Судить Адама!

– Жди, когда окупятся.

– Ждать не надо, правильно, Семируков, надо работать, невзирая на трудности.

– Да как, если ни одного грузовика и трактора не осталось?

– Технику постепенно станем высвобождать. Я советовался с инженером Веткиным, с Сеней Хромки-ным – кой-какой выход на первый случай нашли. – И неунывающий Балагуров рассказал, как можно заменить грузовики ленточными конвейерами, транспортерами, зернопогрузчиками, если их немного переоборудовать. Вот давайте прикинем, сколько у кого есть, а ты, Межов, записывай.

План приняли охотно, количество погрузчиков и транспортеров диктовали с радостью – никому не хотелось упускать редкостную рыбу, протянувшуюся уже на восемь с лишним километров. А вдруг это только начало? И ведь наверняка она вкусная, не зря же утятами питается.

– Давайте, мужики, постарайтесь, – подбадривал руководителей и Заботкин. – Это же для всего района. И вдруг она действительно безразмерная, нам ведь тогда никакой заботушки. Ставь к ней весы, продавца, режь, торгуй, получай денежки. И всем хорошо. Вам свежая рыба, нам на базу ездить не надо.

Требовательно залился красный телефон, Балагуров поспешно взял трубку – звонили сверху.

– Да… хорошо… Минутку, запишу. – Взял из стакана карандаш и, прижав плечом трубку, застрочил в настольном календаре, изредка переспрашивая. Положив трубку, подмигнул всем торжествующе: – Весь мир всполошился. Утром французы и итальянцы звонили, вчера вечером японцы, англичане и австралийцы, а теперь вот американцы. Как насчет портрета, Колокольцев? Или забыл, кому мы обязаны этой рыбой. Шатунов сейчас человек номер один.

– Художник завтра будет здесь.

В двери встал древний Семеныч в черных нарукавниках, сообщил: – Приехали ученые-ихтиологи. Приглашать или подождут?

– Может, ты с ними, а я здесь? Вон сколько народу собрал, жалко отвлекаться.

– Добро. – Межов вышел.

В приемной ждали бородатый парень, худой и мрачный, и седой светлоглазый старик, без бороды, розовощекий, приветливый. Межов назвал себя, и старик с улыбкой протянул ему руку, пожал крепко, весело.

– Профессор Сомов Андрей Кириллович, из Москвы. А это мой коллега, старший научный сотрудник, кандидат наук Хладнокровный Дмитрий Константинович. Дима, будьте добры, вручите наши верительные грамоты.

Бородатый достал из внутреннего кармана куртки бумажник, а из бумажника направления союзного минрыбхоза и Академии наук. Межов прочитал и посмотрел на Сомова: в бумагах почтительно перечислялись его служебно-научные титулы, старик был нешуточный, заслуженный. А молодой, вероятно, вроде помощника при нем.

– Когда можете начать ознакомление с нашим чудом?

– Да прямо сейчас. – Профессор нетерпеливо потер ладонями. – Если из всего, что нам сообщил по телефону ваш товарищ Разговоров.«

– Балагуров, – поправил Межов.

– Простите, именно так – Балагуров. Если из всего им сказанного только половина соответствует действительности, а половина домыслена, мы сможем говорить об уникальном явлении. Лично я склонен принять за правду все, но вот мой коллега…

– Этого не может быть просто потому, что быть ?е может.

– Вы слышите? Но не будем терять время. Как вы, Дима?

– Я полагаю, сначала надо устроиться в гостиницу, оставить вещи, пообедать.

– Разумно. Гостиница, я думаю, здесь не проблема?

– Сейчас проблема, но для вас забронированы два номера, – сказал Межов. – Идемте, я вас провожу.

У профессора был только пузатый старомодный портфельчик, зато молодой нагрузился как першерон: большой саквояж, чемодан и пудовый рюкзак, который он доверил нести Межову.

– Дима у нас не только ученый, но и легкий водолаз, фотограф, акустик. Дима, вы взяли свои шумомеры и гидрофоны?

– Разумеется. Надуть нас им не удастся. Все прослушаю, прощупаю своими руками. Боже, какая у вас крутая лестница, недолго и вниз загреметь.

– Мы привыкли.

Межов доставил их на своем «козле» в гостиницу, подождал, пока устроятся и закусят в буфете, потом повез к рыбе.

Голова автоколонны подтянулась уже до околицы Хмелевки и остановилась на время обеда. Повезло. В движении смотреть труднее. И оба Шатунова были на месте. Они сидели на подножке своей рыбовозки и хлебали из одной миски борщ.

Парфенька, в праздничном костюме, гладко выбритый, предупрежденный о гостях еще вчера, все же застеснялся, увидев впервые в жизни живого профессора, но тот, улыбчивый, доступный, в мятых брюках, и безрукавке, сразу расположил его к себе, и уже через несколько минут они сидели на корточках, голова к голове, на цистерне и беседовали, как давние знакомые. Профессор с изумлением смотрел то в щель люка, то на бесконечную колонну грузовиков, то на бесстрашного Парфеньку и качал снежно-белой головой. А молодой бородач влез, посмотрел и, словно больной, спустился на землю, бормоча: «Это невероятно, этого не может быть, не шизик же я…»

– Ничего, привыкнешь, – утешил его Витяй. – Поначалу одни только мы с отцом не терялись, но на то мы и герои. Верно, товарищ Межов?

– И верно, и скромно, – сказал Межов. – К вечеру доедешь?

– Обязательно. Крайний срок – девятнадцать ноль-ноль. Речей не надо, но оркестр и девушки с цветами не помешают.

Профессор спустился вслед за Парфенькой и сочувственно посмотрел на своего бородача:

– Что вы теперь скажете, Дима? Это же наяда!

– Как вы узнали? – поразился Парфенька. – Мой Витяй тоже так называет.

– Мы догадливые, – улыбнулся профессор. – Ну, Дима, слушаю.

Тот растерянно пожал плечами:

– Я полагал, очередной домысел из ряда снежного человека, обитателя Лох-Несс и летающих тарелок с гуманоидами. И все же не верю. Не вписывается этот факт в существующие научные представления.

Профессор засмеялся:

– А помните Гексли? «Великая трагедия науки – уничтожение прекрасной гипотезы безобразным фактом». Поехали к заливу.

Межов сел за руль, профессор с Парфенькой на заднее сиденье, а бородач рядом с Межовым, и они поехали.

– Не переживайте, Дима, – сказал профессор. – Это вам урок на будущее.

На берегу залива они осмотрели рыбу на транспортерах и в воде, прикинули план обследования на сегодня и завтра. Если часам к шести-семи вечера головная машина придет в райцентр, то останется еще три с лишним часа светового дня. А пока можно поработать в заливе. Парфенька посоветовал дать ученым мотодору Федьки Черта и Ивана Рыжих. «Они хоть и выпивохи, но залив знают наизусть, а мотодору и подавно. Только Черта в воду не посылайте, он плавать не умеет, а самолюбивый, не признается. Он больше по сетям мастак, а все остальное идет от Ваньки Рыжих. Завтра нам выходной обещали, значит, весь день можете изучать. Интересно ведь?»

XV

На другой день Парфеньку вызвал Балагуров.

В кабинете у него сидел очкастый представительный мужчина с плоским ящиком и тростью на коленях, должно быть, городской. Лаковые туфли у него, как у дамочки, на высоком каблуке, сверкают на пальцах перстни и кольца, костюм весь из белой материи, и пиджак и брюки, а галстук – – красный, но ослабленный, чтобы вольготней дышалось. И пахнет духами, как в парикмахерской. Не артист ли какой?

– Вот и герой наш явился, – сказал этому артисту Балагуров, поднимаясь к Парфеньке из-за стола: – Знакомься, Парфений Иванович: это московский художник товарищ Вернисажин, будет рисовать твой портрет.

– С вашего позволения, мы начнем сегодня же. – Художник поднялся и надел на плечо ремень своего ящика, переложил в другую руку трость.

– Ну и добро. Трудитесь как вам лучше, у меня скоро совещание о рыбе. Ты, Парфений Иванович, его слушайся, делай все как надо. Для него ты только натурщик.

Парфенька с художником договорились, что к пробному сеансу приступят сейчас же, и спустились на первый этаж. Крутая, в один марш лестница не понравилась художнику, спускаться по ней было страшнее, чем подниматься, и он для страховки вцепился в костистое плечо Парфеньки.

В вестибюле и у подъезда райкома было много народу – специалисты и руководители на совещание,. шофера с первых рыбовозных машин, трактористы, пожарники, милиционеры и просто глазеющий праздный люд. Со вчерашнего вечера, когда подошла сюда рыбовозка Витяя, толпились здесь любознательные хмелевцы, старые и малые.

Парфеньку потянул за рукав Витяй, чтобы отдать термос с квасом, художник не заметил этого и, оказавшись один в толпе, сразу потерялся, стал беспомощно оглядываться. Парфенька с удивлением наблюдал, как он сперва виновато озирался, а потом стал торопливо соваться то к одному, то к другому мужику, принимая каждого за Парфеньку и призывая начать работу. Должно быть, зоркость у художника была беспамятная. А может, память незоркая.

– Ну что, батяня, повезем твое сокровище дальше или здесь будем загорать? – спросил Витяй.

– Не знаю, сынок. Балагуров совещание опять собирает насчет ее, будут решать.

– Опять совещание! Веселые люди! А тебя, значит, к искусству подключили? Шатунов Аполлон Иванович?

– Вроде того. Патрет с меня делать будут. Вон тот очкарь в белом костюме рисовать станет. Из самой Москвы прикатил.

– А-а, с этюдником который. Чего он блукает?

– Меня потерял. В пяти шагах, а не найдет ни за что.

Парфенька закинул сетку с термосом за плечо, прошел сквозь толпу к художнику и повел его, обрадованного и успокоенного, к заливу по соседству с водной станцией.

– Ваши земляки очень похожи на вас, – оправдывался тот, держа за рукав Парфеньку, – просто поразительно похожи. Все загорелые, все в кепи и все говорят громко.

– А чего в кулак шептать. Мы сразу на всю Хмелевку. Опять же машины гудят, людей много.

За домом вдовы Кукурузиной, в конце ее картофельного огорода, кривилась старая тенистая ветла, а у самого берега застыли по пояс в воде зеленые заросли ивовых кустов – место почти такое же, как у Ивановского залива, только дамбы рядом нет.

– Подойдет? – спросил Парфенька.

– Превосходный пейзаж!

Художник мигом раскрыл свой ящик, установил его на три выдвижные ноги, трость с веселым хлопком превратил в зонтик, достал измазанную красками фанерку с дырой, которую назвал почему-то пол-литрой, вынул кисти, разноцветные тюбики, надел на себя фартук.

Парфенька подивился и стал выбирать место для себя. Солнце жарило сверху во всю моченьку, самая надежная тень раскинулась под ветлой, но от нее было далековато до залива, и художник попросил его сесть в кустики. Дошлый, однако. Сам под зонтиком, а ты стой снаружи, изображай удильщика. И никуда не денешься, для народа надо, не для себя. Пришлось Парфеньке снимать свои блестящие (старуха сама начистила) штиблеты со скрипом, закатывать до колен суконные брюки и снимать подвенечный, тоже черный пиджак – очень уж маетно, как в парилке.

Он сел на низкий береговой обрывчик, расстегнув воротник пунцовой рубахи, опустил потные ступни в теплую воду – хорошо, вольготно – и стал глядеть через кустики вдаль, как велел художник. Термос с квасом положил рядом на траву.

– Вы, пожалуйста, привстаньте и руками упритесь в ноги повыше колен, – руководил художник. – А смотрите не на тот берег, а ближе, где у вас поплавки.

– Я на поплавочные теперь не ловлю, я на донки да спиннинг.

– Ах, какая разница! Речь ведь не о ловле, а всего лишь о позе. Очки бы вам надеть, и будет как у Перова.

– Не знаю, как у вашего Перова, а очков не ношу, – обиделся Парфенька. – И разница тут, милый человек, большая. Донку я на полсотню метров закину и сижу на бережку, мечтаю об чем хочу. А на поплавочную здесь у меня не подлещик клюнет, а подъершик, пескарик, мелкота разная. Без прикорма же сели, на даровщинку, на дурницу.

– Мы же не ловить! Впрочем, сидите, как вам удобней. – И художник приступил к работе.

Парфенька сидел на травке, слушал гомон купающихся на водной станции и тревожился о своей чудо-рыбе: польют ли без него вовремя, сменят ли воду в цистерне – подохнет на такой жаре. Хоть бы дождичек спрыснул, как вчера у залива, хоть бы тучка прикрыла малость – кипит с утра зной, небо стало белесым, оплавленным, дышать нечем. В такое-то время угораздило его поймать эту беспредельную страхуилу и ввергнуть родную Хмелевку в несусветные тяготы. Но, может, бог даст, обойдется. Балагу-ров с Межовым оборотистые, вывернутся. Особенно с такими работниками, как Мытарин, как Сеня Хромкин.

Парфенька привстал и поглядел в сторону Ком-мунской горы на том берегу – оттуда шла мотодора с рыбным профессором Сомовым и его молодым бородатым товарищем. Вчера они тоже ездили по заливу, а потом обмеряли рыбу, фотографировали, наблюдали за ее кормлением. Нынче с раннего утра хотели походить по дну залива, узнать ее конечную длину. Молодой бородач и костюм водолазный, говорят, привез или маску какую-то. Если дошли до хвоста, значит, можно вытаскивать дальше, скоро отмучаемся.

– Я, знаете ли, всегда уважал деревню, – сообщил художник, бойко махая кисточкой то по своей фанерной «поллитре», то по холсту. – Вы колхозник, разумеется?

– Мы? Нет, мы – пенсионер. Сорок лет вкалывал, теперь на заслуженном отдыхе.

– А жена ваша – колхозница?

– Всю жисть рабочая в совхозе. То доярка, то свинарка, то птичница. Пелагеей звать.

– Рабочая? Очень интересно. И живете, вероятно, счастливо?

– Когда как. Если под горячую руку попадешь, отлает. А так хорошая, смирная. Уф, духота какая, и питье не спасает.

– Да, жарковато. Что это вы пьете, если не секрет?

– Квасок, милый человек, квасок. Баба сама делала, какой секрет. Желаете?

– Я привык пить минеральную, в крайнем случае газированную, а квас – не очень, знаете ли.

– Газировка – на водной станции, – сказал Парфенька, не оборачиваясь, и помахал рукой мотодоре, показывая, где ей удобней пристать. – Будочка там есть синенькая, киоск.

– Тогда я, с вашего позволения, схожу.

Парфенька не ответил и заспешил по берегу к мотодоре – узнать, как и что.

С носа на берег спрыгнул Федька Черт, за ним бритый профессор и бородатый кандидат. В мотодоре остался Иван Рыжих – хлопотал у заглохшего движка.

– Не нашли? – спросил Парфенька.

– Чего не нашли, отец?

– Да рыбий-то хвост.

– Пока нет. Возможно, она без хвоста.

– Как так? Не может быть.

– Такой рыбы тоже не может быть, а вы вот нашли, черт возьми, и даже ухитрились поймать.

– Не ввязывайтесь, Дима, – бросил профессор на ходу. Озабоченный, на Парфеньку даже не взглянул, хотя они вчера выяснили, что ровесники, годки, и вроде бы подружились.

Парфенька поглядел им вслед и подошел к закуривающему Черту.

– Федь, будь другом, посиди на бережку вместо меня, а я за ними побегу, совещанье вот-вот. – И объяснил, что приезжий художник рисует с него картину для народа, патрет, приехал из самой Москвы, наша Хмелевка для него дремучая деревня, а мы все на один салтык, не различает.

– По одежке поймет, – усомнился Черт и выставил литой рыбацкий сапог с голенищем до паха, помахал брезентовой полой штормовки.

– А ты разденься, чего паришься так, или рано выехали?

– На зорьке. Ветер с севера дул, холодрыга… Только, Парфеня, учти, пузырек с тебя.

– И леща на закуску принесу, только посиди.

– Лады.

Обрадованный Парфенька побежал вслед за учеными, оставив на берегу праздничный пиджак и скрипучие штиблеты. Когда художник, утолив жажду, вернулся к своему мольберту, его натурщик стоял на берегу в одних трусах и курил, подставив солнцу совершенно белое кривоногое тело. Только кисти рук, лицо и шея были почти черными от загара.

– Решили совместить полезное с приятным? А мне, судя по вашему лицу и рукам, думалось, что вы весь загорелый.

– Недосуг нам, – буркнул Черт, бросив окурок в воду. – Это городские на дачах припухают, а тут по зорям вкалываешь, хоть варежки надевай.

– Извините, но на городских вы напрасно. Нельзя противопоставлять деревню городу. Я, например, уважаю деревню как таковую, с удовольствием читаю в газетах об интенсификации, механизации и химизации. Вы, надеюсь, не против таких вещей?

– Каких?

– Химизации, например.

– Это удобрения, что ли? Для нас, рыбаков, они один вред, хуже всякой напасти. С ранней весны поля с самолетов посыпают, и вот с ручьями, с дождями эти удобрения где оказываются, знаешь? В нашей Волге. А она, матушка, и так страдает.

– Очень интересно, но вам лучше одеться. – Художник досадовал на этот глупый разговор и «тыканье». – Обнаженная натура тут не подойдет. Одевайтесь и обувайтесь. – Он увидел рядом с резиновыми сапогами Парфенькины штиблеты, удивился: – А почему вы и туфли и сапоги носите?

– Для удобства, – не растерялся Черт. – Летом только в таких туфлях и ходить, а чтобы вода не попадала, мы поверх сапоги надеваем. Резиновые.

– Летом? Странно. А что же тогда осенью?

– Какая осень. Бавает, двое сапог наденешь – мало, третьи напяливаешь, а то и четвертые. Такая грязища, дожжик неделями поливает.

Художник покачал прилизанной черноволосой головой: четверо сапог надевают! И это в век НТР, в век космоса!

– Одевайтесь, товарищ, одевайтесь. И ноги у вас почему-то кривые.

– Вот еще, ноги ему не те. Сам я их искривил, что ли!

– Прошу вас, одевайтесь.

– Шутишь начальник. Ты вон в белом костюмчике под разноцветным зонтиком, а я одетый на солнце, да?

– Но ведь это вам нужно, уважаемый, а не мне.

– Нам тоже ни к чему. Нам, если хочешь на откровенность, фотограф за целковый любую карточку сделает, а если за трояк – портрет на всю стену.

– Извините, но я не фотограф, я художник, я прилетел сюда за тысячу километров. Будьте добры, оденьтесь и оставьте пререкания.

– Маленькую принесешь, оденусь. – И, видя, что эта серость не понимает, показал пальцами: – Четуш-ку водки. Двести пятьдесят грамм, по-вашему.

Художник взвел брови много выше очков, постоял, ошпаренный неожиданной наглостью, и решил дать отпор.

– Вы, любезный, поручите выполнение таких заданий более достойному человеку.

– Кому? Тут же никого больше нет, а тебе продавщица даст без слова. Вон ты какой представительный.

– Да? – «Тыканье» коробило художника, но неуклюжая похвала была приятна. – А почему вы сами не сходите?

– Денег нет. Я ей за прошлое еще два с полтиной должен.

– Хорошо. Но вы все же оденьтесь. – И ушел.

Черт опять закурил, постоял без дела и подумал, что хорошо бы сбежать домой. А то вернутся те ученые, и опять мантуль до заката. Пусть тут Ванька Рыжих постоит.

– Ваньк, ты скоро там? – крикнул Черт.

– Заканчиваю, осталось гайки завернуть.

Вскоре он подошел, вытирая руки грязными обтирочными концами. Черт объяснил, что ему надо. Иван подумал и согласился, имея свой резон: пусть рисует вместо Парфеньки, а то все ему, везунчику, и рыбу, и портрет.

– Ну бывай, – сказал Черт. – Только ты разденься, сядь и кури, а оденешься, когда принесет четушку. Так договорились?

– А не увидит подмену?

– Не разберет. Мы все для него на одно лицо.

– Ладушки. – И, проводив Черта, Иван стал раздеваться.

Художник с четвертинкой в руке увидел своего натурщика стоящим на берегу в одних трусах – не оделся, упрямец, – но стал он вроде бы покрупнее, ноги выпрямились, а волосы порыжели. Или это голову так напекло и происходит странная оптическая аберрация?

Художник отдал ему четвертинку и две карамельки на закуску. Тот выпил, не торопясь, оделся. Художник удовлетворенно кивнул прилизанной головой и пошел к своему этюднику.

– Вы тот же, товарищ рыбак? – спросил он, принимаясь за работу.

– А какой еще? – удивился Рыжих.

– Мне показалось, что вы стали выше и, простите, слегка порыжели.

– У индонезийского народа пословица есть: «Встретив человека впервые, не говори ему: «Как ты похудел». А вы меня в первый раз видите. И я вас. Разве не так?

– Так. Разумеется, так, вы правы. Но мне показалось.

– Креститься надо, если кажется.

Художник внимательно вгляделся в натурщика и смущенно взялся за кисть. Иронический совет был не лишен оснований: рыбак безусловно прежний, изменилось лишь освещение, и это необходимо учитывать. Кроме того, рыжий будет даже эффектней, с таким-то разворотом плеч, с орлиным профилем, стройностью… Можно дать в закатном освещении, и выйдет, как у Пластова в «Ужине тракториста»…

XVI

Парфенька, поспешивший вслед за учеными, догнал их уже у самого входа в кабинет Балагурова и тут с ужасом обнаружил, что пиджак и штиблеты оставил на берегу, идет босиком. Прячась за спиной старого профессора, он на цыпочках прошел за ним до длинного стола и присел рядом, поджав босые ноги под стул. Народу в кабинете собралось много, все взгляды были обращены на ученых-ихтиологов, и прокравшегося Парфеньку, несмотря на его пунцовую рубаху, не заметили. Должно быть, примелькался он за эти дни.

– Товарищи! – Балагуров почтительно встал за своим столом. – На сегодняшнем заседании мы рады видеть и приветствовать многоуважаемого члена Ихтиологической комиссии Министерства рыбного хозяйства СССР, члена научного совета по проблемам ихтиологии и гидробиологии Академии наук СССР, доктора наук, профессора товарища Сомова Андрея Кирилловича. – Он захлопал, и за ним дружно ударили руководящими руками директора, секретари. – Мы рады видеть также его молодого соратника, кандидата наук Хладнокровного Дмитрия Константиновича.

Аплодисменты были пожиже, и старый профессор махнул рукой: хватит, мол, попусту терять время, займемся делом. Балагуров понял его, кратко пояснил положение в районе в связи с гигантской рыбой и предоставил слово ученым.

– Прошу вас, Дима, – предложил профессор угрюмому кандидату.

Тот встал, высокий, сутулый, и кратко доложил результаты предварительного обследования. Длина вынутой на сушу рыбы 9427 метров, толщина 72 сантиметра в обхвате, воспринимает звуки с частотой до 10 000 Гц, биоэлектрический потенциал напряжением 37 – 40 вольт, имеет как особенность подвижные глазные веки с ресницами, голубые глаза, две ноздри, два пятилепестковых плавника, расположенных в 17 сантиметрах от головы, четырехрядные зубы верхней и нижней челюстей, тело покрыто плотной чешуей, диаметр чешуйки 0,5 см. Обследование в заливе, надводное и подводное, с целью определения размеров оставшегося в воде тела, пока не завершено. В заливе находится ориентировочно еще километров сорок рыбы…

– Со-оро-ок! – ахнули слушатели.

– …а из залива она уходит ниже по водохранилищу на неизвестное пока расстояние.

– Вот это да-а!

– Тише, товарищи. Слово имеет профессор Сомов.

Старик вставать не стал, заговорил устало с места:

– Это не щука, вообще не рыба или не вполне рыба, а какой-то новый вид, новый организм…

– Вот же! Мой Витяй тоже так называет – организьмой!

– Благодарю, коллега, за поддержку, – сказал профессор. – Это некий промежуточный вид, не имеющий отношения к хищникам. Прежде питался зоопланктоном, зубов не имел, были лишь пластинки.

– Вроде острых мелких шипов, – уточнил Парфенька и нагнулся к уху профессора: – Вы им не своим языком говорите, а нашим. Не поймут.

Профессор оглянулся на него с улыбкой, подумал и кивнул:

– Да, вроде острых мелких шипов, если угодно. Они увеличивались в размерах и превращались в собственно зубы постепенно, эти изменения-превращения носили функциональный характер приспособления к быстро меняющимся условиям жизнеобитания этого пресноводного животного. Двоякодышащего. Возможно, и двоякодышащим оно стало вследствие таких изменений, хотя на это требуется много времени.

– Хорошо бы его вскрыть, препарировать, – сказал кандидат мечтательно.

– Вы, ученые, и так уж все вскрыли и подразделили на составные элементы, – сказал Балагуров. – Давайте, что узнали с внешнего осмотра.

Профессор кивнул:

– Хорошо. В этом биологическом феномене странным образом сочетаются признаки рыбы, пресноводного животного и пресмыкающегося. Очень гибкий в смысле приспособляемости вид, очень стойкий. Как рыба он имеет жабры, чешуйное покрытие кожи, плавники у головы и, судя по тому, что воспринимает звуки до десяти тысяч герц, веберов аппарат [12]. Это явно самец, потому что звукообразовательные функции плавательного пузыря свойственны только самцам. Ведет явно не придонный образ жизни, иначе у него просто не было бы плавательного пузыря, как нет его у всех придонных рыб. И биоэлектрический потенциал, конечно… Мы знаем электрических скатов, есть так называемый электрический сом, в Южной Америке водится исполинский угорь со своей походной «миниэлектростанцией».

– А долго они живут? – спросил Мытарин.

– Сравнительно долго.

– Под Парижем есть старушка Грациелла Инцирилло, больше ста десяти лет живет, хотя там мало долгожителей.

– Позвольте, при чем тут какая-то Грациелла, когда речь о рыбах?

– Вы же сказали, сравнительно. А с чем?

– Товарищи! – Балагуров постучал карандашом по столу. – Прошу не отвлекаться, у нас мало времени. Продолжайте, товарищ Сомов.

Профессор стал говорить о признаках пресмыкающихся, а Парфенька, нагнувшись вперед и склонив набочок голову, заглядывал ему в рот. Это надо же: понаблюдал один день и узнал столько, сколько даже самому Парфеньке не под силу. А он ли уж – с рождения у Волги – не знает рыб! Ну, шустер годок, шустер!

– Как пресноводное животное оно имеет ноздри, легкие, сердце, вероятно, трехкамерное [13], теплокровность, подвижное глазное веко с ресницами, подвижный язык. Если учесть колоссальную длину тела, то можно предположить, что сердец у него множество, однотипных, в последовательном, через определенную длину, расположении и синхронном режиме работы.

– А почему у ней плавники из пяти перьев, как человечьи ладони? – спросил Парфенька. – Может, на этом месте руки были?

– Этого пока объяснить не могу. От кистеперой рыбы здесь ничего нет. Вообще это молодой вид, его трудно сравнивать с реликтовыми, доисторическими. Как я уже говорил в порядке предположения, это не хищник, а некий промежуточный вид. Причем размеры прежде были небольшими. Питался зоопланктоном, мелкой сорной рыбой и, между прочим, содействовал очищению пресных вод. Но поскольку загрязнение вод идет по возрастающей, запасы зоопланктона и его качественно-видовой состав изменились, и эта рыба-животное из помощника человека превратилась во врага. Причем злейшего, гораздо злее, чем настоящие хищники, потому что произошли быстрые изменения, мутации, а они требуют больших энергетических затрат, которые не мог восполнить прежний пищевой рацион. Произошел генетический сдвиг в сторону гигантизма, и вот она, пожирая все живое, в том числе и ваших утят, стала стремительно расти.

– А нельзя ее вернуть, – Балагуров хохотнул, – на вегетарианский путь? Хищник все-таки нас не устраивает.

Тут вскочил Заботкин, протестующе замахал руками:

– Она же маленькая станет, Иван Никитич! Зачем она тогда?

– Теперь уже не станет. И потом, я за такую, чтобы была большая, как сейчас, безразмерная, а питалась чтобы прежним планктоном и водорослями, травкой. Как вы считаете, профессор?

– Не знаю. Но создание благоприятного биологического режима в реке никому не помешает.

– Как же не помешает, когда эта ваша мутация произошла из-за изменения жизненного режима в реке!

– Да, многое зависит от того, как быстро меняются кормовые условия водоема, температурный и кислородный режим, шумовой фон. Вы сказали, что хищник вам не подходит, потому что он уничтожил значительную часть рыбы в Волге и принялся за ваших утят. С этой точки зрения мы видим регресс…

– Какой же регресс, когда она в тысячи, в миллионы раз больше леща, например, судака или щуки и, может, вкуснее?

– А сколько она съела этих лещей и судаков, вы знаете? Или вас такой хищник устраивает? Только чем вы теперь будете его кормить, утятами? Он же вас разорит.

– Что же вы предлагаете?

– Выпустить…

Ах, какое неосторожное слово сказал товарищ Сомов, ученый человек, профессор! Разве можно, не подготовив надлежащим образом аудиторию, выдавать такое предложение! Вероятно, надеялся тут же обосновать его, да кто теперь станет слушать какие-то обоснования, соображения, когда вынесен приговор надеждам людей, их планам, их работе.

– Тащим, тащим и за здорово живешь выпустить – дудки!

– А утят на кого списывать?

– Тыща машин, полторы тыщи людей вкалывают.

– А наши трактора с трактористами! А косилки, волокуши…

– Я, слушай, тоже протест заявляю: зачем выпускать хищника!

– Мы кафе и столовую-ресторан спешно построили, общественное питание наладили…

– А бензин? А смазочные? А запчасти?… На бога списывать?

– Им с Шатуновым, видно, наплевать: поймали, показали, поманили, и с приветом! После таких-то трат, после такой районной натуги!

– А читателям что скажем?.'

– Шатунов, стервец, вредит! Теперь с сенокосом управились бы.

– Об охране природы тоже пора подумать, а мы больше о хозяйстве, о делах. Придет время – спохватимся.

– Не пугай. У нас вон какая территория, с любой напастью справимся, не пропадем.

– Вот она и избаловала, немереная эта территория.

– Товарищи, товарищи, что за базар! – Балагуров застучал торцом карандаша по гулкому, как барабан, столу, дождался тишины. – Давайте высказываться по порядку. Ты, Мытарин, первый. Коротко, в двух словах. А тебя, Юрьевна, попросим вести протокол.

Давний секретарь райисполкома Клавдия Юрьевна Ручьева, худая прокуренная старуха, кивнула седой головой, раскрыла блокнот и пошла ковырять быстроногие стенографические крючки, за которыми стояли хозяйственные слова хмелевцев.

МЫТАРИН: – Большое дело у нас налажено хорошо, и надо его завершить во что бы то ни стало.