Судить Адама!

– Действуй по обстановке. О всех происшествиях докладывай немедленно. Телефон в Ивановке, рацию пришлем. – И Сухостоев, окинув заключительным взором береговой косогор с водовозкой и тянущейся из нее рыбой, влез, сложившись втрое, за руль «жигуленка». Дождавшись, пока Федя-Вася достанет жестяной рупор и захлопнет сзади багажник, запустил двигатель и уехал.

VII

Следующими прибыли секретарь райкома партии товарищ Иван Никитич Балагуров и председатель райисполкома Сергей Николаевич Межов.

Федя-Вася взял под козырек, увидев запыленную черную «Волгу», и поднес ко рту мегафон.

– Гражданин Шатунов, на выход! – Голос звонко прокатился по всему заливу и веселым эхом отозвался в прибрежном лесу. Федя-Вася возрадовался его могучести и крикнул еще раз.

От ветлы нехотя поднялся Витяй, а из-под водовозки метнулся задремавший Парфенька.

– Вольно, – сказал Балагуров, выкатываясь из машины и хлопая дверцей. – Смотри-ка, местечко какое выбрали – прямо курорт. А, Сергей Николаевич?

Бритоголовый, полный, в свободном полотняном костюме, Балагуров с улыбкой оглянулся на молодого увальня Межова и покатился навстречу Парфеньке.

– Здравствуй, герой! Ну, где твой Соловей-разбойник, показывай. – Он пожал Парфеньке мокрую руку, похлопал его по плечу. – Всех переполошил с утра пораньше. Сидоров-Нерсесян вот с такими глазами в область трезвонит, Мытарин с Сеней Хромкиным спешно готовят технику, Сухостоев даже беспокоится, электрическая, говорит. Правда, что ли?

– Истинная правда, Иван Никитич, сам Сеня два раза проверял. Тут она, в машине. И еще там… – Парфенька качнул головой вбок, в сторону залива, протянул руку Межову. – С добрым утречком, Сергей Николаич.

Плотный, среднего роста Межов исподлобья глянул на Парфеньку, тиснул его руку и, косолапя, как матрос на качающейся палубе, прошел за Балагуровым к водовозке.

– Неужто эта? – недоумевал Балагуров, запрокинув кверху блестящую, бритую голову. Не верилось, что толстенный тугой рукав, грузно свисающий из люка, такой неестественно яркий, изумрудно-янтарный, красивый, и есть разбойная рыба.

Межов ухватился за скобу на боку цистерны, подтянулся и с неожиданной легкостью, забросил вроде бы неспортивное тело наверх. Постоял там, нагнувшись и склонив голову над люком, посмотрел, потом протянул руку Балагурову.

– Влезайте.

Балагуров, похохатывая над своей пузатой ловкостью, влез на колесо водовозки, ухватился за железную руку Межова и тоже оказался наверху.

– Не дотрагивайтесь, – остерег Парфенька. А Витяй засмеялся:

– Начальников она не тронет, побоится. Балагуров зачарованно разглядывал диковинную добычу и причмокивал полными губами:

– Вот это да-а! А говорят, чудес на свете не бывает. Бывают, да еще какие бывают – своим глазам не веришь. Так, нет, Сергей Николаевич?

– Очевидное – невероятное, – сказал Межов.

– Точно. Давай тому профессору на телестудию позвоним. Вот фамилию забыл, старый склеротик.

– Капица, Сергей Петрович.

– Точно, он. И еще Василию Пескову – хорошо о природе пишет, защищает. А нас, руководителей, колотит. Ну, давай смотреть дальше.

Они спрыгнули на землю и пошли за Парфенькой вдоль фантастической рыбы. К Сказочным ее размерам они были подготовлены с раннего утра докладами и сообщениями, но все равно не верилось, хотелось потрогать ее руками, пощупать, погладить по изумрудной глянцевой 4eщiye, мелкой и плотной, как змеиная кожа.

– А сильно бьет? – спросил Балагуров.

– Сильно, – сказал Парфенька. – Мой Витяй аж отскочил, а один ивановский заблажил лихоматом на всю Ивановку. Правда, Сеня только вздрогнул немного, но»вы лучше не трогайте, Иван Никитич, не беспокойте.

– Тяжелая, должно быть, – предположил Межов. – Как кирпич, – обрадовал Парфенька. – Если взять два метра длины, пуда три с походом будет.

– Полцентнера в двух метрах? – восхитился Балагуров. – А вся длина на сколько потянет, как думаешь?

– Не знаю. До самого леса плескалась, и круги страшенные.

– А все же? Примерно?

– Километров на пять-шесть.

– Киломе-етров? Не может быть!

– Так ведь примерно. А всамделе-то и длиньше может выйти.

– Неужели? – Балагуров изумленно остановился, глядя на Парфеньку. Он любил сообщения, равные чуду. – Да ведь ты герой, Шатунов, и не просто герой, а всего Советского Союза.

А Межов уже сидел на корточках у самого берега и чертил поднятой тут же розовой талинкой на песке ликующие цифры.

– Полугодовой? – спросил Балагуров.

– Годовой, – сказал Межов, поднимаясь.

– Понял, Шатунов? А ты в брезентовой робе ходишь, в заячьем малахае. Сейчас же в машину и дуй с Митькой домой, облачайся в парадную форму. Тут скоро народу наедет, газетчиков разных, корреспондентов. Вон уж двое наших явились.

По косогору в самом деле спешили к ним Мухин и Комаровский, известные в районе фельетонисты, голенастые современные молодцы, обтянутые джинсами. Рукава рубашек у обоих закатаны, волосы до плеч. Один из них с ходу припал на колено и щелкнул фотокамерой, другой сделал это не останавливаясь.

– Беги, – подтолкнул Балагуров Парфеньку, – не теряй времени. Мы с Межовым тебя подождем.

Парфенька затрусил в гору, ловко отбившись от газетчиков:

– Я на минутку. С Витяем покалякайте, он знает.

Райкомовский шофер Митька был ленив и равнодушен, как все старые холостяки. Он не вылезал из машины, коротая время с детективом А. Адамова, и, когда запыхавшийся Парфенька плюхнулся рядом с ним на переднее сиденье, запустил, не глядя на него и ничего не спрашивая, двигатель, привычно тронул машину. Уже за дамбой, выруливая на проселок, повернул голову и удивленно поднял одну бровь, обнаружив вместо Балагурова Парфеньку, пенсионного рыболова.

– Ты куда это наладился, дядя?

– Домой, – ответил Парфенька приветливо. – И потом обратно. Балагуров велел. Надо в праздничную одежу нарядиться: штиблеты со скрипом надену, кепку-восьмиклинку, подвенечный костюм…

– Ты вроде женатый.

– Второй раз. Балагуров велел. За тебя. Хе-хе-хе. Шутю, конечно/. Чего не женишься, пятьдесят, поди?

– Сорок семь только. Ну и что?

– Ничего, да девок жалко.

– Так пожалел бы.

– Я уж старый для этого.

– Вот и молчи.

Парфенька не обиделся, а повеселел, представив, как удивится Пелагея, когда увидит у окошка черную «Волгу» и своего мужа Парфения Ивановича, выходящего из нее. Сперва баба испугается, конечно, затем станет подозрительно расспрашивать, выпытывать разные сомнения и только потом зачнет радостно ахать, оглядываться и креститься, чтобы не сглазить удачу.

Так бы оно H вышло, да Пелагеи дома не оказалось, была только внучка, младшая школьница, она и помогала деду наряжаться, а Пелагея прибежала позже, когда он, поскрипывая штиблетами, уже сходил с крыльца. Но и парадный вид не сразу повернул ее к радости, она вопросительно заглянула ему в лицо, сказала, что видала плохой сон, потребовала рассказать о рыбе, а потом спросила:

– Серебряную ложку обыскалась, не ты ли стянул?

– Да ты что? Видала, на какой машине я приехал?

– Охо-хо-хо-хо, ничего, должно быть, нет у тебя в голове-то.

Парфеньке стало еще веселее.

– Чеши каждый день, и у тебя ничего не будет.

– Тьфу тебе! И неглаженое все надел. Разоблачайся счас же, поглажу, не срами меня, окаянный!

– Некогда, потом. – И побежал к машине. Усевшись на переднее сиденье, лихо выставил локоть из окна дверцы и оглянулся: старуха стояла у ворот и в волнении жевала дрожащими губами кончик головного платка. – До свиданья, Поля.

Она всхлипнула и погрозила ему кулаком. Должно быть, жалела свою ложку. В такие-то минуты! Вот память у бабы! А молодая-то была – не то что ложку, бисеринку не унесешь [6].

– Чего это у тебя складки не вдоль, а поперек костюма? – приметил Митька, когда выехали на большак. – В сундуке, что ли, прячешь?

– Мода такая пошла. Балагуров велел. Ты, говорит, теперь герой, на тебя все глядеть станут. Вот побриться забыл, да я думаю, сойдет, на прошлой неделе только брился. А?

– Если герой, сойдет, – успокоил Митька. – А что ты сотворил такое? Рыбу опять большую поймал?

– Рыбу, чего еще. Тут больше ничего не водится.

– А шуму подняли как о чуде. Везучий ты.

Парфенька кивнул головой в кепке-восьмиклинке

с большим козырьком и пуговкой на вершинке. До войны еще покупал, а как новая – умели шить, бывало.

Обстановка на берегу Ивановского залива оставалась спокойной. Начитанный Витяй развлекал у ветлы начальство и газетчиков:-

– А чего, дорогие товарищи, тут особенного – работа, она и есть работа. Труд, если говорить кратко. Вспомните пословицу: как потопаешь, так и полопаешь. В народе сложена. А народ зря не скажет, верно? Если не потопал, откуда быть аппетиту. Вот лодырь и не ест, лежит голодный, а ем я, труженик, ударник. Как я стал ударником? Да все так же: наешься до отвала, размяться надо? Надо. Ну и начинаешь что-нибудь делать. А потом втянешься, забудешься и вкалываешь до гимна. Опять же родители непьющие. Отец, правда, на пенсии и занялся, как видите, фантастикой, чудесами, зато мать трудится как «маяк», и еда есть всякая. Значит, и работаешь всегда без остановки.

Слушатели Витяя тоже были не без зубов и готовились показать их, но приехавший Парфенька отвлек все внимание на себя. Газетчики раскрыли фотокамеры, торопливо защелкали и разлетелись с вопросами, но их оттер Балагуров.

– Ты что, в багажнике ехал, сложенный втрое? – рассердился он. – И не побрит. Сейчас же марш в Ивановку, пусть Семируков организует.

– Он на сенокосе, – сказал Парфенька.

– Приехал уже. Во-он его «козел» [7] стоит у конторы.

– Одну минуточку! – выскочил вперед Комаровский. – Всего несколько вопросов…

Но Парфенька уже спрятался в машину, и она покатила.

– Виктор ответит, – успокоил Межов газетчиков. – Не дурачься, Виктор, ты же сам помогал вытаскивать рыбу.

– Помогал. А что с того? Портрет мой напечатают?

– Тиснем, – сказал Мухин и нацелился камерой. Витяй закрыл лицо руками:

– Все расскажу, только не снимайте. – И стал рассказывать о наяде и Лукерье, а газетчики застрочили в своих блокнотах.

Тут пришли во главе с Голубком нарядные кормачи и птичницы, представились: Машутка, Дашутка, Степа Лапкин, Степан Трофимович Бугорков.

Оба кормача – Витя обнимал их за плечи, похлопывал, хвалил – были чисто побриты, благоухали тройным одеколоном (один флакон вылили на себя, а другой выпили) и краснели, удавленные пестрыми галстуками.

Пожилые птичницы оделись во все черное, чтобы не сглазить удачу.

– Бог со своим, нечистый – со своим, – пояснила Машутка. – А мы его черным-то нарядом враз собьем с толку.

– Эдак, эдак, – поддержала Дашутка. – Пусть думает, что у нас беда, похороны.

– Предрассудок, – сказал Комаровский. – Становитесь в ряд, я сниму вас на фоне машины с рыбой.

– Почему ты? – налетел Мухин. – У тебя же снимки не получаются. Минутку, товарищи!

– Как не получаются? Это у тебя без подписи не узнаешь, а у меня…

Они заспорили от досады, что и этот «гвоздевой» материал пойдет опять за двумя их подписями, хотя так бывало всегда. Им пора бы привыкнуть к соавторству, но Мухин и Комаровский не могли освободиться от чувства соперничества, несмотря на то что знали друг друга еще по институту и сотрудничали в газете не один год. Напористому Комаровскому не хватало терпеливо-липкой настойчивости Мухина, а Мухин не мог обойтись без наглого напора Комаровского. Газетчикам вредны деликатные церемонности интеллигента, считал он.

– Как же надоел ты мне, Комар! – затосковал Мухин.

– Да? А я от тебя в восторге!

Вмешался Межов:

– Постыдитесь, вы на работе. Распределите обязанности и не спорьте, а то вызову редактора. Подумали бы лучше, как подать этот материал.

– Подадим как обычно, не беспокойтесь, – заверил Мухин.

– Будто ничего не случилось, – поддержал Комаровский.

– Как же не случилось, когда такая исключительная победа. Подумайте-ка.

Газетчики опять взялись за кормачей и птичниц, а Балагуров с Межовым отошли в сторонку, чтобы обговорить меры по окончательному вылову и транспортировке рыбы, дарованной нечаянно всемогущей природой.

VIII

Дальнейшее развитие невероятного события грозило вовлечь и вовлекло множество новых людей, поэтому жизнь Хмелевки и Хмелевского района потекла с большим ускорением. Чтобы не допустить ее выхода из-под контроля, в тот же день был создан чрезвычайный штаб во главе с Балагуровым и первым его заместителем Межовым. Кроме Межова было назначено еще семь отраслевых заместителей: 1. по оргвопросам – директор совхоза «Волга» Мытарин; 2. по материально-техническому снабжению – главный инженер районной «Сельхозтехники» Веткин с помощником С. Буреломовым (Сеней Хромкиным); 3. по охране общественного порядка – начальник районного отделения милиции подполковник Сухостоев; 4. по связи – майор Примак (привлечен на общественных началах); 5. по культуре – бывший секретарь райкома комсомола, ныне завотделом культуры при райисполкоме Анатолий Ручьев; 6. по санитарно-гигиеническому и медицинскому обеспечению – главврач районной больницы Илиади; 7. по хозяйственно-бытовому обеспечению – председатель райпотребсоюза Заботкин.

Вскоре выяснилось, что нужен еще один заместитель – по специальным вопросам (ведь неизвестно еще, кто пойман, рыба или речное животное), но поскольку штаб был уже утвержден и обнародован по районному радио, спецфункции были возложены на Мытарина (зоотехник по образованию, сумеет накормить любой живой организм), с разрешением иметь ему двух референтов. Такими референтами стали инспектор рыбнадзора Сидоров-Нерсесян и егерь охотничьего хозяйства Федор Шишов, более известный как Монах (живет с молодости бобылем) и Робинзон. Второе прозвище родилось после возникновения здесь волжского водохранилища, когда Монах не стал переселяться из зоны затопления и остался на острове один.

Организующей и направляющей силой всей деятельности по окончательному вылову гигантской рыбы (или животного) стал начальник штаба Иван Никитич Балагуров. Прибавилось забот и у его заместителя Межова. Что касается исполнительских служб и подразделений, то самая тяжелая нагрузка выпала на долю Мытарина (оргвопросы), Веткина и Сени Хромкина (мат.-тех. обеспечение). Это, разумеется, не значит, что остальные службы при сем лишь присутствовали. Работы всем хватало.

Милиция, включая работников ГАИ, расставила свои посты по трассе будущего движения чудо-рыбы от Ивановки до Хмелевки, протяженностью на девять с лишним километров. Здесь же были запланированы для работы два милицейских патруля на мотоциклах. Штатных работников не хватило, и к ним присоединили наиболее активных дружинников.

Начальник узла связи был в отпуске, его замещал человек вялый, и поэтому обеспечение связи, по просьбе Межова, взял на себя военком майор Примак. Он был артиллеристом по специальности, но командиры артподразделений тоже имеют дело со связью, к тому же Примак отличался мобильностью, дисциплинированностью, и налаженная им связь стала действовать уже на другой день. Для этого он, по согласованию с вышестоящим начальством, вызвал из запаса бывших связистов-радистов и связистов-проволочников, сформировал отдельный взвод связи и принял командование им. Бывший предводитель районной комсомолии, а ныне заведующий отделом культуры А. Ручьев в тот же день провел два ответственных мероприятия: 1. создал из артистов-любителей районного Дома, культуры агитбригаду с назначением давать по два концерта ежедневно – в обед и вечером; 2. провел беседу с коллективом самодеятельного духового оркестра под руководством ветврача Столбова, игравшего на похоронах и свадьбах, чтобы они разучили соответствующие моменту музыкальные произведения (лучше марши) и уже завтра утром стояли на берегу Ивановского залива для музыкального сопровождения рыболовной кампании.

Утром следующего дня Ручьев запланировал быть со своими работниками на подъеме чудо-рыбы и проконтролировать игру духового оркестра.

Старый врач Илиади, потомок заблудившихся в бескрайней России греков, знаменитый большим носом, тоже потрудился знатно. Он создал три медицинских стационарных поста по трассе движения рыбы, организовал подвижной пост на базе машины «скорой помощи», а для связистов и хозяйственников собрал походные аптечки. Ну и плакаты санитарного просвещения, конечно, приготовил.

Менее яркий, но самый хлопотный участок был у Заботкина. В его обязанности входило организовать общественное питание на берегу залива и по всей трассе движения, обеспечить рабочих и специалистов табачными изделиями, питьевой водой, квасом и другими безалкогольными напитками, наладить продажу товаров первой необходимости. Все это предлагалось сделать к завтрашнему дню.

Хозяйственный и сметливый Заботкин, в войну начальник ПФС [8] полка, не был богом, но при необходимости мог стать его заместителем по хозяйственной части. Практически за полдня на берегу залива под знакомой уже раскидистой ветлой возникло просторное, из легких фанерных щитов, уютное кафе, где были горячий чай, кофе, какао и бутерброды с хеком. Хозяйничала в кафе бойкая Клавка Маёшкина, известная не только крикливостью, вороватостью и излишней наблюдательностью, но и агрессивной красотой. Сильный мужской пол частенько отступал под ее коварно-зазывным напором и сдавался на милость победительницы. Кроме того, Клавка была находчивой и распорядительной. Вокруг кафе по ее настоянию были расставлены под нарядными тентами столики и стулья – чего людям томиться в помещении, – она же предложила организовать здесь продажу пива (вон какая жара!) и мороженого и потребовала дать кафе веселенькое название.

Наречь новорожденное кафе оказалось делом непростым. Заботкин предложил – «Приятного аппетита», Парфенька – «Серебряная блесна», кормачи Бугорков и Лапкин – «Будем здоровы», Федя-Вася – «Образцовое», Сеня Хромкин – «Пищеварительное обеспечение процесса»…

Самым кратким и обоснованным оказалось предложение Витяя: «Лукерья». Ему все обрадовались, а Степаны Лапкин и Бугорков в радости даже обиделись на себя: такая досадная недогадливость, рядом же лежало!

Витяй взял банку с белилами, вскочил на стол и вывел кистью по голубому фронтону кафе крупное, белоснежное – «ЛУКЕРЬЯ».

– Хорошо, – оценил хозяйственный Заботкин. – Завтра у Барского куста велено поставить мне летний ресторан-столовую. Не наречешь ли?

– Надо подумать, – сказал Витяй.

Думали опять коллективно, серьезно, с большей, чем прежде, ответственностью (ресторан все-таки – не кафе), и победил на этот раз сам Мытарин. Его «Очевидное – невероятное» нашли самым подходящим и одобрили.

В обсуждении участвовал и длинноносый, задумчивый, постоянно глядящий под ноги Веткин, который вместе с Сеней и двумя слесарями устанавливал на косогоре ленточные транспортеры. Присутствовали здесь и референты Мытарина по специальным вопросам Сидоров-Нерсесян и егерь Шишов (Монах-Робинзон), седобородый, нелюдимый старик, с овчаркой у правой ноги и с ружьем за спиной.

Референты уже не раз осматривали добычу, и порознь и вместе, спорили в присутствии Мытарина и без него, но единого мнения не выработали.

Сидоров-Нерсесян справедливо доказывал, что поймана именно рыба, потому что у нее, слушай, есть жабры, а не легкие; есть плавники, а не копыта; жила в воде, а не на лугах, слушай, не в лесу. Что тут непонятного?

Монах, тоже справедливо, говорил, что непонятно тут все. Почему она такая безразмерная? Почему, если это рыба, питается она утятами? Почему у ней голубые глаза? Почему те глаза с веками, как у коровы или другого зверя? Почему розовые плавники состоят из пяти перьев и похожи на женские ладони? Почему эти ладони только у головы, а дальше идет гладкое тело? Почему она не подохла и не уснула во время вытаскивания? Ведь пока ее тащили по берегу, пока обматывали вокруг ствола ветлы, пока Витяй накачал в цистерну воды, пока засунули в ту цистерну, прошло, наверно, с полчаса, если н€ больше. Значит, возможно, и даже наверно у ней есть легкие. Подумай, ты с дипломом, а мы техникумов не проходили, товарищ Сидоров-Нерсесян. Всю жизнь мы находимся с природой, а не в конторах, но мы тоже читаем книжки про животный и растительный мир нашей земли. И в этом мире есть двоякодышащие, как это чудородие. По гладкости и ровной толщине тела его можно назвать пресмыкающимся. Если же откровенно, напрямую, то это форменный гад. Вон у него и желтый обруч-венец за головой, как у болотного ужа.

– Какой уж? Она же плавает, слушай!

– Ужи тоже плавают. А этот змей и утят жрет. Так, Василий? – Монах обернулся к заведующему фермой Тоськину.

– Истинная правда, голубок. Штук шестьсот уже слопала. С самой весны продовольствуется.

– Вот видишь!

– Ты, слушай, эти штучки-дрючки брось, я рыбнадзор, персонал, она в заливе поймана, а не в лесу, старый леший. Рыба это! Соглашайся единогласно, а то я, слушай…

– Грозишь. А если я собакой затравлю? Дамка! Овчарка зарычала и готовно выдвинулась, загораживая собой хозяина.

– Пенек горелого леса!

Мытарин встал между ними.

– Вот это уже лишнее. Вы научные консультанты, референты, на вас возложены такие задачи… Парфений Иванович, ты опытный рыбак, как ты назовешь свою добычу?

– Не знаю, – сказал неглаженый и небритый Парфенька, опуская виновато голову. Семируков не помог ему, требовал отдать рыбу в колхоз. – Пой-малась она на блесну, конечно, а шла спокойно, как корова на веревке, не сопротивлялась,

– Видишь: как корова!

– А почему не сопротивлялась?

– Должно быть, от боли. Ошалела в первую минуту. А потом уж Голубок с Витяем держали ее под зебры.

– А могла она вырваться?

– Как не могла, такая-то чудовища. Она враз бы их в воду покидала.

– Почему же она не сделала этого? Не хотела?

– Хотела или нет, а не сопротивлялась. Наверно, все же не хотела. В газете вон писали, киты на берег выбрасываются. Сами выкидываются, киты-то.

– А почему, как считаешь?

– Так ведь это в Австралии, там капитализьм, там деваться им некуда. У нас, конечно, дело другое, но и у нас, если на откровенность, Волгу заговняли, жрать этому зверю нечего, утята надоели, дышать чижало…

На этом разговор закончился: из совхоза прибыли грузовики с досками, и Мытарин пошел встречать их, чтобы организовать разгрузку и наладить изготовление деревянных желобов для рыбы.

IX

Светлая полночная тишина застыла над уснувшим волжским заливом. Широкий серп молодого месяца уже выстелил от леса до прибрежных кустов косую лимонную тропинку, конец ее упирался в темное тело рыбы, толстой гнутой трубой исчезающее в воде. В нескольких шагах от него, в сторонке, шарили, искали что-то в траве и в кустах отсветы костра, отталкивая от себя плотную стену серого сумрака. У костра безмолвными тенями сидели первые дежурные – старик Чернов, присланный из Хмелевки Мытариным, и Монах со своей Дамкой, вызвавшийся сторожить сам. Кто еще знающий мог найтись, когда Парфенька валился с ног от усталости. Инспектор рыбнадзора больше мастер запрещать да не пускать, здесь же надо было сохранить в живом виде хотя бы до утра этот, как определил Витяй, рыбообразный организм.

Они только что сменили воду в цистерне, и пожарник с Федей-Васей легли под ветлу спать, а Монах присел у костра рядом с Черновым.

– Тихо, Кириллыч?

– Слава богу, тихо, – ответил Чернов, глядя на огонь.

Они были годками, старики на восьмом десятке, родились и всю жизнь прожили в Хмелевке. Монах – безвыездно, бессуетно, а Чернов отлучался на семь лет (гражданская и Отечественная войны) и потом суетился, как все хмелевцы: народил кучу детей, растил их, работал то в колхозе, то в совхозе, и вот незаметно состарился, стал сторожем. А Монах никогда не был и не будет сторожем чего-то малого, он считал себя стражем всей жизни, причем жизни природной, естественной, потому что стоял не на проезжей части людского сонмища, а у обочины и глядел на Чернова и других односельчан как бы со стороны. Он не воевал, не имел семьи и детей (жена умерла первыми родами через год после свадьбы), жил бобылем на острове, и вот тоже состарился и сидит рядом с Черновым. Рядом, но не вместе.

Монах не зря произвел себя в стражи природной жизни, в охранника и защитника лесов, речек, зверья, птицы – по своей должности егеря, по склонности к уединению, по подозрительности к ненасытным людям он был действительно верным заступником природы, потому что самоотверженно охранял и защищал ее много лет. Защищал от людей. В том числе и от таких работящих трудолюбов, как Иван Кириллович Чернов. По своей честности и крестьянской хозяйственности они не вредят природе умышленно, но, как правильно пишут в газетах, у людей постоянно растущие потребности, которые они стремятся удовлетворить; у людей семьи, дети, их тоже надо накормить-напоить, обуть-одеть, повеселить, и все это не творится, как у бога, из ничего, за все это платит кормилица-природа. Дорого платит. Иногда безвозмездно дорого – по человеческому безбожию и неразумию, по безоглядному хозяйничанью, по обидной бестолковости. И эти люди, его односельчане, даже не считают себя виноватыми, хотя и боятся Монаха стар и млад, особенно в лесу. Знают: заметит какой непорядок – пеняй на себя, не помилует.

– Вся беда от нас самих, – сказал Чернов раздумчиво. – Народ у нас смелый, веселый и бестолковый, как Васька Буслаев!

Монах вздрогнул от этих нечаянных слов и подозрительно поглядел на Чернова: вот паразит, подслушал его тайные мысли!

– Какой Васька?

– А из былины из старой. В книжке прочитал. Буйный Васька-то был, хотя и героем стал. В кого пошел, неизвестно. Отец Буслай девяносто лет жил в Новгороде тихо-мирно, как дворянин или, к примеру, помещик. А сын Васька, хоть и учен был и песельник, а поводился с пьяницами и сам стал пьяницей и мотом. Оно – конечно, когда и погулять, как не в молодости, да ведь и меру надо знать, не только о себе думать, о своих удовольствиях. А он дружину завел хоробрую, тридцать молодцев без единого, тридцатый, значит, Васька. Или первый. Потому как все они были пьянь, оторви да брось, все без понятия добра. Положим, нонче тоже пьют по-черному, да ведь нонешней былью не оправдаешь прошлое преданье, сами должны отвечать. Ну вот. И Васька со своей дружиной хороброй захотели «пить и есть из готового» и устроили бой со своими новгородскими мужиками, чтобы те, если будут побиты, платили этой пьяни три тыщи рублев в год. По сотне на брата-дружинника, стало быть. Для города оно, конечно, не так уж и много, да с какой стати три-то тыщи… А под старость молиться в Ерусалим ездил: душу надо было спасать. Вот ведь!… Охо-хо-хо! А мы и о душе не думаем.

И опять замолчал, ни о чем не спрашивая, не советуясь. Стало быть, теми же тропками кружит, в том же темном лесу жизни блукает.

Монах наклонился к костру, посовал в середину его несгоревшие концы сучьев, подкинул еще несколько веток сушняка и опять уставился на огонь. Дамка сидела рядом и, следя за прыгающими и качающимися языками пламени, не по-собачьи серьезно думала о чем-то большом и важном.

А может, и не думала, потому что, как и хозяин, была просто заворожена огнем.

Великое, ни с чем не сравнимое действие производит теплое, пляшущее пламя костра. Чернов, Монах и его Дамка очарованно и бездумно глядели на огонь (вот так еще смотрят на текучую воду) и, отрешенные от всего мира, от самих себя, были сейчас родными и равными не только друг другу, но и земле, костру, воде, безмолвному лесу, молодому месяцу – всему окружающему миру. Они не сознавали этого, они вообще сейчас ничего не сознавали, потому что в эти минуты отключается ненужный разум, со всеми его заботами, страхами и радостями, они даже ничего не чувствовали, если не считать идущей от костра пахучей солнечной теплоты и уюта, потому что их самих не было, они растворились в этом молчащем мире, стали его частичками, но не отдельными, не отъединенными каждая своей оболочкой, а слитными в одно целое, бесконечное и безначальное. И было это безразмерное живое целое почти не познанным, не имеющим названия, драматичным, и видимым проявлением его стал вот этот чарующий древний процесс: изгибались и ворочались на красных углях охваченные жарким пламенем ветки, с треском разлетались в пахучем дыму золотые искры, качались, то вытягиваясь, то приседая, живые лепестки огня, и было от костра тепло и светло среди ночного сумрака безбрежного мира. И когда позади них раздался тревожный человеческий крик, а впереди, в заливе, плеснулась рыба, они все трое переглянулись и, уже очнувшиеся, уже в этом разъединенном мире в своей индивидуальной сущности, опять сблизились этим предупреждающим криком опасности, и Дамка, как самая близкая к изначальному, самая чуткая, угрожающе гавкнула и отважно кинулась на крик, защищая хозяина и его товарища, а за Дамкой вскочили старики.

Монах был проворней в этом деле – егерь, охотник – и агрессивней по характеру, он зарядил на ходу двустволку и бабахнул в небо из одного ствола, чтобы ободрить Дамку и остановить прокравшегося к рыбе злодея. И сделал он правильно. Тут же послышался сдавленный крик, шумная возня, рычанье Дамки и уже отчаянное: «Караул, убивают!»

Голос мужской, знакомый. Монах, задыхаясь, остановился.

У водовозной машины, рядом с длинным транспортером, Дамка катала по траве Степку Лапкина. Он втянул голову в плечи, защищая лицо и шею, неловко отбивался от наседавшей овчарки и кричал суматошно:

– Караул! Разбой! Спасите!… Да что же ты, тварь такая… Ой-ёой-ёой!

А в сторону колхозной уткофермы удалялся топот, угадывались две человеческие фигуры. А топот почему-то был одного человека.

Монах оттащил за ошейник разгоряченную Дамку и услышал отдаленный крик:

– Стой, стрелять буду! – Это приказывал Федя-Вася.