Виктор Вавич (Книга 2)

      - А не слыхать, этот, что стрелял, с жидов? Вавич молчал. Городовой прошел на место.
      - Неизвестно, - через минуту сказал Вавич.
      Прямо из участка Виктор пошел к Сороченко. Сырой ветер хмурым махом трепал по верхам мокрые деревья, и они сыпали капли наземь, стучали в фуражку. Прохожих гнало ветром навстречу Виктору, и никто не глядел в лицо, а все вперед, как будто боятся сбиться с дороги. "Вид какой деловой, скажи, пожалуйста! - И Виктор проводил взглядом спину студента. - Воротник поднял, а сам, может быть, и стрелял ночью. Днем все какие паиньки". - И Виктор нарочно взял чуть влево, чтоб прямо пойти на вот этих двух. "Жжиды!" прошипел Вавич и прошел между, как разрезал. И опять представил Сороченку, и холодная тошнота подошла к горлу, и будто холод этот покойницкий задул куда-то за пазуху, и голова стала пустая, испуганная, и Виктор не стал видеть прохожих, и уж только на панельной дорожке к часовне набрал воздуху. Около часовни дежурил городовой. Он, не торопясь, поднял руку к козырьку, и все лицо молчало, и глаза медленные. Вавич вежливо принял честь и открыл двери часовни. И сразу же стал искать лицо Сороченко.
      Два гроба стояли на возвышении рядом. И вот он - белый-белый, насуплены брови, запали глаза и нижняя губа вперед, и кажется чего-то хочет попросить, пить, что ли, или сам еще не знает чего. И рыжие усы, как наклеенные, лежали на белом лице. На другого покойника едва взглянул Виктор. Священник возглашал слова панихиды, кругом крестились, сдавленные лица слушали службу, и только один покойник все выставлял губу и вот-вот будет искать по сторонам простого чего-то. Попить, что ли? Вавич стал креститься. Но не помогало, а все не мог отвести глаз от белого лица.
      И вдруг Виктор почувствовал на себе взгляд. Он испуганно дернул голову вправо, все с прижатой ко лбу щепотью: дама приподняла подбородок и открытым взглядом обвила Виктора и отвернулась к священнику. И снова вдруг из-под приподнятой ко лбу руки брызнул взгляд, и дама медленно перекрестилась рукой с кольцами. И только тогда Виктор увидал рядом с ней полицмейстера. "Варвара Андреевна!" - повел бровями Виктор.
      - Яко ты еси Воскресение и живот... - и священник перевел дух, и в это время всхлипнул бабий голос в углу, и громким шепотом, одними слезами сказала:
      - Матюша! Матюша мой!..
      Все будто переступили, будто шатнулись на ногах и вдруг закрестились быстро, священник не сразу взял голос.
      Варвара Андреевна тихо повернулась и пошла в угол. Она протолпилась мимо Виктора, он отстранился, но она все же задела его локтем и тихо шепнула:
      - Pardon, monsieur! - И тихий запах духов грустным туманом охватил Виктору голову; казалось, будто этот запах и шепнул, а не она.
      Свеча
      ВИКТОР поднял голову и жадными твердыми глазами уперся в высокую икону, в разливчатый розовый свет лампадки и клятвенно перекрестился, решительно, как набивал на себя железный нерушимый крест - за покойника крест и за то, чтоб жизнь свою положить, и грудь все стояла высоко с тем вздохом, что вдохнул гордые духи. И Виктор крепко, как оружие, сжал восковую свечу в левой руке, и затрепетал огонек. Хор бережно вздохнул:
      - Вечна-я память...
      И Вавич слышал, как пристал к голосам грудной полный женский звук. Полицмейстер крестился, а Варвара Андреевна подалась чуть вперед с покрасневшим лицом - она пела. Сзади затопали сапоги, и двое городовых просунулись с большим венком живых белых цветов. Варвара Андреевна расправила ленты: "жертвам долга" - прочел Виктор черные блестящие буквы.
      При выходе столпились. На свечном прилавке заполняли подписной лист. Виктор протолпился, он стоял за Варварой Андреевной и видел, как она мелким ровным почерком написала свою фамилию и крепко вывела двадцать пять и сейчас же через плечо обернулась к Виктору; слегка погладили по виску поля ее шляпы, Варвара Андреевна передавала карандаш. У Виктора металось в уме: "Двадцать или тридцать? Тридцать неловко - будто горжусь". Варвара Андреевна задержалась и, обернувшись, глядела на бумагу. Двадцать пять широко чиркнул Виктор, как крикнул.
      - Делает честь вашему сердцу, - довольно громко произнесла Варвара Андреевна, кивнула головой с улыбкой, повернулась и пошла за полицмейстером.
      Вавич оглянулся на иконы, чтоб перекреститься, уходя. На черных ступеньках под гробом сбилась в комок женщина, прижалась к подмостью, и вздрагивал платок на голове.
      Виктор шел по узкой панельке, гуськом впереди шли к больничным воротам полицейские, чтоб не обгонять полицмейстера. В воротах Варвара Андреевна оглянулась на весь ряд людей, Вавич видел, как она шарила глазами по ряду, как нашла его и кивнула, как будто всем - многие козырнули в ответ, а у Виктора застыло на миг дыхание, когда он дернул руку к козырьку И покраснел. Хмельная краска заходила в лице, и Виктор стал поправлять фуражку, чтоб закрыть рукавом щеки.
      Надзиратель Сеньковский догнал, хлипкий, прыщеватый, шаткий весь человечек, он портфелем стукнул Виктора по погону.
      - Слыхали, а, слыхали? - он говорил шепотом и в нос и дышал в самое ухо Вавичу. - Один-то у Грачека так и помер и не сказал ничего, а? Ничего опознавать выставили: охранные агенты, а? опознают, как ваше мнение? Может, приезжий он, а?
      - Вполне... - начал Виктор.
      - И ничего не вполне, а другой скажет. Вот это вполне, что скажет, он шел и терся плечом о Виктора. - Грачек с тем заперся, а? Как думаете, занимается? А?
      Виктор отшагнул в сторону и глянул в глаза Сеньковскому - глаза были как не с того лица, будто внутри сидел другой человек и смотрел через прорези глаз - серыми глазками, и как точечка зрачок, и веки мигали, все мигали, будто путали глаз, а лицо было дурацкое, прыщавое, с кривой губой как нарочно надел. И Сеньковский хлопал Виктора по рукаву портфелем и кивал в сторону головой:
      - Зайдем в "Южный", с того хода - полчасика, расскажу. А? По маленькой, с устатку, не спал ведь, а? Пошли, - и он пошел, не оглядываясь, к воротам.
      Виктор зашагал вдогонку, сказать, что нет, не пойдет, и догнал Сеньковского в воротах.
      - Мне домой, уж идите одни, - сказал Виктор.
      Сеньковский оглянулся, замигал на Виктора веками, и вдруг Виктора взяла злость. "Да чего он мигает, а я с ним возьму да прямо..." И Виктор толкнул Сеньковского в плечо:
      - Веди, уж черт с тобой! - и обогнал Сеньковского во дворе.
      Черным ходом, мимо кухни, прошли в коридор с отдельными кабинетами "Южного". Было тихо и пусто в отдельном кабинете, и грязный свет со двора висел, как паутина. Сели на закапанный плюшевый диван.
      - Бывалый диванчик, - и Сеньковский пролез за столом и стянул животом грязную скатерть. Лакей стоял и переводил опасливые глаза с Вавича на Сеньковского. - Дай свечку, графинчик, селедку и штору того... спустить! в миг, а?
      Свечка, тонкая, белая, вытянулась одна посередь скатерти и не спеша начала свой свет синим лепестком - оба глядели минуту, как она это делает и будто глядит куда-то вверх, как на последней молитве.
      - Ну, - кивнул Виктор Сеньковскому, пока не видел его глаз, - ну, вали, что там, - крепким голосом крякал Виктор.
      - Я говорю, зачем метаться, зачем по всем местам шарить? А? Ведь все равно, хвост поймал или голову. А? Ну, я хвост прижму, надо уметь, брат! А? Уметь прижать! - Сеньковский держал руку над столом и большим пальцем широким плоским ногтем - давил в сустав указательного. Широкий плоский ноготь, как инструмент, входил в тело и, казалось, сейчас разрежет, брызнет кровь. - Вот хотя бы хвост буду давить. А повернет же сюда голову, а? куснуть иль лизнуть, - а, повернет? А? Нет - скажете?
      Свечка разгорелась, и Виктор видел глаза - помигают и станут и глядят из лица.
      Лакей постучал, осторожно вошел и поставил графин и селедку. Он обходил вьюном Виктора, ставил приборы, не звякнув, не стукнув. Среди посуды бережно поставил белую розу в бокале.
      - Ну! - попробовал опять голос Виктор.
      - Вот залезь под диван, - и замигали глаза и губа криво усмехнулась, и пусть одна нога твоя торчит, и мне довольно и очень хорошо! А? - и Сеньковский засмеялся.
      Виктор не глядел и наливал в рюмки.
      - Пусть даже пальчик твой торчит, а я пальчик поймал, а? И того, взял твой пальчик, да так, брат, взял, что ты своей голове рад не будешь.
      - Ну да? - сказал Виктор, чтоб хоть свой голос услышать.
      - Ты, брат, у меня весь заходишь, и я тебя за пальчик всего сюда приберу, - и Сеньковский загнул палец крючком и провел медленный полукруг мимо свечки, и уклонился огонек и зашатался.
      Сеньковский перевел глаза, сощурился на розу. Роза прохладно стояла в тонком бокале, плотно сжав лепестки. Зеленые листики оперлись о блестящий край.
      Сеньковский сбил в тарелку пепел папиросы и аккуратно приладился, прижег снизу листок. Листок чуть свернулся.
      - Не нравится! - хмыкнул Сеньковский. Он отнял папиросу и снова прижал к листку. Листок сворачивался, как будто хотел ухватить папиросу. - Ага! Забрало, - сказал громко Сеньковский и ткнул свежий лист.
      Вавич поднял глаза от тарелки:
      - Брось!
      - Жалко? - и Сеньковский совсем сощурил глаза на Вавича. Он раскурил папироску и теперь приставил к листку, слегка подворачивал и глядел из щелок на Вавича.
      Вавич ударил по руке, папироска вылетела, упала на ковер. Лакей быстро подхватил, сунул в пепельницу на соседний стол.
      - Ты ж это что? - приоткрыл глаза Сеньковский. - Всерьез?
      - А ну тебя к чертовой матери, - Вавич повернулся на стуле; музыканты настраивали скрипки, и через дверь слышны были голоса в зале.
      - Тебя бы к нам на денек, - протянул Сеньковский, - на ночку на одну то есть. Фю-у! - засвистал. Он взял зубочистку и стал ковырять в зубах. Женя все равно не придет. М-да! На черта роза, возьми! - крикнул он официанту, толкнул бокал - человек успел подхватить. - Ну и вон! - крикнул Сеньковский. - Вон выкатывай! - Лакей легко шмыгнул в дверь.
      Из-за стены был слышен вальс, Сеньковский помотал в такт головой.
      - А ты теленок! - и Сеньковский бросил на стол зубочистку. Вавич повернулся к столу, налил из графина стакан водки, отпил и зажевал черный хлеб.
      - И жуешь, как теленок.
      Вавич зло глянул на Сеньковского, навстречу ему Сеньковский распялил глаза и снова глянул из зрачков кто-то.
      - А нет, а вот: человек не хочет говорить. Фамилии своей сказать не хочет. Как ты в него влезешь? Что? - И Сеньковский свернул голову набок и снова прищурился. - А как ты к этой жидовке, к шинкарке, ходил?
      Вавич захватил и держал в руке салфетку.
      - Не пялься - знаю. А где она, жидовка твоя? Что? А просто - подошел ночью вроде пьяненького чуть к сторожу: дяденька, нельзя ли? а? дяденька! Дяденька за полтинничек и пошел проводить. Он в ворота, а тут - хап! и в дамках, - стукнул Сеньковский по столу. - Ай, вей, муж еврей! Что я имею кушать?
      Вавич, красный, молчал, допивая стакан, кашлял.
      - Что, поперек горла никак? А ваши - схватили! Поймали - стреляли! Привели! А кого? Кого? Сеньковский привстал.
      - Ну? - и он щурился перед самым носом Виктора.
      - Дело охранного... отделения, - сказал Вавич и стал сбивать салфеткой с колен.
      - Дело уменья - а... а не отделенья - телятина! Виктор зло молчал, шевелил только губами.
      - "Отче наш" читаешь? - И Сеньковский пригнулся ухом к Виктору.
      Виктору захотелось плюнуть в самое ухо со всей силы. Зубами бы закусить во всю мочь и тереть, тереть, пока не отгрызешь.
      - Ты чего зубами хрустишь? Вот так у нас вчера хрустел, у Грачека. Хрустел, сукин сын, как жерновами - за дверями слышно было... Ты и мне налей, что ж ты один?
      Сеньковский не спеша, глотками выпил стакан.
      - Ты думаешь, кто всем делом ворочает? Полицмейстер? Во! - Сеньковский обмакнул большой палец в соус и просунул из-под стола Вавичу кукиш и шевелил большим пальцем, плоским ногтем.
      Вавич глядел в селедку.
      - Пей, что ли! - почти крикнул Вавич.
      - Спрашивали? - всунулся в дверь лакей. Сеньковский встал. Обошел стол.
      - Да-да! - протянул, будто нехотя. - Нет, не тебя! - сказал лакею.
      Лакей проворно прикрыл дверь.
      - Стучи вилкой об тарелку и пой что-нибудь. Стучи, я говорю, увидишь.
      Вавич застукал вилкой по блюду и вполголоса мурлыкал:
      - А-а-ах! ох-ах-ах!
      Сеньковский неслышно шел вдоль стены по ковру. И вдруг он дернул дверь и дрыгнул ногой. Что-то тупо рухнуло в коридоре. Виктор привскочил: лакей, свалившись с колен, держался руками за лицо. Сеньковский тихонько притворил дверь.
      - Это прямой в лузу! - И Сеньковский взял со стола рюмку. - А? Не подслушивай у дверей! А то споткнуться можно. Человек! - закричал Сеньковский. - Человек!
      - Да брось, - сказал Вавич, - охота, право.
      - А как же? - и Сеньковский замигал. - В дураках быть не надо. Не надо ведь? А? Человек!
      - Я пошел, знаешь, - сказал Виктор, и послышалось, что тихо сказал, и Виктор набрался голосу и глянул Сеньковскому в глаза и крикнул: - Иду! вышло, будто звали, а он отвечал. - Иду! - еще раз попробовал Виктор. Вышло так же, но уж в дверях.
      - Стой, стой - я тоже. Сеньковский держал его за портупею.
      - Допить же надо - и пошли!
      Вавич отступил шаг. Молодой лакей, подняв высоко брови, входил в двери.
      - А где же, что подавал? Умывается, говоришь? А Женя здесь? Нет Жени? Ну, иди.
      - Допивай! - сказал Вавич; он смотрел на картину - девушка в лодке купает голую ногу в воде - смотрел на большой палец.
      - Вечером придем как-нибудь, - говорил Сеньковский. Он пил рюмку за рюмкой без закуски. - Тут есть жидовочка одна.
      Женя. Знаешь, с фантазиями девочка. Жидовочек любишь? А?.. Ничего, значит, не понимаешь. Ты... шляпа, шапокляк... Стой! Последнюю.
      Вавич не глянул больше в глаза Сеньковского - с картины бросил глаза на дверь и вышел в коридор первым. Заспешил.
      Чего серчать?
      НАДЕНЬКА на минутку забылась провальным сном и когда открыла глаза комната уж мутилась серым светом. Филиппова тяжелая голова отдавила руку, и ровным дыханием он грел у запястья онемевшую кожу. Наденька терпела, чтоб не разбудить Филиппа. Наденька чуть повернулась, не двинув руку, и почувствовала, что вся не та. Не те руки, ноги не те. Она осторожно потерла ногой об ногу - и охнула вся внутри - другое, все другое, и жуть и радость потекли от ног к груди, к голове, и слезы вышли из глаз и понемногу текли ровным током. И серый свет заискрился в слезах.
      И как сладко покоряться и как это вдруг - она обернулась к Филиппу, вот его затылок и мирная шерстка - моя шерстка - и Наденька стряхнула слезы, чтоб лучше видеть шерстку.
      - Мой, мой Филинька, - шепнула Надя, говорила "мой", и казалось, что Филипп спит на своей руке, а Наденьке больно отдельно. Надя смотрела на часы, что висели над кроватью, и не видно было, который час. Она закрывала глаза, чтоб потом сразу глянуть, чтоб заметить, как светлеет. Она осторожно погладила Филиппов затылок - Филипп во сне мотнул головой, как от мухи. И вдруг Наденька вспомнила, что надо будет одеваться, и растерянным взглядом искала разбросанное платье. Она запрокинула голову: холодный самовар, и чашки еще не проснулись на столе и чуть щурились блеском. Надя услыхала, как прошлепали по коридору босые ноги и где-то в глубине забрякал умывальник. Надя осторожно стала тянуть руку из-под Филипповой головы.
      Филипп замычал и повернулся лицом.
      - Чего это? - сказал он во сне.
      Наденька выждала минуту и тихонько встала. Она неслышно одевалась лицом к печке и вдруг оглянулась на скрип кровати. Филипп, поднявшись на локте, глядел на нее любопытными глазами.
      Надя вспыхнула.
      - Нельзя! Нельзя! - А он улыбался, сощурясь. Наденька скорчилась на стуле, закрылась юбкой. - Отвернитесь, сейчас же!
      - Застыдилась! - И Филипп смеялся, с кровати достал до стула и потянул его к себе.
      - Что за свинство! - почти крикнула Надя, толкнула ногой. Филипп отдернул руку.
      - Да ну тебя, да ладно, - говорил он, отворачиваясь к стене, - ладно, не слиняешь ведь, краса ты моя ненаглядная. Наденька спешила, вся красная, кололась булавкой.
      - Ну что? Уже? - смешливым голосом спросил из-под одеяла Филипп.
      Наденька молчала на стуле.
      Филипп глянул. Надя сидела перед столом, она легла на стол головой, подложив руки. Филипп глядел, соображал: "Плачет? В сердцах? Или чтоб не смотреть? Подойти, приголубить - гляди, еще пуще осердится. Или прямо встать да одеваться?" Филипп встал, он одевался, отвернувшись от Нади, и приговаривал резонным голосом:
      - Ну чего серчать? Ну что ж, коли ведь любя. Не любил бы, на шут мне оно. Ведь право слово. Ведь я же просто, а не то что обидеть. А? Надюшечка? - И он обернулся одетый и шагнул к Наде. - Не любишь - не буду.
      И тут он увидел, что Надя вздрагивает спиной.
      "Опять плачет" - и досада взяла Филиппа.
      Он сел рядом, обнял Надю, плотно, по-хозяйски.
      - Ну что? Не поладим, что ли? Да брось плакать, ты на меня взгляни. Ты ж хозяйка теперь здесь. Скажи: Филька, выйди за дверь! - и выйду, и всего делов. Ей-богу! Ты учи меня, как надо, и ладно будет. Одно слово - хозяйка!
      И Наденька на это слово подняла голову и заплаканными глазами разглядывала Филиппа, как нового. Филипп молчал и следил, как она обводила всего его глазами. Сидел, не шевелясь.
      - Ты ж застегнулся криво! - с надутой улыбкой говорила Надя и сама расстегнула ворот. И Наденькины пальцы радовались.
      Филипп выставил грудь, запрокинул голову, подставлял застежку и чувствовал, как Наденькины пальчики проворно бегали по пуговкам, как бойкие человечки. Наденька кончила и пришлепнула по застежке:
      - Вот-с как надо, милостивый государь!
      "Разошлась, разошлась", - думал Филипп. Пальчики все чувствовались на груди.
      Филипп схватил самовар, понес его Аннушке ставить и все боялся, что всем видно, как радуется все в нем. Он брякнул на порог кухни самовар и буркнул в самый пол:
      - Ставь, что ли, живее!
      Когда разогнулся, увидал: Аннушка стоит в платочке лицом к углу и аккуратно крестится, наклоняется. Через плечо повела чуть глазом на брата. Филипп шел, торопились ноги по коридору; да неужели там у меня сидит? Открою дверь, а она там? - и развело улыбкой и губы и плечи, скрипнули пальцы в кулаке. Толкнул наотмашь дверь - сидит! сидит! и прямо глазами встречает. Теперь кто повахлачистей, пусть без спросу не шляются.
      - А тебе из наших ребят который больше нравится? Из товарищей, сказать?
      Наденька смотрела на Филиппа, уперла подбородок на спинку стула, улыбалась и следила, как он выхаживал, топтался по маленькой комнате, не мог взять походки, - и улыбалась.
      - Который? - повторил Филипп, и развела улыбка слово. Повернулся круто. - Да ведь жена ж ты моя и больше ничего! И слов никаких. - Он нагнулся к Наде, помедлил и поцеловал с разлету в подбородок. - Эх, ну и черт его дери, - говорил Филипп, встряхиваясь. - Выпить бы надо чего Ну да шут с ним, потом. Стой. Я тебе чего покажу.
      И Филипп присел, как упал, перед кроватью, вытащил зеленый сундучок, выхватил из кармана ключик - разом, как шашку в бою, - он копался в белье, в бумагах.
      - Вот она! Только чур не смеяться! Стих тут один я писал. Вроде про тебя.
      Он листал в руках толстую ученическую тетрадь.
      - Вот отсюда.
      Наденька взяла тетрадь. Филипп ногтем крепко держал у начала стихов:
      На небе ходят тучи грозовые,
      Мы хоть сейчас готовы умереть,
      Не дрогнут наши руки трудовые,
      И смерти можем мы в лицо смотреть
      Пускай на нас все пушки их и сабли,
      И казаков с нагайками толпа,
      Мы кровь прольем, мы грудью не ослабли,
      Мы свалим всех, жандарма и попа.
      Гудок подаст во тьме сигнал к тревоге,
      И мы пойдем на бой в полночный час,
      И плотною толпой пойдем все по одной дороге,
      Есть даже девушка средь нас.
      Дальше было по линейке два раза подчеркнуто. Наденька подняла глаза. Филипп с ожиданием глядел, красный, с приготовленным словом:
      - Это вы и есть! Это про тебя писал. Ты еще раз прочитай-ка! - Филипп подсел на стул рядом, глядел в тетрадку, читал из Наденькиных рук вслух, шепотом - он не успел дочитать, босые ноги шлепали по коридору к дверям. Филипп встал, вошла Аннушка. Она глянула с порога на Наденьку и, не поднимая глаз, прошла комнату и поставила на стол нарезанный хлеб.
      - Что ты здравствуйте не говоришь? - басом сказал Филипп.
      Аннушка засеменила к двери, утирала по дороге концом платка нос, быстро и без шума запахнула за собой дверь.
      - Ты не смотри, дура она у меня. Деревня - одно слово. - Филипп поглядел зло в окно. Потом вдруг сорвался.
      - Стой! Стой! Не надо, - шепотом крикнула Надя.
      - Верно, не надо. Черт с ней, - сказал Филипп. - Ничего, обвыкнет. Только стой, я масло принесу.
      Филипп доставал в сенях масло и сверху с табурета говорил в стену:
      - Стучать надо. Вперед в дверь постучать, а посля входить. Скажут "можно", тогда и входи.
      Аннушка дула в самовар, не отвечала.
      - Самовар поспеет, скажешь, - бурчал Филипп в коридоре.
      - Минутку не входи, - сказала Надя из-за двери. "Делает там чего по женской части", - думал Филипп. Стоял с тарелкой перед дверью.
      - Можно? - спросил через минуту Филипп.
      - Возьмешь, что ль, самовар, аль мне нести? - крикнула Аннушка из сеней на весь коридор.
      - Сейчас возьму! Сейчас! Орать-то нечего, сказать можно.
      "Дуется, скажи на милость, - шептал Филипп про Аннушку, - угомоним".
      - Можно, - сказала Наденька. Филипп толкнул дверь. Надя ладонью подтыкивала шпильки в прическе.
      Филипп с любопытством глядел, какая она стала, что делала.
      Наденька вымыла чашки, заварила чай. Самовар весело работал паром на столе, казалось, ходит ножками.
      - Ты на нее не серчай, - говорил Филипп.
      - За что же, и не думаю. Она славная, по-моему.
      - Да она ничего, муж у ней в холеру помер и двое ребят, в неделю одну. С нее что взять? Дура вот, деревня, словом сказать.
      Филипп смотрел, как Надя разливала чай, и думал: "Придет Егор, скажем, а она у меня чай разливает, говорит: кушайте. Сразу, значит, без слов смекнет, что у нас уж дело", - и Филипп оглядел Наденьку, как оно со стороны выходит.
      - Славно! - сказал Филипп, поставил чашку и глянул на часы.
      - Тебе идти? - спросила шепотом Надя.
      - Аккурат в восемь часов надо на Садовой свидеться с Егором.
      Наденька всегда поправляла, когда Филипп говорил "аккурат". Филипп было хватился, но Надя не поправила.
      - Так вместе выйдем, - Надя все говорила шепотом.
      - Не надо, зачем людям вид подавать... если кто ночевал. Я вернуся, в десять тут буду, ты посиди. Ей-богу. Куда идти? И Филипп встал.
      - В половине даже десятого. - Ему не хотелось оставлять веселый стол и чашки радостные, и Надя вдруг уйдет.
      - Не уходи без меня-то!
      Филипп быстро влез в тужурку, шлепнул на голову кепку. Он вышел в коридор. Но вдруг вернулся, обнял со всей силы Наденьку, поцеловал в губы и метнулся к двери.
      Наденька осталась одна. Самовар все еще кипел и бурлил. Надя пересела на кровать и прилегла щекой к подушке. И мысли клубами вставали, стояли минутку и новые, новые наносились на их место, и все пошло цветным кружевом в голове, а в плечах осталось Филькино объятие: твердое, сильное до боли. Отец, Анна Григорьевна маленькими проплыли в мыслях, они копошились где-то, как будто с большого верха глядела на них Надя. Даже ненастоящие какие-то.
      А с этим, что вот здесь, - и Надя взглядом своим охватила залпом всю комнату, все Филины мелочи, - с этим оторваться и плыть, плыть, как на острове... и делать. И Надя села прямо и расправила плечи. Босые шаги подошли к двери и стали.
      - Войдите, войдите! - сказала Надя новым своим голосом: твердым, убедительным.
      Аннушка вошла. Она глянула на Надю и опустила глаза.
      - Самовар взять, мне-то напиться, - шептала Аннушка.
      - А вы садитесь, пейте. Пожалуйста. - Наденька встала. - Очень прошу вас. Да садитесь же!
      Аннушка села на край стула. Подняла на миг глаза, глянула на Наденьку метким взглядом, как будто дорогу запомнить, снова стала глядеть в босые ноги.
      Наденька сполоснула чашку и налила.
      - Пожалуйста. Вот сахар.
      Аннушка встала и пошла прямо к двери. Она не успела на ходу закрыть дверь. Наденька слышала, как Аннушка сделала по коридору два быстрых шага и побежала.
      Она еле донесла смех, прыскала им на бегу и фыркнула в кухне во всю мочь. Надя слышала, как рвал ее смех, как она затыкалась, должно быть, в подушку.
      Даль
      - ВИТЯ! Витя! - только успела крикнуть Груня и обхватила прямо в дверях Вавича за голову, и фуражка сбилась и покатилась. Виктор не успел и лицо ее разглядеть, она гнула, тянула его голову к себе, прижать поскорее. Совсем обцепила голову и волокла его в комнаты, как был в шинели, и он сбивчиво шагал, боялся отдавить ей ноги.
      - Правда? Правда это... что говорят? - шептала Груня. И она не давала ему ответить, целовала в губы.
      - Да все слава Богу, - кое-как сказал Виктор. - Ну что же, ну ничего...
      - Это правда, - говорила Груня, - двоих убили, - и слезы увидал Виктор, крупные слезы в крупных глазах. Груня глядела Виктору в лицо: Правда?
      - Городовых, городовых, - убедительно повторял Виктор. - постовых городовых.
      Груня будто не слышала, она всматривалась, будто искала что у Виктора в лице тревожными глазами, а он повторял с упрямой болью:
      - Городовых, двух городовых.
      - Витенька! - вдруг крикнула Груня голосом изнутри, и Виктор вздрогнул. И вдруг бросилась щекой на мокрую шинель, обцепила за плечи руками, и Виктору вспомнился голос в часовне: "Матюша!"
      - Да что ты, что ты, - отрывал Груню Виктор. - Грунечка! Да что ты? Это угомонится все мерами. Меры же принимаются. Войска же есть!
      Груня тихо плакала, налегая головой Виктору на грудь. Фроська на цыпочках прошла по коридору. Груня отдернула голову, быстро рукавом смахнула слезы.
      - Подавать, подавать! - говорила Груня на ходу. - Да, да, сейчас.
      Виктор кинул портфель, бросился раздеваться. Кое-как срывал петли с пуговок.
      - Очень торжественно, - говорил Виктор в кухне и плескал себе в лицо студеной водой, тер водой, ерошил волосы, - замечательно, что все были, и полицмейстер с полицмейстер-шей... собирали... лист... и я тоже записал... пенсию назначат, это само собой. Поймали этих двух, - говорил Виктор, а Груня подавала полотенце и все глядела в лицо, будто не слышала, что говорит Виктор, - одного при поимке ранили... - и Виктору преградил слова Грунин взгляд.
      - Я слушаю, слушаю, - заговорила Груня, - ранили.
      - Поймали, одним словом, - Виктор передал полотенце и отвернулся.
      "Про другое надо говорить, - думал Виктор, переодеваясь, - про что бы это? Веселое что-нибудь..."
      На столе стояли закуски, графинчик, Груня сняла покрывальце с кофейника.
      - Да! - сказал Виктор и сел в свое кресло. - Письмо от твоего старика было. Он ушел с этой службы. Противно, понимаешь, говорит. Надоело, что ли...
      - Ну-ну! - Груня чуть не пролила на скатерть. - Ну, и что?
      - Враги, говорит, завелись, ну и бросил к шутам. Да верно - незавидная должность, городишко - переплюнуть весь.
      - Ну, и что? - Груня поставила кофейник и во все глаза уставилась на Виктора. - Где письмо-то?
      - Да забыл, понимаешь, в участке, - соврал Виктор и покраснел, стал намазывать масло поверх бутерброда с икрой, заметил и быстро сложил его вдвое.
      - Дай письмо! Поищи! - говорила, запыхавшись, Груня. - В шинели, может быть, - и она двинулась из-за стола. Виктор вскочил, быстро вошел в сени, топтался у вешалки и вынимал из портфеля письмо. Большая карточка глянула глазами из полутьмы портфеля.
      - Нашел! - крикнул Виктор и осторожно спустил портфель на пол. - Черт меня дернул, - ворчал шепотом Виктор. Он поднял портфель и твердым шагом вошел и, нахмурясь, подал Груне конверт. - Вот, читай сама, пожалуйста.
      Груня проворными пальцами достала письмо. Чашка кофе без молока хмурилась паром, Виктор жевал бутерброды с силой, будто сухари.
      - Ничего, ничего, - вздохнула Груня и замахала в воздухе письмом, как будто чтоб остудить, - ничего, мы ему здесь место найдем. Да, Витя?
      И Груня первый раз улыбнулась. Заулыбался и Вавич, будто проснулся - и солнце в окно.
      - Ты знаешь, - начала Груня. - Нет, нет, я сама. Я уж знаю. Ох, что ж я кофей-то! Стой, нового налью. А я знаю, знаю теперь.
      И Груня весело трясла головой.
      - Да-да-да!
      Замолчала, остановилась голова. Стало тихо, и в кухне ни звука. Груня навела остолбенелые глаза на Виктора, Виктор с испугом глядел на нее. Груня вдруг встала, рванулась к нему, потянула скатерть, с лязгом упал ножик. Груня схватила Виктора за оба уха, сильно, больно, и прижалась губами к переносице.
      - Ух, не смей, не смей! - шепнула Груня. - Витя, Витька, не надо! - и опять до зубов прижала губы. Села на место, тяжело дышала. Смотрела мимо Виктора в стену.
      Виктор старался улыбнуться, растянул было губы и тут заметил, что Груня шепчет что-то без звука.
      Виктор поправил скатерть, взял свою чашку.
      - Да! Понимаешь, - начал Виктор, - эти-то наши, как их, почтовые-то!
      Груня перевела раскрытые глаза на Виктора.
      - Почтовики-то наши, эти два. - Груня кивнула головой. - Прохожу по Садовой, они в кучке у почтамта. Я на них гляжу и
      уж руку занес для приветствия - отворачиваются, сукины дети. Оба. А ясно, что видят. Понимаешь?
      - Понимаю, - кивнула Груня и все так же настороженно глядела на Виктора.
      - Забастовщики! - наладил голос Виктор и поглубже сел в кресло. Стыдятся с квартальным, значит... а водку жрать, так первейшие гости, выходит, - зло улыбнулся Виктор, - анекдотцы! Самые...
      - Витенька, я беременна, - сказала Груня, и первый раз Виктор увидал ее глаза, увидал, что там, за радостью - жаркая темнота и дали конца нет. Ничего, кроме отверстой дали, не видал Виктор в тот миг. Закаменел на мгновение. И вдруг весь покраснел, зашарил рукой по столу, нашел Грунину руку, притянул к губам, прижался щекой. Рука была, как неживая, тяжелая, и он чувствовал Грунин взгляд на своем затылке. Он еще, еще целовал Грунину руку и вдруг почувствовал, что миг прошел, и глянул мокрыми глазами на Груню. В глазах уж блеск закрыл даль. Груня нагнулась за ножиком.