Виктор Вавич (Книга 2)

      Люди медленно отходили от студента.
      Только один человек - он придерживал у груди пиджак - подошел вплотную.
      - Что значит меры, - он глядел вверх в лицо студенту, - когда же там разбивают, убивают, я знаю? А если там тоже студент с бумажкой, так что?
      - Есть студенческая дружина, есть отряд целый, понимаете? - и студент повернулся и шагнул к Башкину.
      - Слушайте, слушайте, - зашептал ему на ухо Башкин, - где это, где?
      - На Слободке! - громким шепотом сказал человек в пиджаке. - На Слободке бьют еврейские лавки, - и он тряс пальцем в улицу направо. Башкин круто повернулся и быстро пошел направо, туда, в темноту, к Слободке. Он прошел размашистым спешным шагом уж кварталов пять по городу. Вон видно, стоит на перекрестке студент, и Башкин тем же ходом направил шаг к студенту.
      - Вы знаете, что происходит? - не доходя еще, начал Башкин, и в голосе твердый упрек, возмущение. - На Слободке бьют лавки! Еврейские лавки!
      - Правда? - и студент сунулся к Башкину.
      - Там, там, - сердито махал Башкин пальцем в сторону Слободки. Студент глядел, куда тыкал Башкин.
      - Ох! - и студент чуть присел. Башкин глянул - и легкое зарево низко перемывало по небу.
      Оба с минуту глядели, как дышало зарево.
      - Так что ж? Идем, или вы будете стоять, когда там...
      - Да я тут обязан... - перебил студент.
      - А ну вас! - Башкин шагнул прочь. - Ко всем чертям! - сказал он, шагая. - К сволочам!
      Башкин свернул за угол. И вдруг тонкий рожок кареты "скорой помощи" и холодок дунул под ложечкой - спешной дробью простукали лошади, и вон фонари кареты пересекли улицу. И опять рожок, и бедственный звук прижал под грудью. Башкин шагал слабее.
      Сдачи
      - ДА НИЧЕГО там не того... не разберешь. - Виктор стоял боком в дверях столовой, без сюртука, в подтяжках. Он глядел и досадливо морщился на стенные часы и переставлял карманные. - А черт! Вот замотался, часы теперь стали - дьявол их... Да вчера ж тебе говорил - вот как к свиньям все за... за... черт его знает, - и Виктор завертел в воздухе кулаком с часами и зло, без терпения, глядел на Груню. - Не знаю, одним словом, - и Виктор вышел, и Груня слышала: возился, бросал что-то и с силой пинком толкнул стул.
      Крики с улицы, и не визгливые, а густо поют будто. Груня вскочила, накинула шаль, побежала. Фроська туда же.
      - Тебя куда несет! - крикнул Виктор в спину, как поленом стукнул.
      Фроська на месте свернулась, платком полморды закрыла и перевивается вся.
      - Марш в кухню! - крикнул Виктор и пошел по коридору. - Тебе чего, дуре, надо? Тебе чего понадобилось? Фроська дернула плечом.
      - Подрыгай мне! Подрыта какая, скажите. Ее там не хватало. Фроська повернулась к окну.
      - Сапоги!.. - крикнул Виктор. - С вечера! С вечера, дура, валяются!
      Фроська шагнула, подняла с полу Викторов ботфорт.
      - То-то! - Виктор пошел к себе, но в это время дверь распахнулась, и Груня торопливо вбежала, красная, и лицо все в радости и головой кивает, будто с веселым сюрпризом.
      - Витечка! Народу! Поют, ходят, как на Пасху прямо. Ой, один смешной, понимаешь!
      И Фроська из кухни высунулась, сапог на руке надет. Виктор стоял вполоборота.
      - Мерзавцы! Орут, мерзавцы! - крикнул Виктор. Груня брови подняла. Жидам царя продали! - крикнул во всю глотку Виктор, ушел к себе, хлопнул дверью, хоть не очень.
      Виктор сел на стул среди комнаты, слушал, идет ли Груня. Не идет.
      - Тьфу! - плюнул Виктор со всей силы в обои перед собой. Встал, вышел в прихожую, лазил по карманам шинели, глядел чуть вбок. Платок достал - все злой рукой - пальцы нащупали конфету, и с платком вместе пихнул в карман шаровар, в самый низ. Ушел к себе.
      В квартире было тихо, и слышно было, как подымались голоса в улице.
      - Уря-я! - передразнил Виктор. И вспомнил, как Сеньковский кривлялся на еврейский манер: "Долой самодержавию и черту оседлости!"
      Виктор скрестил руки, вцепился пальцами, и вдруг истома выгнула спину, и Виктор вытянулся на стуле, голову за спинку, и дохнул едва слышно сквозь зубы:
      - Ре-ежь!
      И вдруг оглянулся на Грунины шаги за дверью. Виктор вскочил, открыл двери и сделал хмурое лицо.
      - А знаешь, старика можно устроить. Я уж говорил там... Видел полицмейстершу, просил, обещала. - И Виктор смотрел в глаза Груни, трогал глазами, пробовал.
      - Ага! Ага! - говорила Груня, перевешивала Викторову шашку на крайний крюк.
      - Да, и скажи, чтоб шинель почистила... и карманы вытрясти... труха всякая.
      Виктор еще раз глянул в Грунины глаза, а Груня смотрела на вешалку, обдергивала свое пальто.
      - Я думаю, Петру Саввичу надо, - начал Виктор и глядел на папироску, закуривал. Думал, глядит теперь на него Груня или уйдет сейчас, и вдруг над самой головой затрещал звонок.
      Виктор кинулся к дверям, толкнул по дороге Груню.
      - Кто? Кто, спрашиваю? - и держался за ключ.
      - Не отпирай, не отпирай! - шептала сзади Груня. Но Виктор уже вертел ключом, он толчком распахнул дверь, толкнул человека.
      - Да чего ты, дьявол, с ума сходишь! - какой-то штатский. Виктор нахмурился, вглядывался. Голос ведь знакомый.
      - А тьфу тебя! - и Виктор пропустил мимо себя человека. Маленькая барашковая шапочка сковородочкой сидела на боку, как наклеенная.
      - Да, конечно, Сеньковский, - шептал он и протискивался мимо Виктора. Он глазами уж зацепил Груню и протягивался к ней в узком месте. - А красивый, правда? - И Сеньковский состроил дурацкую рожу Груне.
      Груня тихо повернулась на месте и пошла в коридор, в кухню.
      - Гордая онау тебя, что ли, или не обедала? - говорил Сеньковский в прихожей.
      Виктор запер дверь, оглянулся.
      - Видал? - Сеньковский мотнул головой к дверям, и дрыгнула шапчонка.
      - Штатское у тебя есть? - уж из гостиной говорил Сеньковский. - Нету? Ну-ну-ну, брат! - и Сеньковский размахивал пальцем перед самым носом Виктора. - У нас, брат, чтоб было! А где хочешь, там и доставай. Сейчас, брат, тебе расскажу. - Сеньковский скинул грязненькое пальтишко, кинул вместе с шапчонкой на диван, на подушку - Груня кошечку вышивала. - Водка есть? Без водки этого дела не разберешь. - И Сеньковский прошел в столовую. Там на скатерти стояли еще неубранные тарелки.
      Виктор все смотрел на пиджак, на короткие рукава, на синюю рубаху под пиджаком, не мог до конца признать Сеньковского.
      - Мадам Вавич, - крикнул Сеньковский в коридор, - пожалуйте непременно, я вам сюрприз принес.
      - Груня, Груня! В самом деле, иди! Очень необходимо! - крикнул Вавич.
      Фроська шаркала по коридору в опорках.
      - А чего изволите, барыня велела спросить, - и Фроська вдруг фыркнула: узнала Сеньковского.
      - Водки нам подай, - говорил Сеньковский, - не обхохочись, дура, - и сделал Фроське гримасу.
      - Да, да! Водки живо, - говорил Виктор.
      - И дворника позови, - Сеньковский отхлебнул из стакана. - Ну иди же, черт тебя. Дело вот какое, - Сеньковский прикрыл двери за Фроськой, видал, какую блевотину тут жиды развели?
      - Ну? - Виктор глядел, как прихлебывал водку Сеньковский.
      - Ну, так сегодня же ночью сдачи! В Киеве герб сорвали, наш русский герб. Чего смотришь? - Сеньковский стукнул пустым стаканом и густо сплюнул на пол. - Да прямо сказать - трепануть жидов. Приказ тебе передаю, понял? Чей? Дурак! Чей? Мой приказ.
      - Как то есть?
      - А так то есть: выбить жидов так, чтоб сто лет вспоминали. Жидов... и жидовок.
      Сеньковский налил второй стакан и пощелкал ногтем по пустому графину отвечаешь?
      - Жидовкам можешь пузо пороть вот от сих пор - во по сие время! - и Сеньковский чиркнул себя пальцем. - И кишки можешь на руку наматывать, - и Сеньковский завертел кулак, наматывал.
      Но в это время распахнулась дверь, и Груня втолкнулась, стала и выпученными глазами глядела на Сеньковского, бледная, и двигала без слов открытым ртом.
      - Что? Ты что сказал? - дохнула Груня и хрипло и на всю комнату.
      - А что, под дверьми подслушивали? Больно стало? - Сеньковский держал стакан у груди, развалился на стуле, глядел снизу на Груню. - А есть и женщины, что кусаются. В кровь, как щуки. Спросите вот хоть... - и он кивнул на Виктора.
      Груня вдруг зарделась, сразу. И Виктор не узнал лица - крашеное.
      - Сволочь! - крикнула Груня и плюнула в лицо Сеньковскому. Он дернул рукой, расплескал стакан.
      - Грунечка, Груня, - бросился к ней Вавич, - он врет, он врет, все врет.
      Груня толкнула Виктора и стремглав выбежала из столовой.
      - Про жидовок, говорю, врет, - бормотал Виктор в коридоре, - Грунечка!
      Груня пролетела в кухню, вся красная еще, стала у плиты, снимала и хлопала крышками кастрюлек, спички схватила, опять положила.
      - Груня! Аграфеночка! - говорил Виктор шепотом. - Грушенька, ты слушай, Грунюшка, я скажу что, слушай. Груня смотрела на плиту, мигала широкими глазами.
      - Да Аграфена! - дернул за плечо Груню Виктор. Черная дверь хлопнула.
      - Вот привела дворника. - Фроська вошла в кухню, а дворник топал у дверей, обтирал ноги.
      - А ну сюда, сюда! - кричал Сеньковский из столовой. - Давай сюда дворника.
      Виктор выскочил из кухни.
      - Идем!
      Дворник снял шапку, застукал сапогами по коридору.
      Сеньковский закрыл за дворником дверь.
      - Ты вот что, ты доставить должен сюда, вот через полчаса, чтоб было, - Сеньковский ткнул пальцем в часы, - фуражку вольную, штаны и свитку там или пальтишко, вот на господина надзирателя. Понял? - Сеньковский двинулся к дворнику. - И смотри мне, сукин сын, чтоб ни гу-гу! А то знаешь! - и Сеньковский вдруг дернул лицо вперед, и дворник шатнулся назад. - Шкуру с живого сдеру. Пшол!
      Дворник пятился боком в закрытую дверь.
      - Разиня! - визгнул Сеньковский, вцепился в волосы, в затылок и стукнул дворника головой о дверь. - Лбом, лбом прошиби! Слушай, доставай! повернулся вдруг к Вавичу и заболтал в воздухе пустым графином.
      - Фрося! - крикнул Вавич и сам вышел, пошел к кухне, не дошел вернулся. - Сейчас, сейчас, - бубнил вполголоса Виктор и ходил, топтался по комнате. - Нет, ты кроме шуток - приказ? - Виктор на минуту остановился перед Сеньковским.
      - А ты что, дурак, хотел? Бумагу? С печатью тебе? Да? С гербом? Три подписи? - Сеньковский выкручивал в воздухе пальцем. - С подлинным верно... Дура! Дура ты... Ну, скоро там? - Сеньковский стукал стаканом по столу. Ты знаешь, что этой ночью, - Сеньковский хриплым шепотом заговорил, поднял одну бровь, косо наморщился лоб, - говорил генерал Миллер - сердце русского человека не может не возмутиться... да... никак не может... кровью должно обливаться, когда жиды нашего отечества топчут права русского монарха, и кто останется смотреть на это и кто, значит, сложа руки, пускай, значит, тот, значит - стерва, и все верные сыны родины должны как один человек... и чтоб возмущенье и чтоб жидам и всякой сволочи. Жиды, говорит, кучкой, и вы, говорит, должны сплотить оплот... и вали!.. по всем по трем! - Сеньковский уж говорил громко, на всю квартиру. - В портрет чернилом! Это как?
      - В государя?
      - Ну да! Не знал, подумаешь! Шварк чернильницей жидера какой-то. А что, морду не набьем? Набьем, так набьем, ой! Ой, жидочки-голубчики, покойникам позавидуете. Живьем, стервецы, в могилу полезете.
      Фроська с опаской боком глядела на Сеньковского и осторожно поставила на стол новый графин водки.
      - Ты не думай, - говорил уже сонно Сеньковский и тяжелой рукой наливал в стакан, - не думай, что мы вдвоем. Там уж есть. Приготовлено. Блатовню-то распустили? Вот! Там я еще человечкам мигнул, как следует. Это уж у нас, и Сеньковский пьяной рукой хлопнул через весь стол, - во! Слушай! Ты пожрать давай, - вдруг встрепенулся Сеньковский. - В семь надо на место. Э-э! Батенька, у нас не игрушки в ушки! Не-е-е! - и он мотал головой, глаза сощурил. - Ну! Давай жрать, что ли, - Сеньковский вскочил, - или в кабак посылай, пусть принесет твоя эта задрыга.
      "Заснул бы, - думал Виктор, - напился б и заснул бы".
      А Сеньковский хлопал ладошкой по столу:
      - Давай жрать, что ли! Посылай! Виктор нажал звонок.
      Почин
      - ДА НАПЯЛИВАЙ, напяливай, - дергал Сеньковский Виктора за ворот, во, во как! И воротник, стой, ворот подыму!
      И Виктор ежился, дергал локтями в черном полупальто. Луком и еще кислым чем-то пахнуло из бортов, и Виктор тряс головой.
      - Ух ты! - и Сеньковский присел, ухватился за колени. - Ах, черт тебя разъешь, - хохотал, мотал головой Сеньковский. - Жене пойди покажись фалейтор! Ей-богу, фалейтор; ну, конюх, что с барыней живет, тьфу ты, чтоб тебя, - и Сеньковский нахлопнул на Виктора картуз по самые уши. Он высунулся в переднюю, кричал через смех, через гогот: - Мамаша! На супруга полюбуйтесь. Ей-богу, он с чужой барыней живет!
      Виктор дернул Сеньковского назад.
      - Брось ты...не понимаю... и она тяжелая у меня, ты, брат...
      - Верно, она у тебя не легкая! Да ну их в болото! Ты револьвер! Бери, дурак! Мало что там может.
      Виктор скинул картуз, бросил на стол. Глядел в окно, в штору.
      - Ты что? - повернул его за плечо Сеньковский. - Идешь? - и губу вперед выпятил, хмуро прищурился на Виктора. - Нет? Так, значит, и доложить? Что с жидами, значит? И пусть царю в морду плюют?
      Виктор зло покосился на Сеньковского.
      - Да я твою королеву - знаешь, Господь с ней, - а служить, так... Да ты револьвер на шнурок и на шею, чтоб не вырвали там. Ну, готов?
      Сеньковский толкнул дверь в прихожую. Груня стояла в коридоре, глядела, рот приоткрыла. Виктор шагнул из комнаты.
      - Витя! Не ходи, не смей! - крикнула Груня.
      - Служба-с! - и Сеньковский назидательно тряхнул головой. - Приказ в штатском.
      - Витя! - Груня шагнула и руку одну вытянула вперед.
      - Да мы пройдемся, поглядим там. - И Сеньковский пихал Виктора вперед. - Мы скоро назад.
      Виктор шел молча. Передергивал лопатками.
      - Что, с приложением полпузанчик? - и Сеньковский захватил в кулак пальто на спине у Виктора, тер по хребту. - Почесать?
      Было темно, фонарей не зажгли. Кое-где у ворот глухо гудели темные кучки народу.
      - Постовой! - и Сеньковский толкнул Виктора под локоть, кивнул на студента на мостовой. - Снять, что ли, - и Сеньковский огляделся, - или рано?
      Виктор молча вертел головой.
      Они вышли на пустые улицы, и свет в окнах, теплый уютный свет, и где-то за окном пели хором. Виктор повернул голову на свет, на песню, погладил глазами окно.
      - Вот сейчас по-другому запоют, - Сеньковский больно ткнул Виктора большим пальцем под ребра. - Ух, началось, началось! - вдруг, запыхавшись, зашептал Сеньковский. - Фу, черт, завозились с тобой, а дьявол, туды его в доски! - и Сеньковский полубегом заспешил по улице вниз. Виктор глянул: они свернули в улицу, где прямо в конце металось красное зарево, будто хотело вырваться, звало на помощь. Виктор вдохнул, как будто кусил воздуху, и бросился догонять Сеньковского.
      - Господа! Господа! - голосом таким отчаянным, бабьим каким-то, кричал длинный, верста коломенская. - Господа! Вы туда? Там евреев избивают! Я тоже на помощь. - И длинный нагонял раскидистыми шагами. - Господа!
      Знакомый голос. Вавич не вспомнил, откуда это. Противный.
      Виктор не узнал Башкина.
      Сеньковский вдруг остановился.
      Башкин нагнал, запыхался.
      - Господа! Спешим! Может быть, мы...
      - Ишь! Полтора жида! - и Сеньковский с размаху ударил Башкина в ухо.
      Башкин схватился за голову, падал на Вавича.
      - Принимай! - крикнул Сеньковский, и Вавич всю досаду вправил в руку и саданул Башкина в бок. Башкин рухнул наземь, упал, раскинул руки.
      - Так! - сказал Сеньковский. - Почин! Пошли, - и он дернул Виктора за рукав. Потянул. - Ходом, ходом. Смотри. Э-эх! Пошло...
      В это время пламя взметнулось кустом и красным отсветом дунуло в черную улицу. Сеньковский стал на миг, и вот густым гулом ухнул взрыв и следом далекий визг толпы.
      - Ходом! - крикнул Сеньковский и побежал вниз по улице.
      Они бежали через пустую площадь, и уж в окнах мелькали пугливые огни и хлопали калитки, и только слышно было, как шлепали ноги, как перебегали под домами люди.
      - Забегали... таракашки! - запыхавшимся голосом подкрикивал Сеньковский.
      Он топал вверх в гору, и Виктор слышал, через крик и выкрики, как гудел говор во дворах за низкими заборами и, как языки пламени, звенли вскрики поверх гула.
      - У, сволочь закопошилася, - и Сеньковский тянул воздух со слюной и вдруг ..
      Дзлям! - и впереди в окне зазвенели стекла, и как сигнал ударило в душу. Кчертям! Посыпалось береженое. Бей! И Виктор сжал кулак. Вон бегут, бегут с факелом - черт его - ножка от мебели и горит сверху рогожа.
      - Бей жидов! Мать их в душу... - и вон с маху ломом, ух, дядя какой садит в рамы. Вывеска - "бакалейная".
      И вот неистовая нота, отчаянная, острым колом впилась в воздух, и на миг стихло все, и вдруг рванул гул ревом, трещали, взвизгивали двери. Виктор видел, как подсаживали трое дверь ломом - водопроводной трубой, подбежал, рев вошел в грудь, и Виктор дернул лом - сюда, сюда! и засадил у петли. Вали, вали! Красный свет мелькал, мутил тени, едко несло керосином ух, еще, еще!
      Гу-у! - лопнуло! Дверь отскочила, повисла криво над крыльцом.
      - Рви! - заорал Виктор. Он дергал дверь, не жалел рук, и вдруг женщина, старуха, кинулась из дверей и стала над ступенями, всклокоченная, рваная, глаза выпучены и руки подняла, вверх вытянула, будто в бездну бросается, рот открыла, кричит, что ли, и трясет в стороны головой.
      - Не-е-е! - слышал Виктор, держал дверь, глядел, как страшно мазал свет по лицу старухи, и вдруг визгнул голос: "Бей!" - и сзади махнул лом, и старуха, как бумажная, хлопнулась ничком в ступени.
      - Бей их! Га-а! - и уж мимо Виктора из окон что-то летело, и Виктор поддавал ногой какие-то банки, а там рвались, давились, топтались в дверях, и с дребезгом летело что-то из окон. И вдруг вой, в одну ноту. И вон вверх кричат:
      - Давай сюдой! Разом!
      Виктор глянул - факел метался по крыше, и носились тени.
      - Ловят! Ловят! Держи! - всем голосом рявкнул Виктор. - А, держ-жи, держи!
      Виктор бросился во двор.
      - Гу-у! - дохнула толпа.
      Виктор понял: поймали. Стукнулся в темноте на жестянку - бегом за дом, где тут на чердак, на крышу?
      На улице вдруг взвился крик, завился, как хохот.
      Виктор бросился назад, к воротам, задрав голову, глядел вверх на крышу. Какое-то тело держали за ноги, за руки, раскачивали у самого края, и мотались внизу фалды.
      Визгнули внизу:
      - И-и! Задергался, задергался ногами. Ишь, задрыгал. Держи-и!
      - Кидай, кидай! - кричали за воротами. Ух, размахнули, метнули в воздухе и с разлету вниз. И на миг смолкла толпа.
      - Ой, тотеле! - пронзительно крикнул сзади женский крик. Виктор дернулся, стало дыхание от этого крика, и мигом мимо мелькнула в ворота, толкнула Виктора на лету.
      - Ай! ай! йя! - и вырвался голос с душой вместе.
      Ревом взрыло толпу, и рев накрыл все.
      Виктор выскочил за ворота. Красным светом кидало с той стороны, напротив полыхала крыша, огонь метался на ветру, взмахивали языки.
      - Ой, пустите, ой, где папочка! Пустите! - рвался голос через весь рев. И вон кучей возятся. Вавич двинулся на крик, и вдруг опрометью мимо в нашлепке Сеньковский, чуть не сбил с ног, врезался в кучу. Виктора отшибло под окно, тяжелый ящик стукнул в плечо - швырнули из окна - рассыпалось.
      - Костыли! Вали! туды его в веру! - Виктор едва отскочил - тяжелый мешок валили из окна.
      - Давай, давай! - кричат от ворот, и только тошная женская нота висит, не падает. И опять Сеньковский. Ух, юрко сбил кого-то, хватает с земли.
      - Стой, стой! - орет туда к воротам. Виктор с забившимся духом протискивался, где кричала девушка.
      - Ой, сестру, ой, не убивайте, не надо, ой, не надо! Больная! И вдруг завизжала, и голос тонким ножом вонзился в гул. Виктор был совсем уж близко, рвался, не мог пробить гущи, не видел, что делают, и слышал стук: ухали ворота.
      - Давай сюда костыль. Давай, твою в доски! - И заорали сразу, ударом рявкнули голоса - и быстрей застукало, заспешило.
      - Давай костыль!.. Враздрай ее, враскоряч... - слышал Виктор.
      Визгнул голос.
      - Га! Гу-ух! - орали над Виктором с крыльца, глядели красными лицами туда через головы, на ворота. Пялились, тискались наперебой. Слетел один.
      - Что? что? - теребил его Виктор, рвал за ворот, кричал в ухо: - Что?
      - Жидовку!.. На ворота!.. Прибили! Ух, треплють! И вдруг рожок медным голосом, и затрясся сигнал над головами. Вавич дернулся, и голова ушла в плечи.
      - Фу! Это пожарные!
      Вон стали и дымят факелы. Не пускают, не проехать. И с грохотом, скрежетом рухнула крыша напротив, присело пламя, и жарким духом дунули искры, и снова взлетело в небо пламя.
      - Ураа! а! - гаркнула толпа.
      - Жидов, туды их кровину, бей! бей! - вопил над ухом у Виктора пьяный голос. - Бее-е-ей-йя!
      Виктор рванул вперед. Какой-то парнишка тискался под стенкой, две кухонных лампы в руке над головой, и вдруг толпа метнулась навстречу, дернулась. Виктор услыхал через крик сухой стук, и крик спал на миг, и ясно ударили два выстрела: серьезно, строго хлопнули выстрелы.
      - Жиды стреляют! А-а! - и высокий вой ветром подул по толпе.
      - Где, где? - кричал Виктор и рвался под стенкой вперед, а мимо бежали, спотыкались, и уж чисто впереди, вон огонек пыхнул и - дах! - и еще и еще, с другой стороны.
      Виктор вытащил наган, крепко зажал в руке. Опять огонек впереди, и Виктор нажал курок - не нажал, рванул горячей рукой.
      - А, так вашу в смерть... - шептал Виктор. И вдруг сзади выстрел. Виктор оглянулся. Пожар пылал. Кто-то бегом топал сзади.
      - За крыльцо! Дурак! - голос запыхавшийся. - Вон еще бегут. Сеньковский и Виктор два раза подряд выстрелили вперед в темноту. И часто-часто застукали выстрелы, и отскочила щебенка от крыльца.
      - А сволочь жидовская! - и зубы скрипели у Виктора. Он стоял в рост и стрелял и на ощупь перезаряжал наган.
      - Назад, назад, болван! - Сеньковский дергал за спину. Еще какие-то толпились кучкой сзади. - Назад! - и Сеньковский рывком повернул Виктора за рукав.
      Дап! дап-дап! - и огоньки сеяли из темноты.
      - Господин надзиратель! Налево в проулок.
      Виктор упирался, но уж и второй его тянул за локоть, и Сеньковский дышал перегаром в лицо - ходом!
      Виктор натыкался на хлам, на ящики и вдруг глянул вбок - те ворота - и раскинула руки и ноги... висит, как чудом, как приклеенная, и увидал черным колом торчал костыль из ладони.
      - Ходом! Пошли, пошли! - и Сеньковский дернул Виктора вперед.
      Будь проклят!
      ТАНЕЧКА ходила по паркету от рояля к двери мимо трюмо. Из двери, из столовой, шел свет, и только ее одну видно в трюмо, когда проходит мимо. И Таня проходила и скашивала глаза в трюмо, и цвет, тот самый единственный цвет, рамкой оттенял шею и бросал на щеки отсвет - чуть страшный, неведомого огня.
      - И не надо! - шептала Таня и длинными шагами скользила по паркету и вдруг остановилась, подошла вплотную к трюмо, к самому зеркалу присунула лицо и злыми, ярыми глазами глядела себе в глаза, и как воткнулся глаз в глаз и не оторваться.
      - И... не... на-до! - громко сказала Таня и отвернулась. - Бабушка! крикнула Таня, вышла в столовую. - Бабушка! Да бабушка, черт вас дери совсем!
      - Чего? Упало чего? - шлепает на бегу.
      - Чаю, я говорю, а никто не подал.
      - Да стоит же чай, Бог ты мой, орать-то так... фу, убивают, думала. Чай-то вот. Сослепу-то орать...
      - Ну, так и садитесь, пейте. Садитесь, говорю, сюда, сейчас же! Ну! Я вам наливать буду.
      - Не надо, не надо крепко так, - и старуха замахала рукой.
      - И варенья вот вам. В чайное блюдечко! Чепуха, сожрете. Вот полное блюдечко наложу. Вот! Куда? В рот. - И Таня села, и стул пискнул.
      - Куда же столько? - и старуха закачала головой, заулыбалась губами на варенье.
      - Бабушка! - Таня кричала, как глухой. Старуха глядела, мелкими складками пошел сухой лоб. - Бабушка! Что, если б муж бы ваш или жених вам на свадьбу газету принес? В подарок?
      - Как это газету?
      - Ешьте варенье! - крикнула Таня. - Газету, я говорю! С самыми интересными новостями! Что царя убили. Старуха затрясла головой, и глаза в чашку.
      - Ну, все равно, с картинками. Газету вот эдакую! - И Таня развела руками круг, и сзади черными крыльями махнула тень, и старуха вздрогнула. На свадьбу? А? - и Таня встала и со всей силы глядела в старуху. - Что?
      - Да не пойму... Газету? Зачем же газету?
      - И мне незачем! - крикнула Таня. - И в рожу надо кинуть газету, - и Таня отшвырнула воздух рукой. - Газетчик! С душой надо, а не с... - Таня отпихнула стул назад, с громом, с рокотом, и вышла в гостиную. Села с размаху на диван. Таня бросила взгляд в трюмо. Виден был стол в столовой, старуха без шума доставала ложечкой варенье. Таня стала глядеть в угол в темноту.
      - Ой, никак на черном ходу стучат! - И Таня видела в зеркало, как вскочила старуха.
      "Стучат, стучат, действительно стучат", - Таня встала и пошла к кухне.
      Старуха уж отпирала. Дворник шагнул через порог и стал, придерживал сзади дверь.
      - Что вы там шепчетесь? - и Таня твердыми каблуками застукала по коридору. - Что такое?
      - А вот говорит, - шептала старуха и наклонялась в такт, - чтоб, говорит, завтра, говорит, иконы на окно поставить, - и старуха выставила ладони, - чтоб знали, что православные, говорит, люди, - дворник глядел старухе в темя, улыбался, кивал головою, - чтоб, говорит...
      - А верно, - и голос у дворника вразумительный, - ну, камнем кто. Простое дело...
      - Зачем, зачем? - Таня шагнула к дворнику. Но дворник уж всунул спину в дверь, улыбался - такое уж дело... - и закрыл дверь. Таня дернулась к двери, хватилась за ручку.
      - Шш! - старуха придерживала дверь. - Он говорит, барышня, говорит, и старуха зашептала едва слышно, - забастовку завтра делают... русские делают... прямо бунтовать, говорит, все будут.
      - Иконы почему? - крикнула Таня.
      - Иконы...- но ничего нельзя было расслышать, бился, трепетал электрический звонок в кухне, кто-то часто, прерывисто звонил в парадную дверь. Таня бегом бросилась отворять, и тревожный воздух заходил в груди. Звонок бился, вздрагивал сзади нервной дрожью. Таня быстрой рукой открыла дама в вязаной шали, улыбается насильно, искательно.
      - Простите, одну минутку, на пару слов, - дама озиралась в передней, я внизу живу. Лейбович. Идемте на минуту, - и она тащила Таню в гостиную, слушайте, умоляю вас, - шептала Лейбович, - вы же интеллигентный человек.
      - Да сядьте, сядьте, - говорила Таня.
      - Ой, милая, я не могу. Вы знаете, - и вдруг голос осекся, охрип, Лейбович глотала сухим горлом, - дайте мне выпить глоток, - хрипло говорила Лейбович, и Танечка видела в полутьме, как трясется шаль на голове.
      Танечка выпрыгнула в столовую, схватила свою неначатую чашку, и чашка дробно билась о зубы в руках у Лейбович. Она с трудом глотала, поставила чашку на рояль.
      - Я вас умоляю, - свежим голосом говорила Лейбович, - дайте нам на завтра, только на завтра, пару икон, вы же понимаете? Только поставить. Вы знаете, что делается на Слободке? Ой! - и Лейбович сцепила обе руки и била ими себя в лоб. - Я не знаю, если есть Бог, то как он может смотреть на это, когда человек, человек не может... человек не может это видеть. Господи, Господи! - и Лейбович с судорогой подняла стиснутые руки. - Это христиане! Это русские! Православные убивают! Стариков убивают... женщинам... беременным... - Лейбович захлебнулась, она вдруг села на стул, вцепилась пальцами в голову. Она вскочила. - Будь проклята, проклята! Проклята эта страна! - крикнула исступленным голосом. - Тьфу, тьфу, тьфу на тебя! - и она плевала как будто в кого-то перед собой и снова бросилась на стул и вцепилась, точно хотела содрать с себя волосы, и, скорчившись, все ударяла сильней и сильней ногой об пол.
      - Слушайте, слушайте, - Таня наклонилась, трепала за плечо Лейбович, кто же это, кто?
      - А! Все! Все! Негодяи! - выкрикивала Лейбович.
      - Ведь не может быть! Слушайте, я вам - говорю: не дадут.
      - Когда! Когда! Кто не дал? Жить не дадут! - и она вдруг остановилась и вдруг подняла на Таню лицо и большими, выпученными глазами смотрела на Таню. Она приоткрыла рот, как будто подавилась. Таня ждала - и вдруг из полуоткрытого рта вышел вой, как будто кто внутри поднялся к горлу и кричал изнутри, громко, на всю квартиру, одной волчьей нотой.
      - Воды! воды! - Таня побежала за стаканом, Таня впопыхах смутно слышала, как отпирала старуха парадную. - Валерьянка, где валерьянка? громко повторяла Таня, хватала баночки в шкапчике. Таня бежала назад, какой-то мужчина уж стоял над Лейбович, старуха с кухонной лампой в руках стояла в дверях гостиной, кисло хмурилась. Мужчина, видно, зажимал ладонью рот Лейбович, и глухо выла спертая нота.
      - Простите, - говорил через плечо мужчина, - я муж, я слышал... снизу. Фанечка, тсс-тсс! Не надо. Там же Яша остался...
      Но Лейбович мотала головой, и к спинке стула прижимал ее голову муж.
      - Пусть выпьет, - совала стакан Таня. Но Лейбович встала.
      - Что же, что же это? Что это? - повторяла Лейбович, задыхалась, поматывала головой. - Ой, что же это? Наум! Она стояла растрепанная, озиралась.
      - Ша! - и Наум махнул сердито рукой. - Тихо! - он обернулся к Танечке, он схватил ее под локоть и быстро пошел к столовой. - Понимаете, идет погром. Да, да, настоящий погром. Я зубной врач, внизу. Так я вас прошу, мы в первом этаже - Наум Миронович Лейбович... у меня дети. Сейчас, каждую минуту,- шептал Тане Наум Миронович, - они же не смотрят - дети, не дети...