Агитрейд

Дорога опустела, и он уже приподнялся на руках, собираясь с силами, чтобы рвануть вперед, но тут из-за поворота с урчанием выполз бронетранспортер, за ним второй, третий… Шла колонна. Точно — операция. Пошли на Чарикар. Интересно, какой полк? Он стал считать “бэтээры” и машины, но скоро сбился. Колонна прошла, пыль улеглась. Он отвинтил крышку фляги, наполнил ее, высосал пахнущую резиной воду, подержал ее несколько секунд во рту, чувствуя, как смягчается высохшее небо, и осторожно проглотил. Сзади послышался легкий шорох, он попытался обернуться и успел заметить боковым зрением бородатого человека, но страшный удар обрушился ему на голову, в ухе что-то треснуло, не было ни искр из глаз, ни цветных кругов — сразу же угольная чернота и беспамятство.

Их было двое. Бородатый был одет в маскхалат, на ногах — легкие сандалии, в руке он держал китайский автомат. Второй — безусый паренек лет пятнадцати в традиционной афганской одежде и босиком — опустил на землю длинноствольную винтовку с большим прикладом, присел рядом с шурави, глянул на его ухо, из которого струилась кровь, тонкими пальцами приподнял правое веко. Бородатый сделал ему знак, парень закинул трофейный автомат на плечо, они взяли Митю за ноги и поволокли за собой вглубь рощи. Там, где он лежал, остались панама и незакрытая фляга. Из фляги в траву тонкой струйкой вытекала вода. Через несколько секунд паренек вернулся, поднял и флягу, и панаму. Панаму надел на голову, из фляги сделал глоток, закрутил крышку, потряс флягу в руке, проверяя, сколько воды осталось, внимательно оглядел место и убежал, легко и бесшумно, едва касаясь босыми ступнями земли.

Они шли по дороге, поднимая густую пыль. Чуча вынул из кармана пачку “Примы”, закурил.

— На понт берет полкан! Нету на нас никакой вины! На чморе вся вина, он дневалил! — Чуча выдул струю дыма и усмехнулся: — Представляю, что будет, если его поймают!

— Птичке недолго виться над полями, вот и коршун закружился…— Колмаков глянул на оторванную лычку на левом погоне. — А кто сказал, что ротным можно руки распускать?

— Все они шакалы, — констатировал Чуча. — Ты че, Духомор, ссышь?

— Э-э, губу не хочу, суд не хочу. Меня дома ждут. Невесту нашли. Брат машину обещал, — Дохаев с досадой щелкнул пальцами. — Знал бы, в первый день в говне утопил, чмо!

— Здесь, — сказал Чуча, и они свернули с дороги к порубленному пулями кустарнику.

Найти своих не составило большого труда — трава в роще была хорошо вытоптана. Минут через сорок они нашли их у арыка. На берегу лежали аккуратно сложеннные “хэбэ”, солдаты плотной цепью стояли поперек потока по грудь в воде. Сначала нырял тот, который стоял у берега, затем второй, третий… Труднее всех было тем, кто находился посредине. Выныривали, отфыркивались, таращили глаза. Двигались вдоль по течению. Взводный прохаживался по берегу взад и вперед. “Дно как следует щупайте! Ногами-ногами топчите! Кто найдет, банку сгущенки на ужин!” Чуча рассмеялся — издалека стриженые затылки и загоревшие плечи солдат походили на поплавки, которые поочередно окунаются в воду, словно на крючки попалась гигантская рыбина и трепещет всем телом, пытаясь вырваться. Взводный увидел “стариков” и удивился.

“Ну-ка, бегом сюда!” Они лениво подбежали к лейтенанту.

— Вам же всем губа до особого распоряжения!

— Командир полка отменил, — веско сказал Колмаков. — Приказано искать оружие.

— Это чье? — взводный указал на траву, в которой лежали детали от автомата.

Чуча присел на корточки, поднял ствол с прикладом, сказал обрадованно: — Так это ж мой! Вот же насечки!

— Угу, насечки! — взводный усмехнулся. — А затвор с бойком где? В километре все облазили. Он их и утопить мог. А ну-ка, скидывай с себя все и марш в арык!

— Товарищ лейтенант, я простуженный, у меня освобождение, — тут же запричитал Духомор.

— Рядовой Дохаев, если через минуту я вас не увижу в воде, отправитесь на гауптвахту на трое суток, и никакой командир полка вам не поможет!

— Ой, как страшно, блин, чижик гребаный! — пробормотал себе под нос Дохаев, снимая ботинки. Он разделся до трусов, подошел к берегу, попробовал пальцами ноги воду. Чуча подлетел сзади, толкнул его в спину, и Духомор с воплем полетел в арык. Он вынырнул, погрозил Чучерину кулаком.

— Я твой нюх топтал, понял, да?

Чучерин нырнул в воду, вынырнул метрах в десяти ниже по течению, перевернулся на спину и поплыл, радостно крича:”Эх и хороша водичка, бля! Давай сюда, лейтенант!”

Он очнулся от боли. Сначала ему даже показалось, что правой половины головы нет вовсе — прямо от переносицы большая рана, из которой что-то стекает на землю, но не кровь, а жидкость, похожая на расплавленный свинец; она струится и вытекает из несуществующего уха. Открыть удалось только левый глаз. Он увидел перед собой потную шкуру, которая подрагивала, лоснилась и крепко пахла, понял, что его везут в гору и что лежит он на животе поперек спины с выступающими позвонками, а перед его глазом ослиный бок, и что руки крепко связаны кожаным ремнем, вот они внизу, под ним, онемевшие, синюшного цвета, и что правая часть головы, на самом деле, существует, она распухла и звенит; попробовал повернуть голову, чтобы увидеть того, кто ведет осла в гору, — он вдруг вспомнил последнее мгновение перед беспамятством: человека с большой бородой, которая вилась смолистым руном, — но движение это, усиленное тряской, неожиданно вызвало приступ рвоты. Его вывернуло, и в глазу опять потемнело, но сознание не ушло, он увидел, как кадр негатива, молодого парня-подростка, который с любопытством всматривается в его лицо. Парень что-то громко крикнул, и осел встал. Парень потянул его за “хэбэ” вниз, и он кулем свалился на землю. В глазу посветлело. Теперь был виден раздутый живот ишака, усыпанный камнями склон горы, уходящей в небо, и само небо, выгнутое, как дно стеклянной банки, с белесыми проплешинами веретенообразных облаков. Ишак нервными движениями хвоста отгонял от себя назойливых мух. Афганец сел перед ним на колени, свинтил крышку, приложил флягу к его распухшим губам, потом остатками воды обрызгал его голову. От теплых капель боль стала не такой острой, расплавленный свинец остыл, затвердел, сжался в комок. Над ним склонился второй, со смоляной бородой, что-то сказал парню, и парень кивнул в ответ. Он понял только слово “бурбахай” — “отваливай”, — мужчина отправлял парня куда-то. Митя медленно поднял связанные руки вверх, с трудом пошевелил пальцами, пытаясь показать, что больше не может. Мужчина ткнул стволом автомата в пряжку Митиного ремня, парень расстегнул ремень, рывком выдернул его из-под лежащего шурави, нацепил на ремень Митину флягу и опоясался поверх афганской рубахи, причем звезда на пряжке оказалась вверх ногами. В одну руку он взял винтовку, в другую автомат и стал торопливо карабкаться по склону, ловко избегая острых граней скал и камней. Чернобородый показал Мите, что он должен подняться. Митя встал, склон тут же закачался, поплыл, желая опрокинуться набок, и ему пришлось ухватиться за ослиную спину, чтобы устоять на ногах. Ишак недоуменно скосил глаз на шурави, повел серыми, с проседью, ушами — ты чего, парень? Когда головокружение прошло, Митя снова протянул к чернобородому руки и сказал: “Я сам сюда шел. Зачем? Развяжите”. Он не узнал собственного голоса: низкого, хриплого, отдающегося где-то в затылке тяжелым колоколом. Чернобородый покачал головой, но потом неожиданно поднял огромную, землистую от пыли руку, двумя пальцами дернул за узел, и ремень слегка ослаб. Митя мучительно улыбнулся уголком рта и стал разминать пальцы, пытаясь разогнать застоявшуюся кровь.

Парень появился из-за гребня горы неожиданно, скатился вниз, звонко бренча автоматом. Не добежав до них, он испуганно крикнул что-то и махнул рукой, показывая в сторону тропы, уходящей в колючий кустарник. Чернобородый толкнул Митю автоматом в спину, приказывая бежать, потянул ишака за уздцы. В то же мгновение раздался грохот, из-за гребня вынырнули две огромные “вертушки”, не пузатые, транспортные, на которых Мите неоднократно приходилось летать и в госпиталь, и на десантирование, а боевые, с длинными, вытянутыми телами, с многоствольными пулеметами и неуправляемыми реактивными снарядами, притаившимися в тени под их стреловидными крылышками.

Вертолеты стремительно ушли в сторону долины, но Митя успел единственным глазом рассмотреть и ракеты, и пулеметы, и бронированные днища, и темную копоть выхлопных газов под винтами. Ему даже показалось, что пулеметчики в кабинах приветственно помахали ему руками. Первой мелькнула мысль, что сейчас его спасут, но тут же пришла другая: никто спасать его не будет, потому что он ушел с поста самовольно, захватив три чужих автомата, сейчас “вертушки” развернутся над долиной, выстроятся в боевой порядок и начнут бомбить склон, не разбирая, кто свой, а кто чужой, а на склоне они — и он, и чернобородый, и босоногий парень в его ремне звездою вниз, и ишачок с раздутым пузом — как на ладони. Так вот она, операция! Откуда только прыть взялась? — он бросился к кустарнику, сбрасывая вниз камни, смешно растопырив пальцы связанных рук, падая, поднимаясь, разрывая “хэбэ” на локтях и коленях. Колючие ветки с маленькими темно-зелеными листочками не могли спасти ни от пулеметных пуль, ни от снарядов, — он это прекрасно понимал.

Кустарник кончился, и они прибавили шагу. Чернобородый подгонял ишака прикладом автомата. Вертолетный стрекот нарастал: сначала это было мушиное пение, назойливое, равномерное, заставляющее оглядываться на две блестящие точки в бледно-голубом небе, казавшиеся застывшими на одном месте, затем пространство над головой стало постепенно заполняться шумом, будто стая гигантских птиц часто и вразнобой хлопала крыльями, готовясь сесть на склон. Чернобородый окликнул его. Он так и сказал: “Шурави!” Митя оглянулся. Мужчина автоматом показывал на расщелину в скале, которую он проскочил, не заметив. То ли скалу проточила вода ледников, то ли она разошлась от землетрясения, как непрочная ткань его старенького “хэбэ”, — расщелина уходила ввысь метров на пятнадцать, вверху сужаясь до ширины ладони, — но внизу, у подножия, в темную утробу скалы можно было легко войти и человеку, и ослу. Они стали карабкаться наверх по большим камням, ишак упрямился, не желая идти в гору. Чернобородый кричал на него, брызгая слюной, бил что было сил, автоматный приклад звонко припечатывался к ослиным бокам и заду. Ишак кричал, но не знакомое “иа”, а детское и жалобное, похожее на плач: “И-и”. Их догнал босоногий парень, вдвоем с чернобородым они буквально на руках втащили осла на подножие скалы. Митя первым нырнул в темноту расщелины, выставив вперед связанные руки, и тут же споткнулся о какой-то чахлый куст, который рос внутри, оцарапал о колючие ветки руки; от резких движений боль опять ударила в висок, в ухо. Он двинулся вглубь мелкими шагами, пытаясь увидеть что-то впереди, и наткнулся на прохладный камень скалы. Скала была в расходящихся веером трещинах. Он осторожно прислонился к камню виском и щекой — сразу стало легче — даже сумел приоткрыть правый глаз, но увидел им только мутные блики солнечного света. В бок ему уперлась ослиная морда, подтолкнула его, прижала к скале. Чернобородый с парнем влезли в расщелину. Парень присел на корточки, передернул затвор и приложил автомат к плечу, собираясь сразиться с двумя стальными машинами, чье стрекотание превратилось теперь в грохот, от которого мелко задрожали камни, а из трещин заструился песок, попадая в волосы, за шиворот, в глаза. Чернобородый дернул Митю за полу “хэбэ”, приказывая сесть. Митя послушно опустился на колени и оказался под брюхом у ишака. Чернобородый вынул из кармана маскхалата складной афганский нож и одним движением перерезал ремень на его руках. Митя не успел испугаться. Потом уже, через мгновение после происшедшего, пришла мысль, что чернобородый мог бы его зарезать так же просто, одним верным движением, вместо ремня — по горлу. Афганец показал, что нужно держать передние ноги ишака, чтобы он с испугу не начал скакать и лягаться. Митя подался вперед, чуть выше бабок крепко сжал руками мохнатые ослиные ноги. Ишак вел себя смирно, не пытался вырваться, не шевелился. Затылком Митя чувствовал, как в груди у животного что-то прерывисто екает. Он боялся, что если ишаку захочется показать норов, то онемевшими руками ему ни за что не удержать его. Парень дал короткую очередь. Митя ожидал выстрелов, но все равно вздрогнул.

Рикошетя от стен, в разные стороны разлетелись стреляные гильзы. Несколько гильз ударило ишака по заду. Осел нервно задергал боками, еканье в груди участилось, он опять издал жалобное, детское, похожее на плач: “И-и-и”. В следующую секунду случилось то, чего они все ждали и чего, втайне надеялись, не произойдет: из-под крыльев одного из вертолетов вылетели белые реактивные струи и в то же мгновение сорвались и устремились в другую сторону, к склону, тяжелые снаряды. От их больших обтекаемых тел воздух низко запел. Люди и осел в расщелине инстинктивно сжались, замерли, закрыли глаза.

Склон разорвало: разнесло в клочья кустарники, разбросало камни, вниз устремились тяжелые потоки, будто вдруг вырвалась наружу дремавшая в недрах горы каменная река, в воздухе засвистели и звонко ударились о скалу большие осколки. Правда, их звона они уже не слышали, потому что оглохли раньше. В расщелине плотной завесой поднялась густая пыль и стало нечем дышать. Митя отпустил левую ногу ишака и зажал ладонью нос и рот, но пыль настырно залезала в неслышащие уши, колола лицо, руки, веки. От нее было не спастись, также как не было спасения от мелких камней, которые сыпались в ботинки. Пыль постепенно рассеивалась. Левое ухо начинало слышать. Сначала он услышал за своей спиной бормотание чернобородого — афганец торопливо произносил непонятные слова и раскачивался взад-вперед, касаясь своими сандалиями его ботинок, — затем громко чихнул осел. Чихнул, содрогнувшись всем своим грузным, бочкообразным телом, затем второй раз, третий… Неожиданно Мите сделалось смешно. Он выдохнул смешок в ладонь, зная, что от страха лучше смеяться, чем плакать, и оглянулся на душманов. Парень больше не пытался стрелять из автомата по вертолетам, он лежал, закрыв голову руками, и его тонкие пальцы мелко дрожали, ссыпая пыль с кучерявых волос.

После первой атаки вертолеты развернулись перед горой и на большой скорости ушли назад в долину. Перестали сыпаться камни, улеглась пыль, солнце заструило в расщелину свои горячие лучи, только назойливый, удаляющийся стрекот постоянно напоминал об опасности. Каждый из них молился тому, чтобы стрекот смолк, чтобы вертолеты исчезли, растворились в бесконечном бледно-голубом небе, полетели бомбить другую гору, другую расщелину, другой склон. Каждый из них молился и знал, что этого не произойдет, потому что они настырны и безжалостны, эти блестящие птицы-машины, потому что охотничий азарт уже поселился в их стальных душах, и не жалко им ни патронов, ни снарядов на трех крохотных людишек и осла, спрятавшихся в брюхе неприступной скалы. На этот раз вертолеты выпустили из-под крыльев три снаряда. Один ушел в сторону и разорвался в долине, не долетев до склона, два других легли рядом на горе, вызвав настоящий обвал: огромный кусок скалы оторвался и покатился вниз, набирая скорость, подпрыгивая на камнях и крутясь в воздухе, как будто это не многотонная глыба, а легкое деревянное веретено.

Перед его лицом мелькнуло тяжелое копыто, он инстинктивно дернулся, пытаясь ухватить левую ногу, и в то же мгновение почувствовал в ладони, как напряглись на правой мышцы под шерстью, словно кто-то до предела натянул толстые струны. Мохнатые ноги будто сломались, осел навалился на него, причиняя боль, вдавливая в камни, в песок. По спине и затылку потекло что-то липкое и густое, но он не мог шевельнуться, не мог коснуться пальцами этого липкого, увидеть, что это, испугался, что ранен в голову, и закричал, не слыша собственного голоса: “Помогите!” Потом уже понял, что еканья больше не слышно. Вертолеты разворачивались для следующей атаки…

Он сидел на песке и пытался выдрать из волос запекшуюся черную ослиную кровь. В крови было и лицо, и руки, и “хэбэ”, натекло даже в ботинки, и теперь неприятно стягивало кожу на пятках. Кругом валялись снарядные стабилизаторы, осколки, земля почернела, обуглилась, и ветер вместе с песком перекатывал блестящие оплавленные шарики, словно пытаясь поиграть с ним. Осел лежал рядом на спине, оскалив большие желтые зубы. У его ноздрей и подернувшихся пленкой глаз роями вились мелкие мухи. Он видел раны от осколков, когда вытаскивал ишака из расщелины: одна в боку, небольшая, углом, словно кто-то пытался бритвой разрезать кожаную сумочку; вторая — большая и страшная — крупным осколком перебило шею, голова держалась на одной только шкуре и боком волочилась по земле, стуча зубами о камни. Когда вертолеты ушли, афганцы вытащили его, теряющего сознание от духоты, боли и страха, из-под мертвого осла, дали воды; он слегка очухался, и чернобородый показал на животное и на него, улыбаясь, провел ладонью по шее. Да, если б не осел, его убило бы, а может, и чернобородого — их всех. Осел спас их, а теперь афганцы уложили его на спину со смешно подогнутыми, раскинутыми в стороны ногами и висящими копытами и хотят снять шкуру. Наверное, ослиная шкура стоит нескольких сотен афгани. В запорошенных пылью глазах все было блекло и черно то ли от запаха крови, то ли от притупившейся боли в правом виске, то ли от солнца, пекущего его залитую кровью голову. Очень хотелось заползти назад в расщелину, в тень, и прилечь, но он боялся, что его снова ударят прикладом или просто застрелят, потому что они взяли его в плен, чтобы выручить афгани, как за ту ослиную шкуру, которую сейчас снимут, а если он будет избитым, слабым и немощным, зачем он им тогда? Они возьмут его “хэбэ”, ботинки, как взяли панаму, ремень, флягу, автомат, а самого бросят в расщелине и засыплют камнями. Кто найдет его здесь? Кто узнает, как он погиб?

Несколько крупных слез вытекло из его глаз, размывая кровь на щеках. Чернобородый открыл афганский нож, примерился и с громким выдохом всадил его в грудь ишаку. Митя встал на четвереньки и пополз подальше от камня, стараясь не вдыхать запах ослиной утробы. Его слезы высохли. Сначала ему захотелось бежать: кубарем скатиться по склону, затаиться в кустарнике, а потом нестись сломя голову по долине к своим, к дороге, к посту, каяться, плакать, молить о пощаде — пускай его отвезут в Ташкент, пускай посадят в тюрьму, как того чижика, который весной бросил гранату во взводную палатку, зато он будет жить, а голова пройдет, и трещины на пятках заживут! Потом понял, что сил у него после всего случившегося не осталось совсем, и ему захотелось умереть, не совсем, конечно, а на время, пока они не уйдут, а потом он отлежится в тени до ночи и вернется. При такой луне не трудно найти дорогу. Но тут же подумал, что душманы для верности могут выстрелить ему в голову, и мысль о кратковременной смерти показалась ему идиотской. Он понял, что ничего изменить в своей судьбе ему не удастся и придется с рабской покорностью ждать, что будет дальше.

Любопытство пересилило отвращение и страх — он краем глаза глянул, как ловко афганцы отделяют ножами шкуру от округлых боков. Скоро ослиная туша дымилась под солнцем, чернобородый отрезал от нее небольшие куски, а рядом по расстеленной на камнях шкуре ползал парень и скоблил ее, высунув от усердия язык. Чернобородый положил куски мяса на шкуру. “Э-э, шурави!” — он махнул рукой, показывая, что Митя должен помочь ему. Митя, стараясь не смотреть на облепленную мухами ослиную тушу, подошел, взял шкуру за края. Шкура оказалась горячей и приятно-мягкой на ощупь. Они сложили ее, получилось что-то вроде узла. Чернобородый хлопнул Митю по спине, Митя нагнулся, афганец взвалил шкуру ему на плечи и подтолкнул — пошел! Они двинулись в путь. Парень обогнал их, легко поднялся по склону, исчез за крутым гребнем, через несколько минут снова появился, призывно махнул автоматом — тропа свободна. Митя удивлялся тому, что мог не только идти, но еще и тащить на себе вонючую и тяжелую шкуру с ослиным мясом. А ведь каких-нибудь минут десять назад он думал, что не сможет даже сбежать по склону. На самом деле он знал, почему не решился бежать тогда, просто обманул себя — боялся, что начнут стрелять из длинноствольной тяжелой винтовки, из автоматов — по нему; дважды за день такого не пережить, нечего и думать! Пот застилал глаза, ручьями стекал из подмышек по бокам, струился по спине. Шкура с каждым шагом становилась все тяжелее.

Ручей он увидел, когда до него оставалось не больше двадцати шагов. Увидел и не поверил своему левому глазу, решив, что это мираж, который вот-вот исчезнет, оставив после себя сухой горячий поток из серых окатышей, попытался открыть заплывший правый и смог увидеть им и водные блики, и мутный силуэт афганца, который лег на живот и окунул в ручей лицо, но и тогда не поверил, сбросил с плеча шкуру, побежал вперед и, наконец, почувствовав, как остывает от ледяной воды распарившаяся нога в ботинке, понял, что самое худшее уже позади, что теперь он не умрет, просто не должен умереть, — пошел вдоль по течению, едва поднимая ноги, оглянулся на чернобородого, тот сидел на корточках, сунув руку с флягой в ручей, и смотрел на него, сощурив глаза: “Ау ас!” И когда он понял, что вода ему будет позволена, нашел место поглубже, где было не по щиколотку, а по икры, с размаху упал в ручей, перевернулся, стал ожесточенно тереть голову и лицо, смывая въевшуюся кровь, расстегивал пуговицы “хэбэ”. На берег полетели ботинки, китель, брюки. Через пять минут одежда и обувь будут сухими, еще через десять, после того, как оденется, снова вымокнут от пота, но пока он будет лежать, цедить сквозь зубы воду, чувствуя, как их ломит, смотреть, как скатываются от плеч к ногам по немеющему от холода телу большие, похожие на обточенные потоком льдинки, воздушные пузыри. Лежать и ждать, когда его окликнут: “Шурави!”

Полковник устало спрыгнул с бронетранспортера. Пошатнулся, ухватился за пыльное колесо, обтер ладонь о китель. Водитель спустился следом, за плечами у него болтался вещмешок, в руках он держал гранатный ящик. “Ко мне в комнату неси!”— полковник бросил водителю ключ. Ключ звякнул о ящик и упал в пыль. Водитель нагнулся, стал искать ключ. Полковник посмотрел на полную луну, на звезды: “Хороший самогон варит, сукин сын, научился! Как на речке, стал быть на Фонтанке, стоял извозчик, парень молодой. Стоял извозчик в ситцевой рубахе, шта-штаны плисовы, стал быть, на ем!”— пел он низко, красиво и чисто. Не допев песни, махнул рукой и, пошатываясь, стал подниматься по ступеням лестницы к модулю. Водитель наконец-то отыскал ключ в дорожной пыли, прошмыгнул боком мимо полковника, побежал по коридору модуля, гремя ботинками. Из штаба напротив высунулся дежурный капитан — глянуть, кто из офицеров разгулялся на ночь глядя, но полковник, крепко ударившись о косяк, уже скрылся в дверном проеме. Он зашел в умывальник, открутил кран и сунул голову под мощную струю холодной воды. Заохал, зафыркал, заорал возбужденно: “Ух ты, мля, а ты боялась!”

Вода затекла за ворот, заструилась по спине. Он отскочил от крана, по-собачьи закрутил головой, стряхивая воду с волос. В умывальнике появился голый по пояс полный мужчина в спортивных штанах. Во рту он держал зубную щетку, через плечо было перекинуто полотенце. Увидев командира, замер на мгновение, выхватил изо рта щетку и отчеканил вымазанным зубной пастой ртом: “Здравия желаю, товарищ полковник!” Полковник непонимающе уставился на мужчину, затем хлопнул ладонью по его животу:

— Ты, майор, замполит или хрен собачачий?

— Замполит, — он, насколько мог, подобрал живот — рука у полковника была огромная и ледяная.

— А почему тогда водку не пьешь? Не умеешь?

— Да как же… пью я! — попытался возразить майор.

— Что ты там пьешь, что ты пьешь, чижик?! — полковник ухватил его за плечи и потащил из умывальника.

Водитель торопливо защелкнул замок на ящике, залпом опрокинул в себя полстакана жидкости малинового цвета, вытаращил глаза и шумно задышал, оглядываясь на дверь, затем схватил графин и стал жадно глотать воду, обливая “хэбэ”. Вернул графин со стаканом на поднос, убедился, что улик не оставил, и плюхнулся в кресло. Он взял из вазы кисть винограда, поднял ее над головой, стал ртом ощипывать крупные ягоды. Лениво катал виноградины на языке, давил зубами, чувствуя, как в небо брызжет терпкий сок. Через несколько мгновений комната перед его глазами закружилась, завертелась, и он довольно рассмеялся, подумав, что сейчас придет во взвод и расскажет, как засосал в модуле у командира полка полстакана шестидесятиградусного первача. Дверь отворилась. На пороге стоял полковник в обнимку с полуголым замполитом батальона. Водитель запоздало вскочил с кресла, отдал честь:

— Здравия желаю, товарищ майор!

— Виноград жрешь, Бастриков? — замполит сделал страшные глаза.

— Хороший солдат? — полковник опустился в кресло, в котором только что сидел водитель, раздавил скатившуюся по обивке виноградину.

Майор неопределенно пожал плечами.

— Если хороший, отправим “груз двести” сопровождать. Отпуск на месяц хочешь?

— Хочу, — растерянно кивнул водитель, бегая глазами с полковника на замполита.

— А то у тебя, майор, одно дерьмо в батальоне. Ты уж извини за прямоту. Собери-ка нам стол, стаканчики помой! — приказал полковник водителю.

Водитель схватил стаканы, вышмыгнул за дверь. Пошел по коридору, держа в одной руке стаканы, в другой — недоеденную кисть винограда.

В умывальнике поставил стаканы под струю воды, выкинул кисть в открытое окно и пошел в присядку, похлопывая себя по ляжкам.

Отплясав с полминуты, умылся и стал думать, где раздобыть парадку и значки на отпуск. Хорошо бы еще и медальку какую завалящую. Лишь бы полковник вспомнил завтра, что обещал. Ничего, майор трезвый, напомним!

Когда вернулся в комнату командира, полковник уже храпел, развалившись в кресле, майор сидел напротив, ел большой бутерброд с печеночным паштетом.

— Бастриков, ты на весь полк стаканы мыл?

Водитель выставил перед замполитом чистые стаканы, полез в вещмешок за продуктами.

— Товарищ майор, у нас в батальоне погиб кто? Когда груз-то?

Замполит щелкнул замками ящика, откинул крышку, заглянул внутрь. В ящике, в мелкой стружке, покоились шесть импортных бутылок из-под сухого вина с жидкостью малинового цвета. Он достал одну, отвинтил крышку, понюхал, наморщил нос и налил себе немного в стакан.

— Ты вот что, Бастриков, вали отсюда и отбивайся на два счета, а я завтра в шесть утра проверю, убежал ты в трусах на зарядку или нет. Усек?

— Так точно! — водитель вышагнул за дверь, незаметно сунув в карман “хэбэ” банку шпрот. В коридоре он сделал в сторону двери неприличный жест и причмокнул губами.

Майор со звоном поставил пустой стакан и закусил бутербродом: “Пить я не умею? Это мы еще посмотрим, кто не умеет!”

Митя опрокинулся на спину, тупо уставился в звездное небо. Он не знал, сколько километров они сегодня прошли, сколько раз поднялись на горы и спустились с них, сколько преодолели перевалов и ущелий, сколько ручьев пересекли, одно он знал точно, что ног у него больше нет и не будет никогда… ну уж неделю — точно! Он старался не думать о том, как будет снимать ботинки и что он там увидит, когда снимет. Мясо в шкуре изрядно протухло и теперь воняло, но за день он успел привыкнуть к вони и почти не замечал ее. Парень привалился к камню рядом с ним. Он шумно отхлебнул из фляги, задрал ногу и стал выковыривать из черной пятки глубоко ушедшую под кожу колючку. За весь день отдыхали всего дважды: у ручья и в пещере на перевале. В пещере у афганцев под камнями была припасена еда: пара лепешек, инжир да тонкий, почти прозрачный кусок вяленой верблюжатины. Афганцы совершили намаз, после чего разломили лепешки и стали неторопливо есть.

Ели, беседовали о чем-то своем, словно забыв о пленном, изредка поглядывали на узкий лаз в пещеру, через который струился оранжево-красный свет заходящего солнца. Несколько раз где-то далеко прострекотали вертушки, но ни чернобородый, ни парень даже не выглянули наружу — здесь они чувствовали себя в полной безопасности.

Потом он понял, что они ждут темноты. Может, они боялись, что он запомнит дорогу к их домам или вертушки сверху выследят их тайные тропы? Ему дали одну инжирину, он поплевал на нее, стер пальцами пыль и раскусил. Одну половину сунул в рот, другую положил на камень рядом с собой. Ел медленно, пытаясь разжевать мелкие семечки в сердцевине. Съев половину, помедлил немного, наблюдая из темноты за афганцами, которые отщипывали от лепешек крохотные кусочки и отправляли их в рот, схватил вторую, стал обсасывать ее, но тут же незаметно для себя проглотил. Инжир только разжег аппетит. Еще недавно ему не хотелось ничего, а теперь рот заполнился слюной, сами собой стали появляться образы жареных куриц, которых он больше года в глаза не видел, банок со сгущенкой, лепешек с медом, блинов, возник вдруг кипящий в масле чебурек. Он несколько раз сплюнул, но не помогло, и тогда вдруг понял, что избавиться от острого голода можно с помощью воды.

На четвереньках подполз к афганцам и показал на большую мятую флягу на поясе у чернобородого. Мужчина молча отстегнул флягу, протянул ему. Митя припал к горлышку и стал мелкими глотками всасывать в себя воду. Оторвался, когда почувствовал, как отяжелел желудок и вода плещется внутри где-то рядом с горлом. Неожиданно лицо чернобородого приобрело злое выражение, он бросил что-то парню, и Мите показалось, что его сейчас опять ударят прикладом по голове, но обошлось — парень схватил автомат, выскочил из пещеры, и скоро снаружи раздался короткий птичий клекот. Чернобородый взвалил на Митины плечи шкуру и вытолкнул в сгущающуюся темноту. Не сделав и десяти шагов, он понял, какую ошибку совершил. Ноги и руки сделались ватными, по всему телу разлилась болезненная слабость, сердце часто и мелко заколотилось в груди, а лоб покрылся мелким бисером липкого пота. С горы он еще смог спуститься, но подъем стал для него пыткой: ноги разъезжались, пудовая шкура тянула его назад, норовя опрокинуть на спину. Если бы не чернобородый, который подталкивал его автоматным стволом под зад, он давно бы уже упал и лежал бы всю ночь, до утра, до восхода… Парень вытянул из пятки длинную колючку, продемонстрировал ее Мите, несколько раз ткнул его в пах, прокалывая “хэбэ”:”Айя, айя, шурави!” Митя попятился, с испугом глядя в насмешливые глаза парня. Из темноты появился чернобородый, дал парню подзатыльник, сказал что-то сердито, и парень исчез, будто его ветром сдуло. Чернобородый приказал Мите подняться и идти.