Братство фронтовое

      В сторону врага взлетают три красные ракеты. Следя взглядом за их взлетом, комбат кричит начальнику штаба:
      - Пускай!
      Начальник штаба только этого и ждал. С азартом дает выстрел из ракетницы. Красной змейкой взвилась маленькая комета. Вслед ей последовал свисток-сигнал к наступлению. Пехота заколыхалась. Доля минуты какого-то оцепенения. Политруки - это их долг - первыми выскакивают из траншеи с возгласами:
      - За Родину!
      За ними устремляются бойцы. Вот они кубарем скатываются по снежному склону и медленно растекаются по полю.
      Впереди окутанные дымом и снежной пылью, с гулом спешат танки. Они сминают колючие ограждения, окопные бугры. Грохот артиллерии нарастает. Грузно летят бомбардировщики.
      Штурм вражеской позиции начался.
      На КП батальона резкий зуммер.
      - Двинулись? - справляются из полка.
      - Уже, уже, товарищ командир! - не без волнения отвечает комбат.
      По колени в снегу перебежками и ползком передвигаются воины. Перебираясь через брустверы вражеских окопов, через трупы фашистов, бойцы идут дальше и дальше, следом за валом огня артиллерии.
      Преодолев первую преграду, приближаемся ко второй линии укреплений. Расстроенные ряды фашистов пытаются цепляться за высоту. Батальон по их пятам врывается в селение. Передвигается артиллерия, хозяйство батальона. Санитары в рядах стрелков. Не упуская из виду всего происходящего, спешим мы с комбатом и парторгом. Лейтенант Бедов в ротах, Терновых со связистами старается настроить телефон.
      Завалы в окопах, поверженные фашистские пушки, черные воронки, клубы дыма.
      В подвале полуразрушенного дома санитары устроили первый приют раненым. Ползком влезаем туда. Сквозь темноту разглядываем, как теснятся один к другому стонущие раненые. Они лежат вокруг маленьких тлеющих костров, среди едкого с горечью дыма.
      Двое санитаров на корточках пробираются между ними, оказывая первую необходимую помощь.
      Подбодрив раненых, выбираемся из подвала и перебежками спешим по траншеям.
      Едва прыгнули в углубление окопа, как грохнул вражеский орудийный залп. Снаряд угодил в этот полуразрушенный дом. Резкий взрыв. Клубы дыма и пыли с комьями земли. Остатки избы рухнули, засыпав раненых и их спасителей-санитаров. С гневом смотрели мы на то место, где были раненые. Вокруг начали хлопотать бойцы-саперы с подоспевшими другими санитарами. Надо спасти живых из-под завала.
      Терновых сидит на дне окопа, согнувшись возле телефониста, пытавшегося связаться с ротами.
      - Хватит тебе тут ковыряться с телефоном, - сердито говорит комбат в сторону начальника штаба. - Пошли в поле.
      Впереди в разных положениях застыли наши танки. Во время наступления они подорвались на минах. За замершей их броней окопались фашисты, ведут обстрел из пулеметов и автоматов. Мы залегли. Видя бесцельную гибель наших, комбат через связных приказал командирам рот приостановить движение, окопаться, выслеживая каждого фашиста. Немалых усилий и жертв стоило нам выкурить засевших за танками фашистов.
      Преодолев обстреливаемое поле, мы приблизились к деревне Холм Березуйский. Она действительно походила на холм. Вокруг сплошные рытвины. Из дзотов с холма враг вел пулеметный обстрел. То и дело залегаем. Как только кто вставал, тут же падал, подкошенный пулями. Ползком от воронки к воронке накапливались ближе к скату холма, испещренного амбразурами. Другие роты справа и слева решительными перебежками обходят холм, как муравьиную кучу, внутри которой кишат фашисты. Они все глубже и глубже уползают в свои норы, продолжая огрызаться из дзотов.
      В воздухе ревут моторы самолетов. Линия фронта извилинами окопов походит на запутанный лабиринт. Наши ряды настолько сближены с противником, что ни те, ни другие самолеты не решаются сбрасывать бомбы на передний край, на холм деревни. Началась борьба в воздухе. Появились новые группы наших тганков. С ходу они таранили впереди укрепления. Продукты НЗ - неприкосновенный запас на исходе. Жажду от голода утоляем снегом. Доставка горячей пищи и других продуктов питания затруднена из-за обстрела.
      Помощник комбата по строевой лейтенант Бедов, связавшись по телефону с хозяйством полка, просит ускорить подброску продуктов. Сам решает встретить старшину. Глубокая воронка узкой тропой соединялась с бывшими окопами врага. В измазанном и порванном маскхалате, в сдвинутой на глаза каске комбат Швыдченко, стоя на коленях, наблюдает в стереотрубу. Порвалась линия. Я склоняюсь над телефонным ящиком, ожидая сигнала о восстановлении связи с полком. Телефонист выбирается на ее исправление.
      С глухим стуком комьев мерзлой земли, плашмя на животе сползает связной. Поднявшись на локти, простуженным голосом с трудом говорит:
      - Там, в овраге, старший лейтенант Бедов. Боец Пережогин и старшина убиты. Одному ему трудно, - и сваливается на бок от боли в ноге.
      Слышу сигнал в трубке. Нервно продуваю ее, словно что-то там застряло. Кубарем скатывается телефонист. Запыхавшись, докладывает:
      - Связь исправлена, товарищ комиссар.
      Тут же я передал трубку телефонисту. Он начал вызов Клена. В это время помогли связному снять сапог и спешно наложили повязку на раненую ногу.
      Связной ранен, старшина и боец Пережогин убиты, Бедов один, а продуктов все нет и нет, - неслись мысли.
      - Комбат! Я пошел к Бедову, - обращаюсь к Швыдченко, продолжавшему наблюдать в стереотрубу.
      - Давай, - не оглядываясь, говорит комбат.
      Решительно выбираюсь из воронки. Тут же вслед просвистели пули. Укрываясь от обстрела за каждым выступом взрыхленного поля, ползком спускаюсь к оврагу. Вокруг урчат пулеметы, взрываются снаряды, гудят самолеты. Лежа, опираясь руками о мерзлую землю, немного передыхаю, снова ползу, превращая в лоскутья свой маскировочный халат. Поддерживая одной рукой кобуру с пистолетом, другой - полевую сумку, броском перескакиваю через рытвины окопа и снова ползу. Добравшись до кустарника, спускаюсь с небольшого ската в ложбинку. Возле поломанных кустов хлопочет Бедов. Ползая вокруг термоса со сдвинутой на затылок шапкой, с торчащими прядями сбитых волос, он старается как-то заделать отверстие простреленного термоса.
      - Ну, что случилось?
      - Да теперь вроде в порядке, - глуховатым голосом отвечает лейтенант, обрадовавшись моему появлению. - Термос пробуравили. Подлечил. Беда - люди погибли. Убили, гады, - с гневом говорит он, показывая на поломанные кусты. Сзади них в притоптанном снегу лежали мертвые старшина и боец-комсомолец Пережогин. Возле них, накренившись, стоят термос с супом, рюкзак с хлебом.
      По скату подобрался к убитым.
      На днях я говорил с ними о боях, о письмах, теперь они мертвые, - думаю я, глядя на их восковые, безжизненные лица.
      Осматриваю их карманы. Списки бойцов, истертые письма, комсомольский билет.
      Все это укладываю в свою полевую сумку. Еще раз осматриваю погибших. Поудобнее укладываю их вместе под ветвями кустарника и укрываю шинелью.
      - Прощайте, друзья, - говорю им тихо, вскидывая на спину один термос и рюкзак с продуктами. Другой термос накидывает на себя Бедов. - Ну, пошли!
      Скрытые дымной пеленой, в сумерках, мы снова ползком пробираемся по обстреливаемому полю. Подползаем к бугру края воронки КП. Залегаем.
      - Как, Бедов, устал? - спрашиваю я, разглядывая его измученное и поцарапанное лицо.
      - Ничего, комиссар. Теперь дома, - отдышавшись, отвечает Бедов, поправляя на себе термос.
      - Будь осторожен! - предупреждаю его и первым перекатываюсь в воронку с ценным грузом. И снова надо мной проносятся вражеские пули.
      - У, паразиты! - сердито бросаю им вслед. Еще не освободившись от своей ноши, с учащенным биением сердца кричу:
      - Бедов, давай быстрее! - и оборачиваюсь... Лейтенант Бедов лежит на гребне бугра неподвижно, перегнувшись головой к нам. Слетевшая с него шапка медленно от комка к комку скатывается в воронку.
      - Этого еще не хватало, - сказал комбат, подняв взгляд на верх бугра.
      Вместе с комбатом осторожно переносим пробуравленное пулями размякшее тело Бедова на дно воронки. Из новой пробоины термоса, снятого с его спины, бьет прозрачная струйка.
      Опускается вечер. Стихает. Только легкий бисер падающего снега то и дело освещают ракеты. Вскоре сползают сюда, запыхавшись, начальник штаба и парторг. Их радость возвращения омрачилась печалью, когда они увидели мертвым своего боевого друга. Сжавшись на дне воронки, молча приступаем к запоздалому обеду.
      Прожевывая пищу, тихо и натруженно я докладываю по телефону командиру полка о случившемся.
      Поздним вечером Пережогина и старшину похоронили возле кустов, тело лейтенанта Бедова - на дне воронки, на месте КП. Расстались навсегда с тружениками фронта. Через телефониста, который с трудом выговаривал слова, связались с ротами. Небольшой привал на дне воронки, возле бугорка могилы помкомбата.
      К утру разразилась метель с порывами ветра. Через бугры и завалы поля поредевший батальон повели к роще.
      Фашисты усилили пулеметный и минометный огонь. С макушек деревьев рощи засевшие кукушки обстреливают нас из автоматов. Со свистом проносятся над головами пули, глухо вонзаясь в снег. Кого задевает, тот подкошенный падает навзничь. Чем ближе продвигаемся к роще, тем больше появляется убитых и раненых.
      Вслед за нами ползут санитары. Они собирают раненых. На носилках или лыжах, а то и просто на себе уносят с поля боя. Тут же под открытым небом делают им перевязки и переправляют теми же средствами в санвзвод, окопавшийся в снегу среди кустов. Мертвых собирают трофейные команды.
      Батальон продвигается по лесу. Перебегая от дерева к дереву, от куста к кусту, бойцы приближаются к железнодорожной линии. Отдельные группы прочесывают рощу, обстреливают деревья, уничтожают кукушек. Замаскировавшиеся фашистские снайперы грузно шлепаются в снег.
      Снежная пурга не приостанавливается. Усиливается орудийный обстрел, резкий гул которого разносится по лесу. От взрывов во все стороны разлетаются брызги снега и земли. Над головами рвутся бризантные снаряды, поливая осколками.
      Люди припадают, ползут по снегу, снова поднимаются, устремляясь вперед. Кто бежит, кто идет ускоренным шагом, стараясь добраться до цели. Нарушилась связь.
      - Я туда, - показываю взглядом комбату в сторону боя. Рядом взрыв. Ныряю в воронку, за мной ординарец. С воем пролетают осколки. Приподняв голову, осматриваюсь. Возле меня ординарец Безлепный.
      - Вроде все на месте.
      Отряхнулись от снега. В воронке лежат раненые, их только вынесли из боя.
      Поправил одному шапку, другого накрыл шинелью, снятой с убитого, лежащего рядом.
      - Потерпите немного, дорогие! Скоро придут за вами.
      Раненный в лицо не в состоянии говорить. Его умоляющий взгляд просит о помощи. Поправил на нем шинель, укрывая его посиневшие от холода руки. И тут в воронку кубарем скатываются санитары.
      - Вот и пришли за вами, - говорю раненым. Комок застрял в горле. От пережитого ничего не могу сказать им более вразумительного. - Сейчас вас заберут, облегчат муки ваши. Прощайте, друзья. Надо спешить.
      Кругом разрывы. Гарь, громыхание орудий. Писк пуль, осколков. Выбираемся из воронки.
      Послышался чей-то стон, заглушенный очередными взрывами.
      Вобрав в себя голову, пригибаюсь от обстрела. Спешу вперед. Нагоняю двух связистов. Они пробираются по линии, разыскивая места порывов.
      На ходу кричу:
      - Леша, еще немного! Поднатужься, и связь будет, и успеха добьемся! - А этот Леша охает, поджав живот и сцепив зубы, тыкается в снег. Вражеская пуля скашивает его. Другой связист продолжает ползти.
      Спускаемся в низину оврага. На склоне возле дерева промежуточный телефонный пост. Молодой телефонист лежит с пробитой головой, рядом валяется трубка ТАТ. Здесь-то и оказалось повреждение связи от разорвавшегося снаряда. Подоспевший связист соединил порыв.
      Расстилается дым. Небо и земля сливаются воедино.
      Гранаты, бутылки с горючей смесью летят в сопротивляющихся фашистов.
      Разрозненных бойцов собираем в общий кулак, бросаемся в рукопашную. Еще напряжение, еще усилие, и ударная группа теснит врага. Кто штыком, кто прикладом, кто просто кулаком колошматит фашистов.
      - Даешь по гадам! - вырывается из общего грохота и шума выкрик разъяренных бойцов-дальневосточников. Их азарт передается другим. По пятам преследуем запыхавшихся фашистов. - И в хвост, и в вшивую гриву! - кричат дальневосточники, топя фашистов в полыньях реки, образовавшихся от обстрела.
      Бредут пленные. Они идут сами, без охраны, только бы выбраться из кромешного ада. Остальные, преследуемые нашими, сбрасывают снаряжение и спасаются кто как может.
      Вдали в дыму еле заметно вырисовывается город Жиздра.
      - Вперед, вперед, товарищи! - с хрипом кричу бойцам, пробираясь с ударной группой по рытвинам поля.
      Со всех сторон обтекаем пожарище. Не задерживаясь, одни просачиваются вглубь, другие уничтожают врага на подступах. Где рывком, где ползком карабкаемся вдоль разбитых строений. И... вдруг что-то непонятное происходит со мной. Правая нога онемела. Сквозь валяный сапог сочится кровь, остаются на снегу темные пятна. Пытаюсь ступать. Ноги не чувствую. Отяжелела голова, перед глазами поплыли круги.
      Лежу на снежном скате. Как сквозь туман смотрю на проходящих мимо.
      Идут пэтээровцы, положив на плечи длинные стволы противотанковых ружей, бегут автоматчики, спешат бойцы с пулеметами, с катушками кабеля - связисты.
      Шуршат замерзшие маскхалаты. Один за другим люди быстро проходят и скрываются за бугром.
      Поздний вечер. Ординарец Безлепный вернулся с санинструктором. Они разрезают голенище валенка и освобождают мне ногу. Сняв мокрый от крови теплый носок, делают перевязку. Вспыхнула невыносимая боль. При помощи санинструктора и ординарца с большим трудом добираюсь до контрольного поста. Вызываю КП полка, слышу знакомый голос замполита.
      - Товарищ майор, - дрожащим голосом докладываю. - Бригады организованы, связь налажена, задание выполнено!
      - Прекрасно! - отвечает майор. - Только что-то не пойму по голосу. Что случилось?
      - Особенно ничего. Потревожена нога и... - трубка выпадает из моих рук.
      Очнулся в землянке санвзвода. У входа на розвальнях стонут раненые.
      Боль расползлась по всему телу, ударяет в голову. Сжав кулаки, я прикусываю язык, дабы не издавать выкриков. Возле меня ординарец Безлепный.
      Запыхавшись, влезает Лантух.
      - Слушай, - обращается он, пробираясь через раненых. - Опять ты попал! Пожал мне руки и поспешил на контрольный.
      Узнав, что произошло, замполит полка дал указание переправить меня в санчасть, а обязанности возложил на Лантуха.
      Под утро меня перенесли на разбитые розвальни. Уложили на них и накрыли старыми шинелями. Помогавшие боевые друзья простились со мной. Санитар-повозочный чмокнул, и ветеран Сивко, презирая все невзгоды фронта, медленно зашагал по рытвинам поля, волоча за собой розвальни с ранеными. Сивко везет со скрипом, с толчками. Все кружится перед моим взором.
      Лес, санбат, первая помощь. На грузовой - до полевого госпиталя. Снова деревня Лепехино. Недавно здесь проходило пополнение дивизии. Сейчас тут разместился походный полевой госпиталь.
      Колхозная натопленная изба. На нарах, на полу с подстилкой соломы раненые. За тесовой перегородкой обрабатывают раны больных. Морозные с узорами окна. Слышится скрип от движения по дороге. В воздухе рев и свист самолетов. Падающие бомбы сотрясают избу.
      Я лежу на крестьянском столе, ставшем операционным. Сделали укол, дали выпить чего-то горького. Перебинтовали ноги. Под вечер на автобусе повезли до Калуги. А потом в Москву.
      Ранним утром прибываем на Киевский вокзал.
      Медсестра раздает раненым документы. Около вагонов суетятся санитары с носилками. Осторожно выносят больных из вагонов.
      Ряды деревянных топчанов в общем зале вокзала заполнены ранеными. В серо-зеленых спецовках хлопочут санитары и санитарки. Между топчанами ходят врачи, делают осмотр.
      На рассвете размещают раненых в автобусах и развозят по московским госпиталям.
      В госпитале
      Путь от Киевского вокзала был недалек: через Бородинский мост, Смоленскую площадь, по Садовому в детскую больницу имени Филатова. В годы войны помещение ее заняли под госпиталь.
      Приемный покой. Люди в белых халатах - санитарки, сестры, врачи - еле успевают принимать раненых. Уплотняются палаты, расставляются дополнительные койки в коридорах. Едкие запахи йода, карболки, эфира. После ванной, обработки раны, с забинтованной ногой меня положили на свободную кровать в палату хирургического отделения.
      Два больших квадратных окна с кремовыми драпировками. Под ними скатанная сверху штора из черной бумаги. Вдоль светлых с кафельной панелью стен пять кроватей. Возле них никелированные столики, накрытые белыми салфетками. За круглым столом двое моих товарищей по палате играют в домино с товарищами из соседней палаты. Двое других раненых - в гипсе, неподвижно лежат в постелях. Из черного круга репродуктора над дверью слышится тихая музыка.
      В палату осторожно вошла в белом халате небольшая голубоглазая девушка.
      - Добрый день! - ласково приветствует она больных.
      - А-а! Настенька, здравствуй! - откликнулись ей из-за стола, не приостанавливая игры в домино.
      Она подошла к моей кровати. Из баульчика стала выкладывать на столик приборы для бритья.
      - Побреемся, товарищ больной, - с улыбкой обратилась она ко мне.
      - Можно. Мы как-то перед боем с другом брились в землянке. Ох, как тогда мечтали побывать в московской парикмахерской у девушки с нежными руками.
      Она осторожно помогла мне приподняться. Побрила, освежила цветочным одеколоном, пожелала здоровья и торопливо вышла, неслышно закрыв за собой дверь.
      Молодой блондин с бледно-розовым лицом, старший лейтенант Николай Кузнецов ранен осколком в полость живота. Он больше находится в постели. Читает книги, которые приносят в палату.
      Иногда для разминки, опираясь на тросточку, добирается до стола, играет в домино, чтобы отвлечься. Его сосед по койке, политрук Егор Сивницкий, постарше. Он прыгает на костылях, то и дело проводит рукой по рыжему боксу. Егор и Николай лечатся здесь уже более четырех месяцев.
      Двое других, совсем юных младших лейтенантов, что в гипсе, ожидают со дня на день эвакуации в другой госпиталь для длительного лечения.
      Резкая перемена обстановки, усталость клонят меня ко сну. Немного вздремнув, открываю глаза. У моей постели стоит пожилая женщина в медицинском халате с мягкими чертами приятного смуглого лица. Темные с проседью волосы забраны под белый берет. Это врач-хирург, она же начальник отделения Мария Алексеевна Веденская. Она внимательно прощупывает мой пульс.
      - Как самочувствие?
      - Вроде ничего.
      - Нога беспокоит?
      - Болит.
      - Вам нужен покой, с постели никуда. Завтра осмотрю рану еще раз, решим, что делать. Пока не волнуйтесь. Крепче спите - это самое главное. Сон - лучшее лекарство, - по-матерински ласково говорит она и в то же время требовательно, как врач.
      Первая ночь в московском госпитале. Тишина. Резкая боль в ноге. Пробивает пот, часто пью воду, утоляя жажду. Несколько томительных часов, и я заснул. А сон все о том же...
      Передовая. Снежные траншеи. Кругом рвутся снаряды, ползут со стоном раненые. Появляется серый с черно-белыми крестами самолет. Огромная махина спускается все ниже и ниже. С воем пикирует. Стрельба...
      - Ложись! - ору во все горло.
      Просыпаюсь от собственного крика. Приподнимаюсь на локтях. Ничего не понимаю. Вглядываюсь в темноту палаты. Сердце гулко, учащенно стучит. Приходя в себя, слышу храп, стон соседей по койкам... В просвете приоткрытой двери стоит дежурная сестра. Она настороженно подходит к моей койке, склоняется надо мной:
      - Что с вами?
      - Дайте холодной, холодной воды, - едва выдавливаю хриплым голосом.
      Сестра подносит стакан с водой. Дрожащей рукой принимаю стакан, с жадностью выпиваю. Но сна нет. Под утро вроде одолевает дремота. Только забылся, передо мной снова поле боя, движется темно-лиловый танк со свастикой. С металлическим лязгом, грохотом надвигается стальная машина на траншею. Вот-вот раздавит. Не выдержав, кричу:
      - Не пройдешь!
      И вновь просыпаюсь. Крепко сжатые кулаки, дрожь в теле. Открываю глаза. Тяжело дышу. Чувствую неловкость за свои сонные выкрики. Проснулись соседи.
      В дверях снова сестра...
      * * *
      Наступила весна.
      - Даже не верится, что мы живы, - рассуждаем мы между собой, всматриваясь в окна и видя, как снег сходит с крыши, как по водосточным трубам с шумом стекает талая вода.
      Трудно понять людям, не знающим фронта, что испытывает там человек. Как преодолевается им страх, как он ощущает близость смерти и борется за жизнь. Люди фронта, по-настоящему поняв ее цену, борются за жизнь. Жить и бороться, чтобы жить... И чтобы жила родная страна... Сейчас и солнце другое. На фронте, на передовой оно не всегда было приветливым. Здесь весеннее солнце воспринимается с горячим биением сердца, вызывая чувство как бы нового рождения.
      Взбудоражив себя разными мыслями, раненые надевают больничные халаты и скрытно от врача и медицинской сестры на костылях скачут к выходу на балкон. Меня везут на коляске. Щурясь от солнца, возбужденно наблюдаем за жизнью шумных московских улиц. Нас обдувает влажным ветром. И вдруг появляется Мария Алексеевна. Она делает нам замечание за нарушение госпитального режима. С неохотой возвращаемся в палату. Сбрасываем с себя халаты. Как провинившиеся дети, забираемся в постели.
      На фронте переносили и грязь, и холод, пили из дорожной колеи, сосали обледенелый снег, все сходило. А здесь, как в инкубаторе. И как бы ни ухаживали за нами, чуть что - и насморк, и кашель, и недомогание, и бессонница...
      Плотно укрываюсь одеялом, содрогаюсь от нестерпимой боли, сдерживаю себя, стараюсь скрыть свои муки. Вдруг чувствую легкое прикосновение к одеялу, робкий мягкий голос:
      - Товарищ больной, что с вами?
      Из-под одеяла, стесняясь слез, смущенно говорю о боли в ноге.
      После завтрака обход врачебной комиссии. Начальник госпиталя, главный хирург, начальник отделения, дежурная сестра с охапкой папок историй болезней. Все в белом. Они подходят к каждой кровати. Мария Алексеевна рассказывает о больных. Комиссия делает свои заключения. Дежурная сестра обязана все записать.
      Интересуются моим состоянием. Главный хирург осмотрел мою ногу поверх лангета, врачи о чем-то между собой пошептались и вынесли решение: назначить на операцию...
      * * *
      Высокий, сухощавый, пожилой профессор-хирург. с засученными рукавами, в тонких медицинских резиновых перчатках. Сквозь роговые очки обежал всех суровым взглядом. Откинул простыню с моей больной ноги. Ласково посмотрел на меня. Жестом руки дал понять: Будь спокоен! Усиленно прощупывает ногу через лангет. Схватив ступню, поднимает ее, резко поворачивает из стороны в сторону, вцепившись в нее своими твердыми, как металл, пальцами.
      Стиснув зубы, я сдерживаю себя, чтобы не закричать от боли.
      Команда хирурга:
      - Включить электроприбор.
      Сняли лангет. Осмотрев рану, профессор говорит:
      - Ранение тяжелое, товарищ больной. Предлагаю со ступней расстаться. Как вы, согласны?..
      Не осознав еще как следует значения слова расстаться, я отрицательно качаю головой.
      Минуты обдумывания...
      - Тогда будем чистить рану. Операция нелегкая, постараемся сохранить вашу ногу. Операция прошла успешно. Ногу мне спасли.
      * * *
      День клонился к вечеру. В палате тихо. Сестра принесла запоздалый обед.
      - Кушайте, чтобы поскорее поправиться! А на десерт получайте... - и она протянула письмо.
      Гляжу на затертые печати на конверте. От жены.
      Здравствуй, дорогой! Поздравляем тебя с наступающим праздником Первого мая, шлем сердечный привет с самыми лучшими пожеланиями. Меня интересуют твои дела в Москве. Ты пишешь, что пробудешь еще несколько месяцев. Почему же велишь писать на квартиру, когда там не бываешь? Живешь где-то в другом месте, а где, об этом не говоришь. Прошу тебя объяснить и не наводить тень на ясный день. Да, - думаю про себя. - Бьет по цели. Читаю дальше: Мы живем сносно. Твой костюм продала, как ты велел мне в письме с фронта. На вырученные деньги купила на рынке муки, пшена, масла, сахару. Теперь могу детей хоть иногда кормить блинчиками и молочной кашей. Когда они сыты, мне легче. Иначе я терзаюсь. Никак не дождемся дня нашего возвращения в Москву, на свою квартиру. Пиши и разъясни все! Не обижайся, если неправильно растолковала твое письмо. Беспокойство за тебя вызывает разные мысли. Быстрее отвечай! Целуем тебя все крепко!
      Прочитав письмо, держу его на груди одной рукой, другая с папиросой свесилась с постели. Пробую затянуться. Потухла. Кто-то скучает, - такая уж была примета на фронте...
      Кладу письмо в блокнот на столике и засыпаю. На другой день, преодолевая недомогание, решаю написать ответ.
      Дорогие мои! От души поздравляю вас также с наступающим первомайским праздником. Желаю бодрости, радости, здоровья. За письмо и поздравление сердечное спасибо. Спешу ответить и рассеять ваши сомнения.
      Действительно, я скрывал от вас причину, по которой не живу на нашей квартире. Не хотел тревожить. Просил и твою мать, чтобы она обо мне вам не сообщала. Как только получала она письма от вас, то сразу приносила их мне, в госпиталь.
      Не волнуйся, не тревожь детишек. Чувствую себя лучше, опасность миновала. Вчера была операция. Прошла хорошо, сегодня, как видите, в состоянии писать вам письмо.
      Теперь начну поправляться и ждать вашего возвращения.
      Целую - ваш папа.
      Вот и открыл секрет. Остается ждать встречи. Буду рад их приезду, буду долго, долго целовать милых малышек, радоваться свиданию с женой...
      На следующий день, запечатав конверт, передал письмо пожилой женщине, библиотекарю, разносившей по палатам газеты. Просматриваю свежий номер Правды. В верхнем правом ее углу читаю лозунг первомайских призывов:
      Воины Красной Армии! Вас ждут как освободителей миллионы советских людей, изнывающих под. немецко-фашистским игом!
      Вперед на запад, за освобождение советской земли!
      Сводка Совинформбюро:
      В течение 25 апреля на фронтах существенных изменений не произошло. Нашими кораблями в Черном море потоплена подводная лодка противника. За истекшую неделю с 18 по 24 апреля включительно в воздушных боях и на аэродромах противника уничтожен 381 немецкий самолет. Наши потери за то же время - 134 самолета. На отдельных участках шли бои местного значения.
      Бои местного значения, - думаю я про себя. Мы, фронтовики, знаем, что это за бои - гибель людей, кровь. В тылу не все понимают их смысл, считают, что они ничего не значат, если нет освобожденных городов и сел. Бои местного значения - по существу основные подступы к освобождению родной земли от фашизма...
      Утомленный операцией, раздумьями после письма, читкой газеты, стараюсь заснуть, чтобы отвлечься от переживаний...
      * * *
      В открытые форточки струится свежий утренний воздух. За окнами воркуют голуби.
      Наша палата, как и другие, выглядит празднично. Новые скатерти, салфетки на столиках, новые шторы на окнах. Цветы, чистота. По радио музыка. Первомайский праздник в дни войны... Передается приказ Верховного Главнокомандующего с поздравлением Красной Армии и советского народа с праздником Первого мая.
      Врачебный обход. Сегодня он несколько необычен. Вместе с врачами приходят шефы. Поздравляют раненых с праздником, вручают подарки. Вслед за ними по палатам растекаются посетители - родные, знакомые, товарищи по работе, по фронту.
      После операции я вновь осваивал костыли. Скачу по коридору. С лестничной площадки третьего этажа заглядываю вниз. Хмурым возвращаюсь в палату. Приставляю костыли к кровати, сбрасываю халат, забираюсь в постель, давая отдых ноге.
      К Кузнецову пришли мать и сестренка-школьница в сопровождении Сивницкого. Сам Сивницкий никого не ожидал. В роли разводящего с особым настроением направлял посетителей к другим раненым. Рад бы и он встретить жену, но она живет не в Москве. Приходится довольствоваться письмами. Надеется навестить семью сам, как только поправится. Зато внимателен к другим, подбадривает.
      - Ничего, капитан, не волнуйся! Кого-нибудь разыщу и для тебя.
      Николай, не вставая с постели, оживленно беседует с родными. Напротив, у другой стены, стоят две свободные кровати. Двух больных эвакуировали для лечения в Куйбышев. Перелистывая сборник стихов Лермонтова, посматриваю на светлые с матовым стеклом двери, за которыми с шумом проходили гости. Но вот открывается наша дверь. Сивницкий, придерживая ее, пропускает группу людей. Вглядываюсь в осторожно входящих в палату и узнаю: это мои друзья по учебе и фронту. Крепкие объятия, поцелуи. Кто в кресле, кто по двое на одном стуле рассаживаются вокруг меня. Вот на край постели присел, опираясь на госпитальную палку с резиновым наконечником, Листратов.
      С ним мы уходили в ополчение. После ранения под Смоленском осенью сорок первого года Николай вышел на инвалидность. Сейчас он работает референтом в НКПС. И вот первая встреча в госпитале. Его жена бережно держит букет цветов, не зная, куда его поставить. И вдруг из букета извлекается бутылка кагора.
      - Вот, - говорит Вера. - Мне, как не вызывающей подозрения, поручили пронести это. У вас сегодня в проходной очень строго.
      - Спасибо вам за то, что вы навестили меня, за ваши подарки. В проделке с цветами, конечно, не обошлось без участия Виктора Иванова? - Я смотрю на коренастого художника. С Ивановым мы вместе учились в Ленинграде, вместе работали на студии, В начале войны его взяли в армию, направили на работу по плакату. Около него художник Маша Жукова. С ней также вместе учились, работали на студии. Она немного с грустью смотрит на меня, лежащего в постели с загипсованной ногой.
      Тут же и мой старший товарищ по фронту, бывший командир батальона связи капитан Иван Сергеевич Жучков. Теперь он служит в армейском отделе связи. В Москву прибыл с поручением. Разыскал меня.