Безымянная трилогия: “Крыса”, “Тень крысолова”, “Цивилизация птиц”

      Но меня беспокоит расположение нашей норы, единственный выход из которой находится в открытом месте, прямо за корпусом пожарного крана. Если этот выход заделают, мы будем отрезаны, а другой дороги наружу из гнезда нет.
      Старик научил меня опасаться расположенных таким образом гнезд.
      Я внимательно обследую все помещения, в которые попадаю, и, если что-то вызывает мое недоверие, сразу же ухожу.
      Но я не хочу покидать нору, не хочу уходить из уютных, теплых подвалов под пекарней, где без труда можно раздобыть много еды. Я не хочу отказываться от возможности жить там, где я родился, где каждый угол пахнет родным запахом моей семьи. Если бы я сюда не вернулся, моя судьба могла бы сложиться иначе.
      Но я уже не могу уйти. Самка-мать ждет очередного потомства и в то же время заботится об уже подрастающем помете. Малыши кувыркаются по всему подвалу, с писком выбегают в коридор. Глядя на них, я вспоминаю свои собственные первые путешествия и то любопытство, что толкает к неизвестному.
      Как сложилась жизнь крысят из того помета? Я знаю судьбу одной маленькой самочки. Об остальных только догадываюсь, наблюдая за тем, как все меньше маленьких крысят возвращается в нору с прогулок.
      Первого поймал кот, вылеживающийся в солнечные дни на балконе прямо над двором. Следующего пришибло распахнувшейся дверью подвала.
      Маленькие самочки выбежали из подвального коридора через двор прямо на улицу и обратно уже не вернулись. Последнему маленькому самцу перешибло позвоночник в мышеловке.
      Самка-мать сопровождает меня в скитаниях по сточным канавам, по близлежащим каналам и подвалам.
      Во время этих путешествий мы часто встречаем брошенные крысиные гнезда, в которых я бы охотно поселился. Больше всего заинтересовал меня чердак ближайшего к подвалу дома, расположенный над пустующей квартирой.
      Приближалась зима, и первая же холодная ночь выгнала нас с чердака обратно в теплый подвал под старой пекарней.
      Жизнь в каналах — а это казалось самым безопасным — тоже не устраивала мою самку. Я заметил, что она панически боится воды, и если уж ей приходилось в неё погрузиться, то лишь по неосторожности — в прыжке, при падении или поскользнувшись на скользком краю. И каждый такой случай приводил её в состояние бешенства, которое она срывала в первую очередь на мне.
      Она возвращалась в подвал под пекарней и долгое время не покидала его.
      Такие путешествия возможны лишь тогда, когда самка-мать уже выкормила помет, а следующая беременность ещё не затрудняет её движений.
      Ее водобоязнь была мне непонятна. Старый самец, переплывая каналы во всех возможных направлениях, по течению и против него, не испытывал никакого страха перед водой. Наоборот — он использовал её течение для того, чтобы плыть в определенном направлении. Я научился этому во время наших с ним совместных скитаний.
      Страх самки-матери при виде самого маленького подземного ручейка и даже стекающей в сточную канаву дождевой воды удивлял и злил меня.
      Так что мы живем в тихом подвале под пекарней, в сером, слабом свете, едва просачивающемся в окошко, в приятном, постоянном тепле, в помещении, куда никогда не доносятся дуновения холодного зимнего ветра.
      Я пытаюсь прорыть туннель из нашего гнезда в соседний подвал, но каждый раз натыкаюсь на покрытую слоем смолы твердую стену, которая не поддается крысиным зубам. Фундамент соседнего дома стоит на прочном бетонном основании.
      Я пытаюсь рыть вниз, может, наткнусь на свод канала или на трубу с телефонными проводами и найду в них долгожданную щель. Тогда у нашего гнезда будет ещё один выход. Я копаю, выгребая землю лапами. Грунт состоит из обломков штукатурки, раскрошившегося кирпича и древесного угля. Видимо, стоявшее когда-то на этом месте здание сгорело. Я все время прислушиваюсь — не шумит ли где вода, но ничего не слышу. Мне не удалось попасть в канал. После нескольких очередных попыток я наткнулся на старую стену из крупного, прочного кирпича.
      Стена меня остановила.
      Остается ещё попробовать копать вверх. Может, найду щель, ведущую наружу, или трещину в стене.
      Но это мне тоже не удается — я утыкаюсь в стальные балки, подпирающие свод подвала. Значит, наше гнездо со всех сторон окружают стены и нет никакой возможности пробить хоть где-нибудь дополнительный выход на поверхность.

      Появляются на свет очередные поколения крысят. Они родятся, подрастают, уходят, опять родятся, растут, уходят. Цикл повторяется многократно, вне всякой зависимости от времени года. Большая часть малышей гибнет в первые же недели самостоятельной жизни. Пока самка-мать кормит крысят, я добываю еду. Все чаще я прокрадываюсь в кладовую пекарни, куда ведет удобная дорога через сломанный вентилятор. Я пролезаю через него и таскаю в гнездо куски булки, теста, разные фрукты, сыр, ветчину. Часто я возвращаюсь, весь перемазанный маслом, кремом, вывалявшись в муке. Тогда вся семья слизывает еду с моей шерсти. Я все чаще наведываюсь в эту кладовку. Прогрызаю большую картонку, наполненную сладкой сахарной пудрой. Это исключительно вкусное лакомство, хотя мне ещё больше нравится кусковой сахар, отлично стирающий отрастающие резцы. Я возвращаюсь в гнездо весь в сахарной пудре — самка и малыши облизывают каждый мой волосок.
      Я часто хожу в кладовую с маленькими, подрастающими крысятами.
      Вид такого количества еды заставляет их пренебрегать осторожностью, они забывают обо всем. Поэтому когда они придут сюда одни, то станут легкой добычей подстерегающего кота или попадутся в ловушку, соблазнившись ароматом копченой рыбьей головы. Крыса никогда не должна забывать об опасности, крыса все время живет под угрозой. Она постоянно окружена врагами.
      Маленькие крысята веселы, игривы, доверчивы и любопытны. Они интересуются всем, что их окружает световыми пятнами, дрогнувшим на ветке листом, незнакомой щелью в стене, бегущим по потолку насекомым. Они наслаждаются жизнью, её богатством и разнообразием, теми возможностями, которые она им предоставляет, дорогами, которые она перед ними открывает.
      Растерзанная мышь, загрызенный воробей, рыбий скелет с остатками мяса на костях — все эти окружающие их доказательства смерти совершенно не доходят до их сознания. Они не связывают этих доводов с собственными буднями — веселыми, полными прыжков и падений, шутливых драк и погонь.
      Мы сдерживаем их и оберегаем так долго, как это возможно. Но самка-мать уже чувствует растущий в её брюхе следующий помет. Поэтому она перестает интересоваться подросшими крысятами и позволяет им отдаляться все больше от гнезда. Ее забота нужна теперь тем малышам, которые ещё только должны родиться, нужно приготовить гнездо, чтобы им было где появиться на свет.
      Крысята уходят. Любопытство толкает их вперед, вперед, в путь, к открытиям.
      В норе становится все меньше еды, и им самим приходится заботиться о пропитании.
      Мы, взрослые крысы, боимся ярко освещенного пространства, где нас со всех сторон подстерегают враги. У маленьких крысят, которые совсем недавно были слепыми, со светом не связано никаких неприятных воспоминаний, наоборот — когда в подвале горела лампочка и тусклый свет пробивался сквозь их сросшиеся ещё веки, они уже тогда стремились к нему.
      И позже, как только веки раскроются и крысята впервые увидят темные стены гнезда, они будут упорно ползти к светлой полоске под дверью.
      Оттуда доносятся незнакомые голоса и запахи, оттуда я приношу предназначенный для них корм, поэтому надо выбраться туда как можно скорее, познать яркую, блестящую, разноцветную действительность.
      Маленькие крысята выползают, мать хочет остановить их, хватает за загривки и относит назад. Они пищат в бессильной злобе. Первые свои путешествия они совершат с матерью или со мной.

      Из соседнего подвала через щель рядом с канализационной трубой я проползаю под пол пекарни, поближе к большой плите. Царящие здесь жара и духота заставляют блох второпях бежать из моей шерсти.
      Старое, постепенно разрушающееся здание пекарни не раз ремонтировали, залепляя некоторые щели гипсом. И как раз здесь, в стене, рядом с которой стоит большой чан с поднимающимся тестом, я обнаружил такое загипсованное отверстие за мерно шелестящим металлическим приспособлением, помешенным довольно высоко над полом. Из этого отверстия я спрыгиваю на высокий шкаф, а оттуда — на пол, прямо рядом с дверью кладовки. В дверях, а точнее — между стеной и дверной коробкой, я нашел место, откуда вывалился большой рассохшийся сук. Когда в пекарне не было людей, я постарался расширить это отверстие — так, чтобы через него без труда можно было пролезть внутрь.
      Так что теперь я мог пробираться в кладовку двумя путями — через сломанный вентилятор или короткой дорогой, через пекарню. Она, конечно, намного опаснее, но зато не надо выходить на улицу, ведь в вентилятор нужно было забираться из старого сарая, косой карниз которого подходит к водосточному желобу, проведенному над выложенным бетонными плитами двором.
      Проходя через пекарню, я всегда старался держаться темной полосы кафельных плиток, окаймляющих пол помещения. Здесь всегда стояли корзины с грязными халатами, жестяные формы для пирогов, котлы для замешивания теста.
      Занятым работой людям некогда было смотреть по сторонам. Самка-мать до сих пор знала только дорогу через вентилятор. Теперь я открыл ей более короткий путь, где не нужно карабкаться по обледеневшему или мокрому от дождя желобу. Но, как выяснилось, эта дорога не всегда была ей доступна — непреодолимой преградой становилось раздувшееся от приплода брюхо, не дозволявшее протиснуться в узкую щель рядом с дверью. Так что самка-мать пользовалась этой дорогой редко, только после очередных родов, до тех пор, пока позволяло брюхо.
      На столе посреди кладовки я обнаруживаю картонку, полную яиц — любимого лакомства крыс.
      Когда-то мы со старым самцом пробрались в сарай, и там я впервые попробовал яйца. Овальный предмет, лежавший в полумраке, был похож на большой камень. Старый самец сначала обнюхал его, потом обхватил хвостом и подтащил в сторону прогрызенного в доске отверстия. Только здесь он сделал резцами в скорлупе маленькую дырку и начал слизывать стекающий белок. Потом он увеличил отверстие, а в конце концов разделил яйцо на две половинки. От него осталась лишь тщательно вылизанная скорлупа.
      Запах поедаемого самцом желтка заполнил все помещение и возбудил мой аппетит до такой степени, что я бросился на первое же найденное в курятнике яйцо.
      Твердая поверхность не сразу поддалась моим резцам. Лишь когда я ударил ими почти под прямым углом к скорлупе, мне удалось пробить небольшую дырочку. Но внутри я не нашел желтка — там был невылупившийся цыпленок, плававший во вкусной пахучей жидкости.
      Мою трапезу прервала рассерженная, кудахчущая курица, которая бегала вокруг, пытаясь выклевать мне глаза. Я попытался отогнать её, но тут появился петух. Он несся ко мне с вытянутой вперед шеей и стоящим торчком гребнем. Я сбежал. Потом мы со старым самцом часто забирались в курятники, в кладовки, в магазины.
      Я научился обвивать яйцо хвостом и тащить его за собой. Теперь, в кладовке пекарни, я мог досыта налакомиться вкусными желтками.
      Утолив собственное чувство голода, я решил притащить яйцо в гнездо. Но хвост мой был слишком слаб для того, чтобы сдвинуть с места лежащие в углублениях яйца. Поэтому я поддел одно из них мордочкой и лапками выкатил его из углубления, в котором оно лежало. Но оно не задержалось на столе, а с громким шумом упало на пол. Этот грохот перепугал меня до такой степени, что я спрятался в сломанном вентиляторе. Подождав немного, я спустился вниз, на пол, где лежало разбитое яйцо. Только теперь я понял, что из кладовки мне не удастся дотащить яйцо до гнезда.
      Но это не помешало мне предпринять следующие попытки выкатить яйца из картонных форм. Вместе с самкой-матерью мы этой ночью съели несколько штук, а разбили намного больше.
      Я с двумя крысятами отправляюсь в кладовку. Они идут за мной, подпрыгивают, пищат, кувыркаются по пустой в это время пекарне.
      Пир в самом разгаре. Наши брюшки округлились, пора возвращаться — скоро придут люди, и тогда вернуться будет труднее. Возвращаться через вентилятор, заснеженный карниз и обледеневший желоб я не рискну. Голодные совы всю ночь кружат над окрестными дворами.
      Тем временем один из малышей обнаруживает в углу мышеловку с рыбьей головой. Таких ловушек появляется все больше. Они расставлены на лестницах, в подвалах, на чердаке, во дворе.
      Они сконструированы так, что крыса сразу не погибает. Оловянная гирька обычно ударяет её в область таза, раздробляя кости и позвоночник. Придавленный этой тяжестью, зверь умирает медленно, не в состоянии вырваться из западни. От боли крысы часто отгрызают себе лапы.
      Маленького крысенка буквально расплющило на доске. Потрясенный болью, он стискивает в зубах рыбью чешую и пытается подняться.
      Он не понимает своего положения, не знает, что с ним случилось. Крысенок пищит, изо рта и ушей течет кровь, коготки скребут доску.
      Мы убегаем. Сейчас придут люди. Мы уже в пекарне. Я чувствую, как вибриссы крысенка щекочут мне хвост. Мы добираемся до шкафа.
      Малыш, вместо того чтобы взбираться проторенным путем между шкафом и стеной, идет дальше. По трубе он спускается на стол, а оттуда прыгает на край огромной бадьи, полной пахучего сдобного теста.
      С самого верха шкафа я вижу, как он покачивается на краю бадьи, стараясь удержать равновесие с помощью хвоста. Сдобное тесто липнет к его мордочке. Во дворе слышно какое-то движение. Шаги приближаются. В дверях скрежещет ключ. Малыш теряет равновесие, опирается лапками о клейкую пористую массу, падает в. нее, отчаянно перебирает лапками, погружаясь все глубже. Только темный подергивающийся хвостик ещё торчит над поверхностью.
      От малыша не осталось и следа, только тесто в этом месте слегка осело.
      Входят люди. Когда зажигается свет, я слышу мерный шум в механизме, прикрывающем прогрызенную мною дыру.

      Я ещё раз пытаюсь прорыть туннель наружу и натыкаюсь на толстую доску. Самка-мать и малыши тоже вскарабкиваются по наклонной стенке и грызут. Из прогрызенного отверстия прямо на наши мордочки сыплется тонкая струйка песка. Дальнейшее расширение дыры может привести к тому, что наше гнездо будет совсем засыпано.
      Из нескольких следующих пометов уцелела молодая самочка. Она осторожна, хитра, пуглива, всегда настороже. Открытое пространство преодолевает быстро, в несколько прыжков. Останавливается, осматривается, не грозит ли ей опасность. Избегает светлых, хорошо освещенных мест, где её можно заметить издалека. Она боится, постоянно боится. И этот страх позволяет ей выжить среди врагов, дает возможность жить и бороться за жизнь.
      Так что теперь в гнезде живут две мои самки. Старая самка-мать часто кусает молодую и переворачивает на спину, стараясь выгнать её. Молодая спасается бегством, но через некоторое время возвращается, как ни в чем не бывало.
      Самка-мать, кормящая очередной выводок крысят, внимательно наблюдает за ней, как за опасным чужаком, вторгшимся в её владения. Молодая самка устраивает себе гнездо в одном из коридоров, прокопанных во время поисков другого выхода.
      Она выбрала место в конце туннеля, у самой стены, где из кладки выпал раскрошившийся кирпич. Теперь она расширяет, утаптывает, цементирует испражнениями грунт, вьет гнездо.
      Она собирает обрывки бумаги, тряпки, куски ваты, перья, нитки — все, что попадается мягкое, пушистое, теплое.
      Самка готовится к родам. По обе стороны от её позвоночника становятся все более заметны явные выпуклости. Когда она проходит мимо самки-матери или пытается приблизиться к ней, та скалит острые желтоватые резцы, и шерсть её встает дыбом — как будто она готовится к прыжку. Молодая самка поспешно отступает и прячется в обрывках газет в конце своего туннеля.
      Время родов приближается. Молодая самка все реже покидает свою нору.
      Я возвращаюсь в гнездо. Из туннеля слышится тоненький писк. Молодая самка лежит среди обрывков бумаги. Слепые безволосые крысята тянут молоко из её набухших сосков. Она позволяет мне приблизиться к ней и к малышам. Я внимательно обнюхиваю их. Им нужна еда. До сих пор молодая самка добывала пищу вместе со мной… Но теперь это невозможно — она должна присматривать за малышами.
      Крысята самки-матери уже видят, они расползаются по всему гнезду, учатся самостоятельно есть, кусать, убивать. Недавно я принес им живую мышь, которую они тут же загрызли.
      Я несу для молодой самки кусок сыра из кладовки.
      Я уже в гнезде, уже направляюсь ко входу в туннель. Старая самка вырывает у меня сыр.
      Ситуация повторяется, а когда изголодавшаяся молодая самка высовывается из туннеля и подбирает несколько крошек, старая больно кусает её.
      Только раз мне удается пронести молодой самке ароматную рыбью шкурку. Больше всего её мучает жажда. В последний раз она пила ещё до родов. В подвале есть небольшой сточный колодец, прикрытый жестяной крышкой, под которую можно без труда подлезть. Но молодая самка боится оставить малышей. Она пытается слизывать влагу с растрескавшихся кирпичей, сосет комочки земли.
      Но все же ей придется выйти, чтобы найти какую-нибудь еду, иначе у неё кончится молоко. И она ждет подходящего момента. Старая самка засыпает. Молодая быстро выскальзывает из норы, влезает под крышку и пьет. Съедает несколько сороконожек, до которых никогда не дотронулась бы в обычных условиях.
      Малыши растут. Их розовая кожица покрывается нежным серым пушком, а под веками становятся заметны темные пятнышки глаз. Они уже очень подвижны и безошибочно тянутся в сторону набухших молоком сосков.
      Теперь им нужно значительно больше еды, чем сразу после рождения, и молодая самка все острее ощущает голод. Она поедает куски ваты и тряпок, жует бумагу, бросается на каждого заползшего в туннель червяка. Но терпеть голод становится все труднее, тем более что старая самка все время настороже и не дает мне приносить молодой даже крошек еды.
      Только тогда, когда она спит, молодой удается добыть несколько недоеденных рыбьих костей или прогорклую ветчинную шкурку.
      Измученная голодом молодая самка наконец решается отправиться в пекарню, ведь её малышам грозит голодная смерть.
      Когда она выходит из гнезда, старая самка спит. Но вскоре она просыпается и сразу же врывается в туннель, по одному перетаскивает малышей в свое гнездо и бросает их своим бойким крысятам.
      Из-под противоположной стены я наблюдаю за уроком убивания.
      Самка-мать загрызает одного из малышей и съедает его, подросшие крысята съедают остальных.
      Когда молодая самка возвращается, волоча за собой найденную на помойке хлебную корку, малыши уже мертвы. Сначала она ищет их в туннеле, потом врывается в гнездо старой самки, хватает полусъеденные тельца и пытается унести их назад к себе. Старая самка бросается на нее, опрокидывает на спину, кусает.
      В конце концов молодой удается схватить в зубы обезглавленное тельце одного из малышей и спрятаться с ним в своем гнезде.

      Молодой самке скоро опять рожать. Она покидает гнездо и поселяется в соседнем подвале. Здесь много пыльных полок, уставленных пустыми банками, валяются поломанные ящики. Люди уже давно сюда не заглядывали.
      Молодая самка устраивает гнездо в стоящем в углу, проеденном молью кресле. Кресло кажется ей наиболее спокойным и безопасным местом. Но самое главное — из трубы неподалеку постоянно капает вода. Она снова старательно собирает и распихивает бумагу, тряпки, перья. Собирает и запасы еды — высохшие обрезки мяса, рыбьи головы, хлебные корки.
      Теперь у меня два гнезда. Старое — с самкой-матерью и уже подросшим выводком крысят, и новое — в кресле, где молодая самка готовится произвести на свет потомство.
      Оба гнезда устроены в не слишком безопасных местах, и, наверное, поэтому я бываю в них довольно редко, проводя много времени в скитаниях по городу. Я даже добираюсь до той погрузочной платформы, на которой в последний раз видел старого самца.

      За городом, в кирпичных постройках у реки люди разводят свиней. Много огромных свиней.
      Мы — городские крысы — часто приходим сюда. Раньше этот район принадлежал другой семье крыс — меньше размером, коричневато-черного цвета, более хрупкого телосложения, с поросшими темными волосками хвостами.
      Они отступают. Мы уничтожаем их гнезда, прогоняем, и в конце концов они уходят.
      Пробегая по краю корыта или желоба с водой, надо быть исключительно осторожным. Достаточно слегка споткнуться, упасть — и свиная морда сжирает, заглатывает, дробит. Свиньи атакуют, преследуют, догоняют. Их копыта и зубы опасны, и я стараюсь не отдаляться от места, где можно спрятаться,— ограды, дыры в стене, норы, жестяного корыта, под которое можно залезть.—
      Запах свиного мяса заполняет ноздри. Корм в корытах довольно однообразен, зато копошащиеся вокруг него горы сала манят и искушают. Я выбираю самую большую, тяжелую, неподвижную свинью, залезаю сзади ей на спину, прогрызаю шкуру и ем.
      Свинья визжит, стонет, мечется в тесном, стесняющем её движения стойле. Тщетно старается перевернуться на спину, сбросить меня, раздавить. Она брыкается, бьется боками о стенки. Я вцепляюсь коготками в её спину и вгрызаюсь во вкусную, теплую, пульсирующую кровью свинину. Теплая кровь стекает по шкуре.
      Свинья все пытается сбросить меня, я меняю положение и вгрызаюсь поближе к хвосту. Она визжит, стонет, бесится. Это продолжается долго. Устав от возни, она ложится, время от времени судорожно дергая короткими ногами.
      Неуклюжая, тяжелая, зажатая между досками ограждения, она становится моей добычей. Воет, хрюкает, рычит, ожидая, что я наконец уйду, утолив свой голод. Вдруг двери хлева открываются и в нашем направлении бежит человек. Я зубами выдираю последний кусок свинины и убегаю. Следующей ночью прихожу опять. Свиньи уже нет. Я выбираю другую, такую же толстую и неуклюжую. Но здесь загородка не такая тесная, и свинья переворачивается на спину, чуть не раздавив меня.
      Я прыгаю ей на голову и кусаю в шею. Она бьется головой в железную трубу ограждения. Я отступаю. Перебираюсь в следующее здание, где полно молодых, светленьких поросят. Чувствую хвостом прикосновения вибриссов самца, живущего в подвале по другую сторону от пекарни.
      Молодые свинки — подвижные и нервные. Они чуют наше присутствие, визжат, подпрыгивают, брыкаются, пытаются схватить зубами.
      Зубы у них уже острые, а копыта твердые, так что мы ищем спящую, слабую или больную свинку. Есть. Лежит на боку, то и дело дергая задней ногой. Мы подходим к ней как можно ближе.
      Крыса-сосед находит место, где пульсирует жила. Кусает. Свинья рвется, визжит. Крыса висит у неё на шее. Я бросаюсь с другой стороны. Она бьет копытом, брыкается. Я прыгаю ей на спину и вонзаю зубы прямо за ухом. Она сбрасывает нас. Мы нападаем с разных сторон. Окровавленная свинья, визжа, мечется внутри загородки. Я прыгаю и вцепляюсь ей в горло. Перегрызаю артерию. Свинья падает.
      Запах крови разносится далеко. Вокруг визжат от ужаса поросята.
      Сбегаются другие крысы. Сначала мы пытаемся прогнать их, но их становится все больше.
      Поросенок ещё дергает копытцами и похрюкивает. Вдруг зажигается свет. Свиньи визжат все громче. Приближаются люди.
      Я возвращаюсь. В подвале слышу доносящийся из кладовки лай — яростный, остервенелый, злой. Недавно на улице собака загнала меня в сточный колодец. Если бы я, рискуя жизнью, не прыгнул вниз сквозь решетку, она переломила бы мне позвоночник Лай раздражает, беспокоит, напоминает о той погоне.
      Рядом с молодой самкой вертится чужой самец. Я хочу прогнать его, но он уже прочно обосновался в кресле и не уступает. И я отправляюсь в старое гнездо, где меня ждет старая самка-мать. У неё как раз течка.
      За время моего отсутствия в пекарне и в подвалах многое изменилось. Кладовку заново покрасили, заменили подгнившую дверную коробку и заделали все щели.
      Дверь, ведущая из пекарни на лестницу, под которой я раньше свободно протискивался, укрепили дополнительной планкой и обили жестью. Зацементировали все отверстия в стенах пекарни и кладовки, в том числе и щель за электросчетчиком. Посуду, кадки, противни и решетки отодвинули от стен, так что пробежать незамеченным уже не удастся.
      Крутится починенный вентилятор, блокируя последний вход в пекарню.
      В нескольких местах я нашел расставленные недавно ловушки.
      На помойке и в подвале рассыпано отравленное зерно. Молодые крысята, воспользовавшись невниманием самки-матери, вылезли из норы и наелись его в первый же день. В нескольких местах я натыкаюсь на их окоченевшие трупики.
      Вскоре ловушкой убило молодого самца, пытавшегося занять мое место в старом кресле.
      Больше всего меня беспокоит то, что в подвале стали запирать на ночь старого кота, который до сих пор отлеживался на балконе. Разозленный, он бродит по подвалу и отчаянно мяукает. Под утро он ловит крысу, залезшую в подвал с улицы через приоткрытое окно. Утром пойманная крыса со сломанным позвоночником и выбитым глазом была ещё жива. Люди бросили её в бак с водой.
      Кот учуял наше присутствие. Он долго караулил у пожарного крана и пытался просунуть лапу в нору. Он также обнаружил устроившуюся в кресле молодую самку и её крысят, но ему не удалось добраться до них. Он только сбросил несколько банок и поранил себе лапы об осколки стекла.
      Люди часто приходили в подвал, жестикулировали, показывали дырки и щели в стенах. Я предчувствовал опасность, чувствовал приближающуюся катастрофу. Люди затыкали все дыры, трещины, все расщелины в окружающих двор стенах. Я убедился, что они делают то же самое во всех прилегающих к пекарне постройках, а также в домах по другую сторону улицы.
      Их всегда сопровождала собака с длинной острой мордой, вечно вынюхивающая и тявкающая у каждого следа.
      Я сижу в старом кресле с принесенным с помойки куском жилистого мяса.
      Лай собаки и свист втягиваемого носом воздуха вызывают страх у молодой самки. Она хватает малышей зубами, наползает на них всем телом, прикрывает их.
      Я выскакиваю из кресла и по самой верхней полке добираюсь до жестяного конуса, под которым загорается лампочка. Входят люди. Собака тащит их прямо к креслу. Я распластываюсь на греющейся снизу металлической тарелке.
      Люди снимают банки, отодвигают полки и доски. Они берут кресло и выносят его в коридор. Разъяренная собака сует свою морду между пружинами.
      Короткая борьба, отчаянный вой, пронзительный писк. Молодая самка пытается бежать, держа во рту безволосого малыша. Собака хватает её, тормошит, поднимает вверх. Люди гладят её. Они вытряхивают из кресла безволосое, пищащее крысиное потомство и растаптывают его своими каблуками.
      Кресло выносят на помойку.
      На металлической тарелке, под которой горит лампочка, становится все жарче. Ее поверхность обжигает лапки и брюхо. Я спрыгиваю и по полкам добираюсь до окна, ведущего на ярко освещенную улицу, полную машин.
      Вдоль стены я бегу к сточной канаве. Человек вдруг неожиданно дергается, кричит, показывает рукой. Я протискиваюсь сквозь зарешеченное отверстие сливного колодца. В глубине шумит поблескивающий поток. Я неуверенно пытаюсь удержаться на вогнутой поверхности трубы. Теряю равновесие. Прыгаю.
      Я возвращаюсь. Осторожно проскальзываю в подвал. Кота нет — это я нюхом чую. Кресло, полки и старая мебель отодвинуты от стен. Дыры зацементированы. Я прохожу в ту часть подвала, где находится гнездо самки-матери. Здесь тоже все стены оголены. Уголь переброшен на середину помещения.
      Я ищу отверстие под пожарным краном. Его нет. Стена мокрая, холодная, гладкая.
      Я обхожу весь подвал, проверяю каждый угол. Но ведь отверстие находилось там, за корпусом крана.
      Я возвращаюсь, сажусь у стены. Я вслушиваюсь в каждый шорох, доносящийся из-за толстого слоя цемента. Через некоторое время как будто откуда-то издалека слышу тихое шуршание. Самка-мать тщетно старается выбраться, прогрызть стену.
      Замурованная в лишенном другого выхода помещении, испуганная, предчувствующая смерть, она будет так грызть до последней минуты своей жизни. В норе остались ещё три подросших крысенка. Самка-мать всех их убьет от голода, от жажды, от бессилия.
      Она будет пить их кровь, есть их мясо. Но этого ей хватит ненадолго. За это время она успеет прогрызть не больше чем полкирпича, даже если будет грызть все время в одном месте. Доносящийся скрежет зубов о цементную и кирпичную поверхность будет становиться все слабее — до тех пор, пока не затихнет совсем.

      Я кружу вокруг пекарни, прихожу в мертвые подвалы, касаюсь вибриссами зацементированных отверстий. За стеной царит тишина, глубокая тишина. Еще недавно я вслушивался в постепенно слабеющий скрежет зубов о стену. Я даже начал грызть с противоположной стороны, за краном, в том месте, где находился вход в гнездо.
      Скорее всего, это пробудило надежду в самке-матери, потому что тогда доносящееся из-за стены эхо стало сильнее и быстрее.
      Меня спугнул кот, и я вернулся лишь на следующую ночь… Звуки с той стороны ослабли, самка-мать выбивалась из сил, а её резцы стерлись до самых десен.
      Я начал грызть, но безуспешно. Мои зубы лишь слегка поцарапали цементную поверхность.
      Я грызу, хотя с той стороны уже не доносится ни единого звука. Я вгрызаюсь в стену, двигаю челюстями до острой боли в спиленных, стертых резцах. Я чувствую вкус своей крови, стекающей прямо мне в горло.
      Царапина на свежей цементной поверхности почти не увеличивается. Приходят люди, и я убегаю через окно прямо на залитую солнцем, враждебную улицу.
      Я поселился в каналах. Здесь было безопасно, а во всех постройках на улице люди теперь вели войну с крысами. Даже сюда, глубоко под землю, иногда доносились раздражающие глаза и ноздри запахи. Я нашел одинокую, слепую на один глаз самку и поселился в её гнезде.
      Я вслушиваюсь в шум бурного потока стекающих нечистот — он заглушает все иные звуки. Пронзительный крысиный писк пробивается сквозь это монотонное журчание. Я постепенно привыкаю к нему — шепот воды обладает усыпляющими свойствами.
      Но почему я все возвращаюсь и возвращаюсь к зацементированной стене подвала? Почему она вспоминается мне, как только я закрываю глаза? Почему я все кружу поблизости от пекарни?