Моя демократия

      Особенно меня поражали некрологи в исландских газетах: в них говорилось о том, что любил покойный покушать и что послушать по радио, посмотреть по телевизору, сколько у него было детей и внуков и чем они заняты в настоящее время. Конечно, все это может быть только в небольшой по населению стране - в то время население Исландии составляло чуть больше двухсот тысяч человек, - люди знают друг друга очень неплохо, мне даже казалось, что все прохожие на улицах должны здороваться друг с другом. Но нет - не здороваются... Может быть, делают вид, что не знакомы?
      Был я в самом крупном научно-исследовательском институте страны институте рыболовства. Его штат - 25 человек. Вот и численность министерств примерно такая же, а часто и много меньше.
      Еще всплывает в памяти, что в нескольких километрах от Рейкьявика мы не раз проезжали мимо довольно старинного дома - на самом берегу океана: не помню сейчас, двух- или трехэтажным был этот дом, белый, но не безупречной белизны, он был совершенно одинок - кругом открытая каменистая равнина, забора вокруг нет никакого, зелени нет, тихо, шум прибоя и гул ветра.
      Я спросил - что за странный дом?
      Оказалось, это загородная резиденция президента.
      Другой раз был я на пепелище - сгоревшая почти дотла деревянная постройка. Это тоже был загородный дом сравнительно недавнего исландского президента: президент, ложась спать, забыл погасить огонь в печке, и ночью дом сгорел, президент тоже.
      В Исландии так: как живут все люди, так живет и президент.
      Все эти внешние, чисто внешние наблюдения говорят о том, что Исландия - страна демократическая. И это действительно так: парламентский строй здесь - самый древний в Европе. Я видел некрутой склон, по склону в несколько рядов вырыты неглубокие ямки: так вот это и был первый исландский парламент (альтинг) - каждый парламентарий вырывал себе ямку, в ней и заседал. Давно это было - девятьсот лет тому назад.
      Невольно приходит мысль - и зачем только существуют великие нации? Не потому ли, что существуют материки, они-то и спровоцировали человечество на создание государств, каждое из которых стремится быть самым мощным. А вот в Исландии не существует национального вопроса, там нет армии, никогда не было революций, никогда ни с кем эта страна не воевала.
      Это вовсе не значит, что история у нее благостная, - далеко не так. Кто только этот остров не оккупировал, не подчинял себе - и Норвегия, и Дания, и Англия, и Америка.
      Исландия тяжело осваивала новую технику, труд был ручным, тяжким, железных дорог нет и километра - не нужны, а шоссейных - километров тридцать - сорок. Грунт каменистый, можно обойтись и без асфальта. И все-таки... Все-таки демократическая Исландия - это одна из самых справедливых стран. Может быть, и самая справедливая, самая демократичная.
      Конечно, она никому не пример, уже по одному тому, что у нее островное положение, суровая природа, очень небольшое население, но при этом она Европа, из Европы произошла (первыми поселенцами на острове были ирландские монахи).
      Но вот в чем дело: Исландия - сама себе пример. И мне кажется, каждый исландец это чувствует, не расстается с этим чувством никогда.
      А это - очень существенно. Особенно для России - мы-то не владеем примером для самих себя, а если случается - время показывает, что чувство это было ложным.
      * * *
      Почему-то сохранились в памяти мелкие демократические загранкурьезы. Жена председателя Союза писателей Дании - очень организованный Союз, вызвавшись быть при нас с Полевым шофером, предупредила: вечером я у вас не буду - прием в королевском дворце!
      - Ну, конечно, побывать надо!
      - Если бы! Но у меня с моей приятельницей крупное пари: завтра я похлопаю королеву по заднице!
      На другой день утром, еще до завтрака, мы спросили:
      - Ну? И как?
      - Конечно, похлопала!
      - И что же королева?
      - Оглянулась, а я улыбаюсь ей во весь рот! Радостно так! Ну, ей ничего другого не оставалось, как улыбнуться мне.
      Позже мы обмывали пари, как будто сами были его участниками.
      Другая дисциплинированная демократия в том же Копенгагене: в воскресенье днем четыре часа подряд собака водит пешеходов, ранее нарушивших правила перехода, водит на зеленый свет всей толпой. Никто от собаки не убежит, никто не отстанет. За собакой присматривает полицейский на углу.
      А вот в Португалии мы почти четыре часа смотрели спектакль, в котором главным действующим лицом был... мужской половой член ростом до потолка. Скука невероятная, и уехать нельзя - дело было далеко за городом (Лиссабон), а машин не было.
      Вот этакая демократия у нас нынче в большой моде. Усваиваем более чем успешно, "деятели культуры" стараются изо всех сил.
      ...Снова в Дании.
      Мы побывали во многих сельских школах страны: прекрасные помещения, классы, компьютеры. Но что нас поразило - учителя: рослые, красивые, прекрасно одетые. Оказывается, отбор - таких и нужно детям, чтобы они могли учителем восхищаться. Учительницы желательно должны уметь шить, чтобы учить мастерству девочек. Мы кинулись в Министерство просвещения. Министр - тоже учитель со стажем, и как таковой он получал больше министра. Пришлось сделать ему персональную надбавку (чтобы согласился стать министром). В здании правительства отгорожен конец коридора - приемная министра. Справа и слева еще по кабинету - всё. Все министерство. Чем же занят министр?
      - Бываю на уроках, даю методические рекомендации. Но больше имею дело с инженерами.
      - Как так?
      - У нас в Дании четыре типа школ. Самые старые, - (мы в них были очень хорошие!), - построены по проекту (помнится) 1871 года, нынче шла модернизация - заменяем их на проект 1950 года. Непрерывное строительство главная забота. Ну и новые учебники...
      Все ясно и понятно...
      * * *
      Но не скажу, что я в Советской России нигде и никогда не встречал очагов (или очажков) демократии. Встречал. Причем отнюдь не в демократические времена. И все встречали, кто был причастен к так называемым "академическим городкам", по существу, мгновенно созданным в конце пятидесятых - начале шестидесятых годов в РСФСР, да и в союзных республиках тоже. Правильное было принято в то время решение: рассредоточить науку из Москвы и Ленинграда по всей стране, а в первую очередь - по Сибири. И тогда это решение дошло до Новосибирска, где вместо хилого филиала Академии наук СССР возникло очень мощное Сибирское отделение, которому были приданы "городки" в Томске, Красноярске, Иркутске, Якутске.
      Я, как мелиоратор, был привлечен к выбору строительной площадки под Сибирское отделение. "Ударные" строительные работы были выполнены очень быстро, и через год-полтора стали открываться научно-исследовательские институты по разным профилям, преимущественно техническим - физики, химии, механики, геологии, возник и один гуманитарный институт, он занимался вопросами археологии, истории и литературы.
      Строительную площадку мы выбрали очень красивую, благодатную - чуть отступя от Обского водохранилища, в сосновом бору, километрах в двадцати пяти от центра города. (Но вот беда - вскоре бор заселили клещи, а Обское водохранилище зацвело.)
      Председателем правления Сибирского отделения стал академик М. А. Лаврентьев - крупный ученый и очень энергичный человек, но с характером отнюдь не легким. Поначалу эта "нелегкость" не просматривалась - все были поглощены новым и спорым делом.
      Часто среди ученых, как будто уже и завершивших свою карьеру, встречаются такие, которым уже за пятьдесят, а то и за шестьдесят лет, но им хочется начать что-то новое и в новом, непривычном месте, с новыми людьми вкупе со своими сегодняшними учениками.
      Так и в Новосибирский академгородок потянулись за Лаврентьевым очень крупные ученые с выводками самых успевающих учеников - аспирантов, ассистентов, кандидатов (и докторов тоже) наук.
      Вот где царила демократия! Ни Москве, ни Ленинграду и не снилось! Я не берусь судить о научных достижениях этого огромного коллектива, мои впечатления, можно сказать, второстепенные, но уж какие есть. Я состоял при академике Пелагее Яковлевне Кочиной, поскольку она, будучи математиком, возглавляла еще и природоохранное направление. Правда, квартиру в городке Лаврентьев мне не дал, там поселили одного или двух писателей, и Лаврентьев сказал: хватит с меня этакого народа, больше - не пущу! Может быть, это и к лучшему - я все равно жил в городке, но ни от кого не зависел. Жил то в гостинице, то у своего шефа Кочиной, с временным жильем не было никаких проблем - можно было подойти к знакомому академику (у всех академиков были обширные коттеджи) и спросить:
      - Можно у вас пожить недельки три, месячишко?
      И согласие было немедленным - такое было в ту пору в городке гостеприимство, такой был интерес к литературе, к писателям.
      Признаюсь, меня больше тянули крупные имена, люди солидные, личности с определившимися характерами, с широкими интересами. Чем занималась молодежь, аспиранты, меня не очень-то интересовало. То ли уже в возрасте я был таком - под пятьдесят, то ли поиск некой сложившейся в науке личности меня привлекал, не знаю. А личности я встречал в самом деле интереснейшие, особенно по тому времени.
      Был такой член-корреспондент академии Стрелков, физик, специалист по низким температурам, так он в свое время в присутствии Сталина отказался участвовать в создании атомной бомбы. После все ждал - когда его арестуют. Но случилось другое: ему предложили выехать в Америку в какое-то учреждение при только что созданной Организации Объединенных Наций. (Теперь-то я думаю - может быть, для знакомства с этой проблемой в Америке?)
      В Америку он добирался ни много ни мало девять месяцев, через Иран, через африканские государства, и все время думал, что его где-нибудь да прикончат. Но добрался-таки живым-невредимым. Так или иначе, но человек это был удивительный и совершенно бескорыстный. Незадолго до кончины он заболел, лишился способности передвигаться - только от кровати до письменного стола и обратно. И тогда вся деятельность Стрелкова как директора специального института была перенесена в его коттедж. Не знаю толком, как складывался его рабочий день, а вечера отводились встречам с молодежью его и других институтов. Что только, какие специальные проблемы там не обсуждались (за чаем и угощениями его супруги), какие только не возникали споры, но последнее слово всегда было за Петром Георгиевичем. Когда он умер, оказалось, что на сберкнижке у него - копейки. Все, что зарабатывал, он тратил на эти молодежные посиделки.
      В этих посиделках принимал участие и я - читал главы из романа, над которым в ту пору работал ("Соленая Падь").
      * * *
      Академик Канторович был первым экономистом-рыночником, которого я видел живьем.
      Однажды я забрел к нему в коттедж, мы сели попить чайку под огромным многолистным и ярко-зеленым фикусом, и за полчаса он объяснил мне, почему и чем порочна система государственной монополии и государственного планирования.
      Я ошалел. Я ошалел еще больше, когда он сказал мне, что он не может и не должен жить в стране, в которой он никому-никому не нужен, никем не понимаем, а в силу этого даже и презираем, и что при первой же возможности он покинет Советский Союз, поселится в Америке, по модели которой он разрабатывает систему математической экономики.
      Так и получилось: года через два Канторович эмигрировал в Америку, а это по тем временам был случай совершенно исключительный, еще год-другой спустя он стал лауреатом Нобелевской премии.
      Разговор наш в тот день я чуть ли не дословно помню и сейчас, но я все равно оставался при своем принципе: всем надо работать хорошо, а тогда все будет хорошо.
      Были среди ученых и оригиналы - не дай Бог!
      Однажды (середина шестидесятых) мы с женой встречали Новый год в доме выдающегося математика, к тому же поклонника (и знатока музыки вообще) Шостаковича - я, пожалуй, и не встречал такого же среди непрофессионалов.
      Новогодняя ночь даже для Новосибирска выдалась необычной, жестоко холодной - температура ниже минус 50о, - вокруг этого факта неизбежно и завелся послеужинный разговор, выпили чуть-чуть. Было уже часа три ночи.
      Вдруг хозяин дома говорит:
      - Да это же пустяки - минус пятьдесят! Пустяки, и ничего больше! Хотите, я добегу до угла нашего квартала босиком? Разуюсь и пробегу туда-обратно?
      Никто, разумеется, этого не хотел, все закричали, замахали руками, но хозяин был неумолим: пробегу! Одна только женщина (жена нашего оригинала) не сказала ни слова: знала, что бесполезно. А наш академик надел шубу, шапку, разулся и побежал. И не только побежал - прибежал обратно.
      Результат: сильнейшее обморожение обеих ног, сильнейшее воспаление легких, два (или около того) месяца пребывания в больнице.
      Больного в больнице навещали, оказалось, что он очень горд собой: вот вы все кричали - "нельзя! нельзя! нельзя!", а я доказал, что можно!
      В доме другого академика, физика, в столовой стояло два кресла. Если кто приходил в гости впервые, ему объясняли:
      - Одно из этих кресел когда-то принадлежало Тургеневу, а другое Лаврентию Берии. Выбирайте, в которое вы сядете.
      Обычно новичок усаживался в кресло Берии.
      Наверное, это был розыгрыш, кресла никогда не принадлежали ни Тургеневу, ни Берии.
      Но вот другой случай: обедали мы в столовой, академик Будкер, его коллега физик, академик Французской академии наук, и я сидели за одним столиком, Будкер что-то объяснял французу (тот знал русский), француз не понимал, оба сердились, наконец француз и говорит:
      - Ничего не понимаю! Может быть, я - дурак!
      - Вполне может быть, что и дурак! - подтвердил Будкер.
      Француз встал и ушел.
      Будкер меня спрашивает:
      - По-моему, не очень хорошо получилось?..
      - Совсем нехорошо! - говорю я.
      - Это все потому, что наш коллега - истинный дурак.
      - Но он же - академик!
      - Ну вы тоже даете, что это за довод - "академик"!
      А вообще-то дом Будкеров был один из самых гостеприимных в Академгородке. Кстати, француз прислал Будкеру года через два письмо, признался, что он в том разговоре был дураком.
      Однако же у молодежи были и свои, молодежные, интересы, и даже не столько свои, сколько общественные.
      Этому безусловно способствовала хрущевская "оттепель" - она возбудила огромные надежды, она звала к политической активности.
      Молодые люди устраивали жаркие дискуссии (это не мешало им оставаться надежным резервом своих учителей), они с увлечением работали в лабораториях, с не меньшим читали "оттепельные" произведения многих тогдашних писателей. Нарасхват был, конечно, солженицынский "Один день...", да и другие его произведения в списках.
      Многие писатели из Москвы, Ленинграда приезжали тогда в Академгородок, многие и отказывались - Софронов, например, Грибачев. Тогда на сцене усаживался кто-то из молодых людей и отвечал на вопросы аудитории от имени отсутствующего писателя - это было смешно, остроумно.
      Не вполне удачно прошло в Академгородке выступление А. Т. Твардовского: он заявил, что является последовательным сторонником советской власти и коммунистической партии, а публикации в его журнале того же Солженицына продиктованы желанием открыть партии глаза, помочь ей исправить ошибки. Он очень резко отозвался о всеми любимом в Академгородке преподавателе литературы местной физматшколы (результатом было то, что чуть ли не на другой день этот преподаватель был снят с работы).
      Встреча продолжалась больше четырех часов в переполненном и душном зале кинотеатра, кое-кто уже падал в обморок.
      И ведь вот еще что любопытно: все это происходило в бытность местного первого секретаря райкома, а потом и секретаря по идеологии Новосибирского обкома КПСС Егора Кузьмича Лигачева.
      Я вот к чему: "оттепель" многим представлялась шансом обновить и власть, и образ жизни, но тут был снят Хрущев, и это было воспринято как отказ от нового, или хотя бы обновленного, курса.
      Наступала пора разочарований. Сникли молодежные тусовки, академики замкнулись в своих коттеджах.
      У меня же произошло серьезное столкновение с Лаврентьевым: он громогласно объявил, что в последующие пятнадцать лет в Кулундинской степи будет орошено 1,5 млн. гектаров. Это была невероятная фантазия: в Кулунде нет столько земель, пригодных для орошения, земли там пестрые, разбросанные островками среди малоплодородной степи, и тянуть к ним каналы - безумие. Население малочисленное, оно не справлялось и с обычными работами сельскохозяйственного цикла, а ведь орошаемые земли требуют в три-четыре раза больше рабочей силы, чем неполивные. (В результате было орошено 500 гектаров.)
      Я с глубоким уважением относился к Лаврентьеву, но он уже не был тем Лаврентьевым, который на месте будущего Академгородка в глухом лесу построил избушку и поселился в ней с женой. Теперь некоторые ученые искали знакомства с его домработницей. Лаврентьев был выдающимся исследователем прежде всего в области направленных взрывов и очень помог стране во время войны, он и в Кулунде намеревался не копать, а "взрывать" каналы. Он основал Академгородок, и ему стало казаться, что он может все. Вот так же и советская власть: понастроив великие (но не всегда необходимые) сооружения, победив Германию, она вообразила, что может все... Это и есть коммунистическое воспитание... Утопия!
      Этот же тип сознания я замечаю нынче у всех руководителей нашего государства, вышедших из коммунистического аппарата, - Ельцин не представляет исключения.
      Да, советская власть могла если уж не все, так очень многое. Могла строить самые крупные в мире ГЭС, не считаясь с размерами затоплений и разрушением берегов водохранилищ, могла догонять, а то и перегонять Америку в вооружениях, могла ни за что ни про что уничтожить десяток-другой миллионов своих граждан, могла тайно тратить колоссальные деньги на поддержку коммунистического движения как в цивилизованных, так и в полудиких странах, могла переселять целые народы с земель предков на земли им чуждые, могла придумать и осуществить проект переделки природы, во многом - против законов природы, могла неизвестно почему и зачем воевать в Афганистане, могла затеять переброску стока северных рек в Каспий, притом что уровень Каспия уже в то время неуклонно поднимался сам по себе. В том-то и состоит ужас тоталитаризма, что он совершает великие деяния только потому, что их можно совершить, а не потому, что они действительно необходимы. Так же обстояло дело и с революцией: вдруг предоставилась возможность ее осуществить (и не более того), но для коммунистов это стало высшей задачей, целью их жизни. И если что-то и противостоит подобным возможностям, так только демократизм, который обладает более широким кругозором, ищет эволюционные пути развития.
      Между прочим, дореволюционная Россия тоже осуществляла великие строительства - скажем, Транссибирской магистрали или осушение Барабы, - но кто мог бы поставить под сомнение эти уникальные для того времени начинания?
      Правительство Николая Второго не отличалось высокой нравственностью, но сколько там было министров, которые жили ради государства, совершали мужественные поступки вопреки интересам своей собственной карьеры? Столыпин был, А. В. Кривошеин был, и тот же хитрец и интриган С. Ю. Витте. А нынче? Сидят и смотрят с двух сторон в рот главе правительства, даже и не думая о том, что на них кто-то тоже ведь смотрит. Со стороны. А министров у нас сколько и к ним приравненных депутатов, председателей комиссий и комитетов? С тысчонку, побольше того наберется? Говорят - усложнилась система управления. Не столько она усложнилась, сколько стала вожделеннее.
      Но это - отступление по ходу дела.
      Уже когда я переехал в Москву, мы встретились с академиком Будкером, и он поведал мне, что очень многие ученые Академгородка отказываются дальше работать с Лаврентьевым, и вот возникла идея: построить где-нибудь в России новый академгородок, начать там все сначала. Не соглашусь ли я поехать к первому секретарю Смоленского обкома КПСС и переговорить с ним на этот счет? Мне это удобнее, чем кому-то из ученых. Я согласился и уже взял билет на поезд, когда последовал отбой - не надо!
      * * *
      Мои послеинститутские годы были если уж не серыми, так ординарными безусловно.
      Кафедрой мы пытались что-то сделать, шефствовали над несколькими колхозами, потом "выбросили" два призыва: каждому колхозу - библиотеку, позже: каждому колхозу - водоем. В те времена надо было (а это - непросто) получить одобрение начальства - первого секретаря обкома КПСС, мы таковые получили, и научные работники нескольких институтов поделились своими библиотеками, а потом дело пошло - сами колхозы уже были заинтересованы.
      Водоемы (в степной части области) мы копали сами: находили деньги, и трактористы МТС, и мы сами ездили на бульдозерах и скреперах - дело двух-трех дней.
      Тем более что во многих селениях водоемы были сооружены еще переселенческим департаментом Министерства земледелия и государственных имуществ.
      Позже я рассорился с институтским начальством, и мы уехали из Омска.
      В Новосибирске я уже решил заняться литературой и для начала принялся читать классиков. Я ведь никогда не прослушал ни одной лекции по литературе, общее образование у меня - семь классов. Вот я и принялся читать - всего Тургенева, всего Лескова, всего Чехова, всего Решетникова.
      Решетников - не очень-то сильный писатель, но самый демократичный из всех, кого я читал.
      А жителем Москвы я оказался вот по какому случаю: в один из своих приездов в столицу зашел к секретарю Союза писателей Г. Маркову, и тот сказал мне:
      - Мужик! - (такое у него было обращение к землякам-сибирякам). Мужик, тебе нельзя возвращаться в Новосибирск!
      - Почему вдруг? - удивился я. (Хотя и догадывался, в чем было дело.)
      - Не буду объяснять, но - нельзя, и только!
      - А где же я буду жить в Москве?
      - В Доме творчества в Переделкине. Вопрос обговорен в Литфонде.
      - И долго мне там придется жить?
      - Года три...
      - Почему так долго?
      - Потому что они, - (они - это значило ЦК), - меньший срок бесквартирного житья писателя пропустят мимо ушей, а три года - это убедительно. Через три года я сам возьмусь за это дело и - вот увидишь сделаю.
      Через три с половиной года Марков действительно все сделал как бы даже и в одночасье. За это время я, конечно, не раз наезжал домой в Новосибирск, всякий раз не больше чем на две-три недели (так предупреждал Марков), жена и дочь с внучкой приезжали ко мне на лето в Дом творчества, но это дела не меняло - я уже не был новосибирцем, тем более - жителем Академгородка.
      Марков - это особая страница нашей политической жизни тех лет. Он же тех лет продукт. Кажется, это самый умный и самый прагматичный политик, которого я когда-либо встречал. Свое творчество он очень и очень переоценивал, ставил где-то рядом с творчеством Льва Толстого, но во всем остальном знал меру, с начальством играл хитро, но по отношению к диссидентам был жесток.
      Не думаю, что Марков сам выдвигал кандидатов на звание диссидента, но уж если получал указание, скажем, от генсека ЦК КПСС, так исполнял его со всем рвением. Союз писателей он устраивал капитально, помощников выбирал безошибочно. Он мог бы сделать большую политическую карьеру, уж во всяком случае, стать членом Политбюро, но не хотел - дело ненадежное. В тридцатые годы он не в переносном, а в буквальном смысле слова вырвался из рук людей, которые хотели его арестовать, скрывался в глухой таежной деревушке, и все это сделало его очень осторожным. Вероятно, он мог бы стать дельным политиком и руководителем и в демократическом государстве, если бы не один пункт - его непоколебимая уверенность в том, что он писатель милостью Божьей.
      У него была совершенно исключительная память, он знал не только, что тот или другой писатель написал, но и когда, в каком году ту или иную вещь издал.
      Конечно, это нынче я выдаю развернутую характеристику, а в те времена он был для меня просто Гоша, относился же я к нему с достаточным уважением.
      * * *
      Ну а в Академгородке промелькнул передо мной период некоего демократизма, если на то пошло - слегка государственного, похожего на демократизм исландский.
      Еще маленький штрих.
      Как-то ко мне из города приехала в Академгородок жена и во дворе на столике, на месте довольно бойком, забыла сумочку с деньгами. Вернувшись в город, хватилась - но было уже поздно ехать обратно, и поехала она утром, безо всякой уже надежды...
      И что же? Сумочка, никем не тронутая, лежала на столике.
      Мы радовались и мечтали: может быть, еще при нашей жизни во всей стране будет так же?
      * * *
      Демократия "детская", демократия государственная, но есть, существует, и я ее очень чувствую, еще одна демократия - природная.
      Природа - это система, может быть, даже идеальная для данных ей условий. В самом деле, жизнь возникла на земной коре, а это слой толщиною 30 - 40 километров на равнинах, 70 километров в горных местностях, 5 - 10 километров под океанами. Глубже - огненная лава. Это - под нами. Над нами, на огромном от нас расстоянии, тоже кипящая лава - Солнце, и жизнь возможна только на этой тонюсенькой оболочке Земли. Да ведь какая жизнь - не какие-то там бактерии, а высшие человеческие организмы!
      Значит, земная кора - это продукт компромиссов между бытием и небытием, какое-то согласие между тем и другим, а это уже и есть демократия. Бытие может быть только таким, каким его допускает небытие. Каким оно существует в строжайших рамках законов природы, нашедшей-таки компромисс с небытием.
      Конечно, природа сурова и даже - жестока, но не забудем, что она прошла через компромисс с небытием, очевидно совершив немалые уступки.
      У нас в ходу выражение "борьба за жизнь". Но это и есть борьба за компромисс. Черепаха откладывает в песок сто яиц. Пока они ползут в море, девяносто восемь, девяносто девять из них пожирают хищные птицы-фрегаты. Ужасно? А что было бы, если бы выживало 100 процентов черепашек? Зато львы рождаются единицами.
      Если мы говорим о системе существования, вообще о любой системе практической или теоретической, - более совершенной, чем система природы, не только нет, но и не может быть. Разве что где-нибудь за пределами Вселенной. И это глупо - изыскивать какие-то системы совершеннее природных.
      Демократизм, с его идеей сотрудничества эволюционного, а не революционного, уже выражен в природе. Демократизм человеческого общества ищет максимально возможной общественной гармонии по примеру природы. Он ищет той природной красоты, которую выражает через искусство, поэтому развитое, ничем не стесненное искусство является первейшим признаком демократии. Признаком, кстати, идущим из древности. Художник, даже когда он изображает нечто страшное и безобразное, все равно делает это во имя красоты, чтобы подчеркнуть ее необходимость. Я думаю, что чувство красоты это не что иное, как чувство приближения к природе, к ее гармонии, к ее умению устроить жизнь на тончайшем слое земной коры. К умению, которое есть чудо из чудес, существующее в доступном нашему пониманию мире. Устраивая жизнь, природа дала всему живому еще и чувство обязательности жизни, необходимости ее продления в поколениях и поколениях. Покуда организм может, он обязан жить. Даже смерть - это тоже способ продления и обновления жизни. Искусству дано изображать и эту нашу обязанность, а в то же время оно, искусство, уже давно предсказывает неизбежность конца жизни, ее завершения. Это неизбежно уже потому, что человек с некоторых пор стал существом надприродным, подчиняет законы природы своим собственным законам. Все живые существа руководствуются лишь теми потребностями, которые раз и навсегда заложены в них природой, хищные животные, птицы и рыбы не наделены способностью создавать себе запасы продовольствия, они могут съесть не больше того, что могут съесть, именно поэтому ни лисы, ни волки так и не съедят всех зайцев. Животные не хищные (например, белки) это могут. Человек - единственное существо, которое определяет свои потребности сам, а современная цивилизация - это невиданный и ни в коей мере не предусмотренный природой рост его потребностей. Человек, даже хорошо зная, что он приближает свой конец, никогда не поступится хотя бы частью цивилизации. Он теряет чувство обязательности своего присутствия в этом мире. Он уже и существует-то только ради цивилизации.
      * * *
      Одним из величайших преступлений коммунистических утопий было беспощадное преследование и разрушение религии, которая учила людей ограничивать свои потребности, в том числе - и в революциях. Коммунисты словно боялись, что Бог окажется умнее их, и жестоко-торопливо разрушали храмы, жгли иконы. Тем самым они без зазрения совести сводили какой бы то ни было разум к собственному разуму.
      Если религия считает разум человеческий лишь частицей разума Божьего это прекрасно и мудро. Тем более на это было неоспоримое право: религией созданы книги, которые только и могли стать вечными, - Библия, Коран. Ничего более мудрого человек никогда не изречет, не придумает. Библия - это книга об обязанности человека жить. Жить и после того, как он перестал быть тварью и стал человеком. Обладая этими книгами, человечество вступило в эпоху своего нового сознания и осознания. Так оно и есть, хотя Маркс, Ленин, Сталин считали, что сознательное существование человечества начинается именно с них, с их "Капитала", "Апрельских тезисов" и с "Краткого курса истории ВКП(б)".
      Но почему это в любом случае разум человека мы принимаем за некий стандарт, обязательный для всех разумов, сколько их может быть? Наш-то разум связан с земной природой, а вряд ли где-то существует копия нашей Земли - для этого нужны десятки, тысячи, миллионы совпадений тех условий, при которых Земля возникла.
      Если бы Земля была меньше или больше по весу, чем она есть, на одну десятую, у нее была бы уже другая орбита, а значит, и другой климат, и другая атмосфера, а у живых существ, если бы они все-таки возникли, был бы другой состав крови, другой образ существования, другое мышление. Другой разум.
      Но на нашей орбите нет больше никого, а на орбитах других - все другое, разве что какие-нибудь простейшие бактерии могут быть одинаковыми.