Первомост

Выбрав самый высокий холм. Немой поднял на него Тело Лепетуньи, положил его на землю, долго сидел над ним, ждал: может, появится из-за туч солнце, но солнце не появлялось; хотелось еще Немому, чтобы затих ветер, но и ветер не затихал, а принес с собою еще и дождь, и этот дождь безжалостно стегал Немого прямо в лицо, и холодные струи текли у него по щекам, будто неудержимые слезы, но он не обращал на это внимания, его беспокоило другое - то, что и Лепетунью тоже сечет дождь, как ни прятал он ее; на лице утопленницы тоже словно бы покатились слезы, она плакала и после смерти, а уж этого он ни за что не мог допустить, и, не переставая мучительно стонать, Немой начал руками рыть яму, работал упорно и неистово, дождь помогал ему, размачивая землю, а одновременно и мешал, потому что Немому хотелось во что бы то ни стало положить Лепетунью в сухое укрытие, но, как он ни торопился, дождь опережал его, и на дне ямы сверкала и хлюпала вода. Углубившись в землю, Немой начал тогда копать под одной из стен яму, кое-как вырыл нечто похожее на пещеру в стене и, в последний раз прижавшись к Лепетунье, уже не похожей на самое себя, посиневшей и страшной, но по-прежнему близкой ему и незабываемой со своими светлыми волосами, взял ее на руки и тихо опустил в землю.
      Зарывал быстро, отчаянно, сровнял с землей, присыпал травой, - никто и не найдет. Затем пошел к берегу, взвалил себе на плечи тяжелое тело Положая и понес его в Мостище.
      Зачем он это сделал - он и сам бы не мог этого объяснить. Просто понес, да и все. Положай был тяжелый как камень, негнущийся будто дуб, наверное, ни один живой человек не смог бы донести его так далеко, да еще и взобраться на высокий воеводский двор, но Немой смог и примерно в полдень бросил закостеневшего утопленника к ногам Воеводы Мостовика, и видел это лишь Шморгайлик издалека, да еще маленькая Светляна с ужасом и содроганием, а Воевода распустил свои усы на ветру и пробормотал, будто Немой мог его услышать:
      - Лепо, лепо.
      И в этот день созвана была обычная трапеза на воеводском дворе, и Воеводиха, хищно щурясь, тоже сидела у стола, молча чавкали Мытники, ничего не ел Немой, будучи не в состоянии оторваться от ужаса утрат, пережитых им; Воевода тоже чавкал лишь для отвода глаз, Шморгайлик, входя, чтобы наполить чашу Воеводы, и мгновенно исчезая, нетерпеливо выжидал, не случится ли чего-нибудь за столом, ибо не все еще узлы были разрублены и не все головы брошены к ногам Мостовика и половчанки, но, наверное, так бы ничего и не случилось в тот день, если бы внезапно половчанка, не отрывая своих глазищ от Немого, не захохотала, беспричинно и неуместно, хохот этот был коротким, как всхлипывания, Воеводиха сразу же и умолкла, но Мостовик проследил направление ее взгляда, смерил глазами ее, а потом Немого, мрачно уставился в чашу с медом, Стрижак же, которому беспричинный смех и царившая за столом напряженность мешали как следует поесть и выпить, вытер ладонями губы и поучительно промолвил:
      - Когда обедаем, по числу трапезников стоят у нас за спинами ангелы в чистых ризах. А ежели начнется смех или шутовство и клевета да осуждение, ангелы отходят, бес же, придя, сеет зло.
      В этот день зла больше не было, всему ведь бывают пределы!
      Под утро погода прояснилась, Воеводиха снова вывела своего коня и приготовилась ехать в свои лесные странствия, никто ее не сопровождал, ни разу Мостовик даже не взглянул вслед своей жене, но сегодня он словно бы ждал, пока она сядет на коня, затем показал Немому, которого держал возле себя, видимо, нарочно для этого, чтобы тот сопровождал половчанку. Немой послушно пошел за всадницей, она с любопытством и плохо скрываемой хищностью взглянула на него раз и еще раз, пока выехала за ворота, а там пустила коня сразу в галоп. Немой, выполняя повеление Воеводы, тоже побежал за конем, в нем родилось давнишнее, непреоборимое: конь и женщина, женщина и конь, - когда-то для него уже достаточно было бы, чтобы отогнать самого дикого скакуна и овладеть женщиной. Но все это осталось за чертой вчерашнего дня, он зарыл все прошлое собственными руками в землю на высоком приднепровском холме, и теперь ему незачем было гнаться за каким бы то ни было конем, его не привлекала и дичайшая женщина, в крови которой пылали все пожары безбрежных степей.
      Потому-то и побежал Немой за конем лишь для виду, чтобы выказать свою преданность Воеводе, но вскоре отстал и, считая преследование начисто безнадежным, возвратился назад, хмуро прошел ворота, вяло направился через двор к Мостовику, который все еще стоял на возвышении, все видел, не проявил внешне своего отношения к поведению Немого, но мысленно без устали повторял: "Лепо, лепо".
      А Немой пошел к Светляне и целый день не отходил от дочери, вместе с ней обедал, Светляна пыталась о чем-то рассказать отцу, прерывая свое повествование коротким плачем, а он, как это ни покажется странным, улыбался, облегченно и свободно. Никто не смог бы назвать причину этого смеха.
      Никогда еще мостищане не были свидетелями таких событий на воеводском дворе, намного меньшие провинности влекли за собой тяжелые, безжалостные наказания, на долю Мостища выпадало всего только покорно ожидать судов таинственных, коротких и беспощадных, прежде всего, конечно, страдали родичи тех, кто провинился, - следовательно, тяжелая рука Воеводы неминуемо должна была упасть на сестер Лепетуньи: Первицу, жену пастуха Шьо, а потом и на Мытничиху, несмотря на ее высокое положение, - за сестрами пошли бы и их мужья, прежде всего, из-за своего слишком длинного языка, - пастух Шьо, а потом и сам Мытник, которого для начала, наверно, уберут с моста, потом отнимут у него все кладовые, там... все произойдет по обычаю, о котором страшно даже подумать.
      Но проходили дни за днями, а Воевода затаенно молчал.
      Никто не был задет, никто не был наказан. Мытник и Мытничиха каждый день ходили на трапезу к Мостовику и молча насыщались у него за столом. Шьо гонял своих коров по плавням, а Первица носила ему еду и все выглядывала сестру свою и племянника, ибо не могла поверить, что они погибли, - ведь никто же не видел их мертвыми, видели мертвым лишь Положая, когда Немой пронес его тело через все Мостише средь бела дня, наверное нарочно показывая всем людям, чтобы знали, а может, и не только ради этого, но и для еще большего возбуждения злости и ненависти к Воеводе сделал это Немой.
      - Шьо! - кричал своей жене привыкший к свободе в плавнях пастух. Насмотрелись на своего Воеводу? Дождались добра от него?
      Кричал так, будто он сам не был подданным Мостовика и не терпел от него точно так же, как и все остальные.
      Объяснять поведение Воеводы никто не брался. Объяснить можно только известное всем, открытое, когда же перед тобой загадочность, таинственность, можно сказать, постоянно угрожающая, то невольно может растеряться самый отважный человек. Правда, там, где отсутствует точное объяснение, возникают предположения, и чем больше людей, тем больше предположений, попросту говоря - пересудов, догадок, бесплодных попыток придать непостижимому явлению или характеру черты желанные и буднично-жизненные.
      Так было и с мостищанами.
      Одни говорили, что Воевода просто состарился и не то чтобы стал мягче, а просто обессилел от постоянной твердости и жестокости, ибо даже высшие силы устают чинить добро и зло, а человек и тем более, даже в том случае, если он и принадлежит к незаурядным явлениям. Другие считали, что Мостовик притаился, как хищный зверь перед прыжком. Эти охотно разделяли мысль Стрижака, которую он выразил в одной из притч о святом Николае. Дескать, привели мужи к Николаю связанного, одержимого бесами пастуха Павла (или же Козьму, Зенона, Кирьяна, Мемриса, - имена здесь на имели значения). Николай и говорит: "Развяжите". А мужи отвечают: "Побежит, и никто не поймает". И речет им святой Николай: "Господь длинные руки имеет".
      Ну, а если Воевода не может иметь таких длинных рук, как господь, то в случае необходимости бог сумеет их удлинить. Простому человеку - нет, а Воеводе удлинит.
      Были и такие, которые объясняли все это той передрягой, которая не прекращалась в последние годы вокруг Киева. Началось внезапно и беспричинно, как всегда начиналось. Десять лет после смерти Всеволода Чермного, просидел на Киевском столе Владимир, сын Рюрика Ростиславовича, сидел спокойно, особенно если сравнить с теми временами, когда его отцу Рюрику Ростиславовичу приходилось метаться туда и сюда, множество раз терять Киев, прятаться в далеком Овруче, снова брать стольный город то хитростью, то коварством, а то и на щит, вести жизнь тревожную, переменчивую, неустойчивую, быть может чтобы восполнить неустойчивость своего положения, каждую свободную минуту, каждую передышку использовал для сооружений из камня, возводил церкви, монастыри, дворцы и дома каменные, еще и придирался, бывало, к Воеводе Мостовику, почему у него одно лишь дерево, и угрожал прогнать из Мостища, - быть может, и прогнал бы, если бы у него было для этого время, быть может, еще и каменный мост через Днепр сумел бы соорудить, но князья черниговские не давали ему свободно дышать; Владимир же, сын Рюрика, сев в Киеве, не думал о каких-то переменах вокруг, ничем не увлекался, унаследовал от отца лишь воинственность духа, но как-то и воевать ему не приходилось почти целых десять лет, потому что выпали они на то время, когда укреплялись Суздаль, Ростов, Владимир, когда залесские князья делили вотчины между собой, украшали свои города, строили церкви, ходили походами, то на немцев под Юрьев, то на литву, то на мордву, защищая от набегов земли собственные.
      Самый старший из Ольговичей Михаил Черниговский, князь чадолюбивый и тщеславный, не обладая силой для соперничества за Киев, как это делали его предшественники, захотел добыть под свою руку Новгород, пошел супротив князя Ярослава Всеволодовича, посадил в Новгороде своего сына Ростислава, однако новгородцы вскоре прогнали молодого князя, потому что не смог он накормить люд, неурожайное лето принесло страшный голод во все земли, кроме самого Киева, князь же новгородский не сумел призвать купцов с хлебом, поэтому и сказано ему было: "Уходи от нас, а мы сами себе князя добудем".
      Так Ярослав Всеволодович снова сел в Новгороде прочно. Ходил на немцев и литву, шел на Чернигов, чтобы отплатить Михаилу, но от Можайска повернул назад, предав огню и ограблению все городки и села на пути своем.
      Не было между князьями ни мира, ни согласия, брат шел на брата, сын выступал против отца, усобицы разъединяли, разрывали землю, брат брату говорил: "Мое!" - а тот кричал: "Нет, мое!" Ослепленные крамолами, не различали, где важные дела, а где мелкие, малое называли великим и начинали ради него не только усобицы, но и битвы, даже угроза для всех со стороны врагов не объединяла в те времена князей, как это показал когда-то поход Игоря против половцев или же битва с татарами на Калке; если же и сговаривались между собой несколько князей, то не ради целей высоких, а в надежде на большую добычу - для захвата вотчины соседа или ограбления богатого города. Ну, а уж когда речь шла о Киеве, который всегда считался самым лакомым куском для всех, начиная еще с сыновей Святослава и Владимира, то здесь господствовал даже неписаный и очень уж злой обычай: выступать супротив Киева беспричинно, внезапно и не поодиночке, а только сговорившись, сообща.
      Так и вышло, что, пока князья были заняты хлопотами в своих землях и соседних вотчинах, до Киева руки как-то ни у кого не доходили, вот так и выпало десять лет спокойной жизни киевскому князю Владимиру Рюриковичу, а когда спокойно в Киеве - спокойно и в Мостище. Именно в эти годы пришли к мосту и Стрижак, и Немой с девочкой, вырастали дети, напивался до одури и разглагольствовал про святого Николая-чудотворца Стрижак, постепенно обалдевала от тоски половчанка, сходились и расходились Лепетунья с Немым, открывалось первое в Мостище обучение на воеводском дворе, вынашивал Шморгайлик свою злость и зависть, а Положай изо всех сил скрывал хитрость свою, все шло, как и надлежит, до тех пор, пока не стряслась беда, пока не полетело все вверх тормашками, начавшись в таинственных глубинах воеводского дома, вырвавшись за пределы Мостища, принеся смерти видимые и еще неизвестные, и тревогу, и неопределенность, и ожидание гнева и всяческих наказаний от беспощадного Мостовика.
      Но началось все на несколько лет ранее, и не в Мостище, а вокруг Киева, как начиналось почти всегда с тех пор, как вознесся на живописных днепровских холмах этот великий древнеславянский город.
      Началось снова с Михаила Черниговского, который после неудач в Новгороде не отказался от намерений определить куда-нибудь своего младшего сына Ростислава. Старший его сын Роман уже сидел в Брянске, дочь Феодулию просватали за суздальского боярина Мину Ивановича, потомка варяга Шимона, известного благотворителя Печерской обители, но покуда Феодулия добиралась до Суздаля, Мина умер, тогда княжна, усматривая в этом высшее знамение сберечь непорочность, вступила в монастырь "Возложение ризы Богоматери", приняв имя Евфросиньи. Пока дочь в постах утихомиривала страсти свои, святостью своей удостоившись даже избрания игуменьей монастыря, отделяла вдов от девиц в монастыре, чтобы не было соблазнов даже в словах, отец ее, хотя внешне тоже старался казаться углубленным лишь в дела небесные, на самом деле днем и ночью думал о делах земных и весьма далеких не то что от греха, но и от обычной честности. Быть может, бурлила в нем кровь Ольговичей, князей черниговских, которые из рода в род считали себя обделенными, обиженными, униженными в сравнении с Мономаховичами, которые прочно оседлали Киевский стол, а потом еще и пробрались со своим родом в Залесье и укрепились там необычайно, так что единичные прорывы Ольговичей на Киевский стол или в какую-нибудь менее значительную вотчину воспринимались как явление временное. А может, все объяснялось влиянием воеводы Федора, любимца Михаила, человека, преданного богу, рьяного христианина, умевшего сочетать в себе веру в небесное с ненасытной жаждой власти земной, с какой-то прямо-таки одержимостью властью, и уж тут боярин Федор выступал как бы не во имя господне, а подталкиваемый под ребро всеми бесами и не давал князю Михаилу хотя бы год спокойно посидеть в Чернигове, подначивая его на новые и новые стычки и наскоки.
      Именно с боярином Федором повели тайные переговоры бояре из Галича, эти разбогатевшие на торговле солью, серебром и золотом, величайшие смутьяны во всех русских землях тех времен. Коротко просто невозможно описать все то, что творилось в городе Галиче, поставленном у впадения реки Луквы в Днестр, на скрещении всех путей, ведших с Карпат и от Черного моря. Боярство покупало и продавало своих властителей, призывало то угорских королей и королевичей, то польских князей, то князей черниговских из Игорева колена - лишь бы только не пустить на княжение детей Романа Галицкого, Даниила и Василька, в особенности же Даниила. Почти тридцать лет после смерти отца Даниил вынужден был слоняться вдали от Галича, находя убежище то в Белзе, то в Червени, то в Каменце, он построил даже новый город Холм, чтобы иметь хоть что-нибудь свое, но каждый раз снова и снова шел на Галич, то захватывал его, то снова утрачивал, одно время надеялся он на князя Мстислава, который разбил угров под Галичем и, казалось, должен был теперь отдать город Даниилу, потому что выдал за него свою дочь Анну; однако Мстислав вторую свою дочь, Марию, отдал за королевича угорского Андрея и после смерти своей завещал Галич не русскому князю, а угорскому королевичу. Лишь когда умер королевич Андрей, Даниил завладел Галичем, но тут бояре сговорились с черниговским боярином Федором, и тот натолкнул своего князя на мысль попытать счастья для себя и своего сына сначала в Киеве, а там и дальше, до самого Галича, который обещано отдать ему без боя.
      Михаил позвал себе в подмогу из Новгорода Ярослава Всеволодовича, а из Смоленска - Изяслава Мстиславовича, который водил дружбу с половцами и мог надеяться на их поддержку, и вот трое князей пошли против Владимира Рюриковича. Тот попросил помощи у Даниила Галицкого. Услышав о приближении Даниила, Михаил отступил от Киева. Владимир и Даниил перешли через мост и начали опустошать Черниговскую волость. Напуганный Михаил заперся в Чернигове, а Изяслав бежал к половцам, с которыми потом вторгся в Киевскую волость.
      Владимир и Даниил, по наущению одного из галицких бояр - Мирослава, пошли на половцев, но в это время Михаил двинулся из Чернигова на оставленный князем Киев. Владимир тотчас же хотел кинуться назад, но Даниил упрямо пошел дальше против половцев и был разбит у Торческа. Владимир с Мирославом закрылись в Торческе, однако их выдали галицкие бояре Григорий Васильевич и Молибоговичи, и киевский князь с женой своей очутился в плену. Даниил возвратился в Галич, а Изяслав и Михаил взяли Киев, много зла сотворили киевлянам, взяли огромный выкуп со всего люда, даже и с немощных, потом князем в Киеве сел Изяслав, а Михаила позвали бояре в Галич, в который Даниила не пустили.
      После этого началось такое, что никто уже не мог взять в толк, какой князь сидит в Киеве сегодня и кто будет сидеть завтра.
      Владимир выкупился из плена и захватил Киев. Но потом он пошел на помощь Даниилу, который не отказался от мысли прибрать к рукам галицких бояр. А тем временем Ярослав с новгородцами без боя захватил Киев и сел на княжеский стол.
      За этими переменами не успевал уследить даже приученный к постоянной неустойчивости Воевода Мостовик, он растерялся до того, что уже пропускал через мост всех князей подряд, не разбирая и не выбирая; быть может, именно благодаря этому и уцелел и в те смутные годы. И возможно, наряду со значительностью событий внешних, неожиданности, свалившиеся на Мостовика в его собственном дворе и Мостище, показались ему мелкими, несущественными, не стоящими внимания и постоянного гнева. К тому же в течение событий вмешались еще и силы высшие, наказание упало на виновных: один куда-то исчез, другой утонул, что-то сгорело, тот пропал без вести. Чего еще нужно?
      Но вряд ли озабоченность княжескими усобицами (пусть и не сполна описанными здесь) могла быть настолько большой, чтобы изменить характер Мостовика. Тщетными следует признать также и попытки приписать Воеводе способность к измерению зла, ибо хорошо известно, что привыкший творить зло и расправу не знает пределов, не ведает меры и не останавливается в своем черном деле даже тогда, когда уже нет видимого сопротивления его власти и воле.
      Издавна повелось, что люди, не найдя объяснений на земле, ищут их на небе. Возможно, Воевода испугался небесных предзнаменований? Потому что творилось тогда нечто неслыханное, будто перед концом света.
      Жара стояла невероятная, горели вокруг леса, сквозь дым можно было свободно смотреть на солнце, на нем видны были черные пятна, будто огромные гвозди, и мгла густая спускалась на землю, так что на сажень перед собой не было видно ничего, и люди сталкивались между собой, и звери слепли и ходили по селам и городам, смешивались с людьми медведи, волки, лисицы.
      А потом произошло землетрясение, и в монастыре Печерском в день отца Феодосия, когда там находились митрополит Кирилл и князь Владимир, церковь Богородицы раскололась на четыре части, а в Переяславе от этого сотрясения церковь святого Михаила - пополам.
      Вскоре после смерти Положая и Лепетуньи появилось знамение на солнце: надвинулась плотная тьма с запада, а с востока засветило, будто на пятый день после новолуния, а потом вышло наоборот, с востока наползла тьма, а с запада просачивался свет, как при пятидневном месяце, и страх и трепет напал на всех, кто это видел, а видели все, и Воевода Мостовик тоже.
      Так не это ли испугало Воеводу настолько, что он не стал мстить родственникам Положая, пренебрег давнишним мостищанским обычаем, согласно которому искоренялся весь род и семя каждого, кто провинился перед Мостовиком?
      Потому что если человек, живет на свете так долго, как Воевода Мостовик, он уже имеет возможность убедиться, что небесное знамение предвещает не судьбу отдельной личности, даже и весьма значительной, и не строения какого-нибудь, будь это даже единственный в целой земле мост, к примеру, а касается дел целого государства или народа.
      Как бы там ни было, солнце заслонялось темными пятнами, черными тучами, и на земле жара стояла, и пересыхали реки, и озера, и болота, и горели леса, горы, болота; казалось, даже сама земля словно бы горела перед тем, как пришла зловещая весть об ограблении и сожжении Константинополя разбойными фрягами или же крестоносными болванами, которые изгнали императора и патриарха, издевались над пещерными душами святых служителей монастырских, ограбили все храмы, прежде всего - святую Софию, где кроме священных сосудов нашли сорок кадий чистого золота, сожгли огромное множество книг, а потом избрали своего императора, Балдуина, признавшего только власть папы римского, и тогда папа Иннокентий направил послание русским епископам с требованием признать и над собой его верховную власть, поскольку Византия с ее патриархом перестала существовать.
      Так и перед ужасной битвой на Калке появилась над Русской землей звезда, глаголемая "докит", то есть копье по-гречески, потому что простиралась по небу с востока на запад с хвостом длинным и острым, впрямь похожим на копье, и светила ясно, до боли в глазах, за что названа была блистаницей или лампадией, стояла же в небе семнадцать дней, в чем люди посвященные увидели пророчество, что и Киеву осталось стоять еще семнадцать лет, и хотя определенный срок еще, и не закончился, и хотя в самом деле за Киев снова начались княжеские раздоры, но ничто, кажется, не указывало на то, что через три с чем-то года должен исчезнуть этот великий и вечный город, - следовательно, знамения, даже и самые зловещие, действовали лишь в пределах, твердо очерченных, и не затрагивали всего, что находилось вне этих пределов, так почему бы они должны были касаться Воеводы Мостовика, который хотя и стоял на скрещении всех путей, но в то же время словно бы и не вмешивался ни во что, поскольку мост, ежели хорошенько поразмыслить, все-таки был для людей лишь орудием, мост нельзя было причислить к участникам тех или иных событий, а раз это так, то и людей, стоявших у моста, не могли задевать дела мира этого, его хлопоты, страхи и надежды.
      Так отпадают все вероятные предположения относительно причин перемены поведения Мостовика, но не названа еще одна, весьма существенная, о которой почему-то забыто было даже в Мостище, причина же эта: половчанка.
      Снова половчанка, снова Воеводиха.
      С нее началось все, ею и продолжалось. Своим поступком она выбила Воеводу из повседневных привычных забот, вынудив забыть о делах и предаться чувству мести; она же и положила конец его мстительности, заставив Мостовика сосредоточиться на новом событии, происшедшем опять-таки в его дворе, не задевая на этот раз Мостовика ничуточки.
      Половчанка вспомнила про Светляну. Перед глазами зловещей женщины стояло воспоминание о том, как бегали по двору двое, как, играючи, сорвал Маркерий со светлых волос девочки зеленую ленточку и повязал ее себе на шею, под сорочку, видела она эту зеленую ленту, разрывая сорочку на парне, до сих пор еще в ушах у нее стоял звук раздираемой рубахи, этот звук до сих пор не давал ей покоя, требовал отплаты за надругательство над собою, и она решила предать надругательству если не того неблагодарного юношу, то хотя бы кого-нибудь из дорогих его сердцу людей, а поскольку теперь не было в живых ни его отца, ни матери, оставалась только эта девочка, тоненькая и светлая до невероятности, нежная, как птичий посвист, то эту нежность половчанка задумала уничтожить, но не сразу и не открыто, а коварно, смакуя это медленно, затаенно от всех, и прежде всего от самой Светляны. Воеводиха позвала Шморгайлика и велела привести к ней девочку.
      - Как будет велено, - прошептал доносчик и боком попятился от половчанки, потому что боялся теперь ее больше, чем самого Воеводы.
      Он скатился с высоких воеводских сеней, пересек, двигаясь все так же боком, двор, вскочил в избу Немого, стал в двери, пытаясь заполнить собой все отверстие, хотя при его хлипкости эта попытка казалась довольно смешной, прошипел, обращаясь к Светляне, которая сидела на лавке, удивляясь приходу воеводского слуги, никогда ранее не отваживавшегося здесь появляться:
      - К Воеводихе!
      Светляна взглянула на Шморгайлика заплаканными глазами (она не переставала плакать все эти дни, даже тогда, когда ее утешал отец, она все равно плакала), ничего не ответила, но и не соскочила со скамьи, чтобы выполнить высокое повеление, даже не пошевельнулась.
      - Слышишь? - крикнул Шморгайлик. - Аль оглохла?
      - Чего тебе? - тихо спросила девочка.
      - Велено идти к Воеводихе. Зовет. Ну!
      - Не пойду! - с неожиданной злостью промолвила Светляна.
      - Вот как?
      Шморгайлик прыгнул к девочке и дернул ее изо всех сил за руку. Светляна слетела с лавки, чуть не упала, но удержалась на ногах, в ее хрупком теле нашлось достаточно сил, чтобы вырваться от Шморгайлика и отскочить в сторону.
      - Не пойду к ней! - крикнула Светляна сердито.
      - Спрашивать не будем, - злорадно сказал Шморгайлик и снова бросился на девочку, чтобы тащить и доставить к Воеводихе, - пускай все увидят его усердие. Однако Светляна не стала на этот раз отскакивать от него, а вцепилась ногтями в лицо Шморгайлика, царапнула его, будто дикая кошка, и только после этого отскочила, а Шморгайлик взревел от боли и обиды:
      - Гойо-йой-гой-гой!
      Озверев, пошел на Светляну с таким выражением на окровавленной харе, словно намеревался уничтожить девочку, но она не отступала, не изготовлялась к защите - стояла и смотрела на него своими серыми глазами, даже вроде бы насмешливо. Шморгайлик не мог заметить ни ее насмешливости, ни ее беззащитности, - он был ослеплен чувством мести, он оглох от мстительности, для него не существовало теперь ничего, кроме желания схватить эту паскудную девчонку за горло и душить до тех пор, пока не квакнет, он уже протянул свои цепко-костлявые руки, но поймал ими пустоту, потому что именно в тот миг какая-то невидимая сила подняла его вверх, и он поплыл по хижине, выплыл сквозь дверь, очутился, вознесенный, во дворе, увидел далекие ворота с ошеломленными сторожами, увидел воеводский дом, в сенях которого стояла половчанка и тоже удивленно всматривалась в то, что происходило.
      Шморгайлика же подвела его одежда. Чтобы скрыть свою невзрачность, он носил все широкое и непомерно большое. И вот Немой, войдя в дом и увидев, как воеводский холуй наседает на его дочь, спокойно сгреб Шморгайлика за порты, собрав все их излишество в огромный узел для удобства, а также за ворот, где тоже было достаточно ткани, чтобы провис доносчик, будто щенок, схваченный за холку. Шморгайлик висел в своих по-глупому просторных одеяниях так, что должен был вот-вот вывалиться из них, но не вываливался, а только беспомощно барахтался. Немой же, немного пронеся его по двору, словно бы для того, чтобы всем стало видно, поднял прислужника еще выше и не бросил, а просто опустил вниз на землю, и Шморгайлик так и упал, будто щенок, на четвереньки, и голову тоже повернул к Немому быстро, по-собачьи, будто хотел тявкнуть, но передумал, а так же, как стоял, пополз в сени, из которых, мстительно щурясь, наблюдала за ним Воеводиха.
      Страх его был столь велик, что он и возле сеней не догадался выпрямиться, а стоял на четвереньках и жалобно бормотал, задрав голову к половчанке:
      - Он меня избил... Он меня...
      - Где Светляна? - спросила Воеводиха.
      - Не хочет идти...
      - Где она?
      Но в это время девочка показалась позади своего отца, и половчанка, поморщившись на неприглядный вид Шморгайлика, брезгливо велела:
      - Встань и приведи ее сюда.
      - Так не хочет же, - отряхиваясь, сказал Шморгайлик, постепенно приходя в себя.
      Тогда половчанка, которой надоело так много говорить, спустилась из сеней и пошла к Немому и Светляне. Девочка не пряталась за отца, стояла смело, смотрела на Воеводиху с нескрываемой ненавистью и презрением.
      - Почему не хочешь ко мне? - спросила половчанка.
      Светляна молчала. Быть может, вспомнила свое бывшее молчание, тогда все-таки было ей лучше, - никто не докучал, она была защищена безмолвностью надежно и прочно.
      - Гневаешься, знаю, - сказала Воеводиха. - Виновна я. Но прости.
      Такого от половчанки здесь еще не слыхивали. Теперь Светляна молчала уже от удивления.
      - Отныне будешь ходить на трапезу к Воеводе, и пришлю тебе одежду настоящую. Не бойся меня и никого не бойся. А меня прости.
      После этих странных слов половчанка пошла назад, а возле сеней процедила сквозь зубы Шморгайлику:
      - Растолкуй Немому!
      - Как велено будет, - прошептал Шморгайлик, тоже будучи не в состоянии что-либо понять.
      Да и кто бы тут мог понять? Половчанка даже перед Воеводой не раскрыла своего намерения. Приблизила к себе Светляну, вроде бы даже подружилась с девочкой, как это было во времена, когда они обучались у Стрижака втроем, - и на воеводском холме и в Мостище наступила снова тишина, никого не тронули, все было забыто, половчанка ездила теперь в лес не одна, а вдвоем со Светляной, с той лишь разницей, что девочке давали малорослого коня, но ведь она была не жена, а еще девочка, к тому же не воеводского или ханского рода, а дочь простолюдина.
      Так проходили дни и месяцы, наступала уже зима с ее снегами и морозами, на глазах у всех Светляна вырастала, становилась настоящей невестой, красивой, стройной, такую хоть и боярину или купцу в жены, и вот тогда половчанка пришла однажды к Воеводе, дремавшему после обеда, и завела речь, неожиданную, можно сказать, жестокую, даже для привыкшего к жестокостям Мостовика.
      - Женить надобно Стрижака, - неожиданно сказала она.
      - Зачем? - удивился Воевода. - Не все ли едино?
      - Тогда получит сан священника.
      - Кто же даст?
      - Епископ. Сан дают лишь женатым. Тогда будешь иметь настоящего священника.
      - А тебе это зачем?
      - Я твоя жена и хочу, чтобы все было тут как всюду.
      - Лепо, лепо, - пробормотал Воевода, - где же возьмешь для него жену?
      - Имею уже.
      - Имеешь?
      - Светляна.
      Мостовик немного помолчал, негоже ему было выражать свое удивление перед женой, но и восторга от ее мстительности не сумел скрыть, поэтому промолвил после молчания: