Документальная хроника - Донская либерия

Первые приступы булавинцев осажденные отбили. Воевода знал, что на помощь из Астрахани спешит полковник Бернер с солдатским полком, и надеялся до его прихода «от воров отсидеться». Но предусмотрительно высланные Некрасовым конные дозоры вовремя заметили приближение солдат. Оставив Лукьяна Хохлача продолжать осаду малой крепости, Некрасов и Павлов с двумя тысячами конных казаков и бурлаков встретили и наголову разбили полк Бернера близ Сарпинского острова, в пяти верстах ниже Царицына.

Возвратившись к осажденной крепости, Некрасов и Павлов велели засыпать в двух местах землей ров, а затем булавинцы, «наметав дров и всякого смоленого лесу и бересты, зажгли огонь», который быстро перекинулся на палисады и деревянные бойницы крепости. Сопротивление осажденных, задыхающихся от дыма, начало ослабевать. Булавинцы пошли на приступ и, как доносил царю астраханский воевода, великою силою и тем огнем тот осадной городок взяли; и Афанасия Турченина убили, великою злобою умуча, отсекли голову, и с ним подьячего и пушкаря и двух стрельцов; а других, кои были в осаде, офицеров и солдат, отобрав ружье и платье, ругаясь много в воровских своих кругах, оставили быть на свободе».

Так Царицын стал вольным казачьим городом.

А тем временем Левка Булавин, сменив коня в Паньшином, мчался знакомой степной дорогой в донскую столицу. Не прошло и месяца, как покинул он родные места, а во скольких событиях довелось участвовать, сколько любопытного успел повидать. Будут завидовать теперь ему станичные казачата. И черноглазая Галя перестанет насмехаться, пожалуй, над молодецки взбитым рыжим чубом… А как будет доволен его сообщением дядя Кондратий! Левка слышал, как приезжавшие низовые станичники говорили, будто в Черкасске не утихают раздоры меж казаков и домовитые грозят расправой войсковому атаману. Прикусят небось поганые свои языки недруги, узнав о взятии Царицына, не осмелятся более суесловить!

И все же мысли о дяде были тревожны…

Некрасов, прощаясь с Левкой, сказал:

– Гляди, Левка, как там Кондратий Афанасьич, а ежели что, от дяди не отлучайся… Опасаюсь я тайных происков черкасских стариков.

– Наказной атаман Илья Григорьич небось за ними усмотрит, – промолвил Левка.

По лицу Некрасова словно тень скользнула, он огляделся, потом наклонился к Левке, произнес:

– Ты хоть и молод, а, ведаю, тайного до поры не пронесешь… Слух есть, будто наказной сам путляет, со стариками в ночную пору его будто примечали…

У Левки от удивления глаза на лоб полезли и в горле пересохло:

– Илья Григорьич? Да он же сам верховодил и зачинал смуту… Как же так?

Некрасов пожал плечами:

– Мало что бывает! Сам-то наказной все ж из низовых богатеев, а ворон ворону глаз не выклюет. Может, и брешут про него, а остерегаться надо… при случае скажи о том дяде…

– Скажу непременно, – пообещал Левка.

И вот последний вечер в пути, до Черкасска рукой подать, завтра Левка будет дома…

Сумерки начали густеть. Повеяло прохладой. Острей запахло степной полынью и чебрецом. И вдали приветливо замигал огонек костра.

Левка подъехал поближе. Стало совсем темно. Костер из сухих степных будыльев трещал и брызгал золотистыми искрами. Двое незнакомых бородатых казаков варили в котелке пшенный кулеш. Вблизи паслись стреноженные лошади.

Левка соскочил с коня, поздоровался. Станичники окинули его равнодушным взглядом, спросили:

– Куда путь держишь, хлопец?

– В Рыковскую… Я рожак тамошний… – И, в свою очередь, полюбопытствовал: – А вы с какой станицы?

– Донецкие, – неохотно отозвался один из казаков и опять спросил: – С Паньшина, что ли, гонишь?

– Оттуда…

– Не слыхал там, как наши под Царицыном?

– Не слыхал, – осторожности ради солгал Левка, – я не в самом Паньшине, а верстах в пяти на хуторе у свойственников своих гостил…

Казак помешал кипевший в котелке кулеш, потом поднял вверх бороду:

– Ложка-то есть у тебя?

– Есть!

– Так присаживайся, хлебово важнецкое…

Станичники были не из разговорчивых. Поужинали, проверили лошадей, улеглись, захрапели.

А Левка решил переждать еще часок, пока конь отдохнет, подкормится, да и трогаться дальше. Но усталость дала себя знать, и он крепко заснул.

И вдруг, почувствовав страшную, давящую тяжесть, он приоткрыл глаза, хотел приподняться, крикнуть и не мог. Бородачи скрутили ему руки и ноги, заткнули рот кляпом, засунули голову в мешок.

Дышать стало нечем. Левка потерял сознание.

X

Английский посланник при русском дворе Чарльз Витворт статс-секретарю сэру Гарлею в Лондон. Из Москвы 2 июня 1708 года:

«Украинский бунт становится опасным. Глава мятежников Булавин, казнив атамана донских казаков, принудил жителей выбрать себя на его место и известил царя об этом избрании, извиняясь, что решился на такое «справедливое дело», как он выражается, без ведома Его Величества, в уверенности, что Государь одобрит его, когда узнает, почему он так действовал. Булавин не признает мятежниками ни себя, ни своих сообщников, указывая на то, что они не коснулись царских доходов или чего-нибудь, принадлежащего казне, напротив допустили свободную отправку всего казенного добра в Москву. Они желают жить мирно, пользуясь старинными вольностями, и очень удивляются, зачем царь высылает войска против своих верноподданных, тем более, что из этого ничего не выйдет, так как с Булавиным тридцать шесть тысяч человек и он с божьей помощью состоит в союзе с башкирами, которые снова взялись за оружие. Если же Булавину не позволят жить мирно, он со всеми приверженцами грозит уйти с Дона и поселиться на какой-нибудь новой реке. Этим он, надо полагать, намекает на намерение уйти к татарам кубанским, проживающим под покровительством Высокой Порты. Многие думают, что царь, ввиду настоящих обстоятельств, даст свое согласие на все и уступит требованиям Булавина».

Английский посланник Чарльз Витворт был превосходно обо всем осведомлен, и его донесение, несмотря на отдельные неточности, верно определяет отношение царя Петра к отпискам Булавина.

Узнав в середине мая от азовского губернатора, что Булавин, взяв Черкасск и казнив старши?н, заявил, будто «ничего противного государю не умышляет», и послал особую оправдательную отписку в Москву, царь Петр в письме к Меншикову высказался так:

«… Однакож чаю сие оный дьявол чинит, дабы оплошить в Азове… Сему в подкопе лежащему фитилю верить не надобно; того ради необходимая мне нужда месяца на три туда ехать, дабы с помощью божией безопасно тот край сочинить, понеже сам знаешь, каково тот край нам надобен, о чем больше терпеть не могу».

Но в конце мая, получив две собственноручные отписки Булавина, царь начал сильно колебаться… Покорность, изъявляемая в отписках, Петра, конечно, никак не убедила, знал он цену казацкой покорности, зато настораживало твердо выраженное Булавиным намерение уступить Дон и переселиться на иную реку, если царь пришлет войска и они будут разорять верховые казацкие городки.

Донское казачество охраняло южные границы государства, сдерживало постоянные набеги степных хищников – татар, ногайцев, калмыков. Обнажить южные границы в момент довольно обостренных отношений с Турцией и накануне возможного шведского вторжения… тут было над чем подумать!

А потом еще неизвестно, каковы силы Булавина. Способны ли справиться с ним карательные войска Долгорукого? Петр знал, что Булавин во всяком случае человек недюжинного военного дарования, сумел же он в короткий срок создать целую армию, разгромить соединенное войско Лукьяна Максимова и азовского полковника Васильева и сделаться войсковым атаманом. Петр, называя Булавина «дьяволом», тем самым признавал его ум, твердую волю и силу.

28 мая Петр из Петербурга написал Долгорукому:

«Господин майор! Как к тебе сей указ придет, и ты больше над казаками и их жилищами ничего не делай, а войско сбирай по первому указу к себе, и стань с ним в удобном месте».

В тот же день было отправлено письмо к азовскому губернатору с приказом «казакам ничего не чинить, ежели от них ничего вновь не явится».

Вскоре, однако, Петр понял, что совершил оплошность, против которой сам недавно других предупреждал. Донская Либерия, как называли тогда некоторые дворяне донскую власть, возглавляемую Булавиным, ничего доброго для царского правительства не сулила.[26] Булавинцы продолжали мутить народ «прелестными» письмами, собирали и крепили свои силы. Никаким воровским отпискам веры давать нельзя. Донесения об этом поступали отовсюду. И вышний командир Долгорукий, и азовский губернатор Толстой уверяли, что Булавин повинные отписки чинит «под лукавством, понеже ожидает к себе помощников по своим воровским письмам из Сечи». Канцлер Головкин сообщал, что «те воры, опасаясь прихода Вашего Величества ратных людей, являют себя будто с повинною, а по-видимому хотят себе тем отдых получить, дабы вяще усилиться и присовокупить к себе таких же воров».

Петр не знал еще о падении Царицына, но и того, что знал, было достаточно, чтоб отказаться от мысли о каком бы то ни было перемирии с булавинскими мятежниками.

20 июня Петр отправил Долгорукому новое письмо:

«Господин майор! Три ваши письма до нас дошли, и по оным о всем состоянии вора Булавина известно; и хотя перед сим писано к вам с солдатом нашей роты Спицыным, чтоб без указу на оных воров вам не ходить, а ныне паки рассудили мы, что лучше вам собрався идти к Северному Донцу, понеже мы известились, что оный вор послал надвое своих людей: одних с Некрасовым водою в верховые городки, или на Волгу, а других с Драным, у которого только две тысячи против вас; и ежели тот Драный не поворотился, то лучше над ним искать, с помощью божией, так и над прочими такими. Также приезжий казак из Черкасского сказывал, что за посылками вышеписанными при Булавине только с тысячу их воров осталось. Буде же весьма кротко оные сидят и никуда не посылаются, то лучше бы дождаться отсель посланных полков. Прочее вручаем на ваше рассуждение, по тамошному дел обороту смотря; ибо издали так нельзя знать, как там будучи».

… Вышний командир Долгорукий тем временем собирал карательную армию в Валуйках. В первых числах июня здесь было около четырех тысяч драгун и солдат, да близ Валуек стояли обозом Сумской слободской полк, солдатский Неклюдова и стрелецкий Колпакова. Таким образом, Долгорукий имел под своим начальством около семи тысяч человек. Но боевые качества этого войска были очень низки. Лучший полк Неклюдова состоял из семисот «изрядно» стрелявших солдат; ротами командовали стрелецкие сотники, переименованные в капитанов, а других офицеров, поручиков и прапорщиков не было.

Новые полки фон Делдина и Давыдова оказались «плохи и ненадежны», солдаты не могли стрелять, офицеры из дворянских недорослей ничего не знали. А Полтавский слободской полк пришлось хитростью заманивать в Валуйки и поставить «меж других полков, чтоб не можно было им бежать».

Особенно негодовал вышний командир на царедворцев, детей боярских и дворянских, отбывавших от воинской службы. Московские приказы их укрывали, не сообщали в полк даже фамилий сысканных молодых бездельников. И, словно на смех, записывались «биться с ворами» одни старики. «Приехали два брата Дуловы да Жуков, лет им будет по девяносто и параличом разбиты, – жаловался царю Долгорукий. – И которые, Государь, едут с Москвы царедворцы, сказывают про них куриеры, все старики, которым служить невозможно. И не знаю я, что мне с ними делать?»

Все же Долгорукий, несмотря на «малолюдство» и «скудность в провианте», имел намерение идти к Азову, где с нетерпением ожидал царских войск опасавшийся «воровского» нападения губернатор Толстой.

Вышний командир, считавший, что в бою «один солдат стоит двадцати воров» и что даже не отличавшиеся храбростью царедворцы «на этот народ зело способны», явно недооценивал силы противника и вскоре убедился в этом со всей очевидностью…

Сумской полк стоял в урочище на речке Уразовой, в пятнадцати верстах от Валуек. Полковник Андрей Герасимович Кондратьев, широкоплечий богатырь с висячими запорожскими усами, слыл храбрым воякой и давно горел желанием переведаться с бунтовщиками.

Будучи в Валуйках у вышнего командира, полковник так прямо и объявил:

– Мне бы только до воровского их собрания добраться, сиятельнейший князь, спуску никому не дам… Я воровские повадки знаю. Воры на майданах бахвалятся, многолюдством давят, а в бою слабы…

– Не гораздо хвастай, полковник, – усмехнулся Долгорукий. – Вор Кондрашка со своими единомышленниками все донское войско к рукам прибрал.

– Нерадением начальных людей то учинилось, – сказал, раздувая щеки Кондратьев. – А кабы спервоначалу, как он, вор, в Пристанском городке явился, поноровки воеводы ему не дали, он бы Черкасска, как ушей своих, не узрел…

– Сие верно, полковник, – с любопытством глядя на него, согласился Долгорукий. – Нерадение воевод в доселе во всем примечаю. Суждение твое зело разумно.

– Эх, князь мой милостивый! – воскликнул ободренный ласковым словом полковник. – Добавь мне два эскадрона драгун да пусти на Донец, где ныне булавинские атаманы Сенька Драный и Микитка Голый с гультяйством шарпальничают, я зараз их смирю и воровских атаманов на цепи к тебе доставлю.

Долгорукий милостиво кивнул головой, обещал при случае просьбу полковника попомнить. Сумской полк, который недавно осматривал, произвел на князя неплохое впечатление: солдаты выглядят молодцами, одеты и обучены ладно, воровской «блази» среди них нет. И полковник Кондратьев, хотя и любит прихвастнуть, а видно по всему – деловит, уверен в себе и в своих солдатах… Не чета изюмскому полковнику Шидловскому и острогожскому Тевяшову, кои вечно жалобятся с перепугу на умножение воров и просят подмогу!

А спустя некоторое время, ранним утром, дозорные Сумского полка задержали ехавшего на телеге с Валуек высокого, длиннолицего, рыжебородого мужика. Телега была чем-то нагружена, покрыта рогожей. Дозорный засунул руку под рогожу и достал свежий пшеничный калач. Мужик усмехнулся:

– А ты небось думал бомбы там?

И пояснил:

– Калачник я, волуйченин, везу вашим полчанам для продажи хлеб и калачи, на сухарях-то небось все зубы пообломали… Где обоз-то ваш? В том овраге, что ли?

Дозорные проводили калачника к обозу. Оказался он добрым покладистым мужиком, продавал свой товар весело; шутками и прибаутками, солдаты вволю с ним набалагурились, и когда телега опустела, проводили с честью, просили и впредь мимо их полка калачей не провозить.

В следующую же ночь, когда солдаты Сумского полка крепко спали на вольном воздухе, случилось страшное…

Незадолго до рассвета к палатке, где ночевал полковник Кондратьев с есаулами, прискакал на взмыленном коне один из дозорных, крикнул:

– Войско великое на нас идет, господин полковник…

Кондратьев, протирая глаза, в одном белье выскочил из палатки:

– Какое войско? Чего буровишь? Где видел?

– За обозом, верстах в двух, сторожил я дорогу… Вдруг глянулось… Идут конные многолюдством, кто такие, за темнотой не узришь, а знамо, что на нас…

Полковник приказал есаулу Трофиму Яковлеву разведать, в чем дело, а старши?нам и урядникам поднимать солдат, выводить в степь за обоз, строить к обороне.

Но было поздно. Загудела земля под топотом конских копыт, загремели выстрелы, засвистели сабли. С двух сторон обрушилась на сумцев грозная лавина булавинцев.

Кондратьев с сотником Скрицким и несколькими солдатами успели добраться до обоза, где стояли пушки, но там шла уже жестокая схватка.

– Бей воров! Гони от пушек! – закричал полковник, кидаясь в бой и тесня нападающих спешенных гультяев.

В эту минуту на бугре, прикрывавшем стоянку полкового обоза, показались сопровождаемые бунчужниками и знаменщиками двое конных казаков. Один высокий, русобородый, подвижной, сидел в седле с казацкой ухваткой, другой, худощавый, темноволосый, со шрамом на лице, держался на коне мешковато: видимо, верховая езда его стесняла. Это были булавинские атаманы Семен Драный и Никита Голый, соединенные силы которых доканчивали разгром Сумского полка.

Заметив полковника Кондратьева, пробивавшегося с солдатами к пушкам, Семен Драный сказал с усмешкой:

– Ишь, бойкие какие стали с наших калачей…

Никита Голый молча тронул коня и, подъехав ближе к сражающимся, выстрелил из пистоли в голову полковника. Тот упал, гультяи добили его прикладами.

– Собаке собачья смерть, – произнес угрюмо Никита, возвращаясь к Драному. – Мне сказывали, будто полковник этот, гадюка, похвалялся весь Донец виселицами убрать, а нас с тобой на цепь посадить.

– Лютовать над нами охотников много, – отозвался Драный, – князь-то Долгорукой, бают, четыре воза цепей с Воронежа пригнал… Проведает про наш нынешний промысел, будет небось зубами щелкать!

– Вот бы, Семен, нам на него ударить… да самого в те цепи оковать, да в Черкасской к Кондратию Афанасьевичу представить. Ловит, дескать, волк, но ловят и волка!

– Как в силах окрепнем, и до князя доберемся… Пожди малость!

Атаманы повернули коней. Место боя было густо покрыто трупами. Булавинцы снаряжали огромный полковой обоз, доставшийся им как победителям, клали на телеги раненых. Сумской полк прекратил существование.

Полковые есаулы Трофим Яковлев и Кондрат Марков, которым среди других немногих удалось спастись, прибежав в Валуйки, сказали вышнему командиру следующее:

«Как-де они у тех воров были, и те воры меж собою говорили: одни, чтоб им идти под Изюм, а другие, чтоб ударить и разорвать обоз господина князя Долгорукого. А впрямь ли они по такому своему злому намерению учинить хотят, того они, есаулы, подлинно не знают, только-де от них воров надобно иметь крепкое опасение, потому что их, воров, великое собрание, они-де признают, двадцать тысяч, конечно, будет. Да с ними ж было четыре пушки, да четыре шмаговницы. С ними ж де есть и запорожцы с полковниками и старши?ною тысячи с полторы. И прибавляется-де к ним голытьба всякая, также еще ожидают запорожцев в помощь…

А знатно-де, что на тот их полк воров привел волуйченин калашник, потому тот калашник до приходу их воровского приезживал к ним в обоз для продажи хлеба и калачей… А как-де они у тех воров были, и они-де того калашника видели в том их воровском обозе. А ростом-де тот калашник высок и долголиц, борода продолговата и рыжа».

Долгорукий, узнав о разгроме Сумского полка, совершенно растерялся. Об этом свидетельствует его доношение царю, написанное на следующий день. Побоявшись преследовать булавинцев, Долгорукий оправдывается тем, что «у них конница легкая и многолюдно и при них же запорожцы», и всячески доказывает царю, будто сам Булавин с полками собирается напасть на Валуйки, а поэтому теперь нельзя идти в Азов, надо «украинные города оберегать». Долгорукий решается даже для большей своей безопасности задержать у себя драгунский полк Кропотова, отправленный из армии для охраны Азова и Таганрога.

Полученный как раз в эти дни царский опрометчивый указ о том, чтоб над казаками ничего не делать и стоять с войском в удобном месте, совершенно устраивал вышнего командира. Две недели стоит он без нужды в Валуйках, ссылаясь теперь уже не на воровское «многолюдство» и необходимость защищать «украинские города», а на именной царский указ.

Впрочем, вполне вероятно, что Долгорукий к тому же не желал спасать азовского губернатора Толстого, с которым находился в старинной вражде. Петр счел необходимым в одном из писем даже напомнить князю: «Хотя вы с Толстым имеете некоторую противность, однако надлежит оную отставить, дабы в деле помешки не было».

Долгорукий обещал, а все же не смог этого исполнить. Замедление похода к Азову вообще оправдать трудно. «Пошел бы я к Азову и с малыми людьми, – пишет Долгорукий, – только удержался за нынешним твоим Государевым указом». Но и после отмены этого указа он не поспешил к Азову, находя все новые предлоги для задержки.

Петр, внимательно следивший за действиями Долгорукого, в конце концов сделал ему замечание:

«Господин майор! Письма ваши до меня дошли, из которых я выразумел, что вы намерены оба полка, то есть Кропотов драгунский и пеший из Киева у себя удержать, на что ответствую: пешему, ежели опасно пройтить в Азов, то удержать у себя, а конный, не мешкав, конечно отправьте в Таганрог. Также является из ваших писем некоторое медление, что нам зело неприятно».

Так неприглядно выглядит вышний командир Долгорукий. Хладнокровная жестокость, проявленная им, как увидим дальше, при расправе над беззащитными людьми, сочеталась с весьма скромным военным дарованием, отсутствием решительности и мужества при встрече с сильным противником. Выбор Петра нельзя признать удачным, и сам царь почувствовал это, сознаваясь Меншикову, что назначил Долгорукого «понеже иного достойного на то дело не нашел».

Приходится говорить об этих чертах характера вышнего командира потому, что впоследствии дворянские летописцы превозносили его как умного, талантливого, смелого полководца, – после смерти Петра он был сделан фельдмаршалом, – сумевшего в трудных условиях усмирить донских мятежников.

На самом же деле из среды весьма посредственных офицеров Долгорукий ничем не выделялся. Петр за «показанные на Дону труды» пожаловал его всего-навсего чином подполковника.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Деятельность Булавина в Черкасске представляется его биографам цепью сплошных ошибок. Главнейшими из них признаются следующие: Булавин раздробил свои силы, послав на Донец и Волгу наиболее преданную ему вольницу под начальством лучших своих атаманов Драного и Некрасова; Булавин потерял напрасно время на переписку с царем, упустив возможность взять Азов и Таганрог, пока карательная царская армия еще собиралась; Булавин слишком долго потворствовал низовому домовитому казачеству, вместо того чтоб решительно стать на сторону голытьбы, главной своей опоры. Однако можно ли эти поступки считать ошибками? Если б Булавин не отослал из Черкасска голытьбу, то, во-первых, чем бы он ее кормил, а, во-вторых, начавшаяся уже борьба голытьбы с природными казаками привела бы к гибельной кровавой резне, на что, кстати сказать, надеялся азовский губернатор. Если б Булавин не оттянул похода на Азов и Таганрог, то, во-первых, хватило ли бы у него умения и силы взять хорошо укрепленные крепости, а, во-вторых, если б и удалось их взять, разве это спасло бы донскую Либерию? Не правильней ли предположить, что в таком случае царское правительство более быстро и жестоко обрушилось бы на донских мятежников? А если б Булавин сразу стал на сторону голытьбы, то, вероятней всего, этим самым он лишь ускорил бы раскол в лагере своих приверженцев и созревание тайного заговора природного казачества.

Следовательно, в поступках Кондратия Булавина, кажущихся на первый взгляд ошибочными, в его постоянных колебаниях есть какая-то закономерность, вызванная существовавшими тогда общественными условиями. Булавин был природным казаком и прежде всего хотел отстоять для донского казачества старинные права и вольности, на которые посягало царское правительство. Однако несомненно, что Булавин искренне желал улучшить и жизнь голытьбы, желал, чтоб простой народ, крестьяне и работный люд, были повсюду как-то ограждены от боярской «неправды», но не знал и, конечно, не мог знать, что для этого нужно делать.

Раздача голытьбе имущества черкасских старши?н и церковных денег, устройство в российских селах и деревнях казацкого самоуправления, распоряжение делить «бессорно и безденежно» государственные хлебные запасы – все подобные мероприятия имели временное значение и не решали главных вопросов…[27]

Вот причины, порождавшие кажущиеся ошибочными поступки Булавина, его постоянные колебания, лишенную ясной политической определенности деятельность.

Кондратий Афанасьевич, находясь в Черкасске, видел, как быстро расширяется трещинка, появившаяся в отношениях с природным казачеством, Бывшие союзники все чаще под разными предлогами уклонялись от участия в войсковых делах, а многие бежали из Черкасска и низовых станиц в Азов с повинной, клялись там, будто Булавин силой и угрозами принудил их служить себе. И все громче звучали повсюду голоса недовольных.

В начале июня, ранним утром, прибежали табунщики, сторожившие в придонских лугах, верстах в десяти от Черкасска, войсковых лошадей, сказали:

– Ночью наехали на нас Васька Фролов с товарищами, будет-де их человек за сорок, и всех сторожей перевязали, и весь табун коней, без малого тысячи две, угнали неведомо куда, оставив только жеребых кобыл да стригунов… А по сакмам-де приметно погнали войсковой тот табун на Азов…

Булавиным овладела ярость. Он устраивает смотр казаков в Черкасске и в соседних низовых станицах. Не явившихся на смотр объявляет изменниками, семьи их берутся под стражу, пожитки запечатываются в куренях. Дом Васьки Фролова разоряется до основания.

Одновременно посылается войсковая грамота азовскому губернатору Толстому. Ссылаясь на то, будто «вины их государем отданы», Булавин настойчиво требует выдачи Василия Фролова с товарищами и возвращения воровски отогнанного ими войскового конского табуна.[28]

Губернатор молчит. Зерщиков советует:

– Надо доставать Азов… Словно бельмо на глазу крепость сия проклятая.

Булавин соглашается. И долго сидят с наказным, обдумывают тайные войсковые дела.

Кондратий Афанасьевич, разумеется, не знал, кто и как подстроил бегство Васьки Фролова… Этот черкасский казак, некогда ярый противник Москвы, испуганный бесчинством голытьбы, одним из первых отвернулся от Булавина и стал высказывать мысль о необходимости быстрей примириться с царем.

Но бежать в Азов с повинной по примеру других Фролов не решался: губернатор знал его как «древнего бунтовщика» и мог не поверить в искренность намерений, хотя Фролов, чтоб расположить к себе Толстого, отправил ему однажды тайные сведения о булавинцах…

И вот поздним вечером к Фролову является булавинский есаул Тимофей Соколов. Без дальних слов приступает к делу:

– Ты что ж, Василий, в шпионах у господина Толстого состоишь или как?

Фролов помертвел от страха, забормотал:

– Наклепали на меня… не ведаю ничего, Сроду того не мыслил.

Есаул Соколов впился в него острыми глазками, произнес с ухмылкой:

– Сказывай кому другому! Я твою цидулю господину Толстому сам читал…

Фролов повалился есаулу в ноги:

– Не губи, Тимофей! Вспомни, как допрежь сего в ладу с тобой жили… Попутал меня окаянный! Зарок дам, никогда более и пера в руки не возьму…

– Кто ныне зарокам верит? – перебил есаул. – Вставай, не греши. И ответствуй без утайки. Я тебе не враг, понял?

Фролов поднялся растерянный и, моргая глазами, спросил:

– А коли так… где цидуля та?

– У господина Толстого… Не трясись! Я, прочитав, задержки посланцу твоему не чинил…

У Фролова отлегло на сердце, он обтер полотенцем лицо, признался:

– Фу… Напужал таково, аж в пот вдарило. А ты сам-то… с войсковым атаманом… врозь разве?

– Ну, о том после погутарим, – уклончиво сказал есаул. – Ныне прислал сюда губернатор своих людей, велел им, с тобой и товарищами твоими согласясь, отогнать в Азов табун войсковых коней… Собирай своих, не мешкая, дабы сегодня ночью то дело справить. А тем и полное оправдание старых грехов твоих перед государем явлено будет…

– Опасаюсь, не соберу враз казаков-то, – заколебался Фролов, все еще сомневаясь в хитром булавинском есауле. – Кабы до завтра погодить…

Есаул мотнул головой, возразил строго:

– Нельзя. Булавин приказал наказному, чтоб завтра с утра всех подозрительных в кандалы ковать. А в том списке тебя первым я узрел.

Фролов более не колебался. Договорились об остальном без спора. И вскоре возглавляемый Фроловым небольшой отряд казаков направился на рысях по дороге в придонские луга.

Тимофей Соколов, возвращаясь домой, завернул к дому наказного атамана, постучал в окошко. Зерщиков сам открыл, промолвил почти шепотом:

– Ну, что?

– Слава богу, Илья Григорьич…

– Без оплошки ли сделано?

– Комар носу не подточит. Покойной ночи вам!

… Спустя несколько дней в войсковом кругу слушали грамоту, присланную князем Долгоруким. Сообщая о разгроме Сумского полка, вышний командир требовал от атаманов и казаков:

«И вам бы, памятуя свое обещание великому государю, товарищам своим и иным, никому чинить так не велеть, чтоб неповинной крови и разорения никому не было. И Семена Драного, и Беспалова, и Никиту Голого, и иных своевольцев, которые без вашего войскового совету то чинили, взять и ко мне прислать. А как вы их ко мне пришлете, то вам будет во оправдание и во всем очистка. И за такую верную вашу службу от великого государя получите пребогатую милость и жалованье».

Как только войсковой писарь прочитал эти строки, казаки заволновались, закричали:

– Исполнить по грамоте! Взять своевольцев, отвезти в Валуйки. Не хотим за воровских атаманов ответ держать. Не хотим разорения. Взять своевольцев, взять!

Булавин попробовал крикунов утихомирить:

– Опомнитесь, браты! Где видно, чтоб своих выдавали? Не слушайте смутьянов!

Из круга перебили:

– Ты много говоришь, а с повинной к государю не посылаешь. Царские войска придут – все через тебя пропадем.

Булавин, гневным взглядом выискивая в кругу зачинщиков, пригрозил:

– А тех недругов, коими раздор на Дону чинится, давно кандалы ожидают и высылка.

Казацкая толпа на минуту затихла, потом вновь забурлила:

– Всех не перекуешь! Ныне нас в согласии много! Самого тебя в кругу поймать можем!