Документальная хроника - Донская либерия

Кондратий Афанасьевич, сопровождаемый Зерщиковым и наиболее преданными старши?нами, возвратился с круга потрясенный. Не сдержавшись, скрипнул зубами:

– Поджечь бы проклятый Черкасск да на Кубань податься…

Зерщиков молча переглянулся со старши?нами, заметил:

– За что ж твоя немилость на всю нашу станицу-то? В семье не без урода, крикуны всюду водятся, а тут в единомыслии с тобой казаков множество…

– До сердца довели, не ожидал этакого, – признался со вздохом Булавин. – А тебе, Илья Григорьевич, нужно бы тех крикунов лучше сыскивать.

– Я о том и хотел с тобой гутарить, – спокойно произнес Зерщиков, доставая бумагу и протягивая ее Булавину. – В сильном подозрении у меня означенные казаки…

Булавин, просмотрев список, приказал всех отмеченных взять под караул. И тут же было-решено увеличить личную охрану войскового атамана до пятидесяти человек. Начальниками охраны поставлены есаулы Степан Ананьин и Карп Казанкин. Оба из рыковских надежных станичников.

А ночью в Черкасск приехали казаки с письмом Игната Некрасова, извещавшего подробно о взятии Царицына. Булавин приободрился. Станичным попам велел служить благодарственные молебны, кабацким сидельцам поить казаков вином безденежно, а пушкарям палить из пушек. Два больших приволжских города, Камышин и Царицын, стоят заедино с вольными донскими казаками. А коль будет счастье, и Астрахань вскоре соединится…

Однако не все радовало. Беседуя с гонцами, Булавин выяснил, что еще прежде их послан был Некрасовым из Царицына племянник Левка… Куда же он девался? Булавин любил Левку и сильно встревожился. Он послал во все стороны конных и пеших разведчиков, но все поиски оказались тщетными. Булавин терялся в мрачных догадках.

И лишь случайно спустя несколько дней из перехваченного казаками донесения азовского губернатора узнал о судьбе племянника. Толстой писал царю:

«Сего Государь июня в десятый день посланные мои поймали родного племянника вора Кондрашки Булавина Левку Акимова сына Булавина, который послан от него Кондрашки из Черкасского с вором Игнаткой Некрасовым на Хопер… И с ним Игнаткой да Лунькой Хохлачем для воровства был на Камышенке и у Саратова и ехал от них с ведомостью в Черкасской к дяде своему Кондрашке. И ныне он, Левка, держится в Троецком за крепким караулом».

II

Булавин, вероятно, так никогда и не узнал, какой громовой отзвук по всей стране дало поднятое им восстание, с какой лютой злобой произносилось его имя боярами, царедворцами, помещиками и с какой любовью и надеждой шептали это же имя обездоленные люди.

Но до сих пор хранятся в архивах сотни пожелтевших от времени всяческих воеводских доношений, отписок и показаний, свидетельствующих о размахе булавинского движения в грозное лето тысяча семьсот восьмого года.

Заглянем же в эти бумаги…

Под Воронежем у помещика Веневитинова крестьяне самовольно рубят лес, а работать в поле и платить оброк отказываются. Веневитинов едет в Воронеж, слезно просит воеводу Колычева прислать в имение солдат и наказать ослушников, дабы «впредь никакой скверны и воровского поползновения не было». Воевода отпустил нескольких солдат. Веневитинов начинает расправу. Крестьян хватают, беспощадно порют, но они упорно повиниться не желают и угрожают:

– Будут-де скоро в здешних местах казаки от Булавина, всех вас мучителей жестокосердных переведут.

Как только солдаты из имения ушли, крестьяне подожгли господскую усадьбу. А четверо зачинщиков на другой день убежали неизвестно куда.

Под Тамбовом, как сообщает воевода, продолжается «всенародное возмущение и разорение здешнего края». Государевы лесные работы не производятся, ратные люди разбежались. Большая часть вотчин разгромлена. Близ самого города стоят воровские казаки и калмыки. В лесах и оврагах таятся шайки вольных гулящих людей. Дворянам и дьякам носа нельзя показать на больших дорогах. «Служилые из городов всяких чинов люди, укрываясь от службы и податей, и волостные, и монастырские, и помещичьи крестьяне, отбывая тягл и платежей и помещиков, живут самовластно». Провианта в городах нет. Сбор податей прекратился. Жалованье солдатам и чиновникам платить нечем.

Воевода Волконский не выдержал и в письмах к своему покровителю Меншикову запросился на военную службу:

«Умилосердись, государь светлейший князь, прикажи мне быть в армии. Еще прошу вашей княжой милости, чтоб на мое место прислан был иной, кому ведать города Козлов и Тамбов. Все мне счисляют превеликое богатство с оных городов, а я уже четыре года судом и расправою не ведаю, и ведать их мне неколи, за отправлением врученных мне дел. Умилися, государь светлейший князь, на мою убогую просьбишку и не остави меня в своей милости».

А Мценский воевода жалобно повествует, как он сам чуть не погиб от врагов. Ездил он, воевода, «высылать дворян на Государеву службу против вора Кондрашки Булавина» и, возвращаясь домой по белевской дороге, наехал на большой крестьянский обоз, состоявший из многих подвод, а «на тех подводах женский пол со всей рухлядью».

Воевода полюбопытствовал: что-де за люди, куда и по какой надобности они направляются? Ему сказали: боярские крестьяне, а бегут-де они от непереносимой тяжелой жизни в украинские города.

Тогда он, воевода, «тех беглецов служилым людям велел взять в Мценск к приказной избе, для того, что не явили проездных писем, куда и зачем едут».

Служилые люди пригнали обоз с беглецами в Мценск. Там, у приказной избы, окружили их посадские люди во главе с бурмистром, начали спрашивать и открыто жалеть бедных мужиков и плачущих баб.

Когда подъехавший воевода строгим голосом приказал посадским людям расходиться, они его не послушались и закричали:

– Ты зачем, кровопийца, безвинных людей терзаешь?

После этого бурмистр с посадскими набросились на служилых, всех перевязали, посадили в подвал на цепь.

А беглецов отпустили. А его, воеводу, стащили с лошади и за бороду таскали и «били смертным боем». И он едва жив дополз до дома.

Особенно сильно огни мятежа разгорались на Волге. Слух о взятии булавинцами Камышина и Царицына всколыхнул волжскую голытьбу. По всей великой реке «дети вселукавого диавола», как называет булавинцев астраханский воевода, прекращают свободный проезд. В приволжских селах и деревнях появляются отряды повстанцев.

Жители Нижнего Новгорода, идя майским утром мимо Дмитриевских ворот, заметили сделанную мелом надпись: «Быть бунту». Подобные надписи были обнаружены в кремле, у стрелецкого головы на огородном заборе и во многих других местах. Вскоре под городом стали собираться ватажки вольных гулящих людей. Они численно увеличиваются и смелеют с каждым днем, Балахнинский земских дел бурмистр Ларион Гусельников доносит в приказ:

«Меж городов Балахной и Нижним, и ниже и вверх по реке по обе стороны, на помещиковых, вотчинниковых и монастырских землях, стоят воры разбойники многими станами человек по двадцать и тридцать, по пятьдесят и больше, с ружьем и в лодках и на лошадях, и струги останавливают, разбивают, и грабят посадских торговых людей и кормщиков, и в Волгу сажают, и проезда не стало, торги и работы остановились».

Нижегородский воевода Леонтьев подтверждает:

«От воровских людей в трех верстах проезду нет… Вор Ганька Старченок по ведомостям с десятью тысячами ходит, со знаменами и с барабанами, и он казнит и четвертует, и приказывает, что будет в Нижнем и распустит тюрьмы».

Повстанцы Ганьки Старченка успешно действуют на обширной территории. Они появляются и на Ветлуге и на Унже, где «приказную избу разбили и многие дела в приказной избе порвали, денежную казну взяли и из тюрьмы колодников распустили».

Повстанцы стоят «множеством станов между Кинешмой и Юрьевцом, в Тверском, Костромском и Галичском уездах. Муромский воевода Панин доносит в приказ, что «воровские люди собрався многолюдством разбили в Муромском уезде монастырь Бориса и Глеба и архимандрита били и без остатка пограбили, а ныне стоят те воры на Оке реке близ Мурома в пяти верстах и захватили все дороги».

Бушует пламя крестьянского восстания вокруг Пензы, Вооруженные топорами и вилами повстанцы берут города Верхний Ломов, Мокшанск и Чембар.

Булавинцы пробираются к башкирам и татарам, чувашам, марийцам и вотякам, подстрекая их к бунту. Недавно жестоко усмиренные царскими войсками башкиры вновь поднимаются, захватывают Хлыновский уезд. А задержанный татарин Телесбот показывает, что «их в собрании многое число и согласие имеют с казаками, и каракалпаками, и с донскими воровскими людьми, и с кубанцами, и положено-де на том, чтобы друг друга не выдавать и всем быть заодно».

Смута перекинулась на Смоленщину. Помещик Корсак от имени всей шляхты смоленской жалуется канцлеру Головкину на массовое бегство в сторону Брянска их крепостных крестьян, которые при этом «разоряют их помещичьи дворы, животы, грабят и людей бьют до смерти». Канцлер Головкин велел смоленскому вое воде сыскать тех беглецов и возвратить владельцам Но из этого ничего не вышло. Посланные воеводой солдаты натолкнулись на упорное сопротивление беглых. Извещая об этом царя Петра, канцлер Головкин пишет:

«По ведомости от воеводы бегут из Вяземского и из иных уездов от разных помещиков крестьяне с женами и с детьми и с пожитками своими, с пищалями и с рогатинами, большими станицами человек по сто, по двести, по триста, по пятьсот и больше, поднявся целыми селами и деревнями, и через Дорогобужский уезд идучи чинят великое разорение, и по селам и деревням крестьян с собой же подговаривают, и многие к ним пристают. А которые помещики и их люди за теми беглецами гонятся в погоню, и по них стреляют из ружья и бьют до смерти… Опасаясь, дабы из того не выросло какого дурна, рассудили мы за благо к смоленскому воеводе писать, дабы он для поимки помянутых беглых крестьян послал еще к прежним в прибавку солдат с ружьем, тако ж и шляхты и рейтар конных с добрыми офицерами. А которые из них, беглецов, будут им борониться ружьем, тех бы, переимав, во страх иным вешали по дороге. Тако ж, чтоб по всем городам и в уездах у церквей прибили указы под смертным страхом, дабы никто впредь из крестьян таких побегов и противности помещикам своим чинить не дерзал».

Не помогли и эти строгости. Бегство крестьян продолжается. И во многих западных уездах на месте недавно оживленных сел и деревень образовались пустоши; из разросшихся лопухов и крапивы торчали, словно после пожара, одни лишь остовы закопченных печей.

Украина дышала мятежами и смутой.. Об этом красноречиво поведал в письме к Меншикову сам украинский гетман Иван Степанович Мазепа:

«Тут в Украине внутренний огонь бунтовничий от гультяев, пьяниц и мужиков во всех полках начал разгораться… Всюду в городах великими купами с киями и с ружьем ходят, арендаторов бьют до смерти, вино насильно забирают и выпивают; в Лубнах арендаря и ктитора убили до смерти; в Мглине сотника тамошнего казаки изрубили и спицами покололи; с Сотницы сын обозного моего войскового генерального насилу с женою своею уходом спаслись; в Гадяче на замок тамошний наступали, хотят добро мое там разграбить и господаря убить… в простом и малодушном народе мятеж и роптание, а между гультяев своевольство, ибо опасность и в том великая, что два предводителя гультяйские, один Перебежный, другой Молодец, прибравши к себе своевольных, и больше великороссийских людей донцов две тысячи, по берегам Днепра и в полях шатаются и людей разбивают…»

Шведский король Карл XII был превосходно осведомлен о народном волнении на Дону и на Украине. Считая себя освободителем русского и украинского народов от царской тирании, Карл, подготовляя план вторжения, возлагал немалые надежды на помощь вольнолюбивого казачества. Русский посланник в Голландии Андрей Матвеев доносил царю Петру:

«Из секрета здешнего шведского министра сообщено мне от друзей, что Швед, усмотря осторожность царских войск и невозможность пройти к Смоленску, также по причине недостатка в провианте и кормах, принял намерение идти в Украину, во-первых, потому, что эта страна многолюдная и обильная и никаких регулярных фортеций с сильными гарнизонами не имеет; во-вторых, Швед надеется в вольном казацком народе собрать много людей, которые проводят его прямыми и безопасными дорогами к Москве».

Шведский король в своих расчетах ошибся. Как только шведские войска перешли украинский рубеж, вольный казацкий народ, бунтовавший против своих отечественных угнетателей, не только отказался от помощи шведам, но, собираясь в охотные партизанские отряды, стал беспощадно истреблять чужеземцев-захватчиков.

Царь Петр тоже вначале с тревогой думал о том, что вольный казацкий народ может соединиться с неприятелем, и был приятно удивлен, увидев, с каким мужеством этот народ защищает свою отчизну от шведов.

«Малороссийский народ, – писал Петр адмиралу Апраксину, – так твердо стоит, как больше нельзя от них требовать. Король посылает прелестные письма, но сей народ неизменно пребывает в верности, а письма королевские нам приносит».

III

Азовский губернатор еще в первых числах июня доносил вышнему командиру князю Долгорукому:

«Вор Кондрашка Булавин прислал ко мне из Черкасского в Азов отписку свою за войсковой печатью, в которой пишет с грозами, открыв явно свое воровское намерение, что хочет Азов и Троицкой добывать. И послали они войском вверх по Дону и по всем рекам в свои казачьи городки, чтоб для того съезжалось войско в Черкасской, и велели собрать по семи человек с десятка. И войско-де уже в собрании у него есть, а со всех рек будут-де к ним в Черкасской вскрое. А собрався, конечно, хочет идти войною к Азову и Троицкому. А меня и азовских и троицких офицеров хочет побить до смерти, и иные многие похвальные слова пишет с великими грозами… И сего ради к Азову и к Троицкому изволь ваша милость с полками поспешить в скорых числах, чтобы тот вор с единомышленниками своими какого бедства не учинил».

Вышний командир, как известно, на тревожное донесение губернатора внимания не обратил и к Азову не пошел, сославшись на царское указание «над казаками ничего не делать».

Но и тревога азовского губернатора была сильно преувеличена. Булавин в письме, о котором идет речь, требовал возвращения отогнанного в Азов войскового конского табуна и выдачи Васьки Фролова. О том, будто в Черкасске «войско уже в собрании», губернатор присочинил от себя, он превосходно знал, что походное войско еще не собиралось и при Кондратии Булавине находится «единомышленников его человек пятьсот или немногим больше».

Вопрос о сборе войска для азовского похода был весьма сложным. Булавин несколько раз обсуждал его со своими старши?нами и ничего не добился.

Азов представлял постоянную угрозу для донского казачества. Азов закрывал выход в море и сдерживал всякое проявление столь любимой казаками самостоятельности. В Азове, наконец, находили убежище все недруги, подготовлявшие тайные козни против возглавляемой Булавиным донской власти. Отгон войсковых лошадей, задержка имущества казненных старши?н, запугивание казаков всякими лживыми слухами и, наконец, похищение Левки – все это совершалось по указанию азовского губернатора. Азов надо было взять. И войсковая старши?на соглашалась с этим, однако, опасаясь нового притока голытьбы, настаивала на том, чтоб войско собиралось не добровольное, охотное, а версталось в станицах из одних казаков.

Булавин понимал, что осуществить подобное решение немыслимо. Старожилые казаки хотя и продолжали еще поддерживать его, однако не очень-то хотели браться за оружие, а голутвенный люд, проведав о сборе Булавиным походного войска, все равно хлынет в Черкасск.

Чтоб проверить готовность казаков к походу, Булавин созвал в середине июня войсковой круг. Низовые станичники, как он и ожидал, держались уклончиво. Одни говорили, чтоб «под Азов не ходить, а дожидаться бы сверху казаков, для того что-де в Черкасском их малолюдно»; другие прямо заявляли, что сейчас наступила пора сенокоса и «лучше б он, Булавин, отпустил их сено косить».

Между тем из перехваченного письма азовского губернатора Булавин узнал, будто сам царь Петр едет, на Дон, и со взятием Азова медлить было нельзя.

Невзирая на возражения старши?н, Кондратий Афанасьевич решается собирать охотное походное войско. Посылая в станицы войсковые грамоты о верстке казаков, он словесно наказывает с посыльными, что могут приходить и все желающие. В Черкасск с верховых городков, вместе с небольшими отрядами казаков, начали прибывать толпы голутвенных.[29]

Булавин вновь, как в Пристанском городке, принимает энергичные меры, чтобы накормить, одеть, вооружить и подготовить к походу всех охотников. Посланный им в Донецкий городок казак Борис Яковлев забирает весь находившийся там государев хлебный запас и водным путем, на будурах и стругах, отправляет хлеб в Черкасск. Одновременно Яковлев вывозит из Донецкого городка принадлежавшие Воронежскому адмиралтейству шесть пушек и ядра. В Паньшином по приказу Булавина готовят муку, которую тоже отправляют в низовые донские станицы. С кубанскими казаками Булавин договаривается о продаже для донского войска двух тысяч лошадей, и вскоре первый табун из пятисот коней кубанцы пригоняют в Черкасск.

Но… времена изменились. Среди казаков нет уже того общего согласия, которое существовало весной. Тогда все окружавшие Кондратия Афанасьевича люди верили в него и в успех затеваемого им дела и во всем высказывали сочувствие, и никто при встречах с ним не отводил в сторону глаз, как делали это теперь многие казаки. Тогда на всех лицах отражалась радостная взволнованность, а теперь даже на лицах своих старши?н Кондратий Афанасьевич замечал порой недовольство и плохо скрытое глухое раздражение. И он все более и более убеждался, что донское понизовое казачество, к которому сам принадлежал и для благополучия которого не щадил ни своих сил, ни жизни, – это самое казачество, за исключением старожилых и главным образом из верховых городков, относится теперь к нему с затаенной враждебностью.

Как-то поздним вечером, возвратившись из Рыковской станицы, Кондратий Афанасьевич застал дочь Галю в слезах.

– Что с тобой, донька, кто тебя обидел? – спросил он, сдвигая густые брови.

Галя долго говорить ничего не хотела, но в конце концов отец заставил ее признаться. Она была с подругами на станичной гулянке, и казачата, подходя к ним, говорили ей всякие гадости, а потом одна из подруг сказала, чтоб она гулять вечерами опасалась, казачата хотят ее обесчестить: высечь крапивой. И не за какую-нибудь ее виновность, а за то, что она дочь бунтовщика, напустившего в низовые станицы гультяев, воров и бродяг.

Булавину было ясно, кто старается опорочить и донять его любыми подлыми средствами. Это все те же недавние его приятели, природные, а не пришлые казаки. И он, сдерживая в груди закипавшую от обиды и гнева ярость, произнес глухим голосом:

– Презренные, трусливые рабы… Привыкли к царской кости, готовы за нее и горло друг другу перегрызть и с вольностью своей расстаться.

Галя смотрела на отца широко открытыми блажными глазами, и на щеках ее вновь заиграл румянец, и губы ее шевелились, словно она повторяла вслед за отцом такие непривычные для ухо и такие доходчивые до сердца слова.

Потом она, вскинув руки, ласково обняла отца и промолвила:

– Тятя, родный, ты помнишь… ты сам обещал… подарить мне кинжал… Я хочу, чтоб он был при мне. Пусть тогда посмеют тронуть!

И столько силы и справедливого гнева и гордой уверенности в себе было в голосе дочери, что Кондратий Афанасьевич ей не отказал. Он молча поцеловал ее в лоб, пошел в свою комнату, снял висевший на стене кинжал работы искусных персидских мастеров и, возвратившись, протянул дочери:

– Без нужды никому, однако, не показывай, донька… Береженого бог бережет.

Галя взяла кинжал, благодарно улыбнулась отцу и вдруг озорно тряхнула головой:

– Я ж не маленькая, тятя… За меня не бойся!

… Булавин отдалялся от казачества. Войсковой совет созывать перестал, надобности в старши?нах не видел. Только с Ильей Григорьевичем Зерщиковым по-прежнему водился, да еще с рыковскими… Те прямодушней всех держались и говорили, как думали:

– Связал нас бог с тобой одной веревочкой, Кондратий Афанасьевич, куда ты – туда и мы, хоть воевать, хоть на Кубань бежать… Телеги-то у нас, изволь ведать, в готовности.

Зато все чаще проводил время Булавин с подходившими беспрерывно голутвенными вольными людьми, сам обучал их военным приемам, запросто беседовал с ними в станичных избах и у костров. И, приглядываясь, отличал многих, которые пришли не гулять и шарпальничать, а защищать и утверждать дорогую им вольность.

Больше десяти человек из них взял Кондратий Афанасьевич в свою охрану, хотя и заворчали есаулы Степан Ананьин и Карп Казанкин:

– Аль мы, казаки, плохо тебе служим и от ворогов не остерегаем?

Булавин есаулов успокоил:

– Худо разве, ежели больше верных вокруг меня будет?

И теперь, когда сообщали Булавину о столкновениях пришлой голытьбы с домовитыми, он по большей части пропускал эти сообщения мимо ушей. «Не убудет у них, – думал зло о казаках, – коли и поживятся чем вольные».

Поймали гультяи на станичном выгоне кабана и зарезали. А кабан принадлежал домовитому черкасскому казаку. По его жалобе Зерщиков взял троих виновных под стражу. Булавин велел отпустить:

– У казаков кабанятина не в диковину, Илья Григорьич, а бедному человеку где взять? Пускай хоть раз свежим мясцом разговеются…

И все же Булавин отдавал себе отчет, что без поддержки природного казачества он может оказаться в безвыходном положении. Голытьба готова жертвовать жизнью за вольность, но военного опыта не имела, главную боевую силу походного войска составляли конные казачьи полки.

Видя, что донские казаки уклоняются от службы, Булавин посылает несколько грамот кубанцам и запорожцам, приглашая их на службу и обещая ежемесячно выплачивать денежное жалованье, соблазняет «прелестными» письмами солдат слободских полков и азовского гарнизона, продолжает упорно выискивать военных союзников…[30]

Однажды Зерщиков, зайдя под вечер к войсковому атаману, положил перед ним какую-то бумагу и сказал:

– Глянь, Кондратий Афанасьич, какую грамоту занятную запорожцы доставили.

Булавин начал читать и с первых строк догадался, что перед ним так называемый «манифест» шведского короля Карла. Обращаясь к украинским и донским казакам, король скорбел над их несчастной участью быть рабами царя и бояр и сообщал, что вскоре намерен освободить любезных ему казаков от тяжкого ига московского.

Высказывая надежду на помощь казачества, король предлагал устанавливать с ним тайные сношения, дабы объединить усилия всех, кому дороги отторгнутые царем старинные привилегии и вольности.

– Ну, что скажешь? Стоит веру тому давать, о чем в бумаге написано? – спросил нетерпеливо Зерщиков, когда Булавин закончил чтение.

– А чему тут верить? – Булавин пожал плечами. – Королю свейскому желается на свою сторону казаков перетянуть, вот и сулит златые горы…

– Однако ж запорожцы инако мыслят, – возразил Зерщиков. – На ихних радах, сказывают, крик неуемный, чтоб посыльщиков к шведам отправить… И кошевой якобы заколебался…

– Не диво. Гордеенко ростом высок, в плечах широк, а умом некрепок. Мне на масляной неделе чего только ни гутарил, чем ни похвалялся, а все пустой брехней оборотилось.

Зерщиков, привычно поправляя бороду, вставил:

– Да ведь не одни запорожцы… слушок есть, будто и сам гетман Иван Степанович Мазепа не прочь королевскую протекцию признать…

Булавина и это известие ничуть не смутило, отозвался спокойно:

– А коли и так? Гетман первый пан на Украине, и злыдень, каких на свете мало, нам с ним никогда по пути не будет… А королевская протекция чем для нас краше царской? Нет, Илья Григорьич, ни царю, ни королю, ни панам вольность народная вовек любезной не станет…

– Все же, чаю, король-то подмогу какую ни на есть оказал бы нам, – продолжал Зерщиков. – И пробраться к нему не трудно… Смотри сам, а я послал бы казака разумного проведать, чего доброго от шведа ожидать нам можно.

Булавин покачал головой:

– Нельзя того чинить, дабы потом в народе не разгласили, будто мы заодно с чужеземцами и нехристями…

Зерщиков усмехнулся, заметил:

– Они ж, как и мы, против царского величества воюют… выходит, заодно нам и быть…

Булавин сердито перебил:

– Рехнулся, что ли, Илья Григорьич? Мы свою стародавнюю, донскую, кровью казацкой политую землю и вольности от царского покушения оберегаем и с русскими и украинскими людьми в единомыслии против князей и бояр стоим… А шведы не царя и бояр, а Русь воевать идут. Хотят господами тут учиниться, потуже на мужицкой шее хомут затянуть, от веры истинной отвращать станут и в кирки поганые погонят… Не ведаю, пропустят ли шведов через русские рубежи, но ежели так случится, готов душу заложить, не сладко здесь чужеземцам придется от казаков и селян…[31]

Зерщиков, скрывая недовольство, промолвил:

– На все воля божья, загадывать нечего, Кондратий Афанасьич… А я, признаться, думал, рад будешь грамотке шведской, дела-то наши таковы, что любая помощь впору.

– Этакой помощи я не хочу! – горячо возразил Булавин. – Совести своей пятнать не буду, Илья Григорьич. Врагов Руси на Русь не позову!

На другой день из Черкасска поскакали гонцы к атаманам Игнату Некрасову и Семену Драному. Предлагал им войсковой атаман, чтоб они не мешкая шли к нему на помощь с лучшими конными сотнями.

Может показаться странным, зачем Зерщикову понадобилось толкать Булавина на сговор со шведами? И это необходимо пояснить.

Азовский губернатор, опасаясь нападения булавинцев, неустанно напоминал царю, что «надобно с полками к Азову поспешать, понеже оный вор Кондрашка Булавин наговаривает казаков идти к Азову и Троецкому войною». А в то же самое время князь Долгорукий уверял царя, что при Булавине всего несколько сотен казаков и «с такими малыми людьми идти ему под Азов невозможно».

Петр, получая столь разноречивые донесения, морщился от досады. Кому верить? Вероятней всего, что Толстой опасность преувеличивает, а Долгорукий преуменьшает. И письма оставались без ответа.

Тогда азовский губернатор решил воздействовать на царя иным способом. Зная, что Петр более всего тревожится о том, как бы Булавин не сговорился о совместных действиях с турками и шведами, Толстой усиливает эту тревогу царя своими подозрениями. Довольно веским доказательством в его руках было перехваченное письмо Булавина к кубанским казакам, где говорилось, что в случае, если царь станет утеснять донских казаков, они уйдут на Кубань и будут просить, чтоб «турский царь нас от себя не отринул».

Петр, получив это письмо, поручает русскому послу в Константинополе Петру Андреевичу Толстому – брату азовского губернатора – тайно разведать «не будет ли от Булавина какой к Порте подсылки».

Петр Толстой вскоре ответил:

«О бунтовщике воре Булавине буду здесь смотреть прилежно, и если оная Либерия вскоре не пресечется, боюсь, чтоб не задалась какая трудность, потому что турки об этом знают и радуются; впрочем явно ничего не предпринимают в пользу бунтовщиков, и от воров явных присылок сюда нет».

Но подозрения сохраняются… По распоряжению царя Петра захваченных булавинцев с пристрастием, пытая на огне, допрашивают о том, что им известно о «подсылках Булавина к туркам и, шведам». Пытаемые показывают, что «о тех подсылках» они ничего не слыхали.

И несомненно, если б царь Петр имел хоть какое-нибудь доказательство о сговоре Булавина с турками и тем более со стоящими на рубежах шведами, он не отказался бы от намерения ехать на Дон, чтоб убыстрить разгром булавинцев и «себя от таких оглядок вольными в сей войне сочинить».

А губернатор азовский между тем продолжал оставаться в уверенности, что Булавин сговаривается не только с турками, но и со шведами. Королевские «манифесты» и «подметные письма» распространялись на Украине, и бежавшие из Черкасска казаки подтверждали, что являвшиеся на службу к Булавину запорожцы «о неприятельском прельщении сказывали». Толстой полагал, что Булавин непременно соблазнится королевскими обещаниями, не преминет войти в тайные сношения со шведами. А уж как кстати бы добыть знаки этого злого Кондрашкина умысла! Царь Петр в этом случае минуты не стал бы медлить, чтоб начисто огнем и кровью смирить мятежников и покончить с донской Либерией.

Азовский губернатор вытребовал для тайного свидания давно и верно ему служившего булавинского есаула Тимофея Соколова. Тот поведал подробно, как недовольство донского природного казачества Кондратием Булавиным привело к созданию заговора против него.

Заговор возглавляли «знатные старики» во главе с наказным атаманом Зерщиковым. Желая заслужить прощение за участие в воровских замыслах и надеясь на милость великого государя, заговорщики ждали первого удобного случая, чтоб схватить и выдать вора Кондрашку. Но сделать это было не так-то просто. Булавин в последнее время стал осторожен, и охрана, усиленная избранными им голутвенными, оберегает атамана зорко и неподкупно. А в станице Рыковской, где живут его братья и где он часто бывает, казаки «с ним заедино и от воровства отставать не хотят». Тем не менее заговорщики продолжают укрепляться и, уповая на помощь божию, надеются тот замысел свой вскоре исполнить.

Толстой, выслушав Соколова и одобрив действия заговорщиков, спросил:

– А ведомо ли тебе, есаул, о склонности вора Кондрашки к соединению со шведами? И какие пересылки он с неприятелем чинит?

Соколов такого вопроса не ожидал. Булавин никакого разговора о соединении со шведами никогда не поднимал, но не зря же намекает на это губернатор, может, он что-то узнал от других лазутчиков? Не желая признаваться в плохой осведомленности, он от прямого ответа уклонился: