Галактический хищник

Ил, выносимый на берега излучин реки, гнил, и над водой висел удушливый смрад разлагающихся водорослей и микроорганизмов. Избегая его, мы зачастую удалялись от берега на два-три километра. Почва здесь была похожа на бетон, и лапы долгоносое дробно стучали по ее поверхности, выбивая тонкую незримую пыль, белесыми кристалликами соли оседавшую на наши потные тела. От этого моя кожа окончательно задубела, причем до такой степени, что я, пожалуй, мог бы так же безбоязненно совать пальцы в крутой кипяток, как Тхэн. Впрочем, подобных экспериментов я проводить не собирался, прекрасно понимая, что не в дублении кожи дело.
      Насекомые практически исчезли, похоже, они, так же, как Тхэн, не переносили соли. Зато рыба в реке так и кишела. Тхэн рассказывал, что раз в полугодие хакусины спускаются сюда на лодках для ловли тахтобайи угреобразной рыбы, достигающей двух метров в длину. Кажется, это единственная рыба, которую аборигены вялят, заготавливая впрок и нарушая тем самым свой же закон об излишествах пищи. То ли она отличается особым вкусом (зная неприхотливость пиренитов к еде и их экологические табу, я был уверен, что это не так), то ли просто мясо тахтобайи содержит в себе необходимые аборигенам белки и аминокислоты, отсутствующие в их повседневной пище. Но не столько сам факт отлова рыбы впрок поразил меня, как то, что хакусины добираются сюда всего за два дня. Когда я переспросил Тхэна, не ошибся ли он, мой проводник недоуменно пожал плечами и повторил, как маленькому ребенку, что хакусины добираются сюда на лодках. Можно подумать, что после такого объяснения мне должно было стать все ясно. Впрочем, поразмыслив, я представил, как хакусины при этом используют свои парапсихологические способности, и все стало на свои места. Почти. Потому что, зная их потенциальные возможности, этот срок был чересчур долог.
      На солончаках меня ждала непредвиденная удача. Нет, и здесь в автоматический сачок никто не попался. Удача пришла с неожиданной стороны. Когда мы, огибая то ли пятую, то ли шестую зловонную косу, в очередной раз удалились от берега, я заметил, как над белесой, слепящей искрами мельчайших кристалликов сульфата натрия почвой перемещается, беспорядочно мельтеша в воздухе, кусочек блестящей слюды. Честно сказать, вначале я принял его за клочок целлофановой обертки, гонимой ветром, и только минут через пять мой расплавленный жарой мозг слабо возмутился - откуда здесь, на Пирене, целлофан? Абсолютно индифферентно я поймал на прицел парализатора мельтешащий в глазах блеск и нажал на спуск. При этом у меня было только одно желание - избавиться от галлюцинации. Но то, что я увидел, резким толчком вывело сознание из дремотного созерцания. После выстрела блестящий кусочек слюды на мгновение замер, а затем мягко спланировал на почву. Значит, живое существо - мертвую материю ветер бы по-прежнему продолжал гнать над солончаками!
      Я уже говорил, что нюх у меня на парусников, словно у собаки. И, хотя он в первый момент подвел меня, сейчас я был уверен - парусник! Не останавливая долгоноса, я спрыгнул на землю и помчался к месту падения бабочки.
      Нашел я ее на белесой земле с трудом, но, когда обнаружил, обомлел. Небольшая шестикрылая бабочка, идеально белая, с размахом крыльев в полтора дюйма. Крылья отличались от канонической формы парусников - ни одного острого угла, - но такое вполне допустимо. Их словно каллиграфически вырисовали плавными извивами рукописной славянской вязи. Конечно, парусник не относился к экземплярам экстракласса - где-то третий-четвертый по шкале Мидейры, - но, если правильно мумифицировать, третий эстет-класс ему можно обеспечить. Я осторожно заключил бабочку в обездвиживающую ее и непроницаемую для ветра гравиловушку и только после этого приказал обескураженному моим поведением Тхэну разбить лагерь.
      Чтобы по всем правилам мумифицировать насекомое, необходимо не менее трех дней напряженной работы. Впервые на Пирене я развернул палатку, поставил в ней препараторский столик и с видом триумфатора водрузил на него ловушку с пойманным парусником. А затем приступил к священнодействию.
      Первым делом я осторожно приподнял парусника гравиполем над поверхностью стола и, медленно вращая верньер тонкой настройки, распрямил крылья. Потом долго оценивал, какую позу ему придать перед тем, как залить полибластом. Пожалуй, лучше всего будет "поза посадки на цветок" с полусогнутыми лапками, вот-вот готовыми коснуться цветка, и чуть наклоненными вперед плоскостями крыльев, будто тормозящих полет парусника перед посадкой. И хоботок, хоботок обязательно вытянуть в струнку, словно парусник собирается воткнуть его в нектарник. (Черт побери, не видел я здесь ни одного цветка! Может, мой парусник - некрофаг, но я этого и знать не хочу. В эстет-энтомологии все должно быть красиво!)
      Я зафиксировал парусника и принялся рассматривать его под микроскопом. Чешуйки на крыльях представляли собой прозрачные мельчайшие кристаллы тетрагональной формы с практически симметричными гранями. Перемещая окуляр по отношению к осветительной лампе, я попытался найти угол преломления света в чешуйках, при котором бы достигалась дисперсия. Однако мои глаза так и не увидели цветовой радуги дисперсного света, а неожиданно получили световой удар отраженного. Минут на десять я ослеп. Когда же световой шок прошел, я трясущимися от предвкушения открытия руками уменьшил яркость освещения на два порядка и стал более детально рассматривать чешуйки парусника. Прозрачные четырехгранные пирамидки чешуек обладали аномальным оптическим свойством: они не преломляли света, зато под определенным углом плоскость кристаллов полностью отражала его. Ай да парусник! Это же скрытый эффект парусника экстракласса! Световой убийца. Достаточно сфокусировать отраженный свет в одной точке, и объект, попавший в фокус, ослепнет навсегда.
      Я понял, что поза, придуманная мною паруснику, никуда не годится. Если я хочу получить экземпляр экстракласса, то вручную мне не справиться. И хоть я не любил при мумификации пользоваться техникой - ручная работа своей филигранной незавершенностью придает бабочке вид живой, что сродни искусству, в то время как автоматика, в своем стремлении к абсолюту линий и форм, мертвит насекомое, превращая его в муляж, - пришлось распаковать компьютер и подключать его к работе.
      Восемнадцать часов компьютер манипулировал с парусником, по миллидолям изгибая его крылья, чтобы совместить отраженный свет всех чешуек в фокус. Наконец он закончил работу. Шесть крыльев парусника были выгнуты странным цветком, неподобающим по форме летящему насекомому. Но эффект превзошел все ожидания. Под каким бы углом сверху ни падал свет на крылья, он собирался в двадцати метрах впереди насекомого в испепеляющий фокус. Видимо, не прав я оказался в первоначальной оценке свойств граней чешуек. Разные грани у них выполняли разные функции, иначе бы получилось четыре фокуса. Отражающей была лишь одна грань, а три других все же преломляли свет и направляли его через четвертую, совмещая с отраженным, потому что сила светового потока обладала такой мощью, что даже на расстоянии двух метров поток прожег дыру в пологе палатки. Представляю, что делается в фокусе, рассчитанном компьютером!
      Дальше я работал с парусником вручную, освещая его только снизу. Кропотливо придавая его телу вид атакующего хищника с плотно прижатыми к брюшку лапками и вытянутыми в струнку усиками, я просидел за препараторским столиком почти сутки. И только убедившись, что достиг совершенства в позе парусника, вплоть до изгиба последней шерстинки на брюшке, я включил систему автоматической консервации насекомого. Ионизированное облучение убило в его теле всех бактерий и обезводило клетки. А затем тело Luminis rnori - я назвал его так - было залито в цилиндр гиперпрозрачного полибласта. Когда полибласт окаменел, я собственноручно приклеил к поверхности цилиндра на пути отраженного светового потока рассеивающую линзу. При демонстрации на выставке я ее уберу.
      Возился я с парусником трое бессонных суток, а четвертые - отсыпался. Проснулся совершенно разбитым - как никогда вымотала меня мумификация парусника в полевых условиях, - но при этом блаженно счастливым. Выпил кофе, пополам с Тхэном съел зажаренного целиком какого-то грызуна, похожего на тушканчика, и мы, свернув лагерь, снова тронулись в путь.
      Несмотря на жару и усталость, душа моя пела. Коллекция пополнилась еще одним уникальным экземпляром экстракласса. Но самым уникальным в моей коллекции будет млечник. Я был в этом абсолютно уверен.
      Глава 4
      Два месяца пролетели, словно один день. Казалось бы, каждый день растягивался до бесконечности, минуты пиренской жары превращались в часы, когда мерцающее сознание зацикливалось на одном желании - быстрейшем наступлении вечерней прохлады, однако отсутствие событий нивелировало пройденный путь, и жара сплавляла все дни в единый ком знойного кошмара. Я чувствовал, что начинаю тупеть. Однообразие дней, упадок моральных и физических сил, несмотря на достаточно калорийную пищу, постепенно низводили меня до состояния дебила. Я превратился в подобие кибера с унылой монотонной программой. Мои действия дошли до автоматизма: разобрать утром автоматический сачок для ночной ловли, позавтракать, навьючить долгоносое; затем весь день потеть, либо сидя верхом на долгоносо, либо вытягивая караван на крутых осыпях; а вечером снова ставить сачок, развьючивать животных, ужинать...
      Чтобы окончательно не отупеть, я стал по вечерам вести дневник, но помогало это слабо. Измученный дневным переходом мозг с трудом ворочался, требуя отдыха. И я, часто махнув рукой на записи, укладывался спать.
      За это время мы преодолели более трети пути, пересекли еще одно лессовое плато и вышли в долину среднего течения Нунхэн. Здесь в реку впадало несколько притоков, и она, по-прежнему оставаясь мелкой, раскинулась в ширину чуть ли не за горизонт, изобилуя многочисленными островами нанесенного лесса. Великая Река текла по долине спокойно и неторопливо, но ее вялый ход был обманчив. Раз в пять-семь лет острова полностью перекрывали ей путь, и тогда река меняла свое русло. Массы воды устремлялись в долину, сметая все на своем пути. Иногда новое русло Нунхэн уходило за сотни километров от старого, и практически вся долина на аэровидеосъемке напоминала поверхность старого мертвого дерева с содранной корой, под которой усердно потрудились древоточцы.
      Острова и берега густо поросли высокой травой, кое-где виднелись кусты и низкорослые деревья. Я с недоумением оглядывал окрестности. Когда Ниобе показывал мне видеозапись места в среднем течении Нунхэн, где он поймал свою "скорбящую вдову", берега реки выглядели удручающе голыми.
      В этот вечер мы разбили лагерь в рощице редко-лиственных деревьев, дававших какую-никакую тень. Пока я устанавливал автоматический сачок, Тхэн развьючил долгоносое и отпустил их пастись. При этом он, как всегда, разговаривал с животными, предупреждая, чтобы они далеко не отходили от лагеря, потому что неподалеку бродит тигр. Вообще мой проводник постоянно что-то бормотал себе под нос, обращаясь то к долгоносом, то к реке, то к траве, деревьям, солнцу, пустыне... Причем разговаривал он так, будто вел диалог, а я просто не слышал собеседника. В начале пути это меня веселило и развлекало, но потом я привык и перестал обращать внимание.
      Закончив установку сачка, я достал из спальника дневник и, насилуя себя, записал новые координаты, километраж сегодняшнего пути, дневную температуру и атмосферное давление, хотя все эти данные автоматически отмечались на моем наручном календаре. Но, как я ни силился, описать безликий день у меня не хватило фантазии. Тем временем Тхэн поймал хрящевую черепаху, собрал каких-то трав и кореньев и сварил суп. И я был чрезвычайно ему благодарен, когда он, позвав ужинать, прервал мои мучения.
      Наученный горьким опытом, я теперь наливал суп в отдельную миску и только тогда солил его. Тхэн на словах не возражал, хотя каждый раз неодобрительно качал головой.
      Мы уселись по разные стороны костра и стали есть. Я - ложкой из миски, а Тхэн - прихлебывая суп через край глиняной чаши.
      - Сахим, - проговорил Тхэн, - давайте переберемся на другой берег. Я высмотрел здесь хороший брод. С острова на остров...
      - Зачем? Там что, бабочек больше? - спросил я чисто из чувства противоречия. Я и сам собирался где-то здесь переправляться на тот берег, потому что километрах в ста вниз по течению на этом берегу находилось селение племени нухолосов. А встреч с аборигенами я намеренно избегал.
      - Долгоносы устали, - сокрушенно покачал головой Тхэн. - Потертости у них на спинах от груза. Им отдохнуть надо, раны залечить...
      Здесь мой проводник был прав. Местами хитиновый панцирь на спинах долгоносое протерся до самых мышц, и хотя с помощью Тхэна животные успевали за ночь нарастить новый, был он тонким, некрепким и за день перехода вновь протирался насквозь.
      - А почему для этого надо переходить на другой берег?
      - На том берегу в двух дневных переходах есть селение.
      Я поперхнулся и закашлялся. Как - на том берегу? Неужели я до такой степени вымотался, что стал путаться в карте? Ни слова не говоря, я достал карту и развернул ее. Нет, все правильно. Селение нухолосов находится на нашем берегу. Не верить карте я не мог, но, зная Тхэна, ему тоже.
      - Здесь что, два селения? - спросил я.
      - Почему - два? - теперь уже удивился Тхэн. - Селение в этой долине одно. И живут в нем нухолосы.
      - А с чего ты взял, что оно на том берегу? На моей карте селение на нашей стороне реки.
      - Было здесь, сахим, - согласился Тхэн. - Еще двадцать дней назад было. Теперь селение за рекой.
      Я недоуменно поднял брови.
      - Почему?
      - Скоро Нунхэн будет искать себе новый путь. И потечет там, где раньше жили нухолосы.
      "Понятно... - подумал я. - Теперь многое понятно. В том числе, почему на аэровидеосъемке консула берега реки голые и пустынные. Видимо, консул поймал парусника в тот момент, когда Нунхэн изменила русло. Так сказать, на новых берегах..."
      - Это тебе Колдун сказал?
      - Да, сахим. Он разговаривал с Колдуном нухолосов.
      - И как скоро река изменит свой путь?
      - Скоро, сахим. На третью ночь.
      Я прикинул в уме. Хороша ситуация, нечего сказать! Продолжая идти вдоль берега, мы как раз попадем под наводнение на месте бывшей деревни. Если мы уже не в его зоне.
      - Спроси у Колдуна, вот здесь, где мы сейчас находимся, вода нас не накроет?
      Тхэн рассмеялся.
      - Зачем тревожить Колдуна по пустякам? Я и сам знаю, сахим. Река начнет поворачивать вон там. - Он махнул рукой вниз по течению. - Видите большой остров с деревьями?
      - Значит, нам здесь ничего не грозит?
      - Ничего, сахим.
      Я задумался. Идти сейчас вперед не имело смысла, а переправляться на другой берег - нельзя. Оставалось одно: переждать наводнение здесь. Я вновь развернул карту и, сверив на запястном календаре хронометраж пройденного пути с его разбивкой по карте, убедился, что опережаю составленный дома график на трое суток. Маловато. Сидеть здесь придется минимум неделю, пока новое русло Нунхэн более-менее установится и уровень воды нормализуется. Значит, потом, чтобы войти в график, нужно увеличивать либо скорость каравана, либо время дневных переходов. Прямо сказать, перспектива невеселая...
      Я вспомнил, с каким напряжением мы штурмовали второе лессовое плато, и понял, что такого темпа могу не выдержать. А если в этот момент меня атакует млечник? И тут до меня, наконец, дошло.
      Идиот! Нет, кажется, я действительно отупел до маразма. Изматывая себя непосильными нагрузками, лишь бы только не выбиться из графика, я тем самым облегчаю млечнику его задачу. Ведь он только и ждет, когда я вымотаюсь до изнеможения, чтобы взять меня без всякого сопротивления! Конечно, соблюдение графика играет не последнюю роль в моем предприятии, но не ценой же собственной жизни наверстывать просроченное время? Так легко из охотника превратиться в дичь.
      - Решено, - сказал я Тхэну. - Завтра ставим здесь палатку и отдыхаем. Шесть дней.
      - Может, все-таки пойдем в селение, сахим? - несмело предложил Тхэн.
      - Нет. Бабочки не любят жить рядом с человеческими жилищами, - на ходу выдумал я причину. Тхэн рассмеялся.
      - Это, наверное, у вас, людей, - сказал он. - Мы живем в дружбе со всем живым.
      - Знаю, - кивнул я. - Но бабочка, на которую я охочусь, обитает не на Пирене. А я говорю о ней.
      Тхэн пожал плечами, загасил костер и, взяв с земли мою пустую миску, пошел ее мыть. Я не стал ждать, когда он вернется и усядется у погасшего костра с лицом истукана, чтобы вести переговоры с Колдуном, забрался в спальник, принял таблетку тониспада и закрыл глаза.
      Этой ночью у меня страшно разболелась голова. Меня бросало то в жар, то в холод, я метался во сне, как в бреду. Экранирующая сетка, как мне казалось, раскалилась добела, сжигая на голове кожу и волосы, а электроды вольтовыми дугами испепеляли мозг. Руки сами собой тянулись к голове, и если бы не действие тониспада, четко разграничивавшего в сознании реальность происходящего и фантасмагорию сна, возможно, в припадке боли я бы неосознанно сорвал с себя сетку. Но стоило только рукам прикоснуться к голове, как я просыпался.
      Тхэн, почувствовав, что со мной творится неладное, почти не спал. Пару раз он подходил ко мне, шептал успокаивающие слова, но прикоснуться ко мне не осмелился. В конце концов он сел рядом со мной на землю и просидел весь остаток ночи не смыкая глаз.
      Наутро я проснулся с тяжелой, будто с похмелья, головой. Умылся, выпил кофе и поставил палатку. Отдыхать, так отдыхать. Похоже, переутомление, накапливавшееся во мне, выплеснулось прошедшей ночью. Как на финише у стайера, отдавшего все силы дистанции. Но до моего финиша было еще далеко... Если только головная боль не имела другой причины.
      Я попросил Тхэна, чтобы он оградил палатку от нашествия насекомых, установил в ней кондиционер и выставил температуру на двадцать градусов. И, право слово, чуть не замерз - настолько привык к одуряющей пиренской жаре.
      Закуклившись в спальник, я все утро пролежал в прохладе палатки, пытаясь дремой компенсировать кошмарную ночь, но уснуть так и не смог. Кофе меня взбудоражил, нормальная температура вернула ясность мысли, и я понял, что пора. Пора готовиться к встрече с млечником.
      Ближе к полудню я выбрался из палатки и увидел, что Тхэн спокойно спит прямо на земле на самом солнцепеке. Чуткости его сна можно было позавидовать. Куда там мне с патентованным тониспадом! Стоило только посмотреть на Тхэна, как он тут же открыл глаза и поднял голову.
      - Сахим чего-то хочет? - спросил он.
      - Да. Начнем расставлять силки для млечника.
      Брови Тхэна удивленно взлетели.
      - Сейчас?
      - Сейчас.
      - Но, сахим, началась жара. Все бабочки спят.
      - Млечник не спит, - сказал я. - Да и ваши бабочки не все впадают в дневную диапаузу. Ты помнишь, когда я поймал парусника на солончаках? В полдень.
      Возразить Тхэну было нечего. Он встал.
      - Вьючить долгоносое? - спросил он.
      - Не надо, - отмахнулся я и впервые за время экспедиции стал развязывать красный тюк. Достав оттуда рюкзак, я загрузил в него пять гильз локальной пространственной свертки и взял лопату. - Бери рюкзак и пойдем.
      Тхэн поднял рюкзак, попытался нести его за лямки и так и эдак, но по-всякому было неудобно, и тогда он, не мудрствуя, взгромоздил рюкзак на голову. Я рассмеялся и помог ему надеть рюкзак на плечи. Такой способ переноски, как и все необычное, вызвал у Тхэна бурный восторг, и он долго по-детски счастливо похохатывал, идя за мной вдоль реки. А потом замурлыкал нехитрую песенку о том, как мы идем, как солнце светит, как река течет, как трава растет...
      Эта песня в разных вариациях, в зависимости от того, что видели перед собой глаза проводника, сопровождала меня всю экспедицию. Но, в отличие от заунывных песен земных караванщиков, ее мелодия была много веселей. Оно и понятно. Как ни привычна для бедуинов пустыня, но впереди их ждал оазис с другой жизнью, и они заводили бесконечные песни на одной ноте, чтобы скоротать путь от одного оазиса до другого. Для Тхэна же вся его знойная планета была средой обитания, его оазисом с нормальной для пиренитов пятидесятиградусной температурой. И он пел от радости жизни и своего неугомонного характера.
      Мы прошли километра полтора вверх по течению. Здесь, выбрав небольшой пригорок, я взошел на него и оглянулся на палатку. Пожалуй, достаточно.
      - Копай. Глубина ямы должна быть около метра. - Я воткнул лопату в землю и смерил взглядом Тхэна. - Ну, тебе по грудь.
      Тхэн взял лопату и принялся ее недоуменно рассматривать. Я улыбнулся, отобрал у него инструмент и показал, как нужно копать. И опять меня ждал взрыв веселого изумления. Тхэн выхватил лопату и рьяно принялся за дело.
      - Рюкзак сними! - фыркнул я.
      Тхэн оказался способным учеником. Работал он, как землеройный автомат, и буквально через десять минут достиг нужной глубины.
      - Достаточно, - остановил я его. Похоже, Тхэн настроился прокопать Пирену насквозь. - Вылезай.
      Тхэн выбрался из ямы, и я замерил ее метровой гильзой пространственной свертки. Глубоковато. Придется подсыпать земли.
      - А теперь засыпай, - приказал я, опустив гильзу в яму и держа ее за верхний конец. Глаза проводника полезли на лоб.
      - Зачем? - изумился он.
      - Засыпай! - рявкнул я. Гильза была тяжелой, и держать ее на весу было нелегко. - Только осторожнее...
      Когда Тхэн почти полностью засыпал яму, я отобрал у него лопату и сам закончил дело, утрамбовав напоследок землю ногами. Из засыпанной ямы торчал только торец гильзы с маленькими усиками антенн. Придирчиво осмотрев результаты работы, я подогнул антенны в сторону палатки и только тогда вкрутил в торец гильзы активатор. До самого упора, пока сигнальный глазок не замигал зеленым светом.
      - Порядок. - Отряхнув ладони, я встал с колен. - Пойдем дальше.
      И повел Тхэна теперь уже прочь от реки. Гильзы следовало вкопать так, чтобы в охватываемый ими сектор свертки пространства попадала палатка. Честно говоря, я не очень верил, что гильзы сработают в нужный момент и, главное, успеют накрыть млечника. В лучшем случае у меня будет пять секунд, а разгонное время энергетического выброса гильз составляет три с половиной секунды. То есть для нажатия кнопки мне остается всего полторы секунды, причем это только в том случае, если я замечу млечника в самый момент его появления. Поэтому я не очень рассчитывал на гильзы, надеясь только на то, что другую свою роль - провокационную - они сыграют.
      Вторую гильзу мы не вкапывали. Тхэн поставил ее на указанное мною место, и она сама легко, как раскаленный стержень в масло, вошла в землю. Теперь понятно, почему аборигены не знают лопат.
      Когда я, стоя на коленях, подгибал усики антенн и вкручивал в торец гильзы активатор, нас вдруг на мгновение накрыла тень. Словно птерокар неслышно, на бреющем полете пронесся над нами. Это было столь неожиданно и столь непривычно для безоблачного неба Пирены, что мне показалось, будто нас атакует млечник. Я прыгнул в сторону, упал на землю, откатился и выхватил парализатор. И увидел, как метрах в десяти над нами, аритмично взмахивая крыльями, стремительно скользит парусник "скорбящая вдова". Двигался он, как и все большие чешуекрылые, скачками, прыгая в воздухе из стороны в сторону.
      Я выстрелил в него раз, другой, но не попал, и парусник, выйдя из зоны досягаемости, скрылся за прибрежными деревьями.
      - Черт! - выругался я и в сердцах стукнул рукоятью парализатора по земле. Нужно было выставить парализатор на рассеивающий луч, а не стрелять узконаправленным.
      - Плохо, сахим, - мрачно изрек Тхэн. Он стоял метрах в пяти от меня, скрестив руки на груди. Впервые я видел его в такой позе и без улыбки. Когда вестница смерти появляется днем, это не к добру.
      Он вдруг резко повернулся ко мне спиной и застыл.
      - Так и есть, - глухо проронил он. - И Колдуну что-то не нравится. Завтра днем он будет здесь.
      Я встал с земли, отряхнул с одежды пыль и с сожалением посмотрел вслед скрывшемуся паруснику. И только тогда до меня дошло, что сказал проводник.
      - Как - завтра? Еще на солончаках ты говорил, что хакусинам туда добираться два дня!
      - Я говорил правду, сахим. И именно сейчас мое племя на солончаках ловит тахтобайю.
      Я совсем оторопел.
      - Ну и что? Ведь отсюда до солончаков в три раза дальше, чем от них до вашего селения!
      - Это не имеет значения, - невозмутимо обронил Тхэн. - Где мы будем ставить следующую гильзу, сахим?
      Я внимательно посмотрел на проводника. Кажется, события начинали развиваться в ускоренном темпе. Может, и к лучшему, что не удалось подстрелить "скорбящую вдову". Похоже, времени на ее мумификацию у меня не было бы.
      - Идем, - сказал я.
      Остальные три гильзы мы поставили глубоко в долине, окружив палатку полукольцом. Когда мы вкапывали четвертую гильзу, я неосмотрительно выпил всю воду из фляги и оставшийся путь изнывал от жажды. Не знаю, то ли сегодняшняя жара оказалась чересчур сильной и для Тхэна, то ли его обеспокоил неожиданный дневной разговор с Колдуном или выбило из колеи появление вестницы смерти, но он уже не пел, движения стали вялыми, и он еле плелся за мной, спотыкаясь на каменистой почве.
      Хорошо, что я утром догадался поставить чайник с кипяченой водой в палатку. За время нашего отсутствия вода охладилась, и я, забравшись под полог, жадно выхлебал ее прямо из носика. И, словно подкошенный, рухнул на спальник. Каждой клеткой обезвоженного организма я чувствовал, как вода, будто в сухой песок, впитывается в меня, насыщая блаженной влагой. Когда вода полностью пропитала все тело и выступила на иссушенной солнцем коже испариной, я испытал острый пароксизм безумного счастья. Как от наркотика. Не нужно мне было больше ничего на свете.
      И в этот пик наивысшего блаженства снаружи донесся сдавленный крик, а затем глухой звук упавшего тела. Находясь еще в полуобморочном состоянии, я высунул голову из палатки. Так и не сняв рюкзака, Тхэн навзничь лежал на земле, широко раскинув руки. Глаза его были закрыты, и, похоже, он не дышал.
      - Тхэн! - позвал я.
      Мой проводник никак не отреагировал.
      - Что с тобой, Тхэн?
      Я выбрался из палатки. Никакой реакции. Черт, неужели пиренита тоже может хватить тепловой удар?
      Я протянул к нему руку, но тут же отдернул ее. Чего-чего, а тактильного контакта с экстрасенсориком я не мог допустить даже в такой ситуации. Дрожащими руками я извлек из заднего кармана брюк металлизированные экранирующие перчатки, надел их и только тогда положил руку на грудь Тхэна. Сердце аборигена билось нормально, легкие работали замедленно, но спокойно. Он будто спал. Непослушными в перчатках пальцами я поднял Тхэну левое веко и вздрогнул. Черный глаз аборигена тускло и неподвижно смотрел на меня. У человека при обмороке или тепловом ударе глаза обычно закатываются, но физиология пиренитов была для меня тайной за семью печатями. Может, у них так и должно быть?
      - Тхэн, ты меня слышишь?
      Я осторожно потрепал его по щеке. И опять никакой реакции. Левое веко так и осталось открытым, но, как мне показалось, глаз смотрел на меня вполне осмысленно. Вот только его выражение... Никогда не видел у Тхэна такого застывшего, холодного взгляда. Если бы он был человеком, я бы сказал, что его разбил паралич.
      Не зная, что делать, я взял котелок, спустился к реке, зачерпнул воды и, вернувшись, вылил ему на голову. Но и это не помогло. Словно вылил воду на труп. Вода скопилась в глазницах, и было жутко видеть открытый глаз, наполовину погруженный в мутную лужицу. Я провел рукой перед лицом Тхэна. Лужица в глазнице дрогнула, и радужка последовала за рукой. Все-таки я не ошибся в своем предположении: Тхэн меня видит. Но что с ним теперь делать? Перетащить куда-нибудь в тень?
      Я попытался сложить его раскинувшиеся по земле руки, чтобы было удобнее тащить тело, однако это оказалось не таким простым делом. Если бы Тхэн не дышал и не смотрел на меня, я бы подумал, что имею дело с окоченевшим трупом. Впрочем, и это не совсем верно. Руки, хоть и с трудом, но все же гнулись, застывая в любом положении, словно у куклы. Вот это было вообще непонятно. Не по-людски.
      Кое-как, с трудом преодолевая сопротивление одеревеневшего тела, я посадил Тхэна и уже собирался перетаскивать в тень палатки, как вдруг он забился в моих руках в ужасной судороге. От неожиданности я отпрыгнул в сторону. Страшно и непонятно заиграли, забугрились с огромной скоростью все мышцы тела, однако сам он при этом был неподвижен, оставаясь в том положении, в котором я его усадил.
      Судорога прекратилась так же внезапно, как началась. Наконец Тхэн медленно повернул голову и посмотрел на меня. От его жуткой кукольной позы и пустого одноглазого взгляда по спине пробежали мурашки.
      - Тхэн... - выдавил я.
      Он не ответил. Левый глаз смерил меня сверху вниз, и лишь тогда правое веко дрогнуло, и второй глаз стал медленно открываться. Так же неторопливо, расслабляясь, опустились руки, чуть согнулась спина, и тело Тхэна приняло нормальный вид сидящего пиренита. Лишь застывшее лицо и неподвижный взгляд красноречиво говорили, что последствия непонятного припадка полностью не исчезли. И неизвестно, когда пройдут.
      Около часа я пытался разговорить Тхэна, заставить его сказать хоть слово. Но все мои ухищрения разбивались словно о глухую стену. Он сидел, подобно изваянию, вперившись в меня тяжелым немигающим взглядом. Я чувствовал, что он меня понимает, но то ли не может, то ли почему-то не хочет отвечать.
      В конце концов я оставил его в покое и, поскольку уже начинало вечереть, принялся готовить ужин. Как я понял, рассчитывать на то, что Тхэн, как всегда, накормит меня, не приходилось.
      Впервые на Пирене я сварил суп из земных концентратов. Пока я ходил за водой, включал насос и возился у печи, Тхэн, не отрываясь, наблюдал за мной, не по-человечески поворачивая голову чуть ли не на сто восемьдесят градусов.
      Суп я разлил в две миски. Одну поставил перед Тхэном на землю, положил ложку, а сам сел напротив и принялся есть из другой.
      - Попробуй, - предложил я ему. - Конечно, сублимированный суп уступает по вкусу натуральному, но столь же калориен.
      К моему удивлению, Тхэн осторожно взял миску, потом ложку (никогда до этого он ложкой не пользовался - обычно ел руками, а юшку выхлебывал через край) и стал есть. Явно копируя меня. Но получалось у него плохо. Суп выплескивался не только из ложки, но и изо рта, растекаясь по рукам, бороде, груди, обливая ноги. Когда он вычерпал весь суп, пожалуй, только спина осталась не забрызганной.