Михаил Муравьев - Месть князя

– Стоп-стоп-стоп, господа! – вмешался Лопатин. – В этих горах не очень-то и спрячешься. Горы лысые, полно селений. Наши враги знают тут каждую тропку, и, за редким исключением, каждый крестьянин готов заложить постороннего, чтобы выслужиться перед этими, как их… – он щелкнул пальцами, – mafioso. Ну и название, прости господи… – он смешливо фыркнул.

Блюм попытался остановить друга решительным жестом:

– Значит, без драки не обойтись. Я представляю заголовки в газетах: «Кровавая бойня на Сицилии», «Русские гонщики-эмигранты устроили кровавую бойню сицилийским крестьянам» и т. д. и т. п. Мало не покажется… А нападать первыми придется. Иного выхода я не вижу.

– Я же сказал – стоп! – Лопатин акцентировал последнее слово. – Хотел открыть секрет завтра, хотя, наверное, нужно было это сделать вчера. Поскольку я сегодня звонил своему коллеге в Марсалу… – как обычно начал он играть словами. – Он арендовал маленькую яхту и совершает круиз по Средиземноморью вместе с сестрой. А сейчас гостит у своего дяди в Марсале. Я еще перед отъездом сюда договорился с ним связаться… Утром он будет в порту. Его дядя дал адрес своего человечка, кстати священника, на окраине Мессины. Он поможет, я думаю, спрятать на эту ночь Михаила. А утром мы разыграем сценку перед портье: в разговоре между собой обмолвимся, что Муравьев уже на яхте. После этого пойдем в порт, навестим с Блюмом яхту моего товарища, заодно прихватим оружие и вернемся в отель. Ну а на следующий день, как говорит Михаил, в определенное время в определенном месте нас забирают. И еще! Друзья, сестра моего коллеги…

– Ах, сестра… – Уже успокоенный Александр весело засмеялся, ожидая от Лопатина очередной шутки.

– Да, сестра коллеги, – повторил Евгений, упирая на последнее слово, – является моей невестой, и через месяц у нас свадьба.

Ходивший во время разговора по комнате Блюм, услышав это, открыл было рот, желая что-то сказать, но фривольная шутка застряла у него во рту, когда он взглянул на Женю, ожидавшего реакции друзей на эту новость. И он молча опустился на диван возле Муравьева.

– Что-что? – переспросил Блюм.

– Что-о, что-о… – ворчливо передразнил его Лопатин. – Мне что, жениться уже нельзя, тридцать лет уже скоро… Так что через два дня в море отпразднуем помолвку.

– Можешь-можешь, – улыбнулся Михаил, – и идея твоя хороша. Все принимается, за исключением одного: вы оба остаетесь на яхте. Тем более что там твоя невеста. Не дай бог, эти макаронники решатся напасть в море. Вы-то двое, да при наличии оружия, роты стоите. А о себе я сам смогу позаботиться, мне нянек не нужно.

– Да ты что, Миша! Какая на море опасность?! Да у них мотор от торпедного катера, боевые корабли не угонятся…

– Все! Разговор окончен. Возражения не принимаются. – В голосе Муравьева зазвучал металл.

Михаил снова, как и шесть лет тому назад, становился во главе их маленькой команды.

– Ночью я ухожу. Все наличные деньги разделим на троих – всякое может случиться. Холодное оружие у нас, слава богу, есть. Узнать дорогу к дому священника по данному адресу пойдет Блюм, иначе ночью в потемках я заплутаю. С начерченным планом будет полегче. Давай, жених, – улыбнулся он Жене, – тащи карту Сицилии. Определим место встречи.

Оборвав смех, вызванный рассказом Лопатина о вытянувшейся роже портье, который, услышав разговор между Блюмом и Евгением, бросился на улицу и стал нашептывать что-то двум парням в мешковатых крестьянских одеждах, с бронзовыми от загара мордами пройдох, Александр повернулся на крик.

Еще достаточно далеко от яхты, где велся этот разговор, приближаясь к длинному (несколько сот метров) причалу, бежал человек в полевой форме с криками «Stop! Stop!», размахивая руками над головой.

– Да это, никак, капитан карабинеров… – пробасил Лопатин. – Франсуаза, – обратился он к высокой, миловидной девушке; голос его посерьезнел, – бегом к брату. Пусть заводит мотор и отойдет подальше от берега. Если увидит, что я снял шляпу, пусть на полной скорости уходит в море. Завтра снимет нас с берега… он знает где. Мы с Сашей узнаем, что случилось. И если все в порядке, мы подплывем к вам на лодке; их полно в бухте. А если нет… – Евгений выдержал паузу и показательно снял шляпу, – срочно на всех парах в море!

– Пошли, – бросил он Блюму, который поправлял наплечную кобуру под щегольским пиджаком.

Друзья сошли на пристань. Лопатин, отвязав конец и забросив его на яхту, принялся догонять Блюма, неспешно идущего навстречу бешено жестикулирующему капитану.

Сзади раздался шум движка.

«Слава Богу, яхта отчалила. Теперь, что бы полиция ни говорила, они ее не достанут. Пусть остаются в неведении, думая, что Михаил уже вне досягаемости. На этом острове никому нельзя верить. Все повязаны одной веревочкой…» – Лопатин облегченно вздохнул.

Но все-таки действия капитана карабинеров представлялись несколько неожиданными. Он вдруг остановился как вкопанный, еще яростнее замахал высоко поднятыми руками, старясь привлечь внимание, и вдруг со всего маху, выкрикнув одно слово «Mina!», ничком бросился на деревянный настил пирса.

Потом, в воспоминаниях Евгения, эти несколько секунд казались растянутыми, как при замедленной съемке. Падение капитана, крик «Mina!», мгновенная вспышка осознания надвигающейся беды, возможно невозвратимой утраты, резкий поворот кругом с вырывающимся из глотки хриплым криком «Стоять!», грохот взрыва, летящие во все стороны обломки, полыхнувшая волна пламени, рухнувшая надежда на счастье и необратимость происшедшего, смешанные с бессильной яростью и выступившими то ли от мгновенно наступившего горя, то ли от едкого дыма слезами на глазах.

– Франсуаза! Франсуаза! – ревел он, стоя на коленях, прямо в бушующее пламя до тех пор, пока Александр, пошатывающийся от легкой контузии, не поднял с трудом его громадное тело с колен и чуть ли не насильно поволок к выходу из порта.

– Франсуаза! Фрасуаза… – как безумный, шептал Лопатин потрескавшимися от жара губами; и слезы стекали по его закопченному сажей, слегка обожженному лицу.

Никогда за многие годы дружбы, даже в раннем детстве, даже в самых безвыходных и тяжелых ситуациях, Александр не видел слез своего друга.

– Франсуаза… Франсуаза…

Невысокий Блюм, успокаивая, полуобнял громадные плечи снова рухнувшего на колени Евгения. Горечь и жалость к другу разрывали душу Александра.

– Франсуаза…

Пригнув голову, чтобы не удариться о притолоку, в скудно обставленную, свежевыбеленную комнату вошел отец Сильвио.

– Что за взрыв я слышал со стороны моря, padre? – спросил Михаил у костистого, в глубоких морщинах священника, скинувшего у входа капюшон рясы со своей головы.

В комнате повисла томительная пауза. Вздохнув, отец Сильвио произнес глухим, но совершенно не старческим голосом:

– В порту взорвалась яхта.

От недоброго предчувствия у Михаила выступила испарина на лбу.

– А название яхты?

– «Диана». Я сам не видел, мне прихожане рассказывали. Яхта уже отчалила и направлялась в море, как прогремел взрыв. Никто не спасся…

Отец Сильвио сносно владел французским языком, поэтому Муравьев правильно истолковал его слова. Сомнений не было: его друзья погибли.

«Боже, – молнией пронесся у него в голове вопрос, – ну почему?! Почему близкие мне люди, все, кто соприкасался со мной, гибнут? За что? За что?.. Я остался совершенно один во всем мире».

Он уронил голову на тяжелый деревянный стол, за которым сидел, и глухо произнес:

– Это была яхта родственников вашего друга из Марсалы. Вместе с ними погибли и мои друзья…

Отец Сильвио, перекрестившись на распятие, успокаивающе положил тонкую сухую руку на голову Михаила и, после довольно избитых сочувственных фраз, замешанных на теософских сентенциях вроде суеты сует, сущности бытия и тому подобных пустых слов, скорее говорящих о его растерянности, чем о безразличии, в конце спросил:

– Чем я могу помочь, сын мой?

Сдерживая в горле злобное рычание и яростную дрожь тела, понимая, что он может не совладать и прямо сейчас пойдет громить возможных виновников гибели друзей, и снова вспоминая уже давно забытую поговорку – «Суп мести нужно есть холодным», он, охрипшим от боли, ярости и щемящей тоски голосом, тихо попросил:

– Оставьте меня, padre. Я хочу побыть один. – И, уже не совладав с рыданиями, добавил: – Извините.

Оставшись один, Михаил метался по комнате из угла в угол, пытаясь подавить сгусток горя, скопившийся у него в груди. Старые раны потерь снова открылись у него в сердце, накладываясь на новую боль непереносимым грузом. Ему не хотелось жить… Человек создан для любви, отдавая и принимая ее. А у него не успела затянуться рана от потери родных, как постигло новое горе.

– Один, совсем один… – метался он по комнате. – И я в этом виноват. Сам накликал беду. Сам, своими руками, направил их на это проклятое судно…

Тяжелая, холодная, буквально физически ощущаемая боль утраты, подобная какой-то черной глыбе, засела у него внутри. Он понимал, что это чувство не покинет его никогда. Приди сейчас к нему смерть, он принял бы ее с облегчением и благодарностью, если бы не одно еще более сильное желание – желание расплатиться в полной мере с людьми, причинившими эту боль. Поэтому, когда отец Сильвио пригласил его к ужину, он встретил padre в своей обычной холодно-вежливой манере.

– В вашей просьбе я увидел, юноша, что вы понимаете: мальчики в этой стране мужают рано и разделяют в полной мере ответственность за благополучие, безопасность, честь своей семьи наравне со взрослыми мужчинами.

Отставив стакан, Муравьев поднял глаза на римский профиль отца Сильвио, четко выделявшийся в свете луны на фоне южного, в крупных алмазах звезд, черного бархатного неба.

– Поэтому я и прошу связать меня с Винченцо Виттано. Как-никак, я спас его от смерти… Одному мне, без посторонней помощи, не выбраться с этого острова. И у меня пока есть только одно преимущество: эти бандиты, mafioso, как вы их называете, убеждены в том, что я погиб вместе со своими товарищами.

Они сидели на веранде после скромного ужина, который сейчас запивали холодным, из погреба, ароматным вином. Поза Михаила, взявшего себя в руки и вальяжно развалившегося в широком, из плетеного тростника, кресле, резко отличалась от напряженного положения священника, сидевшего напротив.

Стараясь не вмешиваться в дела мирские и обладая немалым авторитетом среди местных жителей, он как проповедник был в курсе всех дел, что творились в округе. Но сейчас он на распутье: с одной стороны – христианский долг требовал спасти человека от мести его соотечественников-сицилийцев, а с другой стороны – связав Михаила с юным мстителем, отец Сильвио не был уверен, что его протеже уберется с острова. Слишком хорошо научившись оценивать людей за годы своего служения, он слабо верил в показное смирение собеседника. В глазах, горевших на этом открытом мужественном лице, в скорбно-решительной складке губ не было ничего общего с овечкой, готовой на заклание. А от мощной фигуры, несмотря на показную покорность, веяло такой внутренней энергией и скрытой яростью, что даже отца Сильвио, в общем-то отрешившегося от мирских проблем и в свои годы не боявшегося и не ценившего ничего и никого, кроме Бога, – даже его пробирала дрожь. Слишком много за свою жизнь он встречал таких глаз, особенно среди лидеров «людей чести». Такие в случае опасности не сворачивают с дороги и не прячут голову в песок. С другой стороны, он понимал, что, отказав в помощи, обрекает своего протеже на возможную гибель и, не помогая ему, сам явится соучастником убийства.

– Я подумаю… – ответил он.

– Подумайте, святой отец…

Поднявшись с кресла и направляясь в свою комнату, Михаил обернулся в проеме двери и тихо добавил:

– Не берите грех на душу, помогите просящему.

И, уже закрывая дверь, бросил напоследок:

– Buona notte[6].

Глубокой ночью забывшегося в тревожном сне Михаила разбудило легкое прикосновение сухой руки отца Сильвио.

– Пойдемте, сын мой. Я выполнил вашу просьбу. Вас ждут за городом и отведут в горы…

Он подал ему серый балахон с капюшоном, в которых обычно ходили монахи монастыря, расположенного неподалеку.

– Наденьте. В нем вы будете меньше бросаться в глаза.

Вслед за балахоном последовала довольно увесистая сумка.

– Здесь продукты, в горах они понадобятся… И спрячьте деньги, – добавил он, заметив, что Михаил потянулся в карман за бумажником.

Сразу за монастырем, расположенным на окраине города, они остановились. От стены отделилась стройная женская фигура, покрытая, по традиции местных крестьянок, большим черным платком. Оглянувшись по сторонам, она буквально метнулась к padre и, припав на колено, в каком-то фанатичном порыве поцеловала его руку. Перекрестив молодую женщину, отец Сильвио взял ее ласково за плечи и поднял с колен.

– Это родная тетка Винченцо по отцу. Ее мужа тоже убили во время этой кровавой игры, имя которой vendetta.

По-видимому, padre так привык произносить цветистые проповеди, что даже в такой обстановке старался говорить высокопарно. Затем старый священник что-то быстро произнес по-итальянски, из чего Муравьев с трудом понял только несколько слов, среди которых было его имя с приставкой «синьор», имя Винченцо, ajuda – «помощь».

– Gracie, gracie[7],– затараторила женщина, добавив еще несколько фраз.

Показывая рукой в сторону черневших на фоне лунного неба гор и приглашающе махнув рукой, она направилась по едва заметной, скорее – угадывающейся в лунном свете, тропинке.

– Прощайте, сын мой, – отец Сильвио перекрестил стоявшего перед ним молодого, сильного и, по-видимому, очень опасного человека. – Каждый сам для себя в сердце носит своего Спасителя, своего Палача и своего Судью…

Не закончив фразу и не поняв сам для себя – к кому она относится: к Михаилу ли, к себе ли, – он, молча повернувшись, направился обратно в город, так и не определившись в правильности своего поступка.

Молодая женщина, услышав за спиной дыхание Муравьева, не оборачиваясь, молча ускорила шаг.

Скалы громоздились одна на другую. Их мрачную тяжеловесность не могло расцветить даже весеннее южное солнце, которое раскалило эти мертвые камни, изредка покрытые жалкой, совсем не по-весеннему жухлой растительностью.

И только тогда, когда они вошли в небольшое ущелье, где протекал ручей, издававший в этой, казалось, зловещей тишине не вязавшееся с ней веселое журчание, Михаил почувствовал живительную прохладу.

Его проворная проводница, приложив в форме рупора ладони ко рту, крикнула:

– Винченцо, Винченцо!

В одном месте, немного выше, чем они стояли, зашевелились густые кусты терновника, всюду росшего среди этих скал. Один из них, казалось, по волшебству отъехал в сторону, и в открывшемся взгляду проходе показалась худая, но жилистая фигура парня, чей взгляд, подобно дулу лупары в его руках, вопросительно уткнулся прямо в лоб Муравьева.

Пока тетка Винченцо что-то быстро говорила этому юноше, Михаил, открыто встретив его взгляд, размышлял: «Да, это глаза уже не мальчика, а мужчины, причем много повидавшего и много узнавшего в жизни. Оружие держит хотя и небрежно, но твердо. Чувствуется, что в любую секунду, не задумываясь, пустит его в ход, причем не промахнется. Сразу видно, что стрелять в человека ему не впервой. Ясно, что он не будет обузой в любой критической ситуации».

Увидев, что парень опустил лупару, Михаил широко улыбнулся и, не ожидая приглашения, стал подниматься к нему вверх по нагромождению камней.

Через несколько минут, с любопытством оглядывая в полумраке убранство небольшой пещеры, куда через отверстие проникал редкий рассеянный свет, Михаил подумал: «Не знаю, как тут зимой, но сейчас, в эту знойную погоду, лучшего места не найти».

В нише на возвышении были разостланы несколько овечьих шкур и шерстяных домотканых одеял. У изголовья висели пара ружей, подобных тому, что находилось в руках у Винченцо, и несколько набитых патронташей. У входа располагался сложенный из грубых камней очаг. Возле него разложены нехитрая кухонная утварь и скудный запас продуктов. Там Михаил оставил холщовую сумку, переданную ему отцом Сильвио.

Только поздним вечером, после ухода тетки Винченцо, между этими очень непохожими людьми, чьи разные судьбы на время сплелись в своей страшной похожести потерь, начала таять скованность первого (не считая встречи на гонках) знакомства. Они с трудом объяснялись на дикой смеси итальянского, французского и испанского языков, помогая себе красноречивыми жестами и мимикой.

Молодой Виттано, поведав гостю трагическую историю своей семьи и выслушав причины, что привели Михаила в его пещеру, порывисто протянул ему узкую жилистую руку. Винченцо был благодарен Михаилу за помощь на дороге, а единство цели связало их судьбы на этом острове в тугой узел. И у одного, и у другого на данный момент не было желания выше, чем желание отомстить за смерть близких. И это сблизило их сильнее и надежнее, чем множество других факторов, заставляющих одних людей почувствовать привязанность, любовь, преданность и доверие к другим, заставляющих испытать то чувство, которое называется одним сильным и красивым словом – дружба. Это чувство только начало зарождаться между ними, но они уже увидели, а скорее – почувствовали друг в друге характерные мужские черты, которые в недалеком будущем на северо-востоке Европы будут определять ценность человека одной емкой фразой: «Я бы пошел с ним в разведку».

Почти до самого утра они строили и отметали различные планы. И только после того как Михаил уточнил все подробности и детали, они улеглись спать. Им нужно было хорошенько отдохнуть. На следующую ночь у кого-то будут очень большие неприятности, если только этим определением можно назвать то, что они собирались сделать со своими врагами.

В темноте огромный дом, стоящий на утесе, выступающем в море, белел отгороженным со стороны суши высоким каменным забором. Вырисовываясь на фоне лунного неба со свитой звезд, он напоминал своими очертаниями старинную крепость. В застывшем ночном воздухе, приятно щекотавшем ноздри запахом эвкалиптовой свежести, исходившим от густых деревьев, росших невдалеке, раздавался глухой грохот волн. Они равномерно разбивались где-то очень глубоко внизу, за домом, о подножие этого утеса, с трудом достигая слуха. Лопатин и Блюм наблюдали за этим сооружением, спрятавшись на опушке эвкалиптовой рощи.

– Смотри, вон часовой. А там, с левого крыла, еще двое, – заметил Александр.

– И двое с противоположной стороны, да возле ворот несколько человек. С ходу этот домик не взять, – зашептал в ответ Лопатин и, тяжело вздохнув, продолжил: – Жаль, Мишки нет, он бы сразу что-то придумал… А так, со стороны моря не подобраться: утес с отрицательным углом наклона. Даже матерые альпинисты, со всем своим хитрым снаряжением, его не преодолеют. И здесь, сам видишь, без тщательной подготовки его не взять.

В этот момент Блюм, заметив небольшой вспыхнувший огонек у черневшей вдалеке огромной, высотой с двухэтажный дом, соломенной скирды, толкнул Евгения в бок. И тут же пламя полыхнуло огненным языком, закрыв собой, казалось, полнеба и осветив все вокруг. Даже если бы Блюм не заметил юркую фигурку, которая, прикрываясь пламенем от наблюдателей, охраняющих дом, кинулась в лес, любому было бы понятно – это поджог.

– Пошли, нужно перехватить этого парня, – опять толкнул Блюм Лопатина, отползая в глубь кустарника, скрывавшего их.

– Зачем? – выдохнул Евгений, следуя за ним.

– Враг моего врага – мой друг.

И они, подскочив, скрываясь за деревьями, побежали к тому месту, где, по их мнению, беглец должен был достичь опушки.

Было понятно, что он бежит по заранее выбранному маршруту. Скирда сена, стоявшая между ним и домом, а также пламя, освещавшее местность далеко вокруг, скрывали его от часовых.

– Опля… – Лопатин, спрятавшийся за стволом дерева и не успевший перевести дыхание, все же как пушинку поймал стремительно мчавшегося мимо него человека. И тут же, стараясь не повредить, подмял его под себя, прижав к земле и зажав своей огромной лапой рот.

– Calma, calma, non fala, fala de poish, sono amigo, sono russo dottore[8].

Евгений ничем не рисковал, называя себя русским врачом. Любой смельчак в округе подвергал опасности не только свою жизнь, но и жизнь всей своей семьи, если наносил, пытался или даже намеревался нанести хотя бы малейший ущерб семье дона Кармони. Так что пленный молчал бы обо всем этом в любом случае.

Почувствовав на себе непреодолимую силу железных мускулов Евгения, человек затих, и Лопатин перевернул его на спину, убрав ладонь от лица. Но, как только отблески огня упали на лицо Лопатина, его пленник в ужасе выпучив глаза, взвился юлой, но, опасаясь охранников, приближавшихся к скирде, тем не менее зашептал:

– Incredibile! Tu more, tu more, sono non meodu pro tu[9].

С горем пополам Евгению удалось доказать, что он не привидение. А потом еще долго они, вдвоем с Блюмом, силились понять объяснения молодого сицилийца, пока до них не дошло, что этот Винченцо Виттано – именно тот парень, которого Михаил спас во время гонок от смерти.

– Hoje non fala, hoje faser morte tudu mafiosu. Eshte fala sinior Mihail[10].– взволнованно заговорил Винченцо, избавившись от шока, вызванного испугом, и тыча пальцем в сторону пылающей скирды, к которой уже приближались вооруженные люди дона Кармони.

– Это Муравьева проделки… – услышав имя Михаила, наконец-то понял Блюм малопонятную речь Винченцо, состоящую больше из жестов. – Что ж, занимаем позиции. Нужно поторопиться…

Блюм быстро указал Лопатину и Винченцо места на опушке и, сообщив, чтобы стрельбу они открывали после его первого выстрела, бегом кинулся на другой фланг, скрываясь за деревьями, росшими вдоль опушки рощи, которая полукругом обходила уже вовсю пылавшую скирду. Теперь «мертвого» пространства для спасения у противника не было: скрыться от выстрелов за скирдой они не смогут, а добежать до укрытия не успеют.

Он поудобней пристроил карабин на каком-то поваленном дереве, с улыбкой вспомнив двух подвыпивших жандармов, за которыми они часа полтора ходили по городу с целью захвата оружия – прекрасных кавалерийских карабинов и кожаных патронташей. Бедные крестьянские парни даже не поняли, что с ними произошло. Отойдя, после очередного посещения какой-то забегаловки, отлить в закуток, они очнулись без формы, документов и оружия.

Саша с той же блуждающей на губах улыбкой взял на мушку одного из мафиози, который, уже что-то решив для себя, побежал в сторону забора, размахивая лупарой. Блюм плавно нажал на курок и тут же передернул затвор. Его следующий выстрел опередил вспышки с противоположной стороны опушки. Уже повторно спустив курок, он понял, что в секунды было уничтожено четверо бандитов. Остальные, бросившись на землю, стали обстреливать жуткую тьму окружавшей их ночи, откуда неслась смерть – смерть для них, считавших себя хозяевами на этой территории и распоряжавшихся жизнью и смертью других людей по своему усмотрению. Теперь же, как бараны, они сбились в кучу, следуя стадному инстинкту самосохранения, облегчая тем самым задачу стрелкам. Громовое бабаханье их лупар не приносило, да и не могло принести, ни малейшего вреда нападающим. Крупная картечь, улетая во тьму, сбивала только листья и ветки с деревьев.

Хладнокровно, как в тире, переводя мушку от одной ярко освещенной огнем фигуры к другой, Блюм спокойно нажимал на курок и тут же передергивал затвор, разыскивая взглядом новую жертву, которая еще пять минут назад осознавала себя только в роли палача.

«Ну что ж, кесарю – кесарево, Богу – Богово…» – размышлял Александр, отправляя очередного мерзавца в его сицилийскую преисподнюю.

Сменив обойму, он обнаружил, что стрелять больше не в кого. Мерзавцы в неестественных позах лежали вокруг все еще пылающего гигантского костра, не подавая признаков жизни. Со времени начала боя, если можно было назвать боем это истребление негодяев, не прошло и минуты. Наступила тишина, прерываемая зловещим гудением пламени, столбом рвавшегося в небо. Отблески огня отражались на листве окружавших деревьев, на белевшей во тьме ограде и в далеких стеклах дома багрово-кровавыми, несуразно мечущимися сполохами. Вой пламени. И ни звука, ни стона, ни выстрела… Все, казалось, вымерло.

Поднявшись с земли, не отряхиваясь, Александр побежал обратно, к своим друзьям, уклоняясь и отбивая рукой ветки, так и норовившие хлестнуть его по лицу.

Друзья уже стояли, поджидая его, когда со стороны дома бессмысленно-запоздало застрочил пулемет. От неожиданности Винченцо пригнулся. Александр успокаивающе похлопал его по плечу. Он, со своим опытом боев на фронтах, прекрасно понимал всю пустоту и бесполезность этого тарахтенья в никуда, для острастки.

– Все, уходим! – махнул рукой Блюм. – Скоро здесь может появиться отряд жандармов. Столб пламени и выстрелы видно и слышно издалека. Да и сторонники дона Кармони нагрянут… В округе их немало.

Услышав слово «жандармы» и правильно поняв жест Александра, Винченцо кивнул головой:

– Si, sinior, – и первым двинулся в глубь рощи, показывая дорогу.

Вскоре они вышли на узкую тропинку, которая вела вниз, в сторону от утеса, где еще не успели остыть трупы врагов.

Выкрутив мокрую одежду, надев ее на себя и отыскав в расщелине у берега ружье, Михаил примостился между валунами, еще не успевшими остыть за несколько ночных часов. Вдали, на утесе, в небо слегка отсвечивал уже начавший затухать пожар. Муравьев волновался: хотя в обход по тропинке Винченцо идти довольно далеко, но к этому времени он должен бы быть уже здесь. Его задачей было поджечь скирду, дать по подбежавшим к ней бандитам издалека пару выстрелов, отвлекая на себя внимание, и быстро смыться, растворившись в лесу. Что-то сложилось не так…

Михаил слышал целый бой: даже пулемет вступил в дело. И хотя внимание действительно было привлечено к событиям, разворачивающимся перед домом, и он беспрепятственно (со стороны охраны), хотя и с большим трудом, пару раз чуть не сорвавшись, одолел утес со стороны моря, уничтожил, как и обещал Винченцо, дона Кармони и так же беспрепятственно вернулся назад, предварительно сбросив труп в пропасть, – все же его не покидало чувство тревоги. Винченцо не возвращался, а без его знаний местности, обычаев, языка, Михаилу вряд ли удастся до конца во всем блеске выполнить план задуманной им жуткой мести. Отпустившая во время операции щемяще-рыдающая боль вместе с ненавистью снова цепкими злыми пальцами схватила его сердце, тяжелой, гнетущей тоской пожирая душу.

Вдруг мурашки побежали у него по спине. Вместе с шепотом Винченцо: «Синьор Михаил, синьор Михаил» – он услышал до боли знакомый, правда с какими-то подвываниями, голос:

– Вставайте, ваша светлость, вас ждут великие дела! Что нового в Королевстве Датском? Может, тень Гамлета желаете узреть?! – завывал в глубине камней знакомый голос на чистейшем русском языке.

И вдруг, как самая яркая вспышка сверхновой звезды, душа Михаила озарилась радостным, чистым светом, в мгновение ока выбросив из самых темных своих уголков давяще-мрачную щемящую тоску, пожиравшую его изнутри.

– Женька! – кинулся он вперед, обхватив руками шею своего друга. – Саша! – выдохнул он, повторяя сквозь навернувшиеся вдруг слезы: – Женька, Саша… Женька, Саша! – не в силах сдержать и уже не стесняясь этих слез.

Прошло уже двенадцать лет, как известный парижский повар и кондитер Поль Гуайон покинул родной город и, заключив договор с сибаритствующим снобом маркизом де ла Росси, поселился в небольшом домике на окраине Мессины, недалеко от дворца его светлости.

Сонная красота субтропических пейзажей, непробиваемый идиотизм местных жителей с их гипертрофированной набожностью и суевериями, раскаленное небо и картинная, прямо-таки неживая аквамариновая красочность моря на фоне яркой тропической растительности, аристократическая спесивость его хозяина – все до чертиков надоело этому пожилому и далеко не глупому французу. Постоянно он давал себе слово, что этот год на Сицилии будет для него последним и что по окончании срока действия контракта он опять поселится в родном городе, опять будет любоваться каштанами на набережных Сены, попивать в свободное время винцо со своими старыми друзьями, упражняясь в острословии, слушая в кафешантанах музыку и песни шансонье, провожая взглядом завзятых парижских кокеток. Да и вообще: жизнь еще не кончена. Он, несмотря на возраст, все еще крепкий и интересный мужчина, а парижанки так чертовски привлекательны, особенно весной… Но каждый год приносил все новые и новые проблемы: то нужно было учить сына, а денег не хватало, то разразившаяся так некстати война, то рождение внука – все это отодвигало дальше и дальше его мечты о покупке маленького бистро на одной из тихих парижских улиц. Но, слава Богу, приезд сына Анри с внуком, уже большим, немного полноватым (в деда) девятилетним мальчиком, в котором Гуайон души не чаял, расставил все точки над «и».

Анри уже твердо стоял на ногах и сейчас, выкроив две недели свободного времени, вместе с внуком приехал погреться в ярких лучах тропического солнца на берегу теплого моря, а заодно – обсудить с отцом его возвращение на родину и покупку небольшого кафе. Тем более что через месяц заканчивался срок очередного контракта. Мечты начали приобретать ощутимую реальность, и даже жена, махнувшая на себя рукой, но пилившая его изо дня в день, что, мол, из-за него она погубила здесь свои последние лучшие годы (это словосочетание очень забавляло Поля), начала прихорашиваться каждый день, вытаскивая из шкафа и примеряя уже давно вышедшие из моды, еще довоенные платья. И хотя маркиз, очень ценивший своего повара и похвалявшийся его искусством перед всеми, выплачивал ему довольно высокое жалованье, которое вряд ли можно было заработать во Франции, старик Гуайон твердо решил для себя: «Все, хватит! Всех денег не заработаешь!» А с его профессией в нынешнее мирное время он прокормит себя где угодно.