Михаил Муравьев - Месть князя

Юрий Маслиев

Месть князя

© Юрий Маслиев, 2013

© ООО «Астрель СПб», 2013

© ООО «Издательство АСТ», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Возмездия —

Рычало небо…

И, отраженное в пыли

Смертей, стенаний, боли, хлеба,

Замешенного на крови,

Не утоляло голод мести…

Как Бога Сын восстань, воскресни,

Сын Сатаны! Затем умри,

Исполнив клятву – дело чести![1]

Бывает ли порочность добродетельна? Вряд ли.

А вот добродетель порочной – это вопрос!

Автор

Они думают, что все нормально, ибо ходят трамваи…

Осип Мандельштам

Глава 1

Буйство красок разгоравшейся сицилийской весны, высокое, лазурно-веселое небо с ласковым в это время года солнцем, яркая зелень гор, густой аромат цветущих апельсиновых деревьев, нарастающий на подъемах рев гоночных автомобилей, белое золото сияющего вдали, до самого горизонта, моря, веселая, беззаботная и богатая публика, которая съехалась со всей Европы в поисках новых острых ощущений, – все вместе рождало в душе Михаила ощущение непрерывного праздника, воспринимаемого им особенно ярко после парижской промозгло-слякотной зимы, надоевших лекций в Высшей нормальной школе[2], снобизма и эстетства холеных сокурсников историко-филологического факультета и бессмысленного существования богатого рантье, так нравившееся ему в первое время после кровавой мясорубки Гражданской войны в России, где погибли все его родные и откуда он вместе с друзьями чудом унес ноги.

Шестой год этого легкого флирта с жизнью уже начал набивать оскомину. Деятельная натура Михаила требовала экстремальных ситуаций, а серые будни комфортабельного существования надоели ему до тошноты. И только изматывающие тренировки, которыми нагружал его старый японец Матихата, служивший еще отцу и занимавшийся воспитанием Михаила с детских лет, с трудом гасили его энергию, заставлявшую иногда из-за бесцельности существования совершать нелепые и дикие поступки. Они заглаживались адвокатами в благонравной и законопослушной, по сравнению с Россией, Франции при помощи огромных денег зарвавшегося студента-эмигранта.

Но время неумолимо делало свое дело, и постаревший сэнсэй удалился на покой в имение, купленное еще отцом Михаила, чтобы вести там необременительное хозяйство. А захандривший Муравьев пустился во все тяжкие, в перерывах между загулами посещая лекции и изредка работая над монографией о Филоне Александрийском. Эта его дипломная работа была уже почти закончена, но тоже надоела до чертиков. Поэтому он с восторгом принял предложение своего старого товарища Саши Блюма быть его напарником в автомобильных гонках, намечавшихся весной 1926 года на Сицилии. Тем более что врачом в команде согласился стать их третий друг Евгений Лопатин.

Да… Буйство красок сицилийской весны рождало в душе праздник…

Трассу, где должны были проводиться гонки (двести километров, до двух тысяч виражей), на несколько часов в день закрывали: шли тренировки. Но в остальное время гонщики объезжали дистанцию на малых скоростях, запоминая спуски, подъемы, особенности дороги.

Огрубевший Блюм, ставший за эти годы довольно известным, в определенных кругах, гонщиком, не давал никому спуска, гонял Михаила до изнеможения, заставляя его сотни раз проходить дистанцию в различных режимах, оставляя на отдых только несколько вечерних часов перед сном.

В эти часы они, напоенные запахами моря, субтропических растений, в тишине, прерываемой легким шорохом волн, которую итальянки называют «bellissima notte», утомленные жарой, огромным напряжением, громоподобным ревом моторов, сидели на террасе гостиницы, потягивая вино и слушая разглагольствования не растерявшего веселого оптимизма их третьего друга – бабника и забияки.

– Деньги и девочки не уживаются вместе, – в один из таких вечеров вещал Лопатин, с удовольствием сделав глоток из запотевшего бокала. – С прискорбием должен заметить, что хотя мои гонорары за операции довольно внушительны, но от моей доли денег, вывезенной из Владивостока, остался один пшик.

Он плотоядно проводил взглядом двух молодых англичанок, направлявшихся к выходу, и осклабился в приветственной улыбке:

– Да… о чем я… – Он перевел взгляд на друзей. – А, да… Женщины и деньги… Так вот: я собираюсь посетить родные пенаты. Ведь у нас, по-моему, осталось кое-что в тайниках на Новодевичьем. Я бы даже сказал: не кое-что, а о-го-го!

Он, по привычке, остановил вопросительный взгляд на Муравьеве, выдерживая паузу. Но тишину нарушил Блюм:

– Честно говоря, мои дела – тоже швах. Если бы Михаил не внес свою долю в переоборудование автомобиля, не оплатил услуги механиков, боксы и транспортировку всех вместе с автомобилем на Сицилию, я вряд ли смог бы участвовать в этих соревнованиях. Последние две аварии на прошлых гонках подорвали мой кредит. И если мы не выиграем эти гонки, я – банкрот. Но даже если и выиграю, мое финансовое положение все равно останется очень шатким. Я тоже не против посетить Москву, – весомо расставляя слова, закончил он.

Михаил, не изменившийся за эти годы и казавшийся, несмотря на широкие мускулистые плечи, на фоне своих заматеревших друзей еще очень юным, как обычно подвел черту:

– Знаете что?! Плевать я хотел на защиту диплома, надоели эти европы по самое некуда! – Он чирканул ладонью по горлу. – Домой хочу… Хоть одним глазком… Да и должок у меня там есть неоплаченный.

Михаил часто со стыдом вспоминал о не до конца выполненном долге перед своими родными, о том, что все еще топчет землю последний из мерзавцев, виновных в гибели его семьи. Он скрипнул зубами, прищурившись, посмотрел одним глазом, как сквозь прицел, через налитое в тонкий бокал густое, как кровь, вино на своих друзей.

– Один должок… – повторил он, процедив сквозь зубы.

– Сколько передо мной? – крикнул Михаил, остановив машину у заправки.

Гром моторов заглушал его голос.

– Пятеро! – прокричал в ответ Маурицио.

Муравьев сменил Блюма минут десять назад. Тот на одном из поворотов вылетел на обочину, чудом не врезавшись в толпу зевак. И сейчас Лопатин штопал его окровавленное лицо.

Михаил уже успел, рискованно подрезав, обогнать одного из конкурентов – итальянца Террачини. Но сейчас тот опять пронесся мимо него, ревя двигателем.

– Шестеро! – среагировал на это Маурицио. – Как дорога?

– Хреново! Жрет резину, как Лопатин вино. Что с Блюмом?

– Все в порядке, но сменить тебя, наверное, не сможет.

Маурицио поднес ко рту Михаила стакан воды.

– Давай! Быстрее! – крикнул Михаил; сильная струя бензина била в бак. – Колеса сменю через круг!

Маурицио мотнул головой в знак согласия.

– Готово! – Он дал отмашку рукой.

Машина, взвизгнув, рванулась вперед. Виражи следовали за виражами. Михаил, рискуя вылететь на них, увеличивал скорость, нагоняя соперников. Автомобиль, подобный огромному насекомому, дико ревел, пожирая скрученную ленту дороги, оставляя за собой клубы пыли, стреляя по росшим стеной на обочинах дороги кактусам шрапнелью щебенки, вылетавшей из-под колес.

За очередным поворотом показалась валяющаяся на боку машина только что обогнавшего его Террачини. Мимо промелькнули санитары с носилками, спешащие к машине, окруженной людьми.

«Не повезло итальянцу», – с сожалением успел подумать Михаил, вспомнив черноглазого, вечно улыбающегося белозубого парня, как тут же его машина резко ухнула вниз, с трудом удерживаясь на падавшей до очередного поворота дороге. Переключив скорость и в очередной раз рискуя, Муравьев вписался в поворот и ринулся на подъем.

«Скорость, не забывать про скорость. Выигрывает тот, кто успевает вовремя переключить», – вспомнил он наставления Блюма.

Теперь на него неслось обожженное, перекаленное до синевы небо. Перегрузка, вдавившая его в сиденье, не помешала выжать педаль газа. До возможного предела увеличив скорость, он испытал давно забытый восторг полета. На верхней точке, как с трамплина, машина, пронесясь по воздуху несколько метров, рухнула вниз. От удара ремни крепления до боли впились в плечи.

На крутой дуге показалась машина Росселя. Михаил неумолимо догонял, приближаясь к нему метр за метром, устроившись на хвосте. Но Россель, хотя это было против правил, не освобождал путь, мчась посредине дороги.

«Если у Росселя что-то случится – нам обоим конец», – Михаил находился в полуметре от его заднего бампера.

Но Россель уже в следующем не очень крутом повороте, не успев перестроиться, начал входить в него по внешней стороне дуги, чем на мгновение освободил дорогу. Срезая поворот, Михаил тут же вклинился в освободившееся пространство. С ощущением упавшего куда-то вниз сердца, в ожидании столкновения, он подрезал соседнюю машину, успев заметить раскрытый в крике рот француза. Но стремление жить у конкурента оказалось сильнее. В зеркале заднего вида, вписываясь в очередной поворот, Муравьев заметил, что Россель вылетел на обочину, ломая кусты, замедлившие скорость машины, и медленно перевернулся на бок.

Между Михаилом и победой находились еще четверо участников гонки. Дорога вниз стала менее пологой. Не снижая скорости на поворотах, он вырвался, подобно снаряду, на прямую. Трасса шла вдоль берега. Шум мотора сливался с грохотом волн, бьющих о мертвые скалы. Влажный, горячий ветер, бьющий в лицо, не освежал. Приближалась гроза, частая здесь в это время года. Белая пена бурной сицилийской весны была буквально налита влагой. Показались и остались позади трибуны, слившиеся в окружении островерхих кипарисов в одну шумливо-пеструю линию. Перед глазами еще мелькали цветы агавы, пальмы, зелень моря, а мыслями он был уже там – высоко в горах, куда, постепенно поднимаясь, несла его дорога и где вдали виднелись клубы пыли, поднимаемые машинами конкурентов-товарищей.

В окружении тонконогих эвкалиптов, сменяющихся иногда оливковыми рощами, дорога, круто поднимавшаяся вверх и делавшая вираж за виражом, иногда резко падала вниз. На одном из таких участков он догнал две машины. За рулем первой находился самодовольный, напыщенный пруссак Штюммер, а ему в хвост пристроился, по выражению Лопатина, дикий идальго – Фернандес, чем-то напоминающий Дон Кихота. Несколько километров Михаил следовал за ними. Столбы пыли, поднимаемые двумя автомобилями, оседали на его лице, на одежде, на очках, покрывая все толстым слоем.

Дорога поднималась все выше. На фоне клубящегося неба он увидел величавую Этну, увенчанную злыми свинцовыми облаками. Ставшее вдруг сизо-темным небо перечеркнула огромная молния, и неожиданно хлынул тропический ливень, шум которого прерывал резкий, с глухими перекатами гром.

Учитывая брыкливый характер этого испанского «Росинанта» – Фернандеса, Михаил притормозил. На скользкой, покрытой мокрой пылью дороге геройствовать не хотелось; тем более что на этом круге придется менять покрышки – уже и так чувствовалось слабое сцепление с землей.

Этот придурок-испанец все-таки решился на обгон по малой дуге. Уже входя в вираж, машина Фернандеса заскользила и слегка задела идущую впереди. Но на такой скорости, при мокрой дороге, на спуске, да еще при входе в вираж, этого удара оказалось достаточно, чтобы пруссак вильнул, перегородив Фернандесу путь своей машиной, в которую тот врезался со всего маху, успев только слегка повернуть руль. От удара немца перевернуло несколько раз и швырнуло на обочину, а испанец вылетел в другую сторону, остановленный зарослями молодых эвкалиптов.

У Михаила сжалось сердце – распластанная на руле без движения фигура Фернандеса говорила о многом. Но он, не останавливаясь, крепче сжал скользивший под дождем руль. Помощники для них найдутся – вдоль всей трассы дежурили наблюдатели.

Плавно войдя в очередной поворот, машина Михаила опять рванула вперед и вскоре, натужно ревя, одолела наивысший подъем трассы. Оттуда, резко сворачивая, дорога понеслась вниз по огромной дуге, направляясь к трибунам.

Ливень, превративший дорогу в скользкий каток, закончился как по волшебству. И тут же, взорвавшись золотыми протуберанцами, вновь полыхнуло тропическое солнце, расцветив радугой бурляще-яркую зелень расстилавшейся глубоко внизу равнины и сливавшееся с небом искристое море.

Впереди, внизу, в нескольких километрах, он успел заметить две мчавшиеся машины, следовавшие друг за другом на небольшом расстоянии. Блеснув на солнце хромированными деталями, они тут же скрылись за очередным холмом.

«Далеко, очень далеко…» – азарт гонки поглотил Михаила. Вся эта захватившая на мгновение дух своей красотой картина, эта фантасмагория красок тут же перестала для него существовать.

Слившись с машиной всем своим сильным телом, он, казалось, каждой клеткой, каждой каплей своего естества рвался вперед, одушевляя это ревущее под ним механическое чудовище, лишь краем сознания понимая, что догнать их может помочь только чудо.

«Давай, давай, красавица, поднажми еще немножко…» – молил он грохотавшее под ним или уже вместе с ним, в одном порыве, стальное существо.

Машина рвала пространство, пожирая километры. Вираж, еще вираж. И вот он уже огибает холм, где несколько минут назад мелькнули его соперники.

«Только бы покрышки выдержали! Еще, и еще, и еще чуть-чуть…»

Скоро должны были показаться боксы, где вместе с механиками, держа наготове новые колеса, поджидал его Маурицио.

Вдали на обочине виднелась машина маленького бельгийца Пьера Мере. Тот отгонял от нее добровольных помощников, с трудом толкая свою гончую к боксам. (По условиям гонки, к машине не должен прикасаться на трассе никто, кроме водителя.)

Бешено сигналя, Михаил промчался мимо. Вот уже показался его бокс…

Руль вдруг повело в сторону. Плавно сбрасывая скорость, с нечеловеческим усилием, от которого, казалось, кости выскочат из суставов, удерживая его, Муравьев остановил машину. Ему повезло. Протектор ската был поврежден, но тонкая резина шины уцелела, упруго вибрируя и зловеще шипя, подобно змее.

Снова взявшись за руль, он плавно, можно сказать нежно, тронул машину. Несколько сот метров – и он будет у своего бокса. Уже слышны крики друзей… Но шина не выдержала и со свистом выпустила последний воздух. Издав диском неприятный, режущий скрежет, машина, перекосившись на правую сторону, остановилась.

Закрепив руль, Михаил выскочил из нее и, упершись плечом в кузов, одновременно приподнял руками задний правый борт, напружинив широко расставленные ноги. Машина медленно сдвинулась с места.

Тяжело дыша, с налитым от напряжения кровью лицом, со вздутыми на лбу венами, он все-таки подкатил машину к боксу.

Затихшая на время публика, не верившая своим глазам, взорвалась рукоплесканиями и криками восторга. Именно ради таких моментов она съехалась сюда со всех концов Европы, наблюдая за подвигами этих избранных судьбой людей, мысленно влезая в их шкуры, на мгновения представляя себя такими же отчаянными парнями, презирающими опасность. Эти франтоватые мужчины, гордо развернув скрытые широкими пиджаками тощие плечики, поглядывали на своих блеклых дам, с видом победителей подкручивая нафабренные усики. Сила и мощь, веявшая от фигуры Михаила, который, казалось, на руках притащил этого металлического бронтозавра, передались им, заставив их холодную кровь быстрее бежать по венам.

Опасности, преодолеваемые гонщиками, ощущались зрителями, не испытывающими эти опасности на себе, адекватно. И изнеженный жиголо, и добропорядочный боров-буржуа чувствовали себя в эти смертельные мгновения храбрецами, презирающими смерть. А обогащенная адреналином вялая кровь наполняла их дряблые органы, заставляя ощущать большую сексуальную значимость, которая всегда идет рука об руку с опасностью. И если после очередной, втайне сладострастно ожидаемой катастрофы кому-то из кумиров удавалось спастись, и кто-то проявил мужество – они, чувствуя облегчение, одновременно считали себя обманутыми. Их лишили жуткого зрелища смерти, которая, пронесясь мимо них, обдала зловещим холодом; без риска, оставила их, обеспеченных и сытых, живыми, заставляя полнее ощущать эту свою блеклую и, в общем-то, никому не нужную жизнь. А в случае смерти гонщика они втайне ликовали, что их-то, рассудительных и осторожных, минула чаша сия именно потому, что они – рассудительные и осторожные, отчего и благополучные. Именно для этого они и собирались сюда со всех концов, выкладывая бешеные деньги за эти зрелища.

Мгновение – и машину, уже подтянутую на домкратах, окружили механики, которые выверенными, отточенными движениями меняли колеса, доливали в мотор масло, наполняли бак.

– Santa Madonna, Santa Madonna!.. – причитал Маурицио, их тренер, – ты уже второй! – Он вытирал влажным, ставшим сразу же грязным полотенцем лицо, очки, шлем Михаила, уже расслабленно сидевшего за рулем после дикого напряжения.

С другой стороны, перегнувшись через борт, Лопатин своими огромными лапами массировал его плечи и шею. Кто-то подал стакан ледяного лимонада. Тяжело дыша, Михаил влил его в себя одним движением, отстраненно внимая наставлениям тренера и расслабляя мышцы под воздействием сильных рук друга.

– Готово! Старт! – Маурицио дал отмашку ставшим похожим на грязную тряпку еще пару мгновений тому назад белоснежным полотенцем.

Обдав отскочивших мелкой щебенкой, автомобиль, взревев, ринулся вперед. Успев мельком заметить в зеркале заднего обзора показавшегося далеко позади, напряженно толкающего свою машину бельгийца, Михаил сразу же потерял их всех из виду.

Все закрутилось по новой: шум прибоя, мертвые скалы, запах моря, кипарисы, трибуны. Вверх, вверх, вираж за виражом… Изредка он ловил далеко впереди себя отблески лидирующей машины, яростно понимая, что эту гонку он не выиграет. Хотя даже о нынешнем положении никто из близких не мог и мечтать. Сверхзадачей Муравьева после смены Блюма было завоевать хотя бы третье место. Хмуря брови, он на грани фола, срезая повороты, не снижая скорости, буквально глотая мили и секунды, рвался к победе. Борьба, борьба до самого последнего мгновения, до последнего вздоха!.. Азарт гонки пьянил его опасной непредсказуемостью. Так он в жизни поступал всегда.

Срезая очередной поворот, Михаил неожиданно услышал звук, похожий на выстрел. В долю секунды представив, как взрывается покрышка, и машина, кувыркаясь, летит под откос, он, тем не менее не теряя самообладания, мгновенно переключился на пониженную передачу и, прижав тормоз, сбросил скорость. Но, к своему удивлению, обнаружил, что ничего не случилось; и машина плавно взяла поворот.

Это действительно был выстрел. За поворотом открылась странная картина. По трассе, которая должна быть на время гонок освобождена от любого движения, скакал всадник на высоком, тонконогом жеребце, держа в руках лупару с обрезанным дулом. Он на полном скаку несся к окровавленному подростку – почти мальчику, убегающему от него. Всадник целился из своего грозного оружия, заряженного крупной картечью. Расстояние между ним и мальчиком резко сокращалось.

Не колеблясь, Михаил увеличил скорость и в считаные секунды нагнал всадника.

Услышав позади себя шум мотора, тот оглянулся и, обнажив в хищном оскале мелкие острые зубы, прокричал, реагируя на жест Михаила, показывавшего рукой что-то среднее между «притормози» и «в сторону»:

– Vei po corales![3] – Он направил на Михаила лупару.

Чем-чем, а знаниями по ненормативной лексике региона большой ее любитель Лопатин «обогатил» друзей, в первый же день прибытия почерпнув их в ближайшем портовом кабаке.

Звук выстрела слился с ударом капота о круп коня. Почти весь заряд пронесся мимо Михаила. Правда, лобовое стекло посыпалось, и пара картечин засела у него в плече. Не чувствуя боли, чудом не задавив рухнувшего вместе с конем всадника, он, объехав мальчика, остановил автомобиль, жестом показывая последнему: «В машину!»

Тот не заставил себя долго ждать. Худощавый подросток с трудом втиснулся в одноместную машину, и Муравьев, скукожившись, рванул вперед.

Промчавшись с десяток километров в полном молчании и понимая, что при таком «балласте» да еще с разбитым ветровым стеклом ехать трудно, убедившись, что парень, примостившийся возле него, пострадал не сильно, Михаил, остановив машину возле оливковой рощи, снова жестом предложил ему выбраться из авто.

«Хорошо, что прошел ливень, – порадовался Михаил, набрав скорость. – Без лобового стекла очки полностью были бы запорошены пылью. И так уже несколько каких-то насекомых с мерзким шлепком разбились об их стекла», – он небрежным движением смахнул с очков зеленоватую слизь, оставив грязные разводы.

Терпеть это оставалось недолго. Последний вираж – и машина вырвалась на прямую. Первым ему уже не быть: неожиданная остановка лишила его последнего шанса на победу. Мимо промелькнули бокс, заправка, послышался шум трещоток, звон дудок, замелькали разгоряченные лица подскочившей в одном порыве пестрой толпы на трибунах.

Взмах флажка арбитра… Все! Конец! Финиш!

Яростный накал борьбы схлынул с души, подобно снежной лавине, оставив в глубине спокойно-звенящую пустоту. Выключив мотор, Михаил медленно вылез из машины, уже потерявшей для него свою притягательную одушевленность, сбросил на сиденье шлем с очками, перчатки. Равнодушно принимая поздравления, небрежно отмахиваясь от надоедливых репортеров, чьи вопросы глушились грохотом финиширующих одна за другой машин, он спокойно, размеренным шагом двинулся навстречу подбегавшим к нему возбужденным друзьям.

Глава 2

– Итак, companieros, – Женя Лопатин, фиглярствуя, развел свои громадные руки, – мы, по-моему, опять вляпались в очередную переделку.

Прошло уже два дня, как на допросе у карабинеров Михаил рассказал о причине столкновения его машины со всадником. (Всадник, оказавшийся жителем маленького селения недалеко от Мессины, погиб при падении.) Дело против Муравьева не открыли, так как погибший оказался на закрытой для движения на время гонок дороге. Да и факт покушения был налицо. Но капитан карабинеров, узнав, что фамилия погибшего – Кармони, только покачал головой и посоветовал Михаилу уезжать как можно быстрее, бросив все. При этом он пробормотал как бы про себя:

– Если уже не поздно…

На вопрос Муравьева, что все это значит, капитан бросил короткое:

– Omerta[4],– и, сославшись на дела, исчез.

А сегодня четверо всадников повозкой остановили выезжавшего на своей только что отремонтированной машине Сашу Блюма. Но, убедившись, что он не тот, кто им нужен, просто расстреляли из лупар весь капот и, не сказав не слова, ускакали прочь.

Маурицио, пообщавшись с дальним родственником, служившим в жандармерии, с трудом вытянул из него, что Муравьев, сам того не желая, влез в вендетту, которая разгорелась между семьями Виттано и дона Кармони, состоявшего на службе у местного феодала маркиза де ла Росси. Бандиты, оказывая давление на крестьян, убили их лидера Джузеппе Виттано. В результате последующих стычек от многочисленной родни Виттано остались только несколько потерявших своих кормильцев женщин с малолетними детьми на руках и молодой, совсем еще мальчик, Винченцо Виттано. Сейчас, раненый, он отлеживается где-то в горах, но дни его сочтены. Люди дона Кармони его обязательно найдут.

– Это был показательный урок пытавшимся протестовать крестьянам, – продолжил Маурицио.

Он яростно жестикулировал, перескакивая с французского на итальянский, и, видя, что его понимают с трудом, снова переходя на французский, с истинно итальянским темпераментом принялся раскрывать перед слушателями картину кровных уз, семейных связей, обычаев, социально-экономических взаимоотношений, пока Лопатин решительным жестом не остановил его словоизвержение:

– Pronto. Purce esta mafiosu kere eskrede mi amigo?[5]

Услышав исковерканный язык великого Данте, Маурицио засмеялся.

– Синьор Лопатин, я прекрасно понимаю по-французски. Ваш товарищ вмешался в вендетту. Молодой Виттано убегал от погони. Он попытался отомстить за смерть своих близких и даже ранил дона Кармони. Когда старший сын дона уже почти настиг своего кровного врага, Синьор Муравьев, – Маурицио осуждающе кивнул в сторону Михаила, – вмешался в чужое дело, да еще стал причиной смерти сына уважаемого «человека чести». Такое в этих краях не прощается, – продолжил он, понизив голос. – Я удаляюсь. Общение с вами становится очень опасным. Советую, синьор Муравьев, как можно быстрее исчезнуть из Сицилии, если сможете… – повторил он слова капитана карабинеров.

После этого Маурицио тихо выскользнул за двери.

– Ну что же, смываться – так смываться! – хлопнул себя по мощным ляжкам Лопатин. – Как я понимаю, опасность грозит пока только Михаилу. Так что выходить ему из номера пока не следует. Кто-либо из нас должен находиться рядом. А второй организует наш скорейший отъезд.

– Сегодня из Рима должен прибыть страховой агент от Banca Commerciale Italiana. Он сотрудничает с моей страховой компанией, – Блюм поднялся. – Я сейчас пойду в порт, встречусь с ним. Скоро прибудет паром… – Он озабоченно глянул на часы. – Оформлю документы по возмещению ущерба, нанесенного машине бандитами. Кстати, встречусь там же с маркизом де ла Росси. Гонки произвели на него неизгладимое впечатление. Хочет сам попробовать… Так вот. Он предложил мне неплохую цену за машину. Отминусуем только стоимость работ по восстановлению, потом зайдем к нотариусу для оформления документов о смене владельца. И на этом временно моя карьера гонщика заканчивается…

Михаил сочувственно похлопал его по плечу:

– Будешь в порту – разведай там обстановку, все входы-выходы, от кого можно ожидать неприятностей… Ну да не стоит тебя учить, ты сам все прекрасно знаешь.

Муравьев достаточно легкомысленно отнесся к предупреждениям, просто по привычке страхуясь от «неприятностей», как он называл те страхи, которые пытались ему внушить советчики.

– Какие-то опереточные бандиты… – фыркнул он, сравнивая эту «шпану» с их коллегами в России.

Когда Александр вышел, Лопатин поднял трубку телефона и попросил на коммутаторе связать его с Марсалой – небольшим городком на западном побережье Сицилии. Михаил, краем уха прислушиваясь к его разговору, улавливал только фривольные шуточки, похохатывание и передавание приветов. Закончив разговор, Евгений перезвонил в ресторан и заказал несколько бутылок вина, мидии и лимоны.

Вскоре заказ был выполнен, и он, разлив в сразу запотевшие бокалы холодное солнечное вино, чей аромат вместе с запахом лимонов приятно щекотал ноздри, хитро улыбнувшись, поднял бокал:

– Выпьем за сюрпризы! Завтра надеюсь приятно удивить вас обоих, – и он с жадностью, вызванной жарой, большими глотками выпил вино.

Снова наполнив бокал, Евгений поудобней устроился в кресле и, блаженно щурясь, стал мурлыкать себе под нос какую-то простую мелодию.

И действительно, все вокруг располагало к сиесте. Жаркое высокое небо, сливавшееся с искристо-синим, удивительно спокойным морем, проглядывавшим сквозь ярко-красочную тропическую растительность, затенявшую огромное окно от палящих солнечных лучей. Легкий бриз, слегка колыхавший занавески и доносящий пьяняще освежающий запах моря, еле слышное журчание воды в фонтане на площади, прохлада красиво обставленной комнаты, аромат ледяного вина – все это создавало ощущение умиротворенно-радостного покоя.

Умиротворение сиесты нарушил резкий условный стук, которым обычно давал о себе знать Александр. Он ворвался в номер с почерневшим лицом, сорвав с головы белую щегольскую шляпу и небрежно швырнув ее на диван, резко наполнил бокал вином и жадно припал к нему, поглощая янтарную жидкость огромными глотками.

– Что случилось? – встревоженно спросил Михаил.

– Маурицио убили… Хладнокровно, сволочи, зарезали на улице средь бела дня. Бросили на грудь записку с надписью «Omerta» и ушли. Полная улица народу – и ни одного свидетеля… – Александр плюхнулся в кресло, прикрыв лицо руками.

Маурицио был его хорошим приятелем и участвовал в нескольких гонках в качестве тренера и механика.

В комнате повисло молчание. Маурицио – приятель, не друг. В силу профессиональных навыков Александр приблизил его к своему делу, выплачивая солидное вознаграждение за каждую услугу, включая и любую информацию: были ли это сведения о конкурентах или о ставках букмекеров, которые тоже могли строить козни, как-либо влияя на гонки в своих интересах. В общем, любая информация, в которой был заинтересован Александр, щедро оплачивалась, если стоила того. Тем не менее он привязался к этому темпераментному, веселому, хотя и меркантильному итальянцу.

– Мы даже оружия с собой не захватили, – Блюм отнял руки от лица, – а вокруг порта полно подозрительных личностей. Ну и рожи! Вы бы видели… И возле гостиницы ошиваются штук пять красавцев. Я думаю, они бы даже ворвались сюда, если бы были уверены, что Михаил от них не уйдет. Тем более что отель, где мы сейчас располагаемся, принадлежит маркизу де ла Росси, а клан дона Кармони служит ему. Поэтому и внутри отеля, я думаю, этих негодяев полно. Если перед маркизом станет выбор – мы или эти ублюдки, он спустит этих своих псов на нас, не обращая внимания на пост карабинеров перед отелем, в которых я тоже не уверен…

– Черт! И раздавить этих гнид нельзя, – подал голос Михаил. – Если первые начнем бойню, против нас встанут и бандиты, и полиция. В любом случае – проиграем. Не воевать же нам с итальянскими жандармами и карабинерами. Пока что мы можем только защищаться, а не нападать. А это – заведомо проигрышный вариант. В порт даже ночью пробраться сложно. Возможно, придётся примененить силу. Жертвы тогда неизбежны. Правосудие в этом случае будет против нас, а Европа, даже в Италии, – это не Россия… К тому же здесь я под своей фамилией. Мне эти эксцессы ни к чему. Поэтому сегодня ночью ухожу в горы. А утром вы выезжаете из отеля, билет на паром – и на материк. Там нанимаете какую-то фелуку и, как говорится, в определенное время в определенном месте…

– Стоп-стоп-стоп, господа! – вмешался Лопатин. – В этих горах не очень-то и спрячешься. Горы лысые, полно селений. Наши враги знают тут каждую тропку, и, за редким исключением, каждый крестьянин готов заложить постороннего, чтобы выслужиться перед этими, как их… – он щелкнул пальцами, – mafioso. Ну и название, прости господи… – он смешливо фыркнул.

Блюм попытался остановить друга решительным жестом:

– Значит, без драки не обойтись. Я представляю заголовки в газетах: «Кровавая бойня на Сицилии», «Русские гонщики-эмигранты устроили кровавую бойню сицилийским крестьянам» и т. д. и т. п. Мало не покажется… А нападать первыми придется. Иного выхода я не вижу.

– Я же сказал – стоп! – Лопатин акцентировал последнее слово. – Хотел открыть секрет завтра, хотя, наверное, нужно было это сделать вчера. Поскольку я сегодня звонил своему коллеге в Марсалу… – как обычно начал он играть словами. – Он арендовал маленькую яхту и совершает круиз по Средиземноморью вместе с сестрой. А сейчас гостит у своего дяди в Марсале. Я еще перед отъездом сюда договорился с ним связаться… Утром он будет в порту. Его дядя дал адрес своего человечка, кстати священника, на окраине Мессины. Он поможет, я думаю, спрятать на эту ночь Михаила. А утром мы разыграем сценку перед портье: в разговоре между собой обмолвимся, что Муравьев уже на яхте. После этого пойдем в порт, навестим с Блюмом яхту моего товарища, заодно прихватим оружие и вернемся в отель. Ну а на следующий день, как говорит Михаил, в определенное время в определенном месте нас забирают. И еще! Друзья, сестра моего коллеги…

– Ах, сестра… – Уже успокоенный Александр весело засмеялся, ожидая от Лопатина очередной шутки.

– Да, сестра коллеги, – повторил Евгений, упирая на последнее слово, – является моей невестой, и через месяц у нас свадьба.

Ходивший во время разговора по комнате Блюм, услышав это, открыл было рот, желая что-то сказать, но фривольная шутка застряла у него во рту, когда он взглянул на Женю, ожидавшего реакции друзей на эту новость. И он молча опустился на диван возле Муравьева.

– Что-что? – переспросил Блюм.

– Что-о, что-о… – ворчливо передразнил его Лопатин. – Мне что, жениться уже нельзя, тридцать лет уже скоро… Так что через два дня в море отпразднуем помолвку.

– Можешь-можешь, – улыбнулся Михаил, – и идея твоя хороша. Все принимается, за исключением одного: вы оба остаетесь на яхте. Тем более что там твоя невеста. Не дай бог, эти макаронники решатся напасть в море. Вы-то двое, да при наличии оружия, роты стоите. А о себе я сам смогу позаботиться, мне нянек не нужно.

– Да ты что, Миша! Какая на море опасность?! Да у них мотор от торпедного катера, боевые корабли не угонятся…

– Все! Разговор окончен. Возражения не принимаются. – В голосе Муравьева зазвучал металл.

Михаил снова, как и шесть лет тому назад, становился во главе их маленькой команды.

– Ночью я ухожу. Все наличные деньги разделим на троих – всякое может случиться. Холодное оружие у нас, слава богу, есть. Узнать дорогу к дому священника по данному адресу пойдет Блюм, иначе ночью в потемках я заплутаю. С начерченным планом будет полегче. Давай, жених, – улыбнулся он Жене, – тащи карту Сицилии. Определим место встречи.

Оборвав смех, вызванный рассказом Лопатина о вытянувшейся роже портье, который, услышав разговор между Блюмом и Евгением, бросился на улицу и стал нашептывать что-то двум парням в мешковатых крестьянских одеждах, с бронзовыми от загара мордами пройдох, Александр повернулся на крик.

Еще достаточно далеко от яхты, где велся этот разговор, приближаясь к длинному (несколько сот метров) причалу, бежал человек в полевой форме с криками «Stop! Stop!», размахивая руками над головой.

– Да это, никак, капитан карабинеров… – пробасил Лопатин. – Франсуаза, – обратился он к высокой, миловидной девушке; голос его посерьезнел, – бегом к брату. Пусть заводит мотор и отойдет подальше от берега. Если увидит, что я снял шляпу, пусть на полной скорости уходит в море. Завтра снимет нас с берега… он знает где. Мы с Сашей узнаем, что случилось. И если все в порядке, мы подплывем к вам на лодке; их полно в бухте. А если нет… – Евгений выдержал паузу и показательно снял шляпу, – срочно на всех парах в море!

– Пошли, – бросил он Блюму, который поправлял наплечную кобуру под щегольским пиджаком.

Друзья сошли на пристань. Лопатин, отвязав конец и забросив его на яхту, принялся догонять Блюма, неспешно идущего навстречу бешено жестикулирующему капитану.

Сзади раздался шум движка.

«Слава Богу, яхта отчалила. Теперь, что бы полиция ни говорила, они ее не достанут. Пусть остаются в неведении, думая, что Михаил уже вне досягаемости. На этом острове никому нельзя верить. Все повязаны одной веревочкой…» – Лопатин облегченно вздохнул.

Но все-таки действия капитана карабинеров представлялись несколько неожиданными. Он вдруг остановился как вкопанный, еще яростнее замахал высоко поднятыми руками, старясь привлечь внимание, и вдруг со всего маху, выкрикнув одно слово «Mina!», ничком бросился на деревянный настил пирса.

Потом, в воспоминаниях Евгения, эти несколько секунд казались растянутыми, как при замедленной съемке. Падение капитана, крик «Mina!», мгновенная вспышка осознания надвигающейся беды, возможно невозвратимой утраты, резкий поворот кругом с вырывающимся из глотки хриплым криком «Стоять!», грохот взрыва, летящие во все стороны обломки, полыхнувшая волна пламени, рухнувшая надежда на счастье и необратимость происшедшего, смешанные с бессильной яростью и выступившими то ли от мгновенно наступившего горя, то ли от едкого дыма слезами на глазах.

– Франсуаза! Франсуаза! – ревел он, стоя на коленях, прямо в бушующее пламя до тех пор, пока Александр, пошатывающийся от легкой контузии, не поднял с трудом его громадное тело с колен и чуть ли не насильно поволок к выходу из порта.

– Франсуаза! Фрасуаза… – как безумный, шептал Лопатин потрескавшимися от жара губами; и слезы стекали по его закопченному сажей, слегка обожженному лицу.

Никогда за многие годы дружбы, даже в раннем детстве, даже в самых безвыходных и тяжелых ситуациях, Александр не видел слез своего друга.

– Франсуаза… Франсуаза…

Невысокий Блюм, успокаивая, полуобнял громадные плечи снова рухнувшего на колени Евгения. Горечь и жалость к другу разрывали душу Александра.

– Франсуаза…

Пригнув голову, чтобы не удариться о притолоку, в скудно обставленную, свежевыбеленную комнату вошел отец Сильвио.

– Что за взрыв я слышал со стороны моря, padre? – спросил Михаил у костистого, в глубоких морщинах священника, скинувшего у входа капюшон рясы со своей головы.

В комнате повисла томительная пауза. Вздохнув, отец Сильвио произнес глухим, но совершенно не старческим голосом:

– В порту взорвалась яхта.

От недоброго предчувствия у Михаила выступила испарина на лбу.

– А название яхты?

– «Диана». Я сам не видел, мне прихожане рассказывали. Яхта уже отчалила и направлялась в море, как прогремел взрыв. Никто не спасся…

Отец Сильвио сносно владел французским языком, поэтому Муравьев правильно истолковал его слова. Сомнений не было: его друзья погибли.

«Боже, – молнией пронесся у него в голове вопрос, – ну почему?! Почему близкие мне люди, все, кто соприкасался со мной, гибнут? За что? За что?.. Я остался совершенно один во всем мире».

Он уронил голову на тяжелый деревянный стол, за которым сидел, и глухо произнес:

– Это была яхта родственников вашего друга из Марсалы. Вместе с ними погибли и мои друзья…

Отец Сильвио, перекрестившись на распятие, успокаивающе положил тонкую сухую руку на голову Михаила и, после довольно избитых сочувственных фраз, замешанных на теософских сентенциях вроде суеты сует, сущности бытия и тому подобных пустых слов, скорее говорящих о его растерянности, чем о безразличии, в конце спросил:

– Чем я могу помочь, сын мой?

Сдерживая в горле злобное рычание и яростную дрожь тела, понимая, что он может не совладать и прямо сейчас пойдет громить возможных виновников гибели друзей, и снова вспоминая уже давно забытую поговорку – «Суп мести нужно есть холодным», он, охрипшим от боли, ярости и щемящей тоски голосом, тихо попросил:

– Оставьте меня, padre. Я хочу побыть один. – И, уже не совладав с рыданиями, добавил: – Извините.

Оставшись один, Михаил метался по комнате из угла в угол, пытаясь подавить сгусток горя, скопившийся у него в груди. Старые раны потерь снова открылись у него в сердце, накладываясь на новую боль непереносимым грузом. Ему не хотелось жить… Человек создан для любви, отдавая и принимая ее. А у него не успела затянуться рана от потери родных, как постигло новое горе.

– Один, совсем один… – метался он по комнате. – И я в этом виноват. Сам накликал беду. Сам, своими руками, направил их на это проклятое судно…

Тяжелая, холодная, буквально физически ощущаемая боль утраты, подобная какой-то черной глыбе, засела у него внутри. Он понимал, что это чувство не покинет его никогда. Приди сейчас к нему смерть, он принял бы ее с облегчением и благодарностью, если бы не одно еще более сильное желание – желание расплатиться в полной мере с людьми, причинившими эту боль. Поэтому, когда отец Сильвио пригласил его к ужину, он встретил padre в своей обычной холодно-вежливой манере.

– В вашей просьбе я увидел, юноша, что вы понимаете: мальчики в этой стране мужают рано и разделяют в полной мере ответственность за благополучие, безопасность, честь своей семьи наравне со взрослыми мужчинами.

Отставив стакан, Муравьев поднял глаза на римский профиль отца Сильвио, четко выделявшийся в свете луны на фоне южного, в крупных алмазах звезд, черного бархатного неба.

– Поэтому я и прошу связать меня с Винченцо Виттано. Как-никак, я спас его от смерти… Одному мне, без посторонней помощи, не выбраться с этого острова. И у меня пока есть только одно преимущество: эти бандиты, mafioso, как вы их называете, убеждены в том, что я погиб вместе со своими товарищами.

Они сидели на веранде после скромного ужина, который сейчас запивали холодным, из погреба, ароматным вином. Поза Михаила, взявшего себя в руки и вальяжно развалившегося в широком, из плетеного тростника, кресле, резко отличалась от напряженного положения священника, сидевшего напротив.

Стараясь не вмешиваться в дела мирские и обладая немалым авторитетом среди местных жителей, он как проповедник был в курсе всех дел, что творились в округе. Но сейчас он на распутье: с одной стороны – христианский долг требовал спасти человека от мести его соотечественников-сицилийцев, а с другой стороны – связав Михаила с юным мстителем, отец Сильвио не был уверен, что его протеже уберется с острова. Слишком хорошо научившись оценивать людей за годы своего служения, он слабо верил в показное смирение собеседника. В глазах, горевших на этом открытом мужественном лице, в скорбно-решительной складке губ не было ничего общего с овечкой, готовой на заклание. А от мощной фигуры, несмотря на показную покорность, веяло такой внутренней энергией и скрытой яростью, что даже отца Сильвио, в общем-то отрешившегося от мирских проблем и в свои годы не боявшегося и не ценившего ничего и никого, кроме Бога, – даже его пробирала дрожь. Слишком много за свою жизнь он встречал таких глаз, особенно среди лидеров «людей чести». Такие в случае опасности не сворачивают с дороги и не прячут голову в песок. С другой стороны, он понимал, что, отказав в помощи, обрекает своего протеже на возможную гибель и, не помогая ему, сам явится соучастником убийства.

– Я подумаю… – ответил он.

– Подумайте, святой отец…

Поднявшись с кресла и направляясь в свою комнату, Михаил обернулся в проеме двери и тихо добавил:

– Не берите грех на душу, помогите просящему.

И, уже закрывая дверь, бросил напоследок:

– Buona notte[6].

Глубокой ночью забывшегося в тревожном сне Михаила разбудило легкое прикосновение сухой руки отца Сильвио.

– Пойдемте, сын мой. Я выполнил вашу просьбу. Вас ждут за городом и отведут в горы…

Он подал ему серый балахон с капюшоном, в которых обычно ходили монахи монастыря, расположенного неподалеку.

– Наденьте. В нем вы будете меньше бросаться в глаза.

Вслед за балахоном последовала довольно увесистая сумка.

– Здесь продукты, в горах они понадобятся… И спрячьте деньги, – добавил он, заметив, что Михаил потянулся в карман за бумажником.

Сразу за монастырем, расположенным на окраине города, они остановились. От стены отделилась стройная женская фигура, покрытая, по традиции местных крестьянок, большим черным платком. Оглянувшись по сторонам, она буквально метнулась к padre и, припав на колено, в каком-то фанатичном порыве поцеловала его руку. Перекрестив молодую женщину, отец Сильвио взял ее ласково за плечи и поднял с колен.

– Это родная тетка Винченцо по отцу. Ее мужа тоже убили во время этой кровавой игры, имя которой vendetta.

По-видимому, padre так привык произносить цветистые проповеди, что даже в такой обстановке старался говорить высокопарно. Затем старый священник что-то быстро произнес по-итальянски, из чего Муравьев с трудом понял только несколько слов, среди которых было его имя с приставкой «синьор», имя Винченцо, ajuda – «помощь».

– Gracie, gracie[7],– затараторила женщина, добавив еще несколько фраз.

Показывая рукой в сторону черневших на фоне лунного неба гор и приглашающе махнув рукой, она направилась по едва заметной, скорее – угадывающейся в лунном свете, тропинке.

– Прощайте, сын мой, – отец Сильвио перекрестил стоявшего перед ним молодого, сильного и, по-видимому, очень опасного человека. – Каждый сам для себя в сердце носит своего Спасителя, своего Палача и своего Судью…

Не закончив фразу и не поняв сам для себя – к кому она относится: к Михаилу ли, к себе ли, – он, молча повернувшись, направился обратно в город, так и не определившись в правильности своего поступка.

Молодая женщина, услышав за спиной дыхание Муравьева, не оборачиваясь, молча ускорила шаг.

Скалы громоздились одна на другую. Их мрачную тяжеловесность не могло расцветить даже весеннее южное солнце, которое раскалило эти мертвые камни, изредка покрытые жалкой, совсем не по-весеннему жухлой растительностью.

И только тогда, когда они вошли в небольшое ущелье, где протекал ручей, издававший в этой, казалось, зловещей тишине не вязавшееся с ней веселое журчание, Михаил почувствовал живительную прохладу.

Его проворная проводница, приложив в форме рупора ладони ко рту, крикнула:

– Винченцо, Винченцо!

В одном месте, немного выше, чем они стояли, зашевелились густые кусты терновника, всюду росшего среди этих скал. Один из них, казалось, по волшебству отъехал в сторону, и в открывшемся взгляду проходе показалась худая, но жилистая фигура парня, чей взгляд, подобно дулу лупары в его руках, вопросительно уткнулся прямо в лоб Муравьева.

Пока тетка Винченцо что-то быстро говорила этому юноше, Михаил, открыто встретив его взгляд, размышлял: «Да, это глаза уже не мальчика, а мужчины, причем много повидавшего и много узнавшего в жизни. Оружие держит хотя и небрежно, но твердо. Чувствуется, что в любую секунду, не задумываясь, пустит его в ход, причем не промахнется. Сразу видно, что стрелять в человека ему не впервой. Ясно, что он не будет обузой в любой критической ситуации».

Увидев, что парень опустил лупару, Михаил широко улыбнулся и, не ожидая приглашения, стал подниматься к нему вверх по нагромождению камней.

Через несколько минут, с любопытством оглядывая в полумраке убранство небольшой пещеры, куда через отверстие проникал редкий рассеянный свет, Михаил подумал: «Не знаю, как тут зимой, но сейчас, в эту знойную погоду, лучшего места не найти».

В нише на возвышении были разостланы несколько овечьих шкур и шерстяных домотканых одеял. У изголовья висели пара ружей, подобных тому, что находилось в руках у Винченцо, и несколько набитых патронташей. У входа располагался сложенный из грубых камней очаг. Возле него разложены нехитрая кухонная утварь и скудный запас продуктов. Там Михаил оставил холщовую сумку, переданную ему отцом Сильвио.

Только поздним вечером, после ухода тетки Винченцо, между этими очень непохожими людьми, чьи разные судьбы на время сплелись в своей страшной похожести потерь, начала таять скованность первого (не считая встречи на гонках) знакомства. Они с трудом объяснялись на дикой смеси итальянского, французского и испанского языков, помогая себе красноречивыми жестами и мимикой.

Молодой Виттано, поведав гостю трагическую историю своей семьи и выслушав причины, что привели Михаила в его пещеру, порывисто протянул ему узкую жилистую руку. Винченцо был благодарен Михаилу за помощь на дороге, а единство цели связало их судьбы на этом острове в тугой узел. И у одного, и у другого на данный момент не было желания выше, чем желание отомстить за смерть близких. И это сблизило их сильнее и надежнее, чем множество других факторов, заставляющих одних людей почувствовать привязанность, любовь, преданность и доверие к другим, заставляющих испытать то чувство, которое называется одним сильным и красивым словом – дружба. Это чувство только начало зарождаться между ними, но они уже увидели, а скорее – почувствовали друг в друге характерные мужские черты, которые в недалеком будущем на северо-востоке Европы будут определять ценность человека одной емкой фразой: «Я бы пошел с ним в разведку».

Почти до самого утра они строили и отметали различные планы. И только после того как Михаил уточнил все подробности и детали, они улеглись спать. Им нужно было хорошенько отдохнуть. На следующую ночь у кого-то будут очень большие неприятности, если только этим определением можно назвать то, что они собирались сделать со своими врагами.

В темноте огромный дом, стоящий на утесе, выступающем в море, белел отгороженным со стороны суши высоким каменным забором. Вырисовываясь на фоне лунного неба со свитой звезд, он напоминал своими очертаниями старинную крепость. В застывшем ночном воздухе, приятно щекотавшем ноздри запахом эвкалиптовой свежести, исходившим от густых деревьев, росших невдалеке, раздавался глухой грохот волн. Они равномерно разбивались где-то очень глубоко внизу, за домом, о подножие этого утеса, с трудом достигая слуха. Лопатин и Блюм наблюдали за этим сооружением, спрятавшись на опушке эвкалиптовой рощи.

– Смотри, вон часовой. А там, с левого крыла, еще двое, – заметил Александр.

– И двое с противоположной стороны, да возле ворот несколько человек. С ходу этот домик не взять, – зашептал в ответ Лопатин и, тяжело вздохнув, продолжил: – Жаль, Мишки нет, он бы сразу что-то придумал… А так, со стороны моря не подобраться: утес с отрицательным углом наклона. Даже матерые альпинисты, со всем своим хитрым снаряжением, его не преодолеют. И здесь, сам видишь, без тщательной подготовки его не взять.

В этот момент Блюм, заметив небольшой вспыхнувший огонек у черневшей вдалеке огромной, высотой с двухэтажный дом, соломенной скирды, толкнул Евгения в бок. И тут же пламя полыхнуло огненным языком, закрыв собой, казалось, полнеба и осветив все вокруг. Даже если бы Блюм не заметил юркую фигурку, которая, прикрываясь пламенем от наблюдателей, охраняющих дом, кинулась в лес, любому было бы понятно – это поджог.

– Пошли, нужно перехватить этого парня, – опять толкнул Блюм Лопатина, отползая в глубь кустарника, скрывавшего их.

– Зачем? – выдохнул Евгений, следуя за ним.

– Враг моего врага – мой друг.

И они, подскочив, скрываясь за деревьями, побежали к тому месту, где, по их мнению, беглец должен был достичь опушки.

Было понятно, что он бежит по заранее выбранному маршруту. Скирда сена, стоявшая между ним и домом, а также пламя, освещавшее местность далеко вокруг, скрывали его от часовых.

– Опля… – Лопатин, спрятавшийся за стволом дерева и не успевший перевести дыхание, все же как пушинку поймал стремительно мчавшегося мимо него человека. И тут же, стараясь не повредить, подмял его под себя, прижав к земле и зажав своей огромной лапой рот.

– Calma, calma, non fala, fala de poish, sono amigo, sono russo dottore[8].

Евгений ничем не рисковал, называя себя русским врачом. Любой смельчак в округе подвергал опасности не только свою жизнь, но и жизнь всей своей семьи, если наносил, пытался или даже намеревался нанести хотя бы малейший ущерб семье дона Кармони. Так что пленный молчал бы обо всем этом в любом случае.

Почувствовав на себе непреодолимую силу железных мускулов Евгения, человек затих, и Лопатин перевернул его на спину, убрав ладонь от лица. Но, как только отблески огня упали на лицо Лопатина, его пленник в ужасе выпучив глаза, взвился юлой, но, опасаясь охранников, приближавшихся к скирде, тем не менее зашептал:

– Incredibile! Tu more, tu more, sono non meodu pro tu[9].

С горем пополам Евгению удалось доказать, что он не привидение. А потом еще долго они, вдвоем с Блюмом, силились понять объяснения молодого сицилийца, пока до них не дошло, что этот Винченцо Виттано – именно тот парень, которого Михаил спас во время гонок от смерти.

– Hoje non fala, hoje faser morte tudu mafiosu. Eshte fala sinior Mihail[10].– взволнованно заговорил Винченцо, избавившись от шока, вызванного испугом, и тыча пальцем в сторону пылающей скирды, к которой уже приближались вооруженные люди дона Кармони.

– Это Муравьева проделки… – услышав имя Михаила, наконец-то понял Блюм малопонятную речь Винченцо, состоящую больше из жестов. – Что ж, занимаем позиции. Нужно поторопиться…

Блюм быстро указал Лопатину и Винченцо места на опушке и, сообщив, чтобы стрельбу они открывали после его первого выстрела, бегом кинулся на другой фланг, скрываясь за деревьями, росшими вдоль опушки рощи, которая полукругом обходила уже вовсю пылавшую скирду. Теперь «мертвого» пространства для спасения у противника не было: скрыться от выстрелов за скирдой они не смогут, а добежать до укрытия не успеют.

Он поудобней пристроил карабин на каком-то поваленном дереве, с улыбкой вспомнив двух подвыпивших жандармов, за которыми они часа полтора ходили по городу с целью захвата оружия – прекрасных кавалерийских карабинов и кожаных патронташей. Бедные крестьянские парни даже не поняли, что с ними произошло. Отойдя, после очередного посещения какой-то забегаловки, отлить в закуток, они очнулись без формы, документов и оружия.

Саша с той же блуждающей на губах улыбкой взял на мушку одного из мафиози, который, уже что-то решив для себя, побежал в сторону забора, размахивая лупарой. Блюм плавно нажал на курок и тут же передернул затвор. Его следующий выстрел опередил вспышки с противоположной стороны опушки. Уже повторно спустив курок, он понял, что в секунды было уничтожено четверо бандитов. Остальные, бросившись на землю, стали обстреливать жуткую тьму окружавшей их ночи, откуда неслась смерть – смерть для них, считавших себя хозяевами на этой территории и распоряжавшихся жизнью и смертью других людей по своему усмотрению. Теперь же, как бараны, они сбились в кучу, следуя стадному инстинкту самосохранения, облегчая тем самым задачу стрелкам. Громовое бабаханье их лупар не приносило, да и не могло принести, ни малейшего вреда нападающим. Крупная картечь, улетая во тьму, сбивала только листья и ветки с деревьев.

Хладнокровно, как в тире, переводя мушку от одной ярко освещенной огнем фигуры к другой, Блюм спокойно нажимал на курок и тут же передергивал затвор, разыскивая взглядом новую жертву, которая еще пять минут назад осознавала себя только в роли палача.

«Ну что ж, кесарю – кесарево, Богу – Богово…» – размышлял Александр, отправляя очередного мерзавца в его сицилийскую преисподнюю.

Сменив обойму, он обнаружил, что стрелять больше не в кого. Мерзавцы в неестественных позах лежали вокруг все еще пылающего гигантского костра, не подавая признаков жизни. Со времени начала боя, если можно было назвать боем это истребление негодяев, не прошло и минуты. Наступила тишина, прерываемая зловещим гудением пламени, столбом рвавшегося в небо. Отблески огня отражались на листве окружавших деревьев, на белевшей во тьме ограде и в далеких стеклах дома багрово-кровавыми, несуразно мечущимися сполохами. Вой пламени. И ни звука, ни стона, ни выстрела… Все, казалось, вымерло.

Поднявшись с земли, не отряхиваясь, Александр побежал обратно, к своим друзьям, уклоняясь и отбивая рукой ветки, так и норовившие хлестнуть его по лицу.

Друзья уже стояли, поджидая его, когда со стороны дома бессмысленно-запоздало застрочил пулемет. От неожиданности Винченцо пригнулся. Александр успокаивающе похлопал его по плечу. Он, со своим опытом боев на фронтах, прекрасно понимал всю пустоту и бесполезность этого тарахтенья в никуда, для острастки.

– Все, уходим! – махнул рукой Блюм. – Скоро здесь может появиться отряд жандармов. Столб пламени и выстрелы видно и слышно издалека. Да и сторонники дона Кармони нагрянут… В округе их немало.

Услышав слово «жандармы» и правильно поняв жест Александра, Винченцо кивнул головой:

– Si, sinior, – и первым двинулся в глубь рощи, показывая дорогу.

Вскоре они вышли на узкую тропинку, которая вела вниз, в сторону от утеса, где еще не успели остыть трупы врагов.

Выкрутив мокрую одежду, надев ее на себя и отыскав в расщелине у берега ружье, Михаил примостился между валунами, еще не успевшими остыть за несколько ночных часов. Вдали, на утесе, в небо слегка отсвечивал уже начавший затухать пожар. Муравьев волновался: хотя в обход по тропинке Винченцо идти довольно далеко, но к этому времени он должен бы быть уже здесь. Его задачей было поджечь скирду, дать по подбежавшим к ней бандитам издалека пару выстрелов, отвлекая на себя внимание, и быстро смыться, растворившись в лесу. Что-то сложилось не так…

Михаил слышал целый бой: даже пулемет вступил в дело. И хотя внимание действительно было привлечено к событиям, разворачивающимся перед домом, и он беспрепятственно (со стороны охраны), хотя и с большим трудом, пару раз чуть не сорвавшись, одолел утес со стороны моря, уничтожил, как и обещал Винченцо, дона Кармони и так же беспрепятственно вернулся назад, предварительно сбросив труп в пропасть, – все же его не покидало чувство тревоги. Винченцо не возвращался, а без его знаний местности, обычаев, языка, Михаилу вряд ли удастся до конца во всем блеске выполнить план задуманной им жуткой мести. Отпустившая во время операции щемяще-рыдающая боль вместе с ненавистью снова цепкими злыми пальцами схватила его сердце, тяжелой, гнетущей тоской пожирая душу.

Вдруг мурашки побежали у него по спине. Вместе с шепотом Винченцо: «Синьор Михаил, синьор Михаил» – он услышал до боли знакомый, правда с какими-то подвываниями, голос:

– Вставайте, ваша светлость, вас ждут великие дела! Что нового в Королевстве Датском? Может, тень Гамлета желаете узреть?! – завывал в глубине камней знакомый голос на чистейшем русском языке.

И вдруг, как самая яркая вспышка сверхновой звезды, душа Михаила озарилась радостным, чистым светом, в мгновение ока выбросив из самых темных своих уголков давяще-мрачную щемящую тоску, пожиравшую его изнутри.

– Женька! – кинулся он вперед, обхватив руками шею своего друга. – Саша! – выдохнул он, повторяя сквозь навернувшиеся вдруг слезы: – Женька, Саша… Женька, Саша! – не в силах сдержать и уже не стесняясь этих слез.

Прошло уже двенадцать лет, как известный парижский повар и кондитер Поль Гуайон покинул родной город и, заключив договор с сибаритствующим снобом маркизом де ла Росси, поселился в небольшом домике на окраине Мессины, недалеко от дворца его светлости.

Сонная красота субтропических пейзажей, непробиваемый идиотизм местных жителей с их гипертрофированной набожностью и суевериями, раскаленное небо и картинная, прямо-таки неживая аквамариновая красочность моря на фоне яркой тропической растительности, аристократическая спесивость его хозяина – все до чертиков надоело этому пожилому и далеко не глупому французу. Постоянно он давал себе слово, что этот год на Сицилии будет для него последним и что по окончании срока действия контракта он опять поселится в родном городе, опять будет любоваться каштанами на набережных Сены, попивать в свободное время винцо со своими старыми друзьями, упражняясь в острословии, слушая в кафешантанах музыку и песни шансонье, провожая взглядом завзятых парижских кокеток. Да и вообще: жизнь еще не кончена. Он, несмотря на возраст, все еще крепкий и интересный мужчина, а парижанки так чертовски привлекательны, особенно весной… Но каждый год приносил все новые и новые проблемы: то нужно было учить сына, а денег не хватало, то разразившаяся так некстати война, то рождение внука – все это отодвигало дальше и дальше его мечты о покупке маленького бистро на одной из тихих парижских улиц. Но, слава Богу, приезд сына Анри с внуком, уже большим, немного полноватым (в деда) девятилетним мальчиком, в котором Гуайон души не чаял, расставил все точки над «и».

Анри уже твердо стоял на ногах и сейчас, выкроив две недели свободного времени, вместе с внуком приехал погреться в ярких лучах тропического солнца на берегу теплого моря, а заодно – обсудить с отцом его возвращение на родину и покупку небольшого кафе. Тем более что через месяц заканчивался срок очередного контракта. Мечты начали приобретать ощутимую реальность, и даже жена, махнувшая на себя рукой, но пилившая его изо дня в день, что, мол, из-за него она погубила здесь свои последние лучшие годы (это словосочетание очень забавляло Поля), начала прихорашиваться каждый день, вытаскивая из шкафа и примеряя уже давно вышедшие из моды, еще довоенные платья. И хотя маркиз, очень ценивший своего повара и похвалявшийся его искусством перед всеми, выплачивал ему довольно высокое жалованье, которое вряд ли можно было заработать во Франции, старик Гуайон твердо решил для себя: «Все, хватит! Всех денег не заработаешь!» А с его профессией в нынешнее мирное время он прокормит себя где угодно.

Тем более что после прихода к власти в Италии Муссолини – этого истеричного диктатора, жизнь здесь становилась все более и более невыносимой. Де ла Росси, окончательно свихнувшийся на идее возрождения Великой Римской империи, стал главой фашистов на острове и окружил себя, кроме бандитствующих мафиози в дурацких кепках, надвинутых на злющие, грозно рыскающие глаза, еще и отрядом молодых, развязных чернорубашечников – пьяниц и бездельников, всюду сующих свои наглые рожи. Перед последними маркиз произносил фанатичные речи, как попугай повторяя лозунги своего кумира, великого дуче, чем окончательно достал Поля – убежденного республиканца.

Сегодня на семейном совете они приняли решение: через месяц заканчивается контракт, и Поль потребует окончательного расчета. А затем…

Гуайон сладко потянулся в постели. Уже была поздняя ночь, но рано вставать нет необходимости. Завтрак маркизу приготовят его подручные. А он придет в свое святилище, где колдует над кастрюлями, чуть позже, чтобы успеть приготовить обед. Он еще раз сладко зевнул и, погасив свет у изголовья, сомкнул глаза. Но, не успев погрузиться в сон, он услышал резкий стук в двери.

– Синьор Поль, синьор Поль! – услышал он молодой голос. – Его светлость господин маркиз срочно вызывает вас в палаццо!

Выглянув в прорезь двери, он увидел в свете луны невысокого молодого человека, почти мальчика, одетого в форму чернорубашечника. Открывая дверь и что-то ворча спросонок, он успел сказать только одно слово:

– Проходи.

Но вместо юноши в комнату ворвался огромный мужчина и, зажав ему рот громадной ладонью, басовито-угрожающе зашипел:

– Ни звука, если хочешь жить…

После этого начался кошмар. Следом за ним в дом ворвались еще двое и, подняв с постели сына и внука, заставив их одеться, тычком оборвав плач мальчика, быстро удалились, забрав их с собой. Остались только Поль и жена, у которой от страха отнялась речь. А высокий, широкоплечий молодой человек, оставшийся с ними, гибкий, как кошка, играл пистолетом. Пройдясь по комнате, он уселся на стул, стоявший у окна.

– Успокойтесь, мадам, – произнес он на прекрасном французском. – Если супруг, – он кивнул в сторону Гуайона, – сделает то, что от него требуется, ваши дети будут возвращены в полном здравии. Сейчас они будут гарантией моей безопасности. Без вашего мужа я не выполню задуманного. Я понятно излагаю? – обратился он к закаменевшим от испуга за себя и детей хозяевам.

Заметив их согласные кивки, он усмехнулся и продолжил сдержано-рокочущим голосом:

– Чтобы возместить материальный ущерб, в связи с возможной потерей вами работы у маркиза, примите от меня этот перстень.

С этими словами он извлек из кармана перстень с крупным бриллиантом и протянул его Гуайону.

Проработав у маркиза столько лет, тот прекрасно научился разбираться в драгоценных камнях. И, несмотря на страх и волнение за детей, сердце его радостно забилось: этот камень в несколько раз превышал жалованье, полученное им у маркиза за все двенадцать лет. Мечта о ресторанчике в Париже обрела твердую реальную основу, да и молодой человек не оставлял ему выбора – дети были в его руках. Мсье Гуайон, еще раз согласно кивнув, опустил перстень в свой карман. Ради детей и денег этот будущий буржуа был готов на все.

– А теперь к делу, – продолжил молодой человек, сверкнув синими глазами.

Получив это молчаливое, но достаточно убедительное согласие собеседника, он достал из мешка, лежащего у его ног, и небрежно поставил на стол необычный округлый предмет.

Разглядев это в полумраке, мсье Гуайон похолодел от ужаса и, подойдя на негнущихся ногах к столу, постарался прикрыть этот предмет от подслеповатой жены, которая, уже придя в себя, начала, в своей обычной манере любопытной клуши, сварливо кудахтать:

– Что это, Поль? Что он поставил на стол?

Не говоря ни слова, пожилой француз, схватив свою «старую дуру» за плечи, молча вытолкал ее в соседнюю комнату, грозно рявкнув:

– Молчи, дура, если хочешь увидеть детей!

За несколько секунд у него перед глазами промелькнула вся жизнь. «Нужно выполнять все, что прикажет этот человек. Если здесь, в Сицилии, он смог сделать такое, то сопротивляться его желаниям бесполезно – раздавит… и меня, и детей…» Повернувшись к сидящему на стуле с почтительным поклоном, Гуайон, не раздумывая более, спросил:

– Что мсье желает от меня?

Да… Французский буржуа ради денег и детей готов на все.

Годы давали о себе знать. Одышка, учащенный пульс, отдающийся в висках…

«Эти ночные гульбища нужно прекращать…» – де ла Росси с отвращением разглядывал свое отражение в безумно дорогом венецианском зеркале в золоченой раме, висевшем на стене в его спальне, похожей на будуар записной кокотки.

Набрякшие веки на пепельно-сером, в мелких морщинах, дряблом лице, обвислый сизоватый нос над пухлым безвольным подбородком… Он еще раз внимательно осмотрел своими желтушными, в мелких прожилках красных капилляров, глазами покрытый отвратительным белым налетом язык, спрятал его и, поправив шейный платок, принял надменный вид, позвонив колокольчиком.

Несмотря на то что аппетита не было совершенно, в этом доме традиции не нарушались столетиями. Раздавался звонок колокольчика, отдавался приказ дворецкому, и через мгновение после того, как маркиз один или с гостями в обеденном высоком и несколько сумрачном, с длинными узкими окнами, похожими на бойницы, зале занимал место во главе сервированного стола, на котором можно было, наверное, кататься на велосипеде, из кухни, примыкавшей к залу, лакей выкатывал тележку с различными яствами. Маркиз, гурман и сибарит, очень гордился своей кухней. И действительно – гордиться было чем.

Он еще раз прислушался к себе. В его теле, как в концертном зале, сердце выстукивало похоронный марш в аранжировке других внутренних органов, создававших соответствующий фон главной погребальной мелодии.

«Нет, эти ночные гуляния нужно прекращать. Возраст уже не тот. А тут еще эта история…» – он недовольно покосился на кучу газет, лежащих на резном, инкрустированном слоновой костью столике. Газеты пестрели заголовками об исчезновении дона Кармони, нападении на его дом и убийстве десятка головорезов из его окружения.

Эта шумиха была маркизу ни к чему, так как газетчики приплели к этой истории и его имя.

«И вообще, куда этот грязный мафиози подевался? Я без него сейчас как без рук…» (В делах маркиза дон Кармони был его правой рукой. Хотя, в общем-то, неизвестно, кто из них был чьей рукой – так тесно переплелись их интересы.)

Зайдя в столовую, маркиз постарался отогнать от себя дурные мысли. С горделивой осанкой и чувством собственной значимости он уселся за обеденный стол. Тут же лакей открыл дверь в глубине зала, и другой лакей вкатил столик, заставленный всевозможными салатами и соусами. Посредине, на серебряном круглом подносе красовалось какое-то новое блюдо, накрытое высокой сферообразной, тоже серебряной крышкой.

«Ого, повар опять придумал что-то новенькое! Нет, не зря я плачу ему такие деньги. Каждый раз он меня радует новыми изысками».

Появились первые признаки аппетита, и маркиз с нетерпением ожидал, когда лакей закончит расставлять блюда на столе. Это тоже являлось своеобразным ритуалом.

С нетерпеливым любопытством де ла Росси вперил свой взгляд в центральное блюдо. Лакей, закончив, уже ставил точку в этом своеобразном театрализованном представлении. Он медленно и торжественно поднял сверкающую зеркальным блеском сферическую крышку, и тут же она, вывалившись из руки и скользнув по столу, с дребезжащим звоном покатилась по выложенному мраморной плиткой полу. Резкий запах формалина ударил в ноздри присутствующих. На блюде, украшенная петрушкой, маслинами, дольками лимона, лежала, уставившись мертвыми глазами в упор на маркиза, посиневшая, с жуткой предсмертной гримасой, оскалив желтые, в запекшейся крови, зубы, голова человека, который уже почти четверть века являлся негласным властителем этой провинции, мановения руки которого хватало, чтобы лишить любого сицилийца жизни, имущества, родных – всего. Это была голова главы мафиозного клана – голова дона Кармони.

Все застыло. В наступившей мертвой тишине послышался хрип де ла Росси, который, прочитав записку, привстал и вытянул руку вперед и вверх, в направлении антресолей. Он один мог увидеть со своего места дуло винтовки, которое выдвинулось сверху, где обычно во время приемов находился небольшой камерный оркестр. Но произнести он уже ничего не смог. Дикая боль нарастающим огнем полыхнула у него в груди и, достигнув апогея, исчезла. Старый мерзавец последний раз изогнулся в страшной предсмертной агонии и замертво рухнул на стул, издав при этом жуткое зловоние. Расслабившийся перед смертью анус выпустил жижу того, что, в общем-то, и являлось сущностью этого человека – мерзкое зловонное дерьмо.

Зажав рукой в белоснежной перчатке нос, лакей, слегка наклонившись, прочитал записку: «Это последнее лакомство, которое ты увидишь перед смертью. Подними глаза вверх, к Богу! Винченцо Виттано».

На антресолях плавно исчезло дуло винтовки, и в проеме двери для оркестрантов мелькнула никем не замеченная, легкая, как призрак, тень. И только спустя несколько минут, отойдя от шока, присутствующие в зале подняли крик.

Через час в чуланчике на кухне нашли избитого в кровь, потерявшего сознание, связанного, с кляпом во рту мсье Гуайона, который ничего связно не мог рассказать, утверждая только, что это был самый страшный день в его жизни, и что пережил этот день он только благодаря чуду.

Глава 3

Берега Тайваня скрылись за линией горизонта.

«Еще двое суток, не более, и закончится долгое морское путешествие. Хотя и это – всего только начало. Потом из Шанхая по железной дороге в Харбин, а там уже – действовать по обстановке. Перебраться в Россию – не проблема, но семь лет – это большой срок… Газеты пишут о громадных изменениях за последнее время в этой закрытой стране. Ну да в Харбине, будем надеяться, информация будет более достоверной».

Подтянув белые полотняные брюки, Муравьев уселся в шезлонг и, надвинув на лоб шляпу, бездумно уставился на зеркально блестевшее сквозь поручни море. Был полный штиль. Ни ветерка, ни дуновения. Только где-то в глубине этой белоснежной пароходной громадины, из машинного отделения, убаюкивающе-ритмично содрогая палубу, доносились монотонные звуки.

Мысли лениво, как эта вода за кормой, плескались в голове, не особенно тревожа сердце тяжкими воспоминаниями. На душе был такой же штиль, как и на море, куда Михаил устремил свой пустой взгляд.

«И почему мне судьба подбрасывает одно испытание за другим?! Везде, где бы я ни появился, несу за собой хаос, разрушение, исковерканные жизни… Да хоть последние гонки на этом чертовом острове… Разворошил гнездо местных бандитов, помог сдохнуть какому-то гнилому итальянскому аристократишке. А во имя чего?.. Черт с ними, с этими мерзавцами, но погибли два хороших человека, пришло новое горе к другу. Хорошо, что Лопатин, несмотря на свои годы, просто влюбчивый шалопай; и горе, налетев шквалом, очень скоро покинуло его. Уже опять во всю силу своей неординарной натуры он веселится в кают-компании… Единственный плюс – помог хорошему парню…»

Михаил вспомнил тонкую фигуру Винченцо, молчаливо стоявшего на корме судна, отплывающего из Глазго в Америку. И только глаза на его не по возрасту суровом лице говорили о чувствах, горевших у него внутри.

«Интересно, встретимся ли мы с ним когда-либо? – задал себе вопрос Михаил и сам себе ответил: – Вряд ли, а ведь мы с ним стали побратимами-кровниками, смешав в торжественном обряде кровь и дав клятву. Ну и что!.. Исчез, оставив после себя весьма призрачные воспоминания».

Ни капли сожаления и тепла не шевельнулось внутри Михаила.

Прошло более полугода с тех пор, как друзья покинули берега солнечной, но такой, мягко говоря, негостеприимной Сицилии. Михаил все-таки успел сдать экзамены, получить в общем-то совершенно ненужный ему диплом самого престижного учебного заведения Франции, устроить судьбу своего кровника Винченцо, связавшись с его дядей в Америке. И вот снова шарик рока поскакал по рулетке взбесившегося времени. Решение возвратиться в Россию, чтобы отдать долги своим погибшим и вывезти ценности, спрятанные в нескольких тайниках Новодевичьего, – возникло не спонтанно, а неумолимо созревало в умах друзей в течение всего этого времени после отъезда из Средиземноморья. И теперь, завершив свои дела в европах, они ринулись навстречу судьбе.

Михаил сдвинул шляпу, защищавшую глаза от солнечных лучей, реагируя на хрипловатый голос своего друга:

– Миша, Миша! Чего ты здесь пропадаешь? – На палубу вышел под легким хмелем, возбужденный, раскрасневшийся Лопатин. – Чего сидишь? Эти китаянки – такая прелесть! Такой клубнички тебе в Советской России не подадут… Да и эта молодая англичанка – весьма и весьма… Вчера в салоне с тебя глаз не сводила, сейчас в кают-компании справлялась о тебе. Пошли, право слово. Через пару дней, поверь мне, таких дел понагонит – успевай поворачиваться, не до девочек будет. Пошли… – Он приглашающе махнул рукой.

Михаил, вынырнув из плавно-ленивого состояния, пружинисто поднялся из шезлонга.

– Действительно, сдается мне, что скоро будет не до девочек. Так что, пожалуй… пошли.

Он двинулся вниз по трапу за Евгением. Сквозь раскрытые иллюминаторы кают-компании доносились звуки джаза. Михаил улыбнулся, вспомнив, как громадный Лопатин вчера выкаблучивался под эту музыку, в порыве азарта едва не разнеся весь салон.

«Это точно, такую клубничку в России не подадут…»

Хотя стоял уже конец февраля, зимой в Шанхае даже не пахло. Зато отчетливо пахло забастовками, манифестациями, погромами. Европейская часть города была заполнена войсками и толпами протестующих китайских рабочих. Встречавший пассажиров представитель английской пароходной компании сообщил, что в городе уже второй день идут волнения, громят английские и французские мануфактуры, табачные фабрики; порт тоже охвачен забастовкой. Большевистская зараза пробралась и сюда. Он не советовал покидать пароход, пока войска не наведут порядок.

– А не перемудрили ли мы? – все еще находясь, через несколько часов после прибытия, на палубе, как обычно, пустился в рассуждения Лопатин, наблюдая в сгущавшихся сумерках отблески пожаров и улавливая сухой треск выстрелов. – Пробрались бы через Польшу или Финляндию… В Европе эта свистопляска уже давно закончилась. Честно говоря, я не испытываю никакого желания снова вляпаться в какую-нибудь историю… Тут, смотрю, опять война. А там до Москвы несколько суток на поезде – и пожалуйте в закрома Новодевичьего…

– В столыпинском вагоне, в окружении агентов ОГПУ, – поддел его Михаил. – Сколько раз я уже говорил: нам в России нужно легализоваться. А это проще сделать на окраине. По полученным мною достаточно точным сведениям… (Друзья Михаила не раз убеждались в его информированности. По-видимому, Муравьев все-таки получил доступ к архивам бывшей разведсети российского Генштаба.) Так вот, – концентрируя внимание Лопатина, еще раз повторил он, – по имеющимся сведениям, сейчас через границу в Советскую Россию на европейской части и муха не пролетит незамеченной. Шансов проскользнуть очень мало. Был бы я один – другое дело. А так… – Он безнадежно махнул рукой.

– Это точно, – засмеялся Александр, – с его габаритами на приграничных станциях в толпе не растворишься.

Он похлопал по плечу своего громадного друга.

– Но и это не самое основное, – еще раз повторил Михаил. – Главное – легализоваться. На окраине легальными документами обзавестись гораздо проще. Это в центре они (он имел в виду большевиков) навели относительный порядок, а в глубинке такой бардак, сам черт ногу сломит… Квалифицированных кадров не хватает. У руля стоят кухаркины дети… Пройдет еще очень много времени, пока они воспитают свои кадры.

– Так-то оно так… – проворчал Лопатин, усевшись в стоящий рядом шезлонг, – но уж очень некстати эти события в Шанхае, да и железная дорога бастует. Я думаю, полыхает не только здесь. – Он указал рукой на разраставшееся зарево, ставшее еще ярче из-за сгущавшихся сумерек. – Если в Китае разгорится гражданская война, то пробиться на родину будет затруднительно…

Он хотел еще что-то добавить, но его прервал возглас Александра:

– Ба! Вы только посмотрите! Наш шустрый англичанин тащит каких-то пассажиров на корабль. Причем узнаю родимых – нашенские. Братья-славяне!

И действительно, по трапу, в сопровождении юркого представителя английской пароходной компании, поднималась дородная семейная пара с востроносеньким мальчишкой лет двенадцати, очень похожим на воробья. Пацан, как и эта маленькая серая птичка, крутил любопытной головенкой во все стороны, прыгая со ступеньки на ступеньку. Шествие замыкали два щуплых босоногих китайца, одетых в какие-то лохмотья неопределенного цвета, тащивших на спинах по громадному чемодану почти одного размера с самими носильщиками.

Прошло немного времени, и, когда глава этого семейства – полный господин в котелке – уже ввалился следом за женой в кают-компанию, куда перешли друзья, и заказал виски, он удивился, узнав, что они русские, и тут же стал жаловаться на жизнь, на китайцев, на японцев, на Харбин, где процветал его колбасный бизнес, закончив все это словами:

– С меня хватит, пора перебираться в благополучную Европу. Обстановка в стране накалена так, что со дня на день начнутся военные действия. У нас в Харбине японцы распоряжаются как хозяева. Я ликвидировал там свои предприятия и только переехал в Шанхай, как здесь, не прошло и года – две заварухи: в марте двадцать шестого и сейчас. Слава Богу, выступления пошли на убыль… Правительство применило силу. Но я не уверен, что эти китайские болванчики сдержат напор страстей.

Он еще долго рассуждал бы на эту тему, если б Михаил мягко не перевел разговор в другое, нужное ему, русло – о российских эмигрантских обществах. В общем: где, что, и почему?

На следующий день на пароходе должны закончить разгрузочно-погрузочные работы, после чего он отправлялся в обратный путь. Поэтому выбора не было, и компания друзей решила утром перебраться в один из отелей Шанхая.

Отель «Нанкин», где в сдвоенном номере они поселились, находился на одноименной улице Нанкин-роуд в самом центре города. Окна выходили на зеленую набережную широкой и полноводной реки Хуанхэ, по чьим бескрайним просторам сновали джонки, сампаны, баржи, которые, надрывно гудя, тянули маленькие катера; проплывали пароходы. Океанский порт Шанхая находился в эстуарии[11] этой реки, являющейся кормилицей прилегающего китайского района. Отель принадлежал спекулянту оружием японцу Тайги, который продавал его враждующим китайским генералам. Этими сведениями снабдил друзей колбасник с парохода.

Возле отеля располагался английский банк с бронзовыми львами у входа. Здесь Михаил поменял небольшую сумму на китайские доллары, необходимые для мелких покупок и расчетов за небольшие услуги.

Оставив друзей в отеле, он пропадал где-то почти полдня и, появившись под вечер с массой информации, с порога номера коротко бросил:

– Собирайтесь, поедем в русский ресторан. Его часто посещают эмигранты из колонии белогвардейцев атамана Семенова.

Вскоре они уже катили на трех рикшах, которые предупреждали велосипедными звонками зазевавшихся прохожих, по авеню Жоффр. Несколько лишних лянов – мелких монет – добавили китайцам прыти.

В ресторане с довольно своеобразным и воинственным названием «Штаб-квартира» в торжественном углу в старом золоченом киоте висела тусклая икона Николая Чудотворца, рядом на стене – большой портрет царя Николая II, а под ним – две скрещенные сабли с Георгиевской лентой. Сводчатые окна и потолки напоминали притвор старого деревянного храма. В глубине зала возвышалась небольшая эстрада. На ней, картинно ломая руки, стоял престарелый и лысый, как бильярдный шар, с потрепанным лицом морщинистого мальчика певец во фраке, своей обшарпанностью, как близнец, похожий на чернеющий тут же рояль, на котором ему аккомпанировала почтенная матрона. Он пел на удивление чистым голосом романс «Вечерний звон».

– Партию «Бим-бом» Лопатин исполнял лучше… и гейш не хватает, – фыркнул Александр, вспомнив одну из выходок Евгения во Владивостоке.

В ответ тот, чувствующий себя в подобных заведениях как у себя дома, громко засмеялся.

Несколько грустных слушателей подняли захмелевшие головы, уставившись на необычную, облаченную с европейским лоском троицу. Многие из этих людей были одеты в разного покроя, часто – несколько поношенные военные френчи.

– Что! Пришли полюбоваться, как пропадает цвет российского воинства, бляди европейские?!. Любуйтесь, ваша работа! – Еще крепкий и широкоплечий, но уже достаточно выпивший, с багровым лицом мужчина в кителе, который раньше носили высшие офицеры, грязно, но виртуозно выругался.

– Помилуйте, полковник, здесь дамы… – с пьяной укоризной посетовал его собутыльник, кивнув на сидевших с ними женщин с потухшими глазами на помятых, пытавшихся скрыть опьянение лицах.

– Да и они пошли на хер! – Бывший полковник грохнул кулаком по столу.

На пол посыпалась посуда. Назревал скандал. Пьяный, злобно налитыми глазами уставившись на радостно ожидавшего потасовки Лопатина, стал подниматься из-за стола.

Почувствовав новое развлечение, способное развеять однообразие пустого вечера, большинство посетителей тоже подняли глаза на вошедших.

В лучшем случае недоброжелательство, если не более, сквозило во взглядах этих неблагополучных, озлобленных существ, потерявших все, что обычно привязывает людей к жизни, включая родину.

Лощеность вновь прибывших гостей раздражала их всех. И если своих, добившихся в новой жизни успехов, они кое-как терпели, а некоторых даже уважали (их успех давал хоть маленькую, но надежду и им самим), то посторонних же, как представителей чуждого мира, в лучшем случае ждало неприятие.

Это поведение закономерно для всякого слабого и больного общества. И если почти каждый слабый человек, не желающий напрячь силы в борьбе с препятствиями, стоящими на жизненном пути, в своих бедах винит всех кого угодно, начиная от самых близких людей и заканчивая любыми мелкими случайностями, не уставая повторять избитые штампы: вот если бы не это, то я бы… и продолжая жить из-за лени и слабости духа в этой сослагательности (если бы) неуспеха, то, проецируя эту отдельно взятую личность на целое общество, можно обнаружить закономерную сослагательность неуспеха любого социального движения, у истоков которого стоит это трагическое: если бы не то, то (уже) мы бы, тогда бы… Так и бывшие российские хозяева жизни продолжали обвинять в трагической судьбе своей родины всех: англичан, немцев, американцев, французов, жидов, турок, погоду, невезение, судьбу и даже Бога, но только не себя, не свою леность, пьянство, слабость, бесхребетность и развращенность, свое интеллигентско-российское «авось».

Нет, в развитии мировой цивилизации «авось», как и в жизни каждого отдельного человека, не проходит. Поэтому и сменяются различные социальные формации новыми, молодыми, более жизнестойкими, которые, достигнув в своем развитии апогея, развращаются (такова склонность человеческой психики), начинают в своем сибаритстве забывать, что не только новые победы, но даже стабильность выковываются в борьбе и тоже терпят крах, уступая место опять новым формациям, со слезами повторяя это трагически-сослагательное наклонение – если бы не…

За время учебы во Франции эти мысли часто посещали Михаила. И сейчас он на этом маленьком огрызке бывшей России имел возможность убедиться в правильности своих умозаключений.

«Философия философией, но вступать в драку не входит в наши планы, – думал он, встречая враждебные взгляды, хотя и не сомневался в конечном результате, – а переломить обстановку все-таки придется кулаком…»

К счастью, скандала не произошло.

– Михаил! Штабс-капитан! Муравьев! – из глубины зала раздался хрипло-прокуренный, но довольно громкий, чем-то знакомый голос, а следом появился и хозяин этого голоса.

Напрягая память, Михаил с трудом узнал в этом штатском, хотя и немного постаревшего, но еще крепкого и подтянутого капитана Крылова, которого они в девятнадцатом под Челябинском спасли от жуткой смерти и которого впоследствии Лопатин чуть не пришиб за то, что тот во время боя перерезал со своими друзьями раненых красноармейцев в госпитале.

Сейчас, растянув в улыбке свои узкие губы и поблескивая льдинками глаз из-под пепельно-светлых волос, он направлялся к ним, широко расставив для объятий руки.

– Уймитесь, полковник… – бросил он затевавшему скандал багроволицему мужчине, – из-за водки уже на своих, на георгиевских кавалеров, бросаетесь. Я с ними в таких переделках был, что многим в этом зале и не снилось…

По-видимому, Крылов обладал здесь определенным авторитетом, так как сразу почувствовалось, что настроение общества изменилось, подобно графику температуры малярийного больного. Даже виновник конфликта, выпрямившись, промямлил что-то извинительное.

– Прошу к нашему столу! – Крылов хлебосольно, хозяйским жестом указал на стол, за которым сидела компания прилично одетых господ, хотя штатская одежда не могла скрыть их принадлежности к бывшему офицерскому корпусу.

– Познакомьтесь, господа! – Он отрекомендовал друзей сидевшим за столом: – Мои спасители!

Крылов вкратце рассказал о событиях восьмилетней давности, не забыв упомянуть о том, что только благодаря сведениям, доставленным группой князя Муравьева, была разгромлена крупная группировка и на длительное время приостановлено наступление красных.

С особой значимостью Крылов познакомил друзей с высоким, пахнувшим хорошими духами, в элегантном дорогом костюме человеком с гладко зачесанными назад блестящими волосами:

– Вертинский Александр Николаевич.

Было видно, что этот человек несколько разбалован вниманием окружавших его людей.

«Вертинский, Вертинский…» Когда-то эта фамилия была на слуху, но Михаил никак не мог вспомнить, где он ее слышал. Его выручил суетливо рассаживающий гостей Крылов:

– Это душа нашего измученного чужбиной общества. Его песни, его мастерство напоминают нам о трагической судьбе нашей Родины, нашей судьбе! – высокопарно заговорил он. – Во время войны в России он был самым популярным певцом. Александр Николаевич! – раздвинул Крылов в холодной вежливой улыбке свои узкие губы. – Просим вас, ради такой встречи… Исполните что-нибудь из своего.

Томно пошевелив пальцами в золотых перстнях, но тем не менее не жеманясь, артист согласно кивнул, вальяжно поднялся из-за стола и направился к сцене.

Вскоре послышался его негромкий, но выделявшийся своеобразной экзальтированной интимностью голос. Слова песни:

…Мне снилось, что теперь

В притонах Сан-Франциско

Лиловый негр вам подает манто,—

вызвали у Михаила легкую, незаметную ироническую улыбку, но изысканно-интимная манера исполнения, разнообразие интонаций, выразительность жестов покоряли…

Зал на мгновение затих, обрушившись затем шквалом аплодисментов. А Вертинский уже пробирался к своему столу.

Многие глядели на него завистливо – он жил лучше других эмигрантов и считался в Шанхае самым модным певцом.

А за столом уже царил неугомонный Лопатин, заказавший отбивные котлеты, много смирновской водки и пива. Он говорил громко, уверенно, раскатисто хохотал, рассказывал парижские новости, случаи из своей врачебной практики, фривольные приключения и скабрезные анекдоты.

В общем, вечер катился своим чередом, как и положено, когда встречаются товарищи по оружию. И хотя никакой, в общем-то, информации не было получено, Михаил, услышав, что бывший капитан, а теперь уже подполковник Крылов связан с атаманом Семеновым, посчитал, что время потрачено не зря. Когда у входа в углу раздался пьяный рев скандалиста-полковника «Боже, царя храни», он с друзьями поспешил раскланяться, расплатившись за весь стол и договорившись с Крыловым встретиться завтра.

На следующее утро Крылов зашел к ним в отель, и они целый день шатались по китайским ресторанчикам, пробовали всякую всячину: горячих, скользких, похожих на мягкие хрящи трепангов, бамбуковые ростки, морскую капусту, почерневшие, лежалые в извести яйца, пили вонючий ханшин…

Болтали обо всем, что видели, что взбредет в голову: о китайской кухне и экономике, о Гражданской войне и китайской армии, о выучке солдат и происках японцев, американцев и англичан. Когда зашел разговор о Европе, Михаил посерьезнел:

– Кстати, о Париже… Ты сказал, что служишь офицером для поручений в штабе атамана Семенова… – Он пристально посмотрел в глаза много выпившего, но еще трезвого Крылова. – Так вот. Мы прибыли к нему по поручению начальника штаба Русского общевойскового союза генерала Кутепова.

Разговор с Кутеповым у Михаила состоялся в Париже. Кутепов, вспомнив их первую встречу в Ростове-на-Дону, где он тогда командовал корпусом, благосклонно отнесся к молодому человеку. Муравьев, пожертвовав в кассу РОВС приличную сумму и сообщив генералу, что едет в Китай, тут же получил от него несколько поручений к атаману Семенову, став, таким образом, как бы негласным эмиссаром для налаживания прерванных связей. Так как между Кутеповым и председателем союза бароном Врангелем шла невидимая со стороны борьба за власть и влияние в Белом движении, то Александр Павлович Кутепов решил наладить свой канал связи с белоэмигрантской колонией на Дальнем Востоке и в случае необходимости мог подтвердить, что такое поручение было Муравьевым получено.

Михаил понизил голос:

– Нам необходимо встретиться с атаманом Семеновым, не привлекая внимания.

– Нет ничего проще, – засмеялся Крылов, закуривая подаренную Михаилом сигару. – Атаман Семенов сейчас находится в Мукдене. Туда прибывает поезд маршала Чжан Цзолиня – главнокомандующего армией умиротворения Китая, объединяющей силы контрреволюции. В его войска входят даже японские части. Власть его распространена не только на Маньчжурию, но даже южнее Великой Китайской стены. Хотя власть эта практически номинальная… Всем заправляют японцы.

Он опять засмеялся, развалясь на подушках очередного ресторанчика.

В интонациях его голоса не звучало ни капли почтения ни к японцам, ни к китайскому маршалу, ни даже к своему вождю-начальнику.

– Наш атаман, как старая проститутка, готов за деньги отдаться любому, да только никто не покупает…

Крылов, заметив протестующий жест Муравьева, продолжил:

– Да бросьте, князь… Не знаю, как у вас в европах, а в наших палестинах, к сожалению, это – реальный факт. Вот сейчас атаман поехал лизать зад японской марионетке Чжан Цзолиню, хотя от того тоже мало что зависит… Я в войсках Семенова имею свой маленький бизнес: тоже такая же блядь, как и все остальные, работаю на великую расу Ямато. Думаю, что если вы мои слова передадите, то это ничего не изменит. Я японцам нужен, а Семенов готов терпеть от них любые плевки. Впрочем… Выполняйте поручение своего генерала. Английский рейсовый моноплан летает в Мукден дважды в неделю. Завтра утром как раз отбывает. Кстати, и Вертинский летит туда же завтра, а я его сопровождаю по приказу атамана. Он хочет устроить маршалу встречу по самому высшему, в его понимании, разряду. А этому китайцу русский романс Вертинского или другого юродивого – до желтой жопы, как Семенову – до белой… Два болвана-плебея, дорвавшиеся к власти… Когда-то Чжан был главарем хунгузов – обычной шайки дорожных грабителей. В Русско-японскую войну пошел на службу к японцам. Грабил обозы, нападал на мелкие гарнизоны, стрелял из засады по русским войсковым колоннам и снова исчезал в маньчжурских сопках. Через десять лет он стал губернатором Фэнтяньской провинции, ну а теперь – главнокомандующий, мать его… – Крылов цинично засмеялся. – Так что, если хотите увидеть нашего борова-атамана, с утреца – да на моноплан. Сейчас пассажиров практически нет, места будет много…

Самолет поднялся в воздух с рассветом, когда еще не растаял утренний туман, нежно искрящийся в лучах восходящего юного солнца. Михаил сидел рядом с аристократично-надменным Вертинским. Тот курил французский темно-коричневый горьковатый табак и сквозь презрительно кривящиеся губы цедил слова:

– Это быдло, атаман Семенов, возомнил о себе Бог знает что… Носится с идеей создания русского государства в Приморье и Забайкалье с собою во главе, помыкает российскими эмигрантами, запугивая и даже уничтожая строптивых. Да со мной даже большевики не смели так разговаривать, как позволяет себе этот пузатый кукловод… А пока ничего не поделаешь… – он, как-то по-детски непосредственно-раздраженно развел руками, одновременно пожимая плечами, – приходится пока терпеть…

Вертинский умолк, сумрачно уставившись в иллюминатор на проплывающую далеко внизу грязно-коричневую землю.

Напротив сидели Лопатин с Крыловым, дружно потягивая маслянистое, янтарное бренди. Их прошлая распря, возникшая под Челябинском, была давно забыта. Правоту их действий в те кровавые годы, когда злоба и ненависть являлись путеводной звездой многих, сейчас никто не взялся бы определить. А прошедшие годы покрыли это все мудрой пылью забвения. Один Александр спокойно спал, свернувшись на кресле и подложив ладонь под щеку.

Полет обещал быть долгим. Самолет летел с посадками во всех крупных аэродромах – в Нанкине, Сюйчжоу, Цзинани, Тяньцзине…

После Нанкина зеленая долина Хуанхэ сменилась скалистыми горами, подобными пикам сонных великанов, как будто стремившихся отогнать этот самолет-муху, нарушивший их вечный покой.

Ужинали поздно в Тяньцзине, так как задержались в Цзинани, ожидая заправки самолета. После ужина, перед сном, гуляли по цветущему городу. Одна из центральных улиц – Нанкин-роуд – сияла огнями совсем по-европейски, отражаясь в зеркальных витринах шикарных отелей и магазинов.

Евгений шутил по этому поводу, что, несмотря на древность цивилизации, в названиях китайцы – далеко не консерваторы. Почти в каждом городе, где они были, есть улица Нанкин-роуд.

Правда, стоило отойти пару кварталов в сторону набережной Пейхо, как с реки, забитой баркасами, сампанами, маленькими пароходами, потянуло зловонием.

Стоя на дамбе, предохранявшей город от наводнений, циничный Крылов указал на видневшуюся недалеко группу строений с загнутыми, подобно буйволиным рогам, концами крыш:

– Это резиденция последнего китайского императора Цинской династии Генри Пу И. В три года эта обезьяна стала императором, а через два года его свергли, и теперь он сидит на государственном пансионе. Видели бы вы рожу этого экс-императора… Растянутый, как у клоуна, рот, огромные очки вполморды, даже щек не видно под подслеповатыми глазами, кривые, крупные, как у осла, зубы… Сам болезненный, безвольный… Я как-то был у него на приеме…

Крылов в своем хвастливом всезнании чем-то напоминал гоголевского Хлестакова.

– К сожалению, это беда всех императорских фамилий как Европы, так и Азии. Вырождаются… После свержения этому уроду платят до трех миллионов китайских долларов в год. Традиция!.. И хотя заправляют здесь всем японцы, каждый китайский генерал мечтает: Чан Кайши, Чжан Цзолинь – коммунисты, сделаться императором ради каких-то эфемерных божественных почестей. Но многие из них живут недолго, – закончил Крылов и, глубокомысленно подняв палец, добавил: – Конкуренция!..

И хотя он говорил правильные вещи, его хвастливо-менторский тон начал раздражать Муравьева, который пока не мог разобраться во всех политических течениях, бушевавших в Китае: японцы, французы, англичане, немцы, американцы, императоры, вице– и экс-императоры, Гоминьдан, Красная армия, атаман Семенов… Было от чего пойти кругом голове. И этот Крылов, тот еще мутный тип, зачем-то крутится вокруг них.

Михаил, показательно зевнув, извинившись, предложил закончить прогулку – поздно. Остальные, по-видимому разделяя его чувства, с радостью согласились.

В Мукден прибыли под вечер. Город был наполнен войсками, и только в отеле «Ямато» – в самом центре, где находился также атаман Семенов, они узнали о покушении на маршала. Чжан Цзолинь погиб при взрыве бронепоезда, в котором он направлялся в Мукден.

Крылов, на некоторое время покинувший их для доклада атаману Семенову, вернувшись, сообщил, многозначительно и цинично улыбаясь, когда они сели ужинать в громадном банкетном зале отеля с зелеными лепными потолками:

– Другой конец бикфордова шнура нужно искать не в Мукдене, а в Токио.

Жизнь на Востоке приучила Крылова выражать свои мысли, когда это было нужно, цветистыми иносказаниями.

– Атаман Семенов примет вас завтра вечером, после похорон. Не обессудьте…

Закончив с друзьями ужин, он быстро откланялся, разведя руками:

– Дела.

Глава 4

Сотрудник японской службы безопасности «Кемпейтай», начальник второго отдела разведывательных операций и диверсий разведки Квантунской армии полковник Ямамото осторожно подошел к открытому окну кабинета и глянул из-за шторы вниз. Гроб с телом маршала Чжан Цзолиня покоился на артиллерийском лафете, который через запрудившую улицу толпу любопытных тащила упряжка армейских коней одной вороной масти.

В траурном молчании за лафетом следовали родственники, друзья, соратники погибшего, официальные лица. Особенно выделялся наследник маршала – молодой Чжан Сюэлян, впервые надевший военную форму. Рядом шли командующий Квантунской армией, офицеры его штаба и даже капитан Кингоро из отдела Ямамото. Змеиная улыбка тронула узкую щель рта полковника – командиром диверсионной группы, которая произвела этот террористический акт, был его капитан Кингоро. По левую сторону от сына маршала шел глава японской делегации. Черный цилиндр дипломата возвышался над фуражками цвета хаки. Чуть позади дипломата шел, осторожно придерживая рукой блестящую саблю, военный советник покойного маршала – генерал Итагаки, сотрудник японского генерального штаба. Сзади почтительно тащился адъютант советника.

В общем, колонна провожающих внушала восхищенный трепет толпе зевак, стоявших вдоль движения траурной процессии. И только уже совсем в конце, затерявшись, шли, на время прекратив свои давние распри, представители русской эмиграции: дородный, с кривыми ногами кавалериста, обутыми в блестящие японские сапоги, атаман Семенов и бывший дальневосточный промышленник, экс-глава приморского правительства, один из братьев Меркуловых, поставлявший теперь мясо для Квантунской армии.

Неслышной поступью к Ямамото подошел хозяин кабинета, председатель совета директоров акционерной компании Южно-Маньчжурской железной дороги Такахаси. Он, глянув из-за плеча полковника на медленно двигавшуюся торжественную процессию, произнес своим высоким лающим голосом:

– Интересно, как будет вести себя этот сопляк? – Он кивком головы указал на наследника, юного Чжан Сюэляна.

– Этот мальчишка сейчас стал властителем трех восточных провинций. И хотя он недавно закончил японскую военную школу… власть сильно меняет людей.

Ямамото почти на равных разговаривал с могущественным олигархом, который в штабе Квантунской армии, когда-то созданной для охраны железной дороги, имел весомое слово. Ямамото же не только сам имел большой пакет акций «Южно-Маньчжурской железнодорожной компании», которая помимо вагонов, локомотивов, станционных зданий владела еще и угольными шахтами, металлургическими заводами, – но и представлял в Китае интересы одного из крупнейших держателей акций этой компании – министра двора его императорского величества, Страны восходящего солнца, графа Мацудайры.

Солидный куш, сорванный ими в 1920 году во Владивостоке, где один был начальником кемпейтай-контрразведки японского экспедиционного корпуса, а другой – генеральным консулом в России, позволил им приобрести эти акции. И теперь их благополучие целиком зависело от политики, проводимой божественным микадо в Китае.

Помолчав, Ямамото продолжил:

– Я, как многие патриоты, неотступно исповедую бусидо – закон самурайской чести. Мы без колебаний будем идти путем, предначертанным предками, по императорскому пути кодо – политики завоевания далеких и близких земель. Еще более тысячи лет назад великий император Дзимму издал рескрипт, в котором завещал потомкам: «Накроем весь мир своей крышей и сделаем его нашим домом». В древней книге «Ниппон-сики» – вся история Японии. Прислушайтесь, как звучит эта фраза: хакко итиу[12] – звук свистящей стрелы, пронзающей пространство… Колесница императора не остановится перед гусеницей, переползающей дорогу.

– Вон, на лафете везут раздавленную гусеницу, которая стала на пути нации Ямато… Вряд ли наследник этой гусеницы опять захочет связывать свою судьбу с англичанами и американцами. Эти насекомые хорошо усваивают уроки божественной Аматэрасу. – Такахаси, надменно улыбаясь, втянул сквозь зубы воздух. – И хотя токийские газеты пишут, что убили «большого друга Японии, павшего от рук наглых террористов», что это «…дело рук партизан, сторонников гоминьдановского правительства в Нанкине, с которыми боролся покойный маршал», Чжан Сюэлян прекрасно понимает, почему тело его великого отца, – слово «великого» он произнес с явным пренебрежением, – сейчас покоится на артиллерийском лафете.

– Но на божественную Японию ему обижаться нечего, – иронично поддержал разговор Ямамото, – это дело рук русских… Отличные воины, особенно после подготовки специально отобранных офицеров в школе капитана Кингоро. Благодаря финансовой помощи нашей компании, – он сделал акцент на слове «нашей», причисляя и себя к вершителям большой политики на континенте, – школа имеет великолепный полигон и корпуса, где проводятся занятия, оборудованные по последнему слову техники, включая даже аэродром с современными самолетами. Инструкторы, сами прошедшие трудную боевую школу, воспитывают таких курсантов, что вряд ли в мире найдутся агенты и диверсанты, подобные им. Правда, их очень мало, но они стоят тех средств, которые на них затрачиваются. Сегодня капитан Кингоро сообщил, что его агент в корпусе этого паяца атамана Семенова привез в Мукден три редчайших образчика. Правда, их придется еще вербовать… Ну да капитан – большой специалист на этом поприще… Будут работать на нас, никуда не денутся… Хотелось бы взглянуть на них, но… – он пожал плечами, – через час самолет, вызывают в Токио. Приходится торопиться…

Такахаси, снисходительно посмотрев на полковника, ответил пословицей:

– Кто торопится, тот дольше идет…

Из правления Южно-Маньчжурской железной дороги, которое расположилось в Токио и где, собственно, решено было убрать маршала, до Такахаси дошли сведения, что в кабинете министров недовольны самоуправством, и кто-то должен ответить за смерть маршала.

Ямамото был истинным самураем, он привык брать ответственность на себя. В стране, где так высоко развит культ предков, таких, как он, было много. Ямамото считал, что если исполнению заветов императора Дзимму кто-то мешал, то его нужно уничтожать, и что армией должны управлять военные, а не осторожные и трусливые политики. В столице высокие армейские круги его прикроют. Там тоже считали, что врагов кодо нужно безжалостно отбрасывать.

Полковник любил риск. Тем более что экспансия Японии в этом регионе была напрямую связана с его личным материальным благополучием. Поэтому он, стараясь не показывать вида, что понял завуалированное предупреждение Такахаси, надел на лицо маску сурового воина, чья холодная расчетливость и гибкость ума сочеталась с лиричностью поэта, способного ценить прекрасное.

Еще раз взглянув в окно на удаляющуюся процессию, он задумчиво произнес строки древнего поэта, соответствующие траурной обстановке на улице:

– Как тени, наши души растворятся в аллеях сумрачных святого мирозданья…

И, вежливо попрощавшись, он покинул кабинет. Приходилось спешить – в Токио задержку могли понять превратно.

Атаман Семенов представлял собой широкого мужчину, несколько мужиковатого, с короткой багровой шеей, в плотно застегнутом кителе. На его монгольском, с высокими скулами, лице несуразно торчали длинные подкрученные усы. Он принял друзей поздно вечером у себя в номере. Как только они были представлены, атаман сразу взял с места в карьер. Быстро пробежал глазами послание генерала Кутепова и небрежно бросил его на письменный стол, громко прокомментировав:

– Когда уже наши европейцы, – он имел в виду белоэмигрантские организации в Европе, – поймут, что все их разногласия ни к чему не приведут, что единственно возможное освобождение России от большевизма должно исходить через Сибирь. Логическое завершение первого этапа освободительного движения – это создание восточно-сибирского российского государства, включая Забайкалье и Приморье. Все силы белой эмиграции должны быть сосредоточены на этом участке борьбы. Нечего распылять свои силы. Нужно, отставив свои амбиции ради спасения Родины, объединиться вокруг моих вооруженных сил. Японцы – не Европа, японцы – активная нация. И они поддерживают меня, поставляют оружие, дают займы. У меня сейчас более двадцати тысяч сабель, расположенных в Северном Китае, – он несколько приврал цифры, – но необходимо увеличить русское военное присутствие за счет европейских полков РОВСа… Барон Врангель уже стар, ему сейчас трудно принимать решения. Но, господа! – Он возмущенно повысил голос: – Стар, немощен – освободи место председателя! Я передам письмо генералу Кутепову, – закончил он, – надеюсь, Александр Павлович поймет меня и придет под мои знамена. Настанет время, и мои войска перейдут советскую границу, поведут стремительное наступление в направлении Якутска. Затем из бассейна реки Лены ударят на юг к Байкалу… Мне помогут бурятские и монгольские князьки. Связь с ними уже налажена. Закрепят удар, конечно, японские войска. Но только бы создать свою новую Россию – плацдарм, откуда всесокрушающей лавиной сомнем европейский большевизм, а там – и японцев поставим на место. Самураи, мать их…

Рванув речь, которую, было видно, атаман отрепетировал заранее, он выпил стакан лимонада и, отдышавшись (большой живот не способствовал подвижности), начал расспрашивать господ офицеров, хотя они были уже давно штатскими, об истинном положении вещей. Ему очень хотелось произвести впечатление, так как возможность прибытия новых подразделений, состоящих из русского офицерского корпуса, была бы очень кстати. Нужно было поправить пошатнувшееся доверие японцев к его обещаниям и планам, и, как следствие, увеличились бы и субсидии на содержание.

В заключение он, сообщив, что подготовит послание Кутепову через несколько дней, поинтересовался дальнейшими планами псевдоэмиссаров. Узнав, что им поручено попасть в Советскую Россию для восстановления прерванных связей с белым подпольем, он спрятал в усах злорадную ухмылку:

– Нахлебаетесь. Это вам не Европа, – и пообещал выделить проводников для пересечения кордона.

Выйдя из номера атамана Семенова, Крылов тут же предложил показать друзьям ночной Мукден. При этом он так хитро прищурился, что всем сразу стало ясно – без грандиозной попойки не обойтись.

– Господа, – продолжил он, спускаясь по широкой, застланной ковровой дорожкой лестнице в вестибюль, – хочу познакомить вас с прекрасной женщиной. Вдова полковника Никитского, моего однополчанина. Я ей помог выбраться в двадцатом из коммунистического ада… Элегантная и рафинированная женщина. Я думаю, она скрасит наш холостяцкий вечер.

И вскоре друзья, предпочтя экзотике передвижения на рикшах комфорт, подаренный цивилизацией ХХ века, на громоздком такси, что в Мукдене являлось редкостью, вместе со зрелой, но очень красивой, высокой и элегантной женщиной, мчались по направлению к какому-то знаменитому ресторану, отличавшемуся, по словам Крылова, особой экзотично-своеобразной кухней.

В ресторанном зале было немноголюдно и уютно. На небольшой сцене оркестр тихо наигрывал легкую, в основном американскую, джазовую музыку. Вышколенные рослые официанты-китайцы сновали по залу, как тени, умудряясь, исполнив любое желание клиента, оставаться незаметными.

Галина Андреевна Никитская, одарив царственной улыбкой Лопатина, отодвинувшего ей стул за еще не сервированным столом, произнесла, слегка грассируя:

– Самая большая экзотика в Китае, не обессудьте, господа, это европейский стиль.

– Но кухня здесь действительно своеобразная, – парировал Крылов.

– Что правда, то правда, – подтвердила женщина. – Евгений Сергеевич, убедитесь сами.

Она протянула ему папку в красивом переплете с меню на четырех языках: китайском, японском, английском и русском.

– По вашей грандиозной фигуре сразу видно, что вы обладаете завидным аппетитом. Поэтому порадуйте нас своим заказом, – Галина Андреевна явно благоволила к громадному Лопатину, сама будучи размерами ему под стать.

Она была чуть выше Блюма, поэтому он всегда старался находиться от нее в отдалении: слишком уж маленьким он казался по сравнению с этой женщиной. В обществе даже очень крупных мужчин он не комплексовал, зная о своем физическом превосходстве над многими, а тут…

– А-ля Шаляпин, – прочитал Евгений, буквально на вкус пробуя слова: так разыгрался его аппетит.

– На всех? – довольно сносно переспросил официант, сразу признав в них русских.

– Нет, это мне. Остальные как скажут. Попробуем, почто Федором Иванычем обозвали кусок мяса. Та-ак… Что там еще? – Он перелистал пару страниц. – Ага, а что это?.. – Он с трудом выговорил какое-то китайское слово.

– Мозги обезьяны, – вежливо растянул в улыбке губы китаец.

– Вот-вот. Мозги… Ну и салатов, соусов – на усмотрение… Мне эта морская пища за последнее время уже достаточно насто… – он хотел добавить нечто весомое, но, встретившись с веселыми огоньками в глазах сотрапезницы, понизил тон и с несвойственной ему мягкостью произнес: – Надоела.

«Ого, – подумал Михаил, глядя на неестественную веселость Галины Андреевны, – да тут нашего Евгения, скорее всего, разыграют. Судя по репликам в машине, эта Никитская – бойкая бабенка и неглупа. И поделом ему, нечего за каждой юбкой волочиться».

Он давно заметил пылкие взгляды Лопатина и на вопрос официанта предложил выбрать для них блюда старожилам. Александр присоединился к его мнению.

Никитская и Крылов, посоветовавшись, выработали тактику и стратегию ужина, и вскоре стол начал наполняться различной снедью.

В ожидании заказанных основных блюд, они перебрасывались короткими фразами, слегка утоляя аппетит легкими фруктово-овощными салатами.

Вдруг раздался торжественно-короткий звук звонкоголосой трубы, и из дверей кухни в окружении выступавших, как на параде, четырех официантов шеф-повар выкатил тележку с огромным, метра полтора, продолговатым блюдом, на котором лежал такой же огромный, под стать блюду, кусок цельного румяного мяса, украшенного различными травами, овощами и фруктами.

– А-ля Шаляпин! – торжественно провозгласил распорядитель ресторана, шествующий впереди, с непроницаемым видом глядя на обескураженного Лопатина.

Его вид больше всего рассмешил Галину Андреевну, которая звонко расхохоталась, показывая жемчужные зубы.

Но самоуверенного Лопатина трудно было смутить. Увидев, что битву с таким куском телятины он проиграет, Евгений, тем не менее, небрежным взглядом окинул стол, на котором стояли маленькие фарфоровые кувшинчики с узкими горлышками, наполненные маотаем, слегка отдающим сивухой.

– Надо отдать должное, что закуски достаточно. Правда, на первое блюдо по вечерам у меня обычно мозги обезьян. Так что поторопитесь, любезный… А вот водки не хватает. Гармония заключается в правильно выбранном соотношении закуски и спиртного… Не-е-ет… – он с сомнением покачал своей кудлатой головой, – водки явно не хватает.

Что заставило китайцев назвать огромное блюдо именем великого российского певца – осталось неизвестным, как Лопатин ни пытался выяснить это у невозмутимого распорядителя, который суетился вокруг столика. Поэтому он, подняв маленький кувшинчик с китайской водкой, походивший в его огромной ладони на наперсток, предложил выпить за новую традицию в китайской кулинарии:

– Жаль, Вертинского нет… А то назвали бы в его честь какого-нибудь жареного куренка. А что?! По голосу – и блюдо! – начал веселиться он, почувствовав кураж.

Михаила же во время этого ужина что-то настораживало. Натасканный на опасности инстинкт, еще не утерянный за мирные годы во Франции, заставил его внимательно окинуть взглядом зал. Ему не нравилось обилие японских офицеров, неестественно трезвые, как ему казалось, движения штатских, военная выправка официантов и высокий рост, редкий в среде китайцев. Внушали подозрение холодный блеск глаз и резиновая улыбка Крылова, неестественно громкий смех мадам Никитской. Но новая смена блюд на какое-то время отвлекла его внимание.

После жирного молодого поросенка «Тигровая шкура», густо посыпанного тростниковым сахаром, и неизменных бамбуковых ростков подали «Суп из хризантем», который, при ближайшем рассмотрении, оказался лапшой из змеиного мяса. Рядом поставили ядовито-острые стручки зеленого перца, обжигающего рот. Но внимание Михаила, как и всех остальных, привлекло блюдо, снова поданное Лопатину. Ему опять подкатили на низкой тележке черный, стоящий на попа, прямоугольный ящик с красивыми узорами китайских иероглифов, выписанных на полированном дереве. В вырезанной на верхней плоскости деревянного параллелепипеда окружности диаметром сантиметров десять розовела какая-то кашица, как и все блюда обильно украшенная различной зеленью.

Хлопнув под очередной тост солидную порцию водки, Лопатин подхватил тарелку-блюдце с высокими краями, куда услужливый официант переложил часть содержимого черного ящика, и начал неуклюже палочками сгребать содержание тарелки себе в рот. Покончив с этой порцией, он с возмущением обратился к стоявшему рядом китайцу:

– Почему блюдо холодное? Непорядок!

– Но, господин! Обезьяну только что подготовили, она еще не остыла, – официант открыл боковую дверцу ящика. – Пощупайте сами.

Лопатин, несмотря на многолетнюю привычку возни в прозекторской, к запахам формалина и виду трупов, не выдержал. Его добродушная физиономия налилась кровью, глаза вылезли из орбит. И он, едва сдерживая позывы к рвоте, метнулся из-за стола.

Галина Андреевна, осекшись, проглотила выскочившую было у нее очередную смешинку. Зато глаза Крылова весело блеснули, а узкие резиновые губы растянулись еще шире. В ящике, скорчившись, сидела связанная крупная обезьяна, уставившись на мир мертвыми черными бусинками глаз. Частично снесенным черепом она упиралась в отверстие наверху ящика. Животное еще не успело погибнуть, как ее неостывший мозг повар, густо подсолив, поперчив и посыпав различными пряностями, быстро-быстро сбил в густую кроваво-розовую массу.

Именно в том, что обезьяна только что убита, и предлагал убедиться официант, не видя в этом ничего предосудительного.

– По-моему, экзотики в этом блюде несколько многовато… – как всегда спокойно, не поведя бровью, сказал Александр. – Но, как мне кажется, ваша месть, полковник, если эту шутку можно назвать местью, вполне… Вполне…

– Лопатин поплатился за свое пижонство, – довольный, что выяснилась причина, которая вызывала у него тревогу, произнес Муравьев.

Это объясняло и наклеенную улыбку Крылова, и нездоровый смех женщины. И даже японские военные, бросавшие на них осторожные взгляды, не казались Михаилу уже подозрительными. История с одурачившим самого себя Евгением объясняла все.

Вскоре в зал вошел смущенно улыбающийся Лопатин с мокрыми приглаженными волосами; и упавшая кривая настроения вновь поползла вверх.

Муравьев, внешне невозмутимый, отвечавший на шутки и шутивший сам, тем не менее внимательно поглядывал по сторонам, не выпуская из виду расшалившегося, слегка выпившего друга, который вместе с Галиной Андреевной выписывал немыслимые па под звуки модного негритянского джаза. Случай с обезьяной лишь частично объяснял, несмотря на выпитое, напряженную обстановку. Возникал ряд вопросов. Почему Крылов, не симпатизировавший им (это чувствовалось), решил опекать их в Мукдене? Кто эта слишком экзальтированная для вдовы женщина, веселившаяся сейчас с ними? Почему в зале очень мало женщин и слишком много японских военных? Да и официанты своей осанкой больше походили не на услужливых холуев, а на хорошо вымуштрованных солдат.

Невольно напрашивался ответ: они кому-то нужны, и здесь готовится провокация. Если бы их хотели арестовать, то схватили бы и без этих гастрономических вывертов.

Самым неприятным было то, что Крылов знал (правда, не в полной мере) об уровне их подготовки, знал, что хотя у друзей не было оружия, но схватить таких орлов непросто. Следовательно, для их противников не будет неожиданностью атакующе-активное сопротивление друзей.

Муравьев, улыбнувшись, мигнул Блюму:

– Есть поговорка: мадам, если изнасилование неизбежно, расслабьтесь и получите наслаждение.

Он наклонился к нему поближе и понизил голос:

– Нужно узнать: кому и что от нас нужно? Явно готовится провокация. От нас ничего не зависит…

Слово «не сопротивляйся» он не успел произнести. Во время этого разговора к аппетитно крутившей в танце упругой задницей партнерше Евгения подкатил пьяненький японский офицер, держа в руках несколько смятых ассигнаций. Засунув деньги в глубокий вырез декольте Галины Андреевны, он схватил ее за руку и дернул по направлению к своему столику. Выпивший Лопатин взревел и, схватив японца за плечо, подтянул его к себе, нависнув над ним, как медведь.

Японец, не проявив никакого страха, стер с лица пьяную ухмылку:

– Марш на место, рюсски сволоць, рюсски обезьян Гаврила, – намеренно путая русское имя с названием крупной обезьяны гориллы. – Хакко итиу! – выбрызнул он слюной в лицо противника и схватился за меч, висевший на боку.

Давно мечтая об этом, Евгений со всей дури нанес удар в плоскую рожу самурая. Началась свалка.

Слово «не сопротивляйся» Александр не услышал, метнул в кого-то ребром тарелку и, как мощная пружина, вылетел из-за стола на помощь другу, которого, как собаки медведя, облепили в одно мгновение мундиры японцев.

Грохнул выстрел. Второй. И под тяжестью тел Лопатин рухнул на пол. Блюм тоже мгновенно скрылся под грудой тел. Были слышны только удары и хекающие выдохи.

Муравьева мгновенно взяли в кольцо четыре официанта, в этот момент оказавшиеся рядом, направив на него дула пистолетов.

– Не сопротивляйтесь, князь. Не в ваших интересах, – ехидно-змеиная улыбка растянула хищное лицо Крылова. – Пристрелят – и точка. Это вам не Париж.

– Удобно стоишь… – медленно произнес Михаил.

– Что? – вытянув в его сторону шею, не понял Крылов.

– Я говорю: удобно стоишь, – и добавил про себя: – «Прямо под удар…»

Михаил, сообразив, что сейчас стрелять в него не будут и за русского много не спросят, не сдерживая своих эмоций, нанес удар в подбородок предателя. Раздался хруст костей, и Крылов, с раздробленной на мелкие куски, превратившейся едва не в кашу, нижней челюстью, с переломанным нёбом и выбитыми или поломанными зубами, рухнул как подкошенный на пол, выстланный циновками. Изо рта и ушей потекла густая черная кровь.

Михаил не хотел его убивать, но, взглянув на поверженного противника, понял: не жилец.

– Стоять, Муравьев! – раздался голос с небольшим акцентом. – Или ввшим друзьям конец.

Гибкий японец с нашивками капитана приставил пистолет к затылку лежавшего на полу Александра, руки и ноги которого держали по несколько человек.

– Я не сопротивляюсь, – спокойным, надменным голосом произнес Михаил.

Вальяжным движением заставив напрячься окружавших его людей, он взял со стола осибори – горячую влажную салфетку, и медленно вытер ею лицо и руки.

Вскоре раненный в плечо Лопатин и двое его друзей сидели в крытой военной машине, со скованными за спиной руками и кандалами на ногах, в окружении китайских солдат, наставивших на них винтовки с примкнутыми штыками, поблескивающими в полумраке.

Глава 5

Камера, куда поместили Блюма и Муравьева, представляла собой зловонную глубокую яму в несколько квадратных метров, запиравшуюся сверху металлической решеткой. Кандалы на руках и ногах сковывали движения, но снять их с узников не торопились. Один раз в сутки открывался решетчатый люк над головой, и такой же, как и они, узник-китаец с темным, морщинистым, как печеное яблоко, лицом, не отвечая на вопросы, молча спускал им на веревке емкость с водой, пару кусков заплесневелого, похожего на пластилин кукурузного хлеба и заменял парашу, которую они цепляли к крюку на веревке.

Раненого Лопатина отделили от них в первый же день. Теперь они мучились неизвестностью, не зная – что с ним.

За это время друзья пообтрепались, покрылись грязью. Их заострившиеся, поросшие густой щетиной лица сейчас мало напоминали лица тех холеных европейцев, которые чуть больше недели назад покинули роскошный отель «Ямато». Тем не менее они почти не потеряли физической формы.

Скудная пища медленно разжевывалась до состояния такой консистенции, что, казалось, куски мелкого хлеба не распадались во рту разве что на молекулы. С первых дней заключения медитируя, Михаил учил Блюма следить за проходом тщательно разжеванной пищи по всему желудочно-кишечному тракту, представляя, как пища всасывается организмом, наполняя его живительной энергией. Он не давал другу расслабиться. После медитации следовали отработки различных приемов, в основном – из джиу-джитсу, правда ограниченные кандалами и пространством камеры.

Изнуряя себя тренировками, чередующимися с медитацией и отдыхом, Михаил преследовал две цели: не потерять форму, которая, по его предположениям, должна им очень пригодиться в ближайшее время, а также – отвлечь разум от ненужных волнений. Сейчас не они заказывали игру, да и о правилах этой игры могли только догадываться.

– В позицию! – в очередной раз скомандовал Михаил, приняв боевую стойку и глядя весело-яростными глазами на поверженного, тяжело дышащего Александра.

– Дай передохнуть, черт двужильный, – Блюм с трудом поднимался с глиняного слизкого пола.

Сегодня уже более двух часов Муравьев терзал его в этой крохотной камере.

Неожиданно, не ко времени, со ржавым скрипом откинулась решетка над головой, и в отверстие спустили длинную бамбуковую лестницу.

– Эй, рюски! Ходя сюда! – махнул им рукой, показывая в проеме голову, китайский солдат.

– Ну вот… Недолго музыка играла… Пошли, – Михаил, звякнув цепями, протянул руку товарищу.

От свежего воздуха слегка кружилась голова, когда, пройдя через двор в окружении солдат, слегка подталкивавших их примкнутыми к карабинам штыками, друзья вошли в сумрачное двухэтажное здание то ли тюремной канцелярии, то ли еще какого-либо административного органа подавления.

В этой чехарде постоянно меняющихся в Поднебесной властных структур и законов, да еще при вмешательстве японцев, вряд ли могли разобраться даже правительственные чиновники.

Вскоре, пройдя сырыми мрачными коридорами, они попали в небольшой зал, где пахло мышами. Через запыленные, давно не мытые стекла пробивался тусклый свет, в котором были видны разводы плесени на давно не беленных стенах, трибуна на небольшом возвышении, ряд затрапезных стульев, железная клетка слева от трибуны, куда и поместили друзей, предварительно заведя руки с кандалами за спину и приковав к металлическим кольцам клетки.

Прошло немного времени и, к их радости, ввели живого и здорового Лопатина, хотя и похудевшего, но, в отличие от них, гладко выбритого и умытого. Через широко распахнутый ворот рубашки проглядывали чистые бинты – у него во время потасовки было прострелено плечо.

Оказалось – он лежал в тюремном госпитале, правда, предусмотрительно, как дикий зверь, прикованный к собственной кровати. Своей громадной фигурой он внушал ужас тюремщикам. Нужно заметить, что опасались они его не зря: рана была не очень серьезная, а при своем необузданном характере дел он мог наворотить немало.

Пока трое друзей обменивались информацией, со стороны трибуны открылась маленькая узкая дверь, и в зал вошли несколько китайских судебных чиновников и трое японских офицеров. Среди последних выделялся капитан с гибкой кошачьей фигурой и надменным взглядом. Муравьев хорошо запомнил его еще по ресторану, где именно этот капитан командовал их арестом.

Прозвучала лающая команда. Солдаты, окружавшие клетку, вытянулись в струнку, и начался судебный фарс, продлившийся, в общем-то, недолго.

– Ну что, что они говорят? – звякая цепями, все переспрашивал Лопатин, поглядывая на помрачневшее лицо Михаила, в то время когда японский капитан, указывая на них рукой, убеждал в чем-то китайских чиновников. – Да что же он говорит? – опять нетерпеливо переспросил Лопатин еще более помрачневшего Муравьева.

Тот, с пятого на десятое понимавший китайский язык, мрачнел все больше и больше.

Опрокидывая все законы логики, спектакль, в котором были задействованы серьезные силы и вложены немалые средства, где японские спецслужбы рисковали жизнями своих сотрудников, был поставлен только для того, чтобы приговорить к смертной казни его самого и его друзей. Даже если допустить, что полковник Крылов обладал гипертрофированным чувством мести и за оплеуху, полученную от людей, когда-то спасших его от смерти, решил расплатиться с ними подобным образом, не в его власти – обычного белоэмигранта – задействовать подобные силы. Тем не менее все шло к тому, что их повесят. Михаил не верил собственным ушам: «Возможно, я плохо понял суть дела».

Вскоре суд удалился на совещание. В зале остались только узники, охрана и японский капитан, который пристально разглядывал своих противников сквозь прорези-прицелы глаз. Зловещие минуты, казалось, отщелкивали последние жизненные мгновения. Щемящая пустота застыла в груди.

– Ничего хорошего не жди, – бросил Михаил реплику на очередной вопрос Евгения.

В зале наступила томительная тишина. Время, ускоряя бег, неслось по кругу, в своей стремительности увлекая любую мысль, не давая ей оформиться. И только в центре этого круга кроваво проблескивало: все, конец!

Скрипнула дверь. Тяжело ступая, вошли судейские. После очередной лающей команды они расселись, шурша бумагами. В наступившем молчании луноликий председательствующий, с расшитым серебром воротником мундира, зачитал приговор.

Вежливо улыбавшийся капитан, втянув воздух сквозь зубы, почти без акцента стал переводить его:

– Особая судебная комиссия, – он перевел взгляд на осужденных и добавил от себя: – После покушения на маршала Чжан Цзолиня, с более широким спектром полномочий, соответствующих полномочиям военно-полевых судов, сформированная для более быстрого реагирования в борьбе с мятежниками и террористами, подрывающими устои Поднебесной империи, – затем продолжил перевод – Приговорила бывших граждан бывшей Российской империи – возможных агентов Кремля, за совершенные преступления, а именно:

1. убийство китайского полицейского при исполнении служебных обязанностей;

2. убийство офицера Квантунской армии, охраняющей КВЖД на территории Китая;

3. убийство русского эмигранта Крылова В. И., совершенные с особой циничностью и имеющие перед собой цель свергнуть нынешнее правительство Китая путем насилия и террора; не исключается также связь этой преступной группы с террористами, оборвавшими святую жизнь великого маршала Чжан Цзолиня; особая судебная комиссия приговорила:

Примечания

1

Здесь и далее автором стихов является Юрий Маслиев.

2

Еcole normale supеrieure – высшее учебное заведение для элиты Франции.

3

Грязное ругательство.

4

Закон молчания в кругу людей мафии.

5

Хватит. Почему этот мафиози хочет списать моего друга?

6

Спокойной ночи (итал.).

7

Спасибо (итал.).

8

Спокойно, спокойно, не говори, скажешь потом, я друг, я русский врач (сицилийский диалект).

9

Невероятно! Ты мертвый, ты мертвый, я не боюсь тебя (сицилийский диалект).

10

Сегодня не говорят. Сегодня умрут все мафиози. Это сказал синьор Михаил (сицилийский диалект).

11

Однорукавное воронкообразное устье реки, расширяющееся в сторону моря.

12

Накроем весь мир своей крышей (яп.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.