Лев Троцкий - Лев Троцкий. Оппозиционер. 1923-1929

Троцкий явно склонялся к «правым» элементам в компартиях, в частности в среде германских коммунистов, хотя он был вынужден примириться с тем, что новое руководство компартии во главе с Тальгеймером добилось исключения бывшего партийного руководителя Пауля Леви из партии за «правый уклон». Единственное, чего смогли прямо-таки выторговать российские коммунисты, прежде всего Троцкий, было изменение формулировки. Леви теперь вменялась в вину только «недисциплинированность». В то же время Троцкий не решился поддержать стремление старейшей деятельницы германского рабочего движения Клары Цеткин добиться отмены решения об исключении Леви из компартии[145].

Так началось формирование новой политики Коминтерна, которая вскоре войдет в историю под названием «единого рабочего фронта». Проводить ее должен был Исполком Коминтерна, в состав которого на III конгрессе был избран вместе с Лениным, Зиновьевым, Бухариным и Радеком еще и Троцкий[146].

На IV конгрессе Интернационала (ноябрь – декабрь 1922 г.) Троцкий произнес доклад о новой экономической политике Советской России и перспективах мировой революции[147]. Каких-либо новых мыслей в докладе не было. Главным его содержанием была констатация плодотворности НЭПа и смешанной экономики, а также умеренно оптимистическая оценка революционных перспектив в Европе. На конгрессе дискуссии и разногласия между фракциями и группами в компартиях усилились. Дело доходило до прямых расколов и исключений. Особенно тяжелая ситуация сложилась во французской партии. Она буквально раздиралась противоречиями по самым различным вопросам политики и тактики: отношение к социалистам, профсоюзы, «теория наступления», политический курс представителя партии в Исполкоме Коминтерна Бориса Суварина. Съезд партии, состоявшийся в октябре в Париже, оставил все эти противоречия в «подвешенном состоянии» и счел нужным передать их на рассмотрение конгресса Интернационала.

Для выработки позиции по вопросу о положении во французской партии конгрессу пришлось образовать специальную комиссию, в которую вошел Троцкий. Не будучи формально ее главой (председателя просто не выбирали), он фактически возглавил эту комиссию. 22 ноября Троцкий поделился своими соображениями с Зиновьевым (копии его письма были посланы Ленину, Радеку и Бухарину)[148]. Письмо свидетельствовало о том, какими методами управлял Интернационал европейскими партиями, являвшимися всего лишь его секциями, то есть составными частями единой мировой коммунистической партии. «Создавать ли на конгрессе официально новый Центральный комитет французской коммунистической партии?» – ставил вопрос Лев Давидович, озабоченный не самим существом дела – грубым вмешательством в дела одной из партий, причем в то время самой крупной в Коминтерне, – а только тем, какое впечатление это произведет и к каким последствиям приведет. Троцкий опасался, как бы столь кардинальное решение не имело своим прямым результатом разрыв французских коммунистов с Коминтерном. Поэтому он предлагал, чтобы конгресс принял осторожное, рекомендательное решение, означавшее, что «нынешний центристский ЦК просуществует еще некоторое время в качестве руководящего органа партии»[149].

В результате по докладу Троцкого 1 декабря конгресс решил, что в ЦК французской компартии (ФКП) должны быть представлены все фракции по принципу пропорционального представительства и что оснований для раскола в этой партии не существует[150]. Тем не менее, опять-таки по инициативе Троцкого, конгресс принял документ «Рабочая и боевая программа Французской коммунистической партии»[151], в котором позволил себе диктовать этой партии, как ей следует себя вести, в частности в борьбе «против Версальского договора и его последствий».

Троцкий высказывался и по итальянскому вопросу, фактически поддерживая левую фракцию Амедео Бордиги[152], возглавлявшего компартию, против центристов (так называемых «максималистов»), во главе которых стоял Джачинто Серрати[153], но советовал Бордиге придерживаться значительно более осмотрительной тактики и дать формальное согласие на объединение с «максималистами» при сохранении «величайшей бдительности» к пережиткам центризма[154].

Если на предыдущих конгрессах Троцкий избирался членом Исполкома Коминтерна, то теперь он оказался кандидатом в члены. Таким же кандидатом был избран Ленин[155]. Казалось, ничто не предвещало новой революционной бури. Но с самого начала 1923 г. развернулись события, которые многие деятели Коминтерна оценили как весьма вероятное начало европейской революции – в Германии, руководители которой систематически саботировали выплату репараций странам Антанты, установленных Версальским договором. Важным средством саботажа была безудержная денежная эмиссия[156]. В течение всей второй половины 1922 г. французские власти угрожали Германии оккупацией. В этих условиях правительство Вильгельма Куно, образованное в ноябре 1922 г., попыталось прощупать, возможна ли поддержка Советской России в случае, если вторжение французских войск в Германию будет осуществлено.

22 декабря 1922 г. посол Германии в Москве граф Ульрих Брокдорф-Рантцау встретился с Троцким и поставил перед ним вопрос, как правительство Советской России относится к военному шантажу со стороны Франции. Наркомвоенмор ответил уклончиво, но благожелательно, и этот ответ удовлетворил немцев. «В момент, когда Франция предпримет военные действия, все будет зависеть от того, как поведет себя германское правительство. Германия сегодня не в состоянии оказать значительное военное сопротивление, однако правительство может своими действиями дать понять, что оно исполнено решимости не допустить такого насилия. Если Польша по зову Франции вторгнется в Силезию, то мы ни в коем случае не останемся безучастными, мы не можем этого потерпеть и вступимся!»[157] – так записал германский посол ответ Троцкого.

Троцкий, таким образом, провоцировал немцев, причем события стали развертываться непредсказуемым образом. 11 января 1923 г. Рурская область Германии – промышленное сердце этой страны – была оккупирована войсками Франции и Бельгии. Французское правительство (Бельгия играла лишь вспомогательную роль) стремилось добиться исправной уплаты репараций. Правительство Куно вместо капитуляции ответило противодействием, объявив «пассивное сопротивление». Предприятия в оккупированной области прекратили работу. В стране начался затяжной тяжелейший экономический, а затем и политический кризис. Развернулись массовые забастовки и демонстрации. Полиция стреляла по уличным шествиям. В июне 1923 г. прошла 100-тысячная забастовка в Силезии. 6 августа Куно ушел в отставку. Новое правительство во главе с Густавом Штреземаном взяло курс на мирное разрешение конфликта.

Ситуация в Германии находилась в центре внимания советского руководства. Особенно бдительно за ней следил Троцкий. Он отлично понимал, что, если кризис в Германии перейдет в стадию вооруженного выступления с участием коммунистов, а тем более под руководством компартии, это будет означать начало германской, а может быть, и европейской социалистической революции.

В августе 1923 г. Троцкий, Зиновьев и Бухарин отдыхали в Кисловодске. Они, однако, продолжали внимательнейшим образом наблюдать за драматическими событиями в Германии[158]. На состоявшемся 9 августа заседании Политбюро решено было вызвать в Москву руководящих представителей германской компартии для обсуждения положения в связи с событиями в Германии. 11 августа Троцкий телеграфировал Сталину: «Считаю необходимым совещание в Москве особенно ввиду того, что [с] нашей стороны своевременно принят ряд подготовительных мер». Имелось в виду, что по приказу Троцкого части Красной армии были выдвинуты к западным границам. Нарком продолжал: «Могу выехать в среду 15 августа, предпочел бы выехать по ходу лечения в субботу 18 августа. Перерыв должен длиться не более недели»[159].

При немалом внимании к германской революции, Троцкий думал еще и о своем здоровье. В Москву выехали также Зиновьев и Бухарин. При обсуждении вопроса о приглашении в Москву «немцев», то есть представителей компартии Германии, для обсуждения складывавшегося в Германии положения, Зиновьев предложил, чтобы в делегацию вошли Генрих Брандлер[160], являвшийся вторым лицом в партии (его считали представителем относительно умеренного крыла), и радикально настроенный Тельман[161]. Возражений против этого не последовало. Советское руководство ориентировалось на левый курс при фактическом пренебрежении позицией умеренных. Соответствующие пожелания были переданы германским коммунистам по линии советской разведки.

Немцы приехали в Москву за советами или, точнее, за указаниями, очевидно, 20 августа. Возвратившийся накануне в Москву Зиновьев разослал высшим партийным руководителям свои тезисы о положении в Германии, с которыми в основном солидаризовался Троцкий. Переговоры с делегацией компартии Германии (КПГ) продолжались три дня. С советской стороны в них участвовали Зиновьев, Троцкий и Бухарин. Однако, вопреки позиции Зиновьева, были приняты решения, отвергавшие установки как правого, так и левого течения, причем инициатором этого «центристcкого» курса был именно Троцкий[162].

В советском руководстве наметились некоторые разногласия. Троцкий и Зиновьев, несмотря на принадлежность к противоположным группировкам, вскоре оказались единодушными в оценке обстановки в Германии. 12 августа по призыву компартии и социал-демократов началась массовая забастовка, в которой участвовало около 3 миллионов человек. Она стала перерастать в вооруженные столкновения с полицией и войсками. Для участия в этих столкновениях КПГ стала формировать вооруженные «красные сотни». После недолгих уговоров к «революционной» позиции, с некоторыми оговорками, присоединился Сталин. На недолгое время по вопросу о «революции в Европе» между Сталиным и Троцким было достигнуто понимание.

Сталин занимал более осторожную, чем Троцкий, позицию, стремясь не дать повода «думать, что революция «продиктована», «инспирирована» из России». «Необходимо действовать только через Германскую компартию и от ее имени», – писал он в замечаниях к тезисам Зиновьева. В то же время Сталин не принимал всерьез лозунга «единого фронта», который Троцкий и Зиновьев были намерены реально осуществлять в Германии. Генсек утверждал, что этот лозунг является только агитационным и речь идет о взятии власти коммунистами без социал-демократов. «Если мы хотим действительно помочь немцам – а мы этого хотим и должны помочь, – заявлял Сталин, – нужно нам готовиться к войне… В тезисах этот вопрос затушеван»[163]. Отсюда вытекали и более мелкие разногласия. Троцкий не считал необходимым выдвигать в Германии лозунг создания Советов, полагая, что их роль сыграют уже существовавшие фабрично-заводские комитеты. Сталин же настаивал на этом лозунге. (Через четыре года, в разгар конфликта между сталинской фракцией и оппозицией, генсек лицемерно возложил на Троцкого ответственность за поражение в Германии в 1923 г. в силу отказа от создания там Советов[164].)

На заседании Политбюро 22 августа, состоявшемся после первой встречи с немецкой делегацией, при активном участии Троцкого было принято постановление, в котором констатировалось, что «германский пролетариат стоит непосредственно перед решительными боями за власть». Выступление Троцкого на этом заседании дает отчетливое представление о том, что по вопросу о германских событиях разногласия со Сталиным были преодолены[165]. «Точка зрения Сталина правильна – нельзя, чтобы было видно, что мы руководим, не только РКП, но и Коминтерн[ом]». Троцкий учитывал слабость германской компартии с военной точки зрения. Он полагал, что революция может пойти разными путями, и не исключал ее поражения. Тем не менее он был главным инициатором открытого выступления. Германская компартия должна была, по его мнению, поставить вполне определенный срок, к которому готовиться и в «военном отношении, и соответствующим темпом политической агитации». Он настаивал, чтобы этот срок был установлен в пределах ближайших месяцев или даже недель. «Подготовка должна быть построена по календарному плану, должны быть назначены сроки, и к этим срокам должна строиться подготовка». Сталин считал, что «срок решительного выступления назначать нельзя». Троцкий настаивал именно на «календарной программе», мотивируя это тем, что революция может иначе начаться слишком рано, когда необходимые ресурсы еще не будут мобилизованы в полной мере. «Если нет работы по организации, наступит прострация у боевиков, и мы ослабим имеющиеся у нас силы»[166].

Очевидно, Троцкий вспоминал октябрьские дня 1917 г. в Петрограде, свой курс на организацию вооруженного выступления, приуроченного к определенной дате – открытию II съезда Советов. Теперь нарком пытался применить собственную схему шестилетней давности к событиям в Германии, что отдавало схематизмом. В соответствии с этим формулировались задачи РКП(б): «германский пролетариат стоит непосредственно перед решительными боями за власть» (этот пункт был принят в редакции Троцкого); политическая подготовка трудящихся СССР к грядущим событиям заключается в мобилизации «боевых сил республики»; должна быть также оказана экономическая помощь германским рабочим, проведена «соответствующая дипломатическая подготовка». Для разработки этих задач была образована комиссия в составе Зиновьева, Сталина, Троцкого, Радека и Чичерина[167].

На следующих заседаниях Политбюро рассматривались конкретные вопросы помощи «германской революции». 21 сентября было решено создать комиссию под руководством Троцкого для проведения мобилизации в случае возникновения военного конфликта[168]. Такой конфликт должен был начаться, если бы в какой-то части Германии к власти пришли революционные силы, обратившиеся за помощью к СССР. Троцкий, правда, скептически относился к руководителям ГКП и считал, что они проникнуты фатализмом и в силу этого германская революция обречена на гибель[169].

Длительные совещания с немецкими делегатами по вопросу о «германской революции», в которых принимали участие также представители Исполкома Коминтерна и компартий Франции и Чехословакии, вновь происходили 21, 25, 26 сентября, 4 октября. Во всех этих заседаниях участвовал и выступал Троцкий[170]. Решающее заседание Политбюро по германскому вопросу состоялось 4 октября[171]. К этому времени внутренняя обстановка в Германии обострилась до предела. Во второй половине сентября при ЦК КПГ был образован Военный совет для непосредственной подготовки и организации восстания. Правительство Штреземана объявило о введении в стране чрезвычайного положения. Последовало раскрытие причастности берлинского полпредства СССР к организации государственного переворота.

10 октября в Саксонии, а 16 октября в Тюрингии были образованы «рабочие правительства» с участием коммунистов и социал-демократов, создание которых рассматривалось советским правительством как начало революции. Политбюро утвердило предложения комиссии по международным делам, где решающую роль играли Троцкий и Зиновьев. «Согласиться с комиссией в вопросе о назначении срока – 9 ноября с. г., – таков был главный пункт резолюции. – Приложить все политические и организационные усилия к тому, чтобы этот срок был соблюден». Были приняты также решения о военной и продовольственной помощи немецким коммунистам. Позиция Троцкого возобладала.

На заседании Политбюро Троцкий заявил о своей готовности отправиться в Германию для руководства революцией. Зиновьев добавил, что он тоже хотел бы стать «солдатом германской революции», вместе с Троцким. Сталин завершил это одноактное шоу предложением не пускать в Германию «своих любимых вождей». Тогда Троцкий заявил, что просит вычеркнуть его «из числа актеров этой унизительной комедии». В результате Политбюро отклонило инициативу о посылке членов Политбюро в Германию: «Возможный арест названных товарищей в Германии принес бы неисчислимый вред международной политике СССР и самой германской революции. Задачи, стоящие перед СССР в связи с надвигающимися событиями, и организация активной помощи германской революции требуют непременного пребывания этих товарищей в СССР»[172]. В Германию решено было послать двух сторонников Троцкого – Пятакова и Радека и двух сторонников Сталина – Рудзутака и Куйбышева, что свидетельствовало о существовании взаимного недоверия в германском вопросе между сторонниками Сталина и Троцкого. Вместе с Радеком в Германию отправилась и его новая возлюбленная Лариса Рейснер.

Перед отъездом германских делегатов и их российских наставников Троцкий несколько раз встречался с Брандлером, давал ему советы, интересовался мельчайшими техническими деталями подготовки к восстанию. Лев Давидович возлагал на Брандлера большие надежды, считал его способным и трезвым руководителем. Прощание между ними было очень теплым. Троцкий «был действительно тронут; он желал успеха руководителю германской революции накануне великих событий»[173], – вспоминала немецкая коммунистка Рут Фишер[174].

Развязывание революции в Германии было теснейшим образом связано с позицией Польши, ибо прямая советская военная интервенция могла быть предпринята только через ее территорию. С конца августа Троцкий требовал каким-то образом заинтересовать Польшу, имея в виду ее территориальные претензии на часть Силезии и другие земли, оставшиеся в составе Германии после окончания мировой войны, предложить ей заключить договор о ее невмешательстве в германские дела и в то же время о косвенном содействии советским акциям. В письме в ЦК и ЦКК от 23 октября он заявлял, что «политика в отношении Польши» должна вестись «в плоскости переговоров о транзите и военном невмешательстве»[175].

В ответ на инициативу Троцкого польские власти, опасаясь советского вторжения, приступили к сосредоточению войск на границе с СССР. Шифровальщик Реввоенсовета А.И. Боярчиков вспоминал, что однажды в полночь ему позвонил секретарь Троцкого Глазман и попросил немедленно явиться. По просьбе Глазмана он зашифровал и передал приказ командующему «Западным фронтом» (так все еще назывался Западный военный округ с центром в Смоленске) Тухачевскому о приведении войск на польской границе в полную боевую готовность в связи с концентрацией польских войск на границе с СССР. Вскоре приказ был отменен[176].

Можно высказать только самые осторожные предположения о том, как развивались бы события в случае удачи «германского ноября». Однако революция провалилась. Руководители КПГ давали крайне противоречивые указания своим местным организациям. Не согласившись с установленным в Москве сроком, ЦК КПГ разослал директиву начать вооруженное восстание 23 октября, а вслед за этим, испугавшись, новое указание – об отмене предыдущего решения. 23 октября вооруженное выступление произошло только в портовом Гамбурге, куда не дошло новое указание ЦК. Три дня там продолжались уличные бои, руководимые Тельманом[177]. Восстание не было поддержано в других районах Германии и потерпело сокрушительное поражение. Точно так же полной неудачей завершился «пивной путч» Гитлера в Мюнхене, назначенный на те же дни – 8 – 9 ноября, ставший первой попыткой национал-социалистической партии прощупать возможность прихода к власти. Выступившие против правительства Веймарской республики в разные сроки, германские коммунисты и национал-социалисты ослабили свои шансы на победу и были разбиты.

В связи с подготовкой в ноябре 1923 г. письма Исполкома Коминтерна, о происшедших событиях в ЦК германской компартии, Троцкий выступил с резкой критикой политики германской партии, приведшей, по его мнению, к катастрофе. Он считал, что «низы партии поняли эти перспективы», в то время как ЦК «переселился на саксонские квартиры и прикрывал свою пассивность фаталистическим оптимизмом». В результате массы отхлынули от компартии и от революции, убедившись, что «твердого руководства и шансов на близкую победу нет»[178].

Поражением окончилось и другое выступление, спровоцированное Коминтерном и советским руководством, – восстание в Болгарии в сентябре 1923 г. Троцкий резко критиковал деятелей болгарской компартии, а вместе с ними и Политбюро РКП(б) за то, что они «не отнеслись своевременно к восстанию как к искусству», и выражал опасение, что германские события разыграются по болгарскому образцу[179]. Сталин был жестким противником тактики «нейтралитета», которая осуществлялась руководством болгарской компартии непосредственно после правого государственного переворота 9 июня 1923 г., и был инициатором включения Троцкого в комиссию по болгарскому вопросу, образованную Политбюро 24 июля[180]. 29 июля комиссия пришла к выводу, что восстание в Болгарии теперь не может считаться актуальной задачей[181]. Очередной этап перманентной революции, на котором сошлись было ненадолго интересы Троцкого и Сталина, завершился провалом. Троцкий снова был загнан во внутреннюю оппозицию.

Глава 2

На пути к оппозиции

1. XIII съезд партии

Дискуссия конца 1923 г. завершилась вничью. Троцкий добился принятия антибюрократической резолюции. Сталин и его группа, закрепив свою власть и влияние в аппарате, смогли свести эту резолюцию, которую никто из правившей верхушки не собирался выполнять, к ничего не значившим фразам, к бессодержательному тексту. Троцкий продолжал оставаться в составе Политбюро, но реально не принимал участия в его деятельности в связи с затянувшейся болезнью. Троцкий продолжал выступать в «Правде» и других центральных газетах, причем его статьи немногим отличались от текстов других партийных лидеров, разве что большей яркостью и образностью.

Январь 1924 г. стал тем рубежом, когда критика и обвинения по адресу Троцкого вышли из плотно закрытых кремлевских кабинетов и стали по партийным, а затем и более широким агитационно-пропагандистским каналам распространяться по всей стране. Связано это было с XIII конференцией РКП(б), проходившей 16 – 18 января 1924 г. Накануне конференции господствовавшая в Политбюро группа приняла решение по «делу» Антонова-Овсеенко – деятеля, близкого к Троцкому еще со времени мировой войны, теперь занимавшего пост начальника Политического управления Реввоенсовета (ПУРа). В этом качестве Антонов-Овсеенко находился в двойном подчинении – он был непосредственно подотчетен председателю Реввоенсовета Троцкому и в то же время обязан был согласовывать свои действия с ЦК партии, так как ПУР считался отделом ЦК. 27 декабря 1923 г. Антонов-Овсеенко обратился в Политбюро и в Президиум ЦКК с письмом в защиту Троцкого. Он протестовал против «бесшабашных и безыдейных нападок на того, кто в глазах самых широких масс является бесспорно вождем – организатором и вдохновителем побед революции». Более того, в письме была высказана весьма неосторожная угроза, что Красная армия сможет «призвать к порядку зарвавшихся вождей»[182]. Эти слова могли рассматриваться как угроза военного переворота.

Репрессии последовали почти немедленно, хотя само по себе наказание следует считать мягким. Антонову-Овсеенко было вынесено «порицание» за то, что он… не согласовал с ЦК вопрос о проведении партконференции военных вузов. Антонов-Овсеенко оспорил партийное решение. 2 января он обратился к Сталину с письмом, в котором объявлял, что нападки на него связаны с его критическими выступлениями во время недавней дискуссии о политике «большинства ЦК». «Вам нужен на руководящих постах подбор абсолютно «законопослушных» людей. Я к таковым не принадлежу»[183], – писал Антонов-Овсеенко. Ровно через десять дней, 12 января, Антонов-Овсеенко был вызван на заседание Оргбюро ЦК и снят с поста за «неслыханный выпад». 15 января на пленуме ЦК он выступил с ответным заявлением: «Я отнюдь не заблуждаюсь, что этой широко ведущейся кампании дан определенный тон и не кем другим, как товарищем Сталиным»[184]. После этого соратник Троцкого был отправлен в почетную ссылку послом в Прагу.

Троцкий в связи с болезнью не участвовал в XIII партконференции, на которой было произнесено немало осуждающих слов по его адресу. Еще 8 января в «Правде» было впервые опубликовано сообщение о состоянии здоровья Троцкого, в котором говорилось, что он 5 ноября заболел гриппом и что ввиду лихорадочного состояния больного и затянувшейся болезни ему предоставлен отпуск не менее чем на два месяца «для специального климатического лечения». Отпуск действительно был предоставлен решением Политбюро от 14 декабря[185], 31 декабря состоялся консилиум кремлевских врачей, в том числе личного невропатолога и нейрохирурга Ленина О. Ферстера, констатировавший тяжелое состояние здоровья больного и признавший необходимым на некоторый срок его полное освобождение от всяких обязанностей, а 5 января по докладу наркома здравоохранения Н.А. Семашко Политбюро решило отправить его на лечение в Сухуми[186].

Это означало фактическое отстранение Троцкого от активного участия в политической жизни страны. В предыдущие два месяца он, несмотря на заболевание, активно выступал в печати. Теперь же все выпады против Троцкого и его сторонников должны были оставаться без ответа. Троцкий оказывался в положении, аналогичном взятому под домашний арест в Горках Ленину. То, что речь шла именно о домашнем аресте Троцкого, свидетельствует письмо члена Коллегии ОГПУ А.Я. Беленького[187], отвечавшего за охрану высшего руководства страны, главе правительства Автономной республики Абхазии, где находился Сухуми, Н.А. Лакобе[188]: «Доктора прописали товарищу Троцкому полное спокойствие, и, хотя наши люди будут Троцкого охранять, я тем не менее прошу Вас… взять товарища Троцкого под свое крыло… Я уверен, что Вы полностью меня поняли. Конечно, не должно быть никаких митингов или формальных парадов». 5 января с аналогичным письмом к Лакобе обратился его шеф Дзержинский, настоятельно и многозначительно подчеркивавший, что «из-за его состояния здоровья товарищ Троцкий будет не в состоянии покидать дачу, и поэтому главная задача в том, чтобы не дать возможности каким-то посторонним или неизвестным лицам проникнуть внутрь»[189].

Следует учесть, что именно в это время в «Правде» развернулась беспрецедентная (по масштабам того времени) травля Троцкого серией редакционных статей под общим названием «Долой фракционность (ответ редакции Ц[ентрального] о[ргана] т. Троцкому)»[190]. Сопоставляя эту кампанию с сообщением о болезни, все те, кто следил за развитием политической ситуации, могли сделать вывод, что Троцкий снят со всех постов или, по крайней мере, фактически отстранен от работы. Именно к такому заключению пришел, например, писатель М.А. Булгаков, записавший в дневник: «Комментарии к этому историческому бюллетеню излишни. Итак, 8 января 1924 г. Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть он ей поможет»[191].

Если в «Правде» Троцкого обвиняли в том, что он вступил на путь фракционности, то на партконференции Троцкого стали клеймить в еще более страшном грехе: в отклонении от главного символа новой веры, от «ленинизма». Собственно говоря, постепенно входивший в моду термин «ленинизм» был поначалу только служебным словцом, изобретенным адептами Сталина как раз для того, чтобы противопоставить это квазиучение другой квазитеории, которую все чаще и чаще стали с сугубо осуждающими интонациями называть «троцкизмом». Перед самой конференцией отдельной брошюрой под грифом «Совершенно секретно. На правах шифра» были опубликованы письма Троцкого от 8 и 24 октября, «Заявление 46-ти» и ответы на эти документы. В личном архивном фонде Сталина эта брошюра хранится с его многочисленными пометами. Генсек тщательно готовился к партконференции[192].

Сталин задал тон «антитроцкистской кампании» 17 января своим докладом на конференции об очередных задачах партийного строительства и особенно заключительным словом, произнесенным на следующий день. Он предъявил Троцкому претензии, что тот создал оппозицию (хотя формальной оппозиции пока еще не существовало), развязал в партии дискуссию, совершает «антипартийные акты», противопоставив партийный аппарат партии, а молодежь – старым партийным кадрам. «Ошибка Троцкого в том и состоит, – указал Сталин, – что он противопоставил себя ЦК и возомнил себя сверхчеловеком, стоящим над ЦК, над его законами, над его решениями»[193]. Он заявил, что оппозиция «имеет свое бюро» и это служит доказательством существования фракции, достаточным для постановки вопроса об исключении из партии.