Дальние родственники

      Я открыл глаза, открыл легко, сразу и невольно улыбнулся, увидев перед собой Прокопа. Впрочем, я понял, что проснулся, потом, а вначале я был твердо уверен, что сплю. Судите сами: я как будто просыпаюсь и вижу стосемилетнего старца, висящего вниз головой на трапеции. Он раскачал ее и легко вскинул торс вверх. Был он без своего эстрадного комбинезона, и тело его было мускулистым и молодым.
      Я прикрыл глаза, оставил крохотные щелочки. Мне хотелось смотреть и смотреть. Было в его сосредоточенности что-то детское, свежее, непосредственное.
      Бывают сны, от которых хочется поскорее проснуться, очнуться, которые хочется побыстрее забыть. А тут я понимал, что сплю, и во сне боялся, что вдруг ненароком проснусь такой забавный, приятный и уютный был сон. И яркий к тому же, со стереоэффектом.
      И вдруг сон и реальность слились в детскую радость пробуждения, и я понял, что уже не сплю, что сон растворил дурацкую мою грусть, что праздничный фейерверк продолжается, и нельзя терять ни мгновения, надо глазеть на него, разинув в восторге рот.
      Прокоп плавно опустился на пол, слегка толкнул трапецию, и она куда-то скользнула бесшумно. Он два раза глубоко вздохнул и начал медленно подниматься вверх, коснулся рукой прозрачного потолка и опустился, посмотрел на меня и закричал:
      "Ах ты жулик, жалкий обманщик! Ты думаешь, я не вижу, как ты щуришь глаза! Ты хочешь лишить меня радости общения с ископаемым человеком?! Так берегись, гнев мой будет ужасен! - Прокоп попытался сделать грозное лицо, но черты лица тотчас же расплылись в добрейшей улыбке, и он захохотал. - Эй, ложе, не ленись, помоги гостю встать".
      Подо мной прокатилась упругая волна, заботливо подтолкнула голову, плечи и спину, и я сел, улыбаясь, как идиот. В этом мире нельзя было не улыбаться. Так мне казалось в эти минуты, и меньше всего я мог предположить, что очень скоро мне будет не до смеха.
      "Как ты, друг Владимир? Как ты себя чувствуешь?"
      "Спасибо, друг Прокоп".
      "Правильно, ты сказал правильно. Лучшая наша форма обращения".
      "А вы..."
      "Ты".
      "Хорошо, ты. А ты ожидал, что человек двадцатого века будет пытаться разжечь костер на ковре и нащупывать подле себя палицу?"
      "Браво! Умник!"
      "Может быть, ты хотел сказать "умница"? Слово "умник" имеет иронический оттенок".
      "Гм, скажите пожалуйста, кто бы мог подумать. Тебе цены нет, друг Владимир, ты кладезь филологической премудрости. Мне уже племянник раз пять звонил из Бразилии, когда, спрашивает, я смогу увидеться с живым человеком из двадцатого века. Я говорю: потерпи. А он - не могу. Спроси хоть ты его, что за странный кулинарный прием описывали иногда их писатели - вешать лапшу на уши. Что такое лапша - все знают. Но зачем вешать ее на уши? Или таким манером удавалось получить особо тонкую лапшу? Но тогда почему действующие лица относились к этой процедуре, как правило, отрицательно?"
      Я улыбнулся:
      "Это просто жаргонный оборот. Вешать лапшу на уши - морочить голову. Но и у меня вопрос. Прокоп, скажи, пожалуйста, а вот эта трапеция... Это..."
      "Принадлежность каждого дома. С самого нежного возраста мы обожаем висеть на ней, крутиться, сидеть. Один из наших самых мудрых философов утверждает, что суть мира можно понять, только вися вниз головой. Когда мы посещаем друзей, мы часто сидим или висим на трапециях, как обезьяны. Есть даже выражение такое, они на одной трапеции. Это значит, они очень близки друг другу".
      "А... я видел, как ты поднялся в воздух. Это... как это делается?"
      "О, друг Владимир, это и просто и бесконечно сложно одновременно. Вы этого не знали - может быть, об этом смутно догадывались единицы, но мир пронизан гораздо более разнообразными силами, чем это казалось вам в вашем веке. Мы тоже не познали его до конца, наш старенький мир, это и невозможно, но мы давно научились пользоваться кое-какими из этих сил. ...Но что же это я, старый болтун! Ты ведь голоден, ты обязан быть голодным, а я, несчастный, потчую тебя болтовней. Хорош хозяин, ничего не скажешь! Кухня! Две ультры и две ромашки, и побыстрее!"
      "Да, Прокоп", - буркнуло обиженно откуда-то из стены.
      "А теперь, друг Владимир, пока они готовят еду, я должен поговорить с тобой серьезно. Я ненавижу говорить серьезно. Серьезны только глупые люди, а мне хочется быть мудрым. Ты готов выслушать меня?"
      "Да, конечно, друг Прокоп".
      "Я знаю, что причиню тебе... боль, но у меня нет выхода, никакого, поверь мне. Ты поймешь, ты увидишь, мы знаем, что в чем-то вы были мудрее нас. Вы ведали, что такое горе, болезни, разлуки, страдания, и это знание, тяжкое, горькое знание, давало вам мудрость. Мы неизмеримо счастливее, мы живем в легком светлом мире, но лучшие наши умы начинают понимать, что мы чересчур рано расстались со страданием. Слишком глубоко оно встроено в душу человеческую, чтобы можно было безболезненно расстаться с ним. А искусственное страдание опасно. Стоит только начать кому-нибудь отмеривать рукотворное страдание для других - пусть даже с самыми благими целями, - как оно отравит отмеривающего, ибо не должен человек причинять страдание человеку. И не должен вообще никто облекать себя такой властью, чтобы решать за других, что им гоже, что негоже. А уж когда облекал - а сколько было таких в нашей истории! - тут же начинал смотреть на себе подобных сверху вниз, с вершины, другим недоступной. А на себя - как на всеобщего благодетеля. И даже на плаху посылал для всеобщего благоденствия. И на кострах сжигал только для того, чтобы помочь заблудшему вернуться на путь истинный, не говоря уж о лагерях и тюрьмах. Палачи ведь редко себя злодеями считают. Куда слаще видеть в зеркале непонятого другими утешителя... Или на худой конец учителя.
      А самому... Гм, душу ведь упражнять - не мускулы. Тут трапецией не обойдешься. Зарядки для души не существует. Поупражнялся десять-пятнадцать минут - и пожалуйста. Душа поддается только одному упражнению - жизни. - Прокоп покачал головой и совсем по-детски смущенно шмыгнул носом. - Прости, друг Владимир, совсем я заораторствовался с тобой. Не сердись. Это мой... слабый конек?"
      "Нет. Любимый конек. Или слабое место".
      "А, да, да. Правильно, друг Владимир. Но хватит о страданиях. Об этом потом, друг Владимир. - Прокоп глубоко вздохнул. - Сейчас о тебе. Ты пришел к нам в наш век. Это наше настоящее, а для вас, живших почти двести лет назад, будущее. Ты оказался в будущем..."
      Прозвенел нежный колокольчик, сегментик стены опустился вниз, подобно лепестку, и из проема выдви нулся стол с двумя высокими сосудами и двумя тарелками.
      "Отлично, друг Владимир. Открою тебе секрег. Я трус, я оттягиваю тягостный наш разговор и рад, что еда поможет мне отложить его еще на несколько минут. Ешь, друг Владимир".
      "А что это за напиток?"
      "Ты недоверчив, как зверек. Рецепта я тебе не скажу, не знаю, но, кажется, это какая-то травяная настойка, обработанная ультрафиолетовым излучением, насыщенная целым букетом газов, от кислорода до гелия. А может, и не до гелия, не знаю. Мы пьем ее, когда нужно поддержать силы. Попробуй".
      Я не умею передать вам вкус напитка, потому что вкусы и запахи не поддаются описанию, их только можно сравнивать с другими вкусами, уже знакомыми, и другими запахами. Угадывались в зеленовато-фиолетовом напитке какие-то травы, растения, щекотали небо пузырьки газа, и пах он летним вечерним лугом, когда нагретая за день трава щедро отдает тепло, смешанное с густым ароматом.
      И второе блюдо тоже было явно растительного происхождения и тоже ускользало от точного определения своих ингредиентов. Мы поели, и я почувствовал прилив сил. Прокоп поставил пустую посуду на столик, сегмент беззвучно занял свое место в стене.
      Прокоп посмотрел на меня, и лицо его было напряжено.
      "К сожалению, больше отступать мне некуда. Так вот, друг Владимир, перед тобой выбор. Или ты твердо решаешь остаться в нашем веке, и тогда наш мир будет в полном твоем распоряжении, и не будет ни одной для тебя тайны, ни одного секрета. Что знаем мы - то будешь знать и ты. И ты забудешь о годах и болезнях, потому что давно уже мы подчинили себе и то, и другое. Ты станешь одним из нас, ты станешь человеком нашего века. Ты сможешь жить в любом месте, заниматься любым делом, обучиться любой профессии. Ты сможешь, если захочешь, отправиться на любую космическую станцию, на Луну или Марс. Ты сможешь полюбить и сможешь быть любимым.
      Никто не будет ничего требовать от тебя, никто не будет ничего ожидать от тебя, ибо ожидание - это тоже форма давления, а мы не можем, не хотим оказывать друг на друга давление, ибо это есть покушение на свободу, на святое право выбора.
      Ты не будешь спешить, ты сможешь менять профессии и ремесла, пока не найдешь истинного своего признания. Но это не значит, что мы равнодушны друг к другу. Я надеюсь, что ты скоро увидишь, даже здесь, на хроностанции, что мы не холодны и не равнодушны.
      Ты будешь молод и счастлив.
      Но ты никогда не сможешь вернуться в свой век. Неукоснительные правила временных пробоев, или, выражаясь иначе, путешествия во времени, требуют, чтобы ничто из будущего, будь то материальные предметы или информация, не попадало в прошлое, ибо это может взорвать... нет, прости, друг Владимир, и это я пока что не имею права тебе объяснить подробно. Скажем лишь, что будущее не может, не должно влиять на прошлое. Это понять нетрудно. Ты не можешь вернуться в свой век, зная то, что еще не случилось, ибо уже таким образом ты бы неизбежно влиял на будущее. Ты не можешь не сделать то, что ты уже сделал, иначе... Но стоп, молчу...
      Но ты не пленник, тебя не захватили силой бесшабашные Соня с Сергеем. Твоя связь с твоим временем еще не прервана. Представь себе корабль у причала. Так вот, ты сейчас у причалов двадцать второго века, а швартовы еще тянутся к двадцатому. И каждая минута твоего пребывания у нас оплачивается огромным расходом энергии..."
      "Да, но..."
      "Не торопись, друг Владимир, выслушай сначала меня до конца. В любой момент мы можем обрезать эти швартовы, и с точки зрения энергозатрат ты - станешь обычным гражданином нашей планеты. Но это будет значить, что ты уже никогда не вернешься назад.
      По нашим правилам тебе дается четыре дня, девяносто шесть часов. В конце девяносто шестого часа, если, конечно, ты не решишь раньше, ты должен будешь или вернуться в свой век, или остаться у нас, но уже безвозвратно. И пока ты не решил свою судьбу, ты должен оставаться здесь, на хроностанции. Ты можешь общаться с любым из сотрудников - все они знают законы временных пробоев и не снабдят тебя никакой информацией, которая наложила бы запрет на твое возвращение в прошлое. Ты можешь запрашивать со своего терминала любую информацию, ты получишь только то, что не помешает тебе возвратиться. И если ты, допустим, запросишь сведения о некоем Владимире Григорьевиче Харине, тебе сообщат только год твоего рождения, но не смерти. Ибо ты не можешь жить, зная день своей смерти.
      Это не вопрос удобства или неудобства, в конце концов можно примириться со всем, даже с тем, что знаешь заранее отмеренный тебе срок. Это совсем другой вопрос: причинной связи, свободы выбора и жесткости конструкции пространственно-временного континуума, но, кажется, я опять говорю больше, чем следует.
      В сущности, это очень просто: если ты знаешь, что обязательно сделаешь в будущем, значит, ты лишен свободы выбора, значит, ты, по нашим понятиям, и не существуешь. Вот почему это невозможно. Ибо жизньэто свобода выбора..."
      "Д-да, - промямлил я. - Но... что-то я могу узнать?"
      "Безусловно. Самое главное - ты должен знать, что человечество выжило, оно с трудом, но благополучно преодолело полосу препятствий - разрыв между наукой и технологией и политической раздробленностью, животным нелепым эгоизмом и глупыми древними предрассудками. Это не значит, что на нашем небе никогда не появляется ни облачка. У нас свои проблемы и свои заботы. Об одной - о проблеме страдания - я уже упомянул. Но есть и другие... Но это наши проблемы и наши заботы. Они есть, и они будут всегда, потому что полное самодовольство означает паралич ума и души. Совершенство - это абсолютный нуль, при котором прекращается всякое движение. Оно равнозначно смерти".
      "Вы пользуетесь словом "душа"?" - спросил я.
      "Друг Владимир, я не ожидал от тебя такого вопроса. Во-первых, мы же очень близкие родственники, гораздо ближе, чем может показаться. Я уже успел кое-что выяснить. Можешь ли ты представить, что твоя правнучка, всего-навсего правнучка, жива, ей сейчас сто сорок два года. И говорим мы не на другом языке. Понимаешь же ты язык Пушкина, Карамзина, Шекспира, Софокла, Гомера? Наоборот, милый друг Владимир, мы знаем о душе многое такое, что вам и не снилось. Она для нас не только... но стоп, я опять увлекаюсь. Я оставляю тебя одного, дорогой друг, ибо мы отдаем себе отчет в громадности решения, которое тебе предстоит принять. Весь мир наш ждет его, твоего решения. И каково бы оно ни было, твое решение, мы воспримем его с душевным весельем, потому что по нашим понятиям свободное решение священно, его надлежит уважать и ему надлежит радоваться. Ведь в конечном счете весь прогресс рода человеческого сводится к увеличению выбора. Подумай сам, друг Владимир. Наши косматые предки выбора не имели, инстинкт посылал их в погоню за зверем, потому что нужно было набить брюхо. Инстинкт заставлял хватать первую попавшуюся подругу жизни и тащить в свою пещеру. У раба тоже выбор был невелик: можно было служить господину или подставлять спину и зад под бичи из сыромятной кожи. И у средневекового крестьянина, не говоря уже о крепостных, выбора не было. Не больше, чем у кирпича, из которого сложено здание.
      И лишь постепенно, помаленьку, платя огромную цену, начал человек приобретать свободу выбора, ту самую, которой мы теперь так гордимся и которую ценим превыше всего.
      Твой выбор пока ограничен: остаться или возвратиться. Но если ты решишь остаться, возможности выбора расширятся для тебя тысячекратно.
      Прости, друг Владимир, за длинную речь, есть, есть у меня такая слабость...
      Через час начинается суд над Сергеем и Софьей. Ты можешь присутствовать, а можешь и не прийти".
      Я ухмыльнулся. Теперь уже я чувствовал свое превосходство.
      "Ты, очевидно, шутишь?" - снисходительно спросил я.
      "В каком смысле?"
      "Неужели ты хоть на мгновенье мог подумать, что я буду валяться на этом сверхкомфортабельном ложе и почесывать спокойно задницу, когда мою прапра... моего милого потомка судят только за то, что она ринулась на помощь деду?"
      "Браво, друг Владимир. Мы ждем тебя ровно через час в малом зале станции".
      "Кто-нибудь придет за мной?"
      "Неужели мы позволим тебе заблудиться? Вот, одень на руку".
      Он протянул мне нечто вроде часов-браслета. Но не форма потрясла меня, в конце концов мы уже привыкли к разным часам. Нет, в правом верхнем углу циферблата светились цифры, которые заставили меня вздрогнуть, как от электрического разряда: 8. 7. 2173. Ничего себе дата! Да, конечно, я уже знал, верил, понимал, что произошло невероятное и невообразимое, что я перемахнул через двести почти лет. Я напрягал ум в отчаянном усилии осознать, удержать в нем неосознаваемое и неудержимое. А тут на будничном циферблате так буднично, так привычно светятся будничные четыре циферки: две тысячи сто семьдесят три.
      "Инфо подаст тебе сигнал, что пора на суд, и если ты не будешь знать дороги, - может, ты отойдешь от станции, - прибор подскажет тебе как вернуться. До свиданья, друг Владимир, и прости, что я непристойно серьезен, но сердце мое сжимается при мысли, что тебе предстоит решить".
      "Прости, Прокоп, я все время хотел спросить тебя. Ты говоришь, суд. У вас есть преступники?"
      "Да, друг Владимир, их мало, но они бывают. Какие-то сдвиги в генах, какие-то сбои в гормональной системе, и у человека появляется агрессивность, тяга к насилию".
      "И что вы делаете с такими?"
      "Если такой человек еще в состоянии решать - я говорю "еще", потому что и агрессивность и жестокость, по нашему убеждению, - это болезнь, - мы предоставляем ему выбор: или психокорректировка, делающая его нормальным существом, или изоляция от общества".
      "А что такое изоляция от общества? Тюрьма?"
      "О, это опять целая гамма выбора, потому что и преступник имеет право на выбор. Он может выбрать поселение в изолированной колонии, где живут такие же преступники, нечто вроде заповедника для злых и агрессивных людей, любящих и злобу и агрессивность. Он может отправиться на поселение на какую-нибудь необитаемую планету. Или выбрать тюрьму".
      "У вас есть тюрьмы?"
      "Конечно, но их выбирают, говорят, реже всего".
      "А если преступник действительно болен?"
      "Если он не может принять взвешенного решения, по приговору суда он подвергается психокорректировке".
      "А как это делается?"
      "Если ты останешься, друг Владимир, ты сможешь увидеть это сам. Но суть не в технике. Вы уже тоже, наверное, догадывались, что уровень культуры общества определяется, в сущности, чрезвычайно просто. Уровень культуры - это соотношение двух сил - древних инстинктов и коры больших полушарий. Чем сильнее инстинкты, тем ближе человек к животному. И наоборот. Очень, очень многое можно проследить, рассматривая инстинкты. Допустим, тяга к богатству. В сущности, это то же стремление самца или самки занять в стаде доминирующее положение, только сила и храбрость заменяются другим атрибутом власти - богатством".
      "А для чего власть ? Властолюбие?"
      "Альфа в стаде или стае всегда имел больше пищи, а стало быть, больше шансов выжить".
      "А стремление выделиться, хвастовство?"
      "То же самое, что павлиний хвост или удары в грудь гориллы. Вот какой я, смотрите все! И так все. Злоба, зависть, жадность, подлость. Все, что нужно выкорчевывать в себе, пропалывать... Прости, друг Владимир, мы заболтались, мне сейчас нужно идти, мы скоро увидимся..."
      Он обнял меня, сжал в объятиях и торопливо вышел. А я... Не думал я, что окажусь на старости лет в гуще такого боя. Казалось, давно уже у меня белый билет, давно уже освобожден от воинской повинности. Да и какой из человека воин в восемьдесят лет. Ан нет. Опять попал на войну, да еще на какую! С одной стороны шли на меня приступом земные родные воспоминания. Встала из небытия Наденька моя незабвенная, смотрела на меня из бесконечно далекого своего далека, но не звала к себе, лишь улыбалась, махала приветственно ручкой.
      "Как ты, старчик мой?" - услышал я ее голос. А может, и не услышал, почудилось мне. Но кто знал, что здесь чудилось и что могло в действительности случиться. И дочку увидел. Эта, как всегда, торопилась, губки сжаты упрямо, всегда готова к сражениям, экая, право, сражательница.
      И вас, милые друзья моих закатных лет, увидел. И не звали вы меня к себе, не требовали, возвращайся, мол, предатель, обратно. И будто бы радовались даже за меня. Ну, мы, мол, не сподобились, так хоть ты. Промелькнуло перед мысленным моим взором старинное изречение: чтоб сочувствовать, достаточно быть человеком. Чтоб сорадоваться, нужно быть ангелом.
      Ефим Львович трубно высморкался и долго не отнимал обширный свой платок от лица, не хотел, наверное, чтоб увидели его слезинки, старый художник. А Анечка не стеснялась, слезы так и катились по ее щечкам, и, влажные, они казались совсем молодыми. Милая Анечка...
      Константин Михайлович громко вздохнул и несколько раз молча кивнул.
      - А с другой стороны, - продолжал Владимир Григорьевич, - наступал на меня новый век, нестерпимо щекотал тайнами, вот реши - и раскроются они тебе. Реши - и сбросишь дряхлую морщинистую оболочку, как змея кожу. Арфу в руки, нимб на голову - и дуй себе по векам неведомым.
      И опять грустно мне стало. Опять летели качели к знаку минус. Уж больно неравные силы были в странном этом сражении. Три-четыре фигурки машут издали, машут ли? И если машут, с какого света? А рядом живой торжествующий мир.
      Ах, неравные то были силы. Несколько кавалеристов, да и то скорее донкихоты на своих росинантах, простите за сравнение, а перед ними танковый вал. Люки открыты, танкисты высунулись, смеются, пальцами показывают: видели, мол, когда-нибудь таких воинов? Даже не стреляют, моторы заглушили и пари заключают, какая лошадка первая споткнется или падет от дряхлости.
      Да, неравные были силы в этом сражении...
      Я выскочил на улицу. Странно как-то волновал меня травяной газон. Какие-то древние, дожизненные какие то воспоминания поднимал из глубин видовой памяти. Медленно я опустился на колени и уперся руками в эту ухоженную кем-то траву. Она была теплой, трава нагрелась за день солнцем, и был зеленый ковер упругим и живым.
      В той, земной жизни, я видел такие газоны. Помню, был как-то раз на одной начальственной даче подмосковной. До этого только в книгах читал: мол, настоящий английский газон получить очень легко, для этого нужна лужайка, газонокосилка и двести лет ухода.
      Ну, не знаю уж, сколько лет и кто именно ухаживал за той начальственной травкой за высоким забором, - впрочем, меняется только начальство, дачи остаются, но показалась она мне необыкновенной. Подошел к хозяйке, не помню, конечно, как ее звали, но лицо запомнил, надутенькая такая была особка, но с демократической косметикой. "У меня, - говорю, просьба". - "Слушаю". - "Разрешите мне снять ботинки и босиком по вашему газону побродить". Сказал и вижу - вмастил. Надутость вся побоку, расплылась в улыбке: "Сделайте, - говорит, - одолжение".
      Кругом гости собираются, ведут литературно-политические важные разговоры, в воздухе дымок сизоватый и аппетитный от жарящихся шашлыков, а я все милуюсь с травкой. До сих пор помню ее мягкую и упругую ласку.
      Вот такая же трава, только не дачная заплатка, а целые поля, окружала меня на хроностанции. Я шел по траве и не пытался вмешиваться в битву, что шла в голове, в сердце, в печенке, селезенке и даже суставах.
      Потому что - удивительное дело! - жалкое войско моих воспоминаний все еще не сдалось. Вместо того чтобы благоразумно поднять белый флаг, оно снова и снова упрямо ползло на смехотворный и обреченный штурм превосходящих сил противника, как принято говорить в военных сводках. И шла, шла нелепая битва, и ничего я не мог сделать.
      Да и как я мог вмешаться в битву, когда участвовали в ней пусть и неравные армии, но каждая во сто крат сильнее меня. Я шел и шел, дошел до рощицы. Если и сосенки стояли спокойно, они в битве не участвовали, и я прислонился к светло-коричневому, почти янтарному, пахнущему смолой, бугристому стволу сосны и спросил:
      "Что же делать?"
      Вокруг - ни души. Никого не стеснялся. Да и на глазах у толпы готов я был кинуться за советом к кому угодно.
      "Как что? Решай", - скрипнула сосна. Черт-те знает что за мир. Может, здесь и деревья разговаривают.
      "Конечно", - ответила моим мыслям сосна, и в то же мгновенье часы на руке четко сказали: "До начала суда десять минут. Ровно столько, сколько вам нужно, чтобы дойти".
      Я повернулся к станции.
      "Уважаемые друзья, - сказала полная дама в белом костюме, - сегодня по жребию роль обвинителя выпала Жоао".
      "У нас нет профессиональных прокуроров, - пояснил тихонько Прокоп, который сидел рядом со мной. - Когда человек слишком часто обвиняет ближних, у него это может войти в привычку, а мы таких привычек не любим".
      Жоао оказался смуглым мускулистым пареньком. Впрочем, в "пареньке" я не был уверен. Вполне могло статься, что ему лет пятьдесят, а то и сто, иди разберись в этом сумасшедшем мире. Но эта зыбкость, неопределенность впечатлений не смущала меня и не тяготила. Наоборот, она была мне приятна, словно я сидел в театре и смотрел необыкновенный спектакль. В театре ведь не думаешь: а сколько лет вон той актрисе, что играет девочку, а что за человек вне сцены герой-любовник, какое кровяное давление у благородного отца. Может, это во мне профессиональный театрал говорил, но только следил я за судом, затаив дыхание.
      "Друзья, - сказал Жоао, - я чувствую себя крайне неловко. Я должен обвинять людей, которых люблю и уважаю..."
      "Почему неловко? - прервала его дама в белом. - По-моему, обвинять по-настоящему может именно тот, кто любит, знает и уважает обвиняемого".
      "Давайте не увлекаться банальностями", - буркнул кто-то из зала, в котором собралось человек двадцать.
      "Не надо бояться банальностей, - улыбнулась дама в белом, - банальность - гарантия общепризнанности того или иного положения, а суд должен иметь дело только с общепризнанными положениями. Эрго - суд должен быть банальным".
      "Браво, Эльжбета, - крикнул тощенький Гурам Шенгелия, прекрасный поворот!"
      "Поворот, разворот, отворот, - покачала головой Маня Иванец, с которой меня уже знакомили, - эдак мы никогда не вынесем приговор".
      "Майя Иванец", - подсказал мне Прокоп.
      "Да, я помню", - сказал я. Какой-то несерьезный был суд, похожий скорее на пикировку друзей.
      "И все же, друзья, - вздохнул Жоао, - судить Софью и Сергея нужно. Они совершенно самовольно, ни с кем не согласовав, ни с кем не посоветовавшись, ни у кого не спросив разрешения, совершили пробой. Мало того, что каждый пробой пожирает огромное количество энергии, существует твердое правило, которое требует координации пробоев, совершаемых на нашей станции и на станции в Хараре. Потому что, как все вы знаете прекрасно, два пробоя, совершаемых одновременно, могут вывести из строя... Не буду продолжать, так как, к сожалению, пока что мы не имеем права сообщать нашему гостю никакой конкретной информации, в том числе принципы и детали хроноскопии. Мало того. Соня и Сергей отправились в тысяча девятьсот восемьдесят шестой год совершенно неподготовленными".
      "Ну, насчет "совершенно" - это явное преувеличение", покачал головой сухой высокий человек в красных шортах и красной рубашке.
      "Бруно Казальс, - прошептал Прокоп, - старший хроноскопист. Сегодня он адвокат".
      "Вы их что, назначаете? Обвинителей, защитников..." прошептал я.
      "Нет, мы бросаем жребий. Перед самым судом. Человек, даже подсознательно, не должен заранее готовиться ни к роли прокурора, ни защитника, ни судьи".
      "Не знаю, преувеличение или нет, - сказал Жоао, - но Сергей сам рассказывал, что, уже оказавшись в двадцатом веке, они сообразили, что не изготовили и не захватили с собой денег..."
      "Денег?" - спросил из зала тощенький Гурам.
      "Денег. Да, денег. Может, ты не знаешь, что это такое?"
      "Забыл", - покраснел Гурам.
      "Ты стажер, - сказал Жоао, - ты хочешь стать хроноскопистом. А для этого прежде всего ты должен быть историком".
      "Сегодня у нас конкурс банальностей", - буркнула Майя Иванец.
      "Майя, не мешай", - сказала Эльжбета, которая, как я уже понял, исполняла роль председательствующего.
      "Так вот, стажер, деньги - это особые знаки, которые служили..."
      "Вспомнил", - сказал красный как рак Гурам.
      "Итак, - продолжал Жоао, - они отправились в двадцатый век в Москву без денег, что само по себе совершенно недопустимо..."
      "Как называлась ваша денежная единица? - спросил шепотом Прокоп. - Я, как Гурам, забыл, представляешь..."
      "Рубль".
      "Спасибо".
      Сообразив, что они не имеют денег, Соня и Сергей все же направились в магазин и совершили двойное нарушение правил хроноскопии: они использовали приемы, недоступные аборигенам, и нарушили их законы.
      "Пусть лучше Сергей расскажет, что произошло в магазине", - предложил адвокат Бруно Казальс.
      "Хорошо, - согласился Жоао. - Сергей, расскажи".
      "До сих пор не понимаю, как у нас с Соней вылетели из головы деньги. Тем более что все равно мы должны были приготовить одежду. Когда мы решились на пробой, я попросил хронокомпьютер подобрать нам стандартную одежду для двух молодых людей в Москве летом тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Что стоило заказать еще и денег... Но я был как в тумане..."
      "Почему?" - спросил адвокат в красных шортах, закидывая длинную волосатую ногу на другую.
      "Я люблю Соню..."
      "Это все знают", - нетерпеливо сказала Эльжбета.
      "Все, может быть, и знают, - согласился Сергей со вздохом, - но мне казалось, что Соня этого не знает. "Ты, Сережа, - говорила она мне, - меня совершенно не любишь". Раз она сказала: "Если ты действительно любишь меня, ты должен выполнить мою просьбу". - "Какую?" - спросил я. "Нет, ты сначала обещай". И посмотрела при этом на меня таким взглядом..."
      "Каким?" - спросил с улыбкой Жоао.
      "Протестую, - вскочил адвокат в шортах. Стоя, он походил на баскетболиста, он был, наверное, метров двух ростом. - Взгляд девушки на своего поклонника отношения к делу не имеет".
      "Увы, имеет, друг. Именно из-за таких взглядов и совершаются..."
      "Друзья, коллеги, такую банальность не могу вынести даже я, - сказала Эльжбета, - а я, как вы знаете, большая поклонница банальностей, общих мест и особенно клише. Роль их в истории цивилизации, кстати, не оценена должным образом и по сей день. Но продолжай, Сережа".
      "Короче, - вздохнул Сергей и повесил голову, - я согласился совершить несанкционированный пробой к ее дедушке, то есть не дедушке, а прапра..."
      "Мы еще дойдем до этого, а сейчас расскажи, что было в магазине".
      "Значит, идем мы с Соней по улице, и она говорит, что нужно бы купить ее предку что-нибудь, что в то время неудобно было навещать людей с пустыми руками. Когда Соня сказала "купить", меня словно что-то кольнуло. Я ведь знаю, что это такое. И сообразил, что денег-то у нас нет. Но Соне я ничего не сказал".
      "Почему?" - спросил Жоао.
      "Мне... было жалко ее. Она была так возбуждена, такие у нее были веселые глазки..."
      "Друг Сергей, - улыбнулась Эльжбета, - если ты начнешь перечислять, что именно тебе нравится в Сонечке, боюсь, мы никогда не кончим".
      "Хорошо, молчу. Ладно, думаю, что-нибудь сообразим. В этот момент мы проходили мимо магазина "Овощи-фрукты" на широкой такой улице..."