Дочь генерального секретаря

      На кухне гудел парижский фен для сушки волос. Партийный билет в ее пальцах дергался бабочкой.
      - Что с тобой?
      Он втянул в носоглотку, размазал лицо.
      Ладони были черны.
      - С любовью лечу. Жаль, самолет не разбился...
      На внутренних линиях они бились один за другим в том году.
      Вот и все.
      Он ничего не испытал, кроме сожаления по этому поводу. Отвалился на спину, со стуком уронив на линолеум левую руку. Было так жарко, что кожу мгновенно стянуло, он весь был в этой нежной коросте, в шелушащихся струпьях. Все. Только саднила и поднывала его истощенность.
      Она отвернула матрас. Нашарила ручку, поднялась на колени. Груди засияли, когда она повернулась на свет. "Bic" ее высох. Кончилась в трубочке кровь. И последняя дата вместе с клоком обоев сорвалась, оголив штукатурку.
      Самолет был в три сорок. Минус до аэропорта. Время было, но...
      - Еще собираться...
      - Я готова.
      - А вещи?
      - Подаришь какой-нибудь...
      Он сжал часы, навалился щекой на кулак. Запах гари его разбудил. На солнце пылала сине-красная книжечка - авиабилет до Парижа. В супной тарелке "Общепита", исцарапанной ложкой. Он обжегся, отбросил. Сжав руками колени, она наблюдала, как корчится пепел.
      - Я теперь вне закона.
      - Как все здесь...
      - Но меня они станут искать.
      - Не сегодня.
      - Не сегодня, так завтра.
      - А завтра, - сказал Александр, - уже не найдут.
      ПЕПЕЛ
      Красный свет задержал их посреди Невского проспекта. Реклама уже угасала, но было светло и видно до Адмиралтейства, которое мерещилось в конце перспективы.
      - Гражданские сумерки...
      - Политический термин?
      Он засмеялся.
      - Географический. Так называются белые ночи. С другой стороны, они уже проходят, тогда как сумерки с Семнадцатого года, боюсь, уже навечно...
      Дом был напротив - с парадным, осевшим под линию тротуара. Дверь с узорной решеткой. До боли знакомый запах мочи. Битая, затоптанная, но мозаика пола. Узор решетки старинного лифта, кабина которого, если работает, то восходит со скоростью прежних времен. Завиток перил. Сточенный мрамор ступеней, выеденных посреди.
      На площадке тень замерла посреди белых бедер. Сидящая в нише держала себя под коленки - каблуки на весу. Выглянув из-за мужского плеча, ухмыльнулась.
      Они поспешили свернуть.
      - Здесь это так...
      - Deja vu*.
      * Здесь: Уже видела (фр.)
      - А коммуналку?
      - Только московскую.
      - Сейчас сравнишь...
      Двойная дверь по закраинам была усеяна звонками всех времен и систем. Он нашел кнопку образца 60-х. Из комнаты в глубине доносился звонок. Он постучал. Подлетели шаги.
      Мальчик Ипполит вырос и попрозрачнел. В темноту коридора сникали двери, возле каждой громоздились предметы. На шкафу рядом с дверью сестры Александра - корытце из цинка.
      - Музейная редкость.
      - Еще бы. Меня в нем купали.
      - Вот в этом?
      Ипполит подал голос:
      - Где ее ключ, не забыли?
      Ключ был в пыли на шкафу, а на скважине старомодная здесь висюлька против визионеров былых и наивных времен.
      Проводка все еще внешняя. Он вспомнил, что выключатель разбит и осторожно щелкнул. Экономная лампочка озарила типичный ленинградский пенал - результат Катастрофы. Потолок бывшей залы с лепным украшением был разрублен, от ангелочка осталась лишь нижняя половина.
      Клином жилплощадь сходилась к окну.
      Он ее обнял.
      - Никогда не найдут. Тебе нравится?
      - Я помыться хочу.
      Заложив руки за спину, мальчик на кухне наблюдал за дворовыми окнами, где маячило дезабилье. Стены в кастрюлях и трубах, над головой вперекрест бельевые веревки. Пять газовых плит взрывоопасного вида. Он поставил корытце под кран. Спички питерские: красно-желтая этикетка по-английски. Излишки экспорта. От вспышки газа он отпрянул. Снаружи был Питер, но внутри Ленинград.
      - Бог Москву, говорят, наказал.
      - Есть за что.
      - Правда, что там все проваливается в тартарары?
      - Под Москвой.
      - А сама?
      - Еще держится. Но дышать уже нечем.
      - Подышать к нам приехали?
      - Отдышаться.
      Обогнав, мальчик открыл ему дверь. Александр внес корытце и не расплескал.
      - Мадемуазель.
      - Тетя не русская?
      Александр обернулся.
      - А что?
      - Просто так. Мама на кухне моется. Я дверь ей держу, чтобы сдуру никто не вошел. Надо тихо, чтоб не плескалось. Но сейчас никого, так что мойтесь спокойно... Мадам.
      Александр вышел за ним в коридор. Обои вокруг телефона испещрены номерами. Он снял трубку, набрал неуверенно и, наслушавшись длинных гудков, положил - еще черную, как было в детстве.
      Мальчик попросил набрать ему "точное время". Послушал, вернул и вздохнул.
      - Загуляла моя мама.
      - Право имеет.
      - У нее сейчас, знаете, финн. Приезжает к нам на уикэнды. Вы бывали в Финляндии?
      - Издеваешься?
      - Есть Финляндский вокзал, а поехать нельзя. Почему?
      - Потому.
      - Это близко. Кроме водки, там все есть.
      - Например?
      - Сыр "Виола".. Ну, все. Близок локоток, а не укусишь.
      - Еще укусишь.
      - Не знаю... У этого финна семья.
      За дверью вскричала Инеc.
      Сведя груди локтями, она стояла в корытце.
      - Что это?
      - Где?
      Ипполит удивился.
      - Разве в Москве нет клопов?
      Она с трудом распечатала пачку. Франков, сбереженных Инеc, чтобы взять такси от парижского аэропорта домой, хватило на этот блок "Пелл-Мелла", который она перед отъездом купила в магазинчике для иностранцев гостиницы "Украина".
      Курили они в коридоре.
      Согласно традиции, пойти было некуда. Можно было лишь только уйти. В Петербург - и рыдать до зари. (Или в подъездах е...ся. Или свергнуть на х... режим.)
      Сил не было даже по второй закурить.
      Вдоль пенала посвечивала леска - индивидуально сушить белье. Они забросили на нее всю одежду и подвесили обувь - прищепками. Тахту от стены отодвинули и застелили взятой из шкафа простыней (под которой был спрятан тамиздатский томик Бродского - "Остановка в пустыне").
      - Ложись.
      - А ты?
      Он ответил цитатой из Кафки:
      - Кто-то должен не спать.
      Она сложила руки под щеку и поджала колени. Он взвел, зафиксировал колпак лампы. Прожекторный свет залил подступы к иностранному телу.
      Взяв с полки "Русские ночи", он взгромоздился на стул.
      Но забыться не смог. Коммуналка разъехалась на уикэнд, оставив клопов без крови. Всеми силами они двинулись на гостей. Самой вожделенной оказалась Инеc. Словно сговорившись в какой-нибудь штаб-квартире за обоями, клопы появлялись одновременно с четырех сторон. Нависая над спящей иностранкой, Александр отбивал атаку скрученной в жгут "Ленинградской правдой". Пробовали и с потолка. Но при всех своих интеллектуальных способностях коэффици-ента сноса не учитывали. Выгибаясь акробатом абсурда, он отбивал их атаки. Невозможно, чтобы эти клопы добрались до священного тела Европы (которой в ленинградской ночи Александр был последним защитником - с риском шею свернуть).
      Утром они вышли в Петербург.
      Невский был пуст - весь, до искры Адмиралтейства.
      - Как красиво...
      Зевок свел ему челюсти.
      - Сейчас бы кофе с круассанами. Большой "боль" кафе-о-ле. Но перед этим ванну с пеной...
      В полуподвале булочной на углу купили два маковых бублика. Съели их, свежих, в сквере у метро, название которого ему всегда казалось издевательским: "Площадь Восстания".
      Из метро вышли через одну.
      - Там, направо, писались "Братья Карамазовы".
      - А налево?
      - Детство. Одетое камнем...
      Через Звенигородский и коридором Щербаковского переулка они вышли на улицу Рубинштейна, где он обратил внимание Инеc на голубую стеклянную вывеску:
      - Сексологический центр. Первый под властью тьмы. Символично, что возник он в эпицентре обскурантизма, где ковались мои комплексы. Вот в эту дыру.
      Стены подворотни были облуплены, но не сочились. Они вышли на пятачок двора. От мусорных баков пахнуло гнилью.
      Со дна пролета возвращалось эхо безрезультатных стуков в дверь.
      - В блокаду у бабушки лопнули барабанные перепонки.
      - Сколько ей?
      - В год Катастрофы было, как нам. Квартиру им купили на свадьбу. Весь этаж, но осталось немного. Эта дверь была черного хода. Стала единственной, прямо на кухню...
      Они сидели на ступеньке. Поднося сигарету, он в пальцах ощущал невесомость.
      - Что будем делать?
      - Вернемся.
      - В Москву?
      - В Петербург.
      В Зимнем дворце неофиты устремляются по галерее Растрелли на Главную лестницу; он же увел ее тайным маршрутом - направо, где гулко и сумрачно.
      Сквозь Древний Египет, Вавилон, Ассирию - в классическую античность. (Эрекция, от которой он прихрамывал, как инвалид, достигла апогея в зале Двенадцати колонн. К одной он припал.)
      - Повалю сейчас на саркофаг.
      - Жестко.
      Обнявшись, они вплыли в зал, полный статуй. Странно было держать руку на живом бедре.
      - Тот юный, растленный - ты видишь? Гиацинт.
      - А лысый?
      - Ну, как же... Сократ. А это натурщица...
      - Чья?
      - Моя.
      Кто отнял ей белые руки? Нависая своими культями, Венера Таврическая с тоской созерцала вид во внутренний двор. Тогда, в отрочестве, главными врагами были старухи в темно-зеленой униформе, по одной на зал. Они зорко следили за метаниями Александра вокруг постаментов. В руках у него был блокнот с подставленной страницей и обкусанный карандаш. Сросшаяся с Венерой идея неприкосновенности, неприкасаемости, сводила с ума Пигмалиона в пионерском возрасте. Ползая глазами по мрамору, он пытался перерисовать эти груди, рельеф живота, этот широкий треугольник, приводящий в тупичок тотального безумия. О раскрой! Приоткрой эти бедра, соверши свой шажок ведь и пятка уже полу приподнята. (Холм Венерин отшлифованно, отцензурованно наг. Так и не встретилось ему в Эрмитаже волосатой, как в жизни оно оказалось: римский мрамор курчавился только над кроткими признаками отроков и эфебов, с которыми отождествиться было невозможно. Не отсюда ли, из зала Античного Рима под номером 18, появилась склонность брить девушек? С помощью, помнится, маминых загнутых ножничек, а затем электробритвы "Харкiв" - подарком к аттестату зрелости.)
      - На нас уже смотрят.
      Он снова затормозил - перед бронзовой статуэткой. Этрусской. Пятый век до нашей эры. "Мальчик на погребальной урне".
      - А это?
      - Я.
      За витриной кафе Александр увидел, можно сказать, родственника. Который ел мороженое из вазочки. В одиночестве.
      - Атлет с залысинами - видишь? Муж моей крестной. Мамонов.
      - И?
      - Подойди сзади и закрой ему глаза.
      В недоумении Инеc исполнила - подошла к стулу и погрузила незнакомца во тьму ладоней.
      Александр сел перед ним, поставил локоть. Столик подпрыгнул. Черно-смородиновое мороженое капнуло с ложечки. Наконец Мамонов надумал.
      - Вы обознались, милая гражданка. Я - не он. Глаза открылись - с красноватыми прожилками.
      - Быть не может?
      Александр пожал ему руку.
      - Но каким же?..
      - Вот, слоняемся по Союзу. Инеc, позволь тебе представить...
      Привстав, Мамонов приложился к руке. Потом обратил вопрошающий взгляд.
      - Инеc - парижанка.
      - Рижанка?
      - Па-рижанка.
      Мамонов осмотрел стойку, вымпел, добытый этим кафе на Разъезжей улице в борьбе за коммунистический труд. Удостоверившись в незыблемости мира, несмело улыбнулся:
      - Баку?
      - Почему Баку?
      - Ну, говорят же... Маленький Париж.. Я угадал?
      Бабушка в одиночестве пила чай с блюдечка. При их появлении в лице она не изменилась. Внук прокричал имя своей любовницы. На груди у бабушки лежал слуховой аппарат. Она наставила мембрану на Инеc.
      - Как?
      Инеc повторила.
      - Не стесняйся, - сказал он. - Кричи. Расслышав, бабушка посмотрела с сомнением.
      - Инеc из Парижа. Из Франции!
      - Слышу, слышу. Не такая уж тетеря. Садись, милая.
      Импортные кресла на алюминиевых ножках были укутаны в полиэтилен. Модерн, заброшенный терпеливым Мамоновым, в тылы последней из могикан Империи Российской. Резной буфет, отворяясь, дохнул валерьянкой.
      - У вас там, верно, кофе заведено. Здесь мы кофейничаем утром. А сейчас, не обессудьте... Будет чай.
      И поставила перед Инеc блюдце с чашкой.
      Когда высоко на стене часы пробили полночь, Мамонов со словами "завтра дел невпроворот" выключил телевизор и поднял руку.
      Бабушка опустила на экран салфетку.
      - Барышне я постелю в дальней комнате. - Под столом он положил руку на колено Инеc, что от бабушки не ускользнуло. - Может, вам не по нраву, но у меня будет так. Идемте, милая.
      Многоярусная люстра освещала островок Петербурга. Над оттоманкой с подушечками, вышитость которых еще помнили щеки, висела картина мариниста, так и не уступленная дедом Русскому музею - несмотря на послевоенный голод. В углу столик с причудливыми ножками, так занимавшими его в детстве, был закрыт плотно сдвинутым овалом треснувшей мраморной доски. Под салфеткой на ней стоял Telefunken - память о победе отца Александра над Германией. Благодаря трофейному циклопу, еще в детстве он узнал, что есть и другой мир - голоса которого забивал ржавый вой глушилок, приводивших в безумие этот рысий, зеленый, ныне мертвый глазок. Александр потянулся, разворачиваясь по оси. Колоннада буфета. Буль-эбен в перламутро-вых лилиях. Для него собиравшаяся классика за стеклами книжного шкафа. Швейная машина фирмы Singer с узорной педалью - первооснова выживания рода. Под иконостасом алтарного вида этажерка из карельской березы в подернутых бирюзой латунных завитках. На ней Александр впервые увидел урну с прахом своего отца. Этот ящичек, вместе с ним, полуторамесячным, привезенный матерью из Германии, давно уже похоронили. Все это будет сдано в комиссионку, когда бабушки не станет.
      Взгляд скользнул по венчальной их с дедом иконе, по лику Христа и вернулся на скрип паркета.
      Она села и положила на стол свою старую руку.
      - Откуда барышня? Ты давеча сказал...
      - Париж.
      Она сделала вид, будто речь о Содоме с Гоморрой.
      - А у нас по какой надобности?
      - В университете училась.
      - Оставила?
      - Кончила. У нас, - он добавил, - иностранцев там много.
      - Да уж знаю... - Под клеенку она складывает вырезки из газет. Одну из них вынула и толкнула ему через стол.
      Внук только покосился. В отличие от бабушки он игнорировал партийно-советскую прессу.
      - Уж ты мне прочти.
      "КОГДА РАДУШИЕМ ЗЛОУПОТРЕБЛЯЮТ..." Под этим интригующим заголовком речь шла о некоторых - в семье не без урода - стажерах и студентках из-за рубежа, которые контрабан-дой протаскивают в МГУ чуждую нам мораль и враждебные взгляды. Сбивая при этом отдельных морально неустойчивых и политически незрелых советских студентов. Стажер из Канады - назовем его Т. - повесил в общежитии на Ленинских горах портрет... Николая Второго. Другая "эмансипе" из Франции сочетала разврат с распространением подрывной литературы. И тому подобная гэбэшная блевотина... Иностранные студенты выдворены восвояси, советские исключены. Ряд лиц привлечен к уголовной ответственности.
      - Ну?
      - Боюсь я, внучек. Один ты остался у меня.
      Из-за венецианского окна донеслась гитара, глубоко внизу выпускники средних школ выходили в "Большую жизнь". Газета задымила на абажуре лампочки, освещавшей фотографии на этажерке. Прапорщик царской армии. Лейтенант - Советской. Он прихлопнул книгой кнопку и взялся за перекладину изголовья - ребристую и с шарами, в детстве не отвинченными. На этой кровати умер дед, а возможно, и зачали его отца. Только зачем это было?
      Сумрак озаряла лампада.
      Едва раздался бабушкин храп, он откинул одеяло...
      Когда они блуждали в обнимку по Летнему саду, вдоль канала Грибоедова и прочим литературным местам и мостам, он не вынимал из кармана свой левый кулак. Брюки облегали, и бугром кулака он массировал другой - по соседству. Правая рука обнимала Инеc, сохраняя ладонь на бедре. Притершись, они шагали по гранитным плитам, а побочный эффект то отливал, прижатый резинкой, то пытался прорваться уже из-за пояса брюк - когда встречный дом был, к примеру, под номером 69.
      Он натягивал свой джемперок.
      Это длилось часами - они шли, он стоял. В ожидании ночи.
      Они были белые - цвета спермы. Такого бесстыдства они с ней не знали. Словно Эрот брал свое, воздавая за сексуально забитое детство. Вспоминая московский дебют, они диву давались. Пребывая в законе, они бы не расковались. Под тотальным запретом все дозволено стало. Убирая руки с его плеч: "Теперь я, я хочу" - торопилась она на колени, сшибаясь с ним лбом по пути.
      Раньше здесь была "шамбр де бонн" - для прислуги. Стены не шире окна, за которым сочились гражданские сумерки на фоне брандмауэра - глухом и облезлом.
      Врозь просыпаясь, они сходились за кофе - под испытующим взглядом бабушки. Стол был накрыт накрахмаленной скатертью с вензелями пароходной компании "Лондон-Гамбург-Петербург" .
      - Сегодня куда, молодые люди?
      Под ними был весь этот город в устье суровой реки - до Кронштадта. По смотровой площадке Исаакия они обошли панораму и вернулись к виду на Адмиралтейство.
      Кораблик на шпиле сверкал.
      - Приезжая американка, парижский маргинал. И выстрел, которым его остановили на бегу. Я чувствую себя, как в фильме.
      Он взялся за перила.
      - Ничто меня не остановит.
      - Ты думаешь?
      - По крайней мере, до 29. Потом я, может, сам покончу.
      - Почему?
      Он показал на дымный горизонт за Охтой.
      - Пепел там похоронен. Отцу было двадцать девять.
      - А тебе?
      - Двадцать четыре.
      - Пять лет. Это целая жизнь. Проживем ее вместе?
      - Если хочешь.
      - А ты?
      В подвальчике они приняли расхожий питерский коктейль, сто шампанского на сто коньяка, и на подводных крыльях улетели в Финский залив.
      В черной воде инфернальными дирижаблями висели использованные презервативы.
      Он протрезвел. Она дрожала под ветром. Последним бликом солнце еще держалось на куполе Исаакия. Описав пенистую дугу, прогулочный катер повернул обратно.
      Ночи их кончились в полдень. День был жаркий. Сложив весла, они зыблились в пруду на Островах. В окрестной листве вдруг шипеньем обозначился громкоговоритель.
      - Внимание, внимание! - объявил на весь парк взволнованный девичий голос.
      Он отозвался иронически:
      - Работают все станции Советского Союза. Сейчас объявит апокалипсис.
      Из листвы раздалось:
      - Говорит радиоузел Центрального парка культуры и отдыха. Отдыхающая у нас гражданка... ОРТЕГА ИНЕС. На ваше имя поступила телефонограмма. Вас просят срочно вернуться в Москву. Повторяю...
      Весла вывернулись из уключин. С берега парочки взирали на них с любопытством. Инеc хваталась за лилии, их желтые стебли все лезли и лезли наружу, бесконечные, как в кошмаре...
      - Стой!
      Он задрал весла, но затормозить не успел. Инеc лбом разбила ему губу.
      - Я не уеду. Ты веришь?
      Возвращались они солнцепеком. Стояли на старом деревянном мосту, глядя, как влетают в его тень стрелы многоруких байдарок. Несмотря на опущенные стекла, в автобусе было душно. Уплыла из вида бирюзовая мечеть. Татарская, куда не успели. Просторная, как империя, уплыла Нева. Пестрело цветами Марсово поле. Автобус шел по Садовой, через Невский, потом налево под арку и по площади, огибая бюст Ломоносова с надписью, которую с детства он знал наизусть: Отрок, оставь рыбака! Мрежи другие тебя ожидают...
      Через Фонтанку - мимо арок с цепями.
      На Разъезжей они вышли. Июль, после полудня. У Пяти Углов вяло жужжала убогая жизнь.
      - Вот увидишь, - сказала она.
      Бабушка и Мамонов смотрели на телефон, который стоял на холодильнике финской фирмы "Розенлев". Они не успели перевести дыхание, как пошли звонки.
      - Это вам, - указал Мамонов.
      Инеc замотала головой. Мамонов снял трубку, приблизил ухо и отдал:
      - Вам. Москва...
      Она взяла, отвернулась. Когда она заговорила не по-русски, Мамонов взглянул. Только сейчас он поверил, что она не советская, и в глазах его Александр прочел сострадание: "Так-то, брат..." Он был из Мурома неиспорченный человек. Когда-то мастер по слалому. Реакцию он еще не потерял, поймав трубку, которую Инеc положила мимо холодильника.
      - Висенте...
      - Кто?
      - Отец. Он в Москву прилетел.
      Александр оглянулся на бабушку, которая, не слыша ничего, сидела посреди кухни, эпически сложив руки.
      - Откуда он узнал, где ты?
      Инеc не ответила. Она закрылась в отведенной ей шамбр де бонн. Он толкнулся следом, но был остановлен Мамоновым:
      - Тут вот... На билеты вам.
      Александр взял деньги и поднял глаза.
      - Я тебя засветил.
      - Ничего...
      - О том, где мы, не знал никто. Понимаешь?
      - Понимаю. Зря хлеб не едят...
      Бабушка вышла на лестницу и перекрестила обоих - через пролет. При расставаниях она не обнаруживала слез - в отличие от внука-невротика.
      Мамонов проводил до вокзала.
      - Все это, конечно, выше моего понимания, но вы вот что, ребята... Он пошел за вагоном. - Вы держитесь. - И догнал, чтобы крикнуть: - Вдруг, понимаешь, судьба?
      Прослезился, пропал.
      Они остались в тамбуре. Питер в то лето был завален индийскими сигаретами, очень едкими, и они их докуривали. Она не уедет, говорила Инеc. А если придется, то следующим летом вернется. На машине приедет. В Париже багажник набьет сигаретами - капорал. Les blondes. И мы все повторим. Петербург...
      Он курил и кивал. Он не верил. Ни во что. Только в то, что сейчас. Он лишь на чудо надеялся. Вдруг сгорела Москва?
      Но Москва не сгорела.
      - На Арбат.
      - Куда именно?
      - Я покажу...
      Когда приехали, она вырвала руку и открыла дверцу на проезжую часть. "Вот увидишь!.." Не оглядываясь, пересекла улицу, скользнула меж черных "Чаек", поднялась по ступеням и исчезла в турникете. Вывески никакой.
      Таксист повернулся.
      - Здесь я стоять не могу.
      - А что здесь?
      - Не видишь? Логово ихнее.
      - Сигареты, - сказал Александр, - у вас не найдется?
      - И без этого гарью месяц дышали. Не курю и тебе не советую. Дальше куда?
      * * *
      В немецкой книге под названием "Революция отвергает своих детей" я нашла свидетельства того, что в СССР он сумел остаться трезвенником. Не только в смысле водки, с которой он вел бескомпромиссную борьбу как староста Испанской группы Высшей школы Коминтерна. Когда к нему в номер как бы по ошибке попадали развязные женские голоса, он неизменно клал трубку на рычаг. Было начало 1945-го, и после роспуска Коминтерна его вызвали из глубокого тыла и поселили в гостинице, известной всем, кто когда-нибудь распечатывал бутылку "Столичной", на ярлыке которой неизбежно изображен угрюмый конструктивистский небоскреб.
      По ночам он не спал.
      После визита "электриков" номер прослушивался, но ванна все так же протекала и было жутко холодно.
      Погасив свет, он смотрел из окна на темный Кремль и площадь, заносимую снегом. При этом он курил, пряча огонек папиросы в ладони.
      Эта гостиница была первой школой страха в Советском Союзе, который за трактора выкупил из алжирского концлагеря бывшего comandante* Республиканской армии. В конце 30-х жильцов отсюда выселяли неожиданно - по ночам и под конвоем. Тогда, перед большой войной, Висенте повезло, но в одну из этих январских ночей его поднял стук в дверь.
      * Майора (исп.)
      - Товарищ Ортега?
      - Я.
      - Пять минут вам на сборы.
      - С вещами?
      Полковник госбезопасности засмеялся.
      Шофер чистил стекла машины. На заднем сиденье -Димитров, Пасионария и Мануильский, который опустил для Висенте приставное сиденье. Смуглый, усатый и маленький, как испанец, Мануильский вместе с Димитровым возглавлял в ЦК отдел связи с партиями за рубежом.
      Обогнув площадь, машина поднялась к сторожевой башне. Место полковника впереди занял другой офицер.
      Машина въехала в Кремль.
      В прожекторном свете над площадями бесновалась метель, заметая Царь-Пушку и Царь-Колокол.
      У входа в невысокое длинное здание машину ждал офицер.
      Внизу у лестницы они сняли пальто и причесались перед зеркалом в золотой раме. Сквозь поредевшие волосы Димитрова просвечивала кожа черепа.
      В кабине лифта был офицер.
      На первом этаже они вышли на красную дорожку. Чистота была стерильной, дверные ручки сверкали, на каждом повороте стуком каблуков делегацию приветствовали рослые молодцы в голубых фуражках и с каменными скулами.
      В небольшой канцелярии их ждали двое, красивый блондинистый генерал госбезопасности и какой-то штатский - низкий, рыхлый и с грубым лицом. Штатский предложил садиться, неторопливо поднялся и скрылся за дверью. Вернулся он нахмуренный.
      - Можно входить.
      Молотов стоял у длинного стола для совещания. На стене портреты русских военачальников - Суворов и Кутузов. Министр иностранных дел был в европейском костюме - плотный, короткорукий, лобастый.
      Открылась дверь, показав огромный глобус за спиной старичка с трубкой. Он был ниже даже Мануильского. Несмотря на маршальский мундир с золотой звездой Героя Советского Союза, выглядел он тщедушно. Волосы и усы сквозили. Не расставаясь с английской трубкой, он пожал руки всем, включая молодого испанца, который представился:
      - Ортега.
      Старик ответил:
      - Сталин.
      У него были желтые глаза.
      Возглавив стол, он сел под портретом Ленина. По правую руку - Молотов. По левую - гости. В отдалении сел некрасивый штатский.
      На "ты" Сталин был только с Молотовым, всем другим говорил "вы". Иногда он откладывал свой "Данхилл" и брал синий карандаш, чтобы заштриховать очередной пункт беседы. Когда он посмотрел на Висенте, испанец заставил себя не вскочить.
      - Значит, когда речь зашла о десанте на Пиренеи, вы сделали шаг вперед?
      - Товарищ Сталин! Этот шаг сделали мы все.
      - Боюсь, это было преждевременное решение. А что, хочется вам домой?
      - Так точно, товарищ Сталин.
      - Замерзли у нас в России?
      - В Испании тоже бывает холодно.
      - Где же это?
      - В горах, товарищ Сталин.
      - А вы откуда?
      - Из Андалузии.
      - Из крестьян мне сказали?
      - Так точно.
      - Кто у вас там?
      - Мать, сестра, брат.
      - А отец?
      - Убили.
      Сталин нахмурился.
      - Франкисты?
      - Нет, товарищ Сталин. За игрой в карты.
      - Не иначе, как передернул?
      Черные зубы курильщика были загнуты внутрь. Отсмеявшись, Сталин вытер глаза.
      - Домой вы вернетесь, товарищ Ортега. Но, боюсь, что не скоро. Генералиссимус Франко - серьезный противник. Главная ваша задача на ближайший период - восстанавливать партию. Искать свой национальный язык, учиться бороться в условиях вашей собственной страны. Ради этого, товарищи, мы и пошли на роспуск Коминтерна...
      В завершение встречи Пасионария спросила, нет ли замечаний по работе.
      Замечаний не было.
      - Вы ведь лучше знаете, что надо делать... - Мягко поднявшись, Сталин завел кулак:
      - Но пассаран!
      Выводивший их офицер госбезопасности еле сдерживал восторг.
      Метель кончилась.
      Над Кремлем полыхало невиданное небо. Бездонное, чистое и холодное, в ту ночь оно было пурпурным - цвета Победы.
      Висенте покинул Москву на военном самолете - вместе с Пасионарией. Из разрушенной Одессы на греческом судне они вышли в море, полное мин. В Порт-Саиде пересели на египетский сухогруз. Капитан, русский белоэмигрант, говорил по-французски лучше, чем Висенте. А говорил он, что аристократическая мать молодого и любознательного испанца дает ему ощущение "дежа вю".
      По пути в Марсель Висенте выглядел так, что никто бы не сказал, что он всего месяц назад из Башкирии, куда во время войны эвакуировали Высшую школу Коминтерна. В Москве ему подобрали швейцарское пальто и костюм из бельгийской фланели. Узкие длинные кончики воротника рубашки, пусть заносившейся, разделял узел итальянского галстука. Легкая смуглость покрывала мягкие черты лица постоянным загаром. Поволока смягчала интенсивность живых его глаз. Блестящие черные волосы зачесывались назад, открывая большой лоб, тронутый поперечны-ми, вполне интеллектуальными морщинами. Он выглядел старше своих тридцати, этот умеренный изгнанием левый радикал. Музыкант, рисовальщик, поэт - из круга Гарсии Лорки. Никаких пороков и привычек - кроме приверженности к матери и сигаретам.
      Во время стоянки в Каире Висенте убедил Пасионарию прогуляться в пустыню. В Гизе, пригороде египетской столицы, они наняли провожатых и следующие восемь километров проделали на верблюдах.
      "Отец ужаса", знаменитый Сфинкс, имел оттопыренные уши и смотрел сверху остатками глаз и носа, съеденного раком времени.
      Пирамиды оказались намного выше Сфинкса. Даже самая маленькая Микеринос была в шестьдесят метров. Кефрен и Великая на глаз были равны, но из "бедеккера" он знал, что Великая выше на метр - 137.
      Висенте слез с верблюда.
      Над пирамидой кружил орел.
      - Ты с ума сошел, - сказала лже-мать, но он уже сбросил пальто и полез по скользким плоскостям, оставляя внизу провожатых, верблюдов, Пасионарию они становились все меньше.
      После Башкирии он был в отличной форме, но, выбравшись на вершину, повалился навзничь. Он лежал и восстанавливал дыхание. Камень был плоским и белым от высохшего помета птиц.
      Подняв голову, он увидел над собой бедуинов. Их было трое - с кинжалами. В центре площадки стояла мятая канистра, были расстелены коврики, потрескивал прозрачный костер. Висенте улыбнулся и сел. Почернелый клинок отвернул полу его пиджака, но кассу будущей партии держала Пасионария. Висенте с удовольствием вывернул пустые карманы. Кинжал царапнул его по запястью. Часы. Эти золотые швейцарские часы Висенте получил в Москве - для завершения образа европейца. Он отстегнул их, отдал. Что еще? Да. Заколка для галстука. Обсуждая приобретение, бедуины удалились на коврики - молиться Аллаху в ожидании очередного покорителя.