Голубица в орлином гнезде

То был, во-первых, старик, худой и морщинистый, сидевший верхом на серой лошади; он отдавал поклон толпе с видом монарха, кому благородная вежливость была прирожденна. По правую руку старика, в черном бархатном плаще ехал Максимилиан, на его долю немало доставалось из толпы приветственных кликов. Благодаря сэру Казимиру на Христину обратились взоры императора и короля; баронесса покраснела; смущение помешало ей самой разглядеть принца, возбудившего многоречивое удивление фрау Иоганны, молодой властитель Нидерландов был одарен всеми внешними прелестями; недоставало только ему того гордого выражения, каким отличалась физиономия его отца.

Поезд заключался рейтарами императорских телохранителей, на которых граждане смотрели не слишком доброжелательно. Церемония, характера более или менее мифологического останавливала каждоминутно императорский поезд; и прошло более двух часов прежде, чем возвратились молодые бароны в восторге от всего, что видели, и не чувствуя усталости. Эббо восторгался еще более брата; ему показалось, что он уловил устремленный на него благосклонный взгляд императора.

Молодой барон должен был переодеться, чтобы идти на обед, приготовленный в большой зале ратуши. Так как там для гостей было мало места, то мейстер Сорель решил, что Фридель не будет внесен в список приглашенных. Фридель примирился с этим решением гораздо легче брата; кроме того, что Эббо принимал к сердцу малейшую несправедливость, оказанную Фриделю, он сознавал еще, что для его гордой застенчивости необходима поддержка брата.

Эббо возвратился с обеда, еще более восхищенный.

– Император, – сказал он, – был очень милостив. Король меня сейчас узнал и спрашивал о тебе, Фридель, говоря, что ни один из нас не должен никуда ходить без другого. Но завтра ты отправишься со мной: нас посвятят в рыцари.

– Так скоро! – вскричал Фридель, и взор его оживился.

– Да; король сказал было, что мы можем еще подождать до тех пор, пока заслужим шпоры, но император отвечал, что я могу стать в ряды рыцарей; я его поблагодарил; ты должен также разделить со мной эту честь.

– Император не такой человек, чтобы отказаться от суммы, платимой обыкновенно поступающими в рыцари, – сказал сэр Казимир. – Король хотел вас освободить от такой платы и вооружить вас на свой счет, когда будете сражаться под знаменами Империи. Но император изъявил свою волю… делать нечего, надо вашим вассалам раскошеливаться и прислать свои подати.

– Моим вассалам! – сказал Эббо. – Но что же они могут мне прислать?

– Субсидии обыкновенно вынимаются при приеме в рыцари главе семейства.

– Но у них… у них нет ничего, – сказа Фридель. – Где могут они доставать необходимое для содержания замка; и если бы мы содрали с них живых кожу, все же не выручили бы шести грошей!

– Это правда, – мрачно сказал Эббо. – Мы должны ждать до тех пор, пока сами не заслужим шпоры.

– Нет, вы уже согласились, – сказал Вильдшлосс. – Император слишком любит свой сундук, чтобы выпустить вас из рук. Вам надо держать наготове крупную сумму для казначея, для герольдов и для раздачи народу.

– Матушка, – сказал Эббо, – замок останется пожалуй на этот год не поправленным!

– Если ваши вассалы не могут помочь вам, не позволите ли родственнику… – сказал Вильдшлосс.

– Нет, – гордо отвечал Эббо. – Нет, мессир, сегодня же вечером мы уедем отсюда, и снова заживем независимой жизнью.

– Потише, барон! – серьезно сказал мейстер Годфрид. – Мне кажется, я здесь также имею право голоса. Вы перебили вашего кузена, не выслушав меня. Вы и ваш брат мои единственные наследники; и вы ничем не будете стеснены, получив вперед часть того, что должно вам впоследствии достаться. Я хочу, чтобы мои племянники были экипированы не хуже любого другого барона империи.

– Благодарю вас, дядюшка, – сказала Христина, не дожидаясь ответа Эббо. – Вы великодушно заявляете отческие права на моих сыновей. Они должны принять ваше предложение.

– Но, – сказал Фридель, – если сам Эббо требует для себя звания рыцаря, – я могу остаться его оруженосцем.

– Никогда, Фридель! – вскричал Эббо. – Без тебя я ничего не принимаю!

– Это хорошо, барон, сказал мейстер Годфрид. – Что следует одному, равно следует и другому. Будьте же оба готовы на завтрашний день.

– На завтрашний день! – важно сказал Фридель. – Следовательно, мы должны поститься и не спать всю ночь.

– Он думает, что, мы живем еще во времена Роланда и Карла Великого! – вскричал Вильдшлосс. – Увы, мой милый Фридель, сочельник перед посвящением в рыцари давно уже не в ходу!

ГЛАВА XVII

В мастерской

– Что за несносный этот наш кузен сэр Казимир! – вскричал Эббо, входя в спальню, занимаемую им с братом. С каким пренебрежением он относился к моей неопытности. Неужели император знал обо мне хуже его! Вдруг вздумал еще закупить мое молчание и согласие матери! Будто я его еще мало ненавижу! Если я завтра приму присягу и подам просьбу о принятии меня в рыцари, сделаю это единственно из-за того, чтобы он не мог хвататься, что нас при дворе кое-как терпят по его милости.

– Так ты подпишешь просьбу?.. Ты подчинишься императору? – спросил Фридель. – Ах! Как мать будет счастлива!

– Да. Если уж непременно нужно, чтобы я от кого зависел, так лучше уж зависеть непосредственно от самого императора, чем от этого ненавистного кузена, – сказал Эббо. – Теперь я буду ему равным, и не буду в толпе тех молодых рыцарей, с какими был сегодня.

– Они и мне не понравились, – сказал Фридель.

– Они гордятся своим невежеством! Один даже не посовестился торжественно объявить, что он терпеть не может книги и что доктора Фауста следовало бы придать анафеме за то, что он столько распространил книг посредством одного дьявольского изобретения.

– Молодые нидерландцы, приехавшие с эрцгерцогом Филиппом, еще хуже их, – возразил Эббо. – Они вздумали болтать по-французски и также небрежно относиться к молодым немецким баронам, как те относились ко мне. Эрцгерцог хохотал вместе с ними, и когда префект обратился к нему с речью, Филипп сделал вид, как будто его не понимает; но отец его, заметив наконец эти проделки, закричал громовым голосом: «Что это значит, Филипп, ты не хочешь слушать немецким ухом? Уверяю вас, господин префект, он говорит на своем родном языке также хорошо, как мы с вами; и вы услышите, он будет говорить так, как подобает сыну австрийского охотника». А римский король, рыцарь из рыцарей, Фридель! С ними пойду я на край света! Хотелось бы мне знать, влезет ли он когда-нибудь на Красное Гнездо!

– Когда стоишь там на вершине, то не думаешь, что находишься на краю света, – сказал Фридель, подходя к окну и задумчиво смотря на звездное небо. – Ах, Эббо, этот прием в рыцари совершенно неожиданно осуществляет наши мечты; и, несмотря на то, что не была соблюдаема вся церемония, все же это очень торжественный обряд.

Выросший в уединении гор и вскормленный рыцарскими рассказами и благочестивыми легендами своей матери, Фридмунд Адлерштейн смотрел на обязанности рыцаря с теми же самыми чувствами, с какими смотрели на них когда-то Персиварии или Галагады.

Эбергард, не менее брата был проникнут религиозным характером клятв, какие они готовились произнести; и если молодые бароны не исполнили всех формальностей, предписанных старинным рыцарям во время их посвящения, все же долгая бессонница произвела на них не менее сильное впечатление.

На следующий день, рано утром, они отправились исповедоваться и отслушать обедню, прежде чем радостные волны народа снова заколыхались.

– Милая племянница, – сказал мейстер Сорель, любуюсь на серьезное и сосредоточенное выражение лиц будущих рыцарей. – Ты счастлива в своих сыновьях! Одного только иногда я побаиваюсь: не слишком ли уж они живут вне нашего действительного мира?

– Ах, дорогой дядюшка, если бы было иначе, как бы они могли противиться всем соблазнам?

– Так-то так, мое дитя. Но что будет тогда, как они узнают, сколько других людей на свете смотрят так легко на то, что сами они считают святыней?

– Знаю, им предстоит много испытаний, особенно для Эббо, – сказала Христина. – Но я помню, как сердце мое истекало кровью, когда бабушка их старалась вкоренить в них свои понятия. Надеюсь, что доброе дело совершится для них вполне. Уже одно это подчинение императору, которое было так ненавистно для Эббо, теперь ему легко в приятно, потому что он сам проникся благоговением к императору.

Христина говорила правду: если мысль о том, что он будет последним действительным свободным владельцем Адлерштейна, подчас тяготила Эббо, с другой стороны он быль поражен величием двух государей, которых он делался ленником, и он понимал, что это подчинение, в сущности лишавшее его только свободы относительно отрицательной, становило его в соотношение с цивилизованным миром, открывало дорогу к славе и истинной чести.

Таким образом, обычные формальности были исполнены молодыми баронами и, одетые в официальные рыцарские костюмы, они участвовали уже на другом пиру, где Эббо чувствовал себя гораздо свободнее, чем на предыдущем.

Некоторые из собеседников показались ему не менее грубыми и невежественными, чем Шнейдерлейн, но никто из них не осмеивал его манер, и Эббо слушал разговоры о войне и политике, которые его интересовали гораздо более россказней молодых баронов, с которыми он обедал накануне.

Когда двор уехал из Ульма, большинство дворян поспешило уехать в свои замки, и все в городе вошло в свою обычную колею. Фридель хотел доказать, что новые почести ничем не изменили его прежних привычек, сидел и рисовал на дереве.

Эббо изучал новый экземпляр Вергилия, а мать их вышивала ковер для адлерштейнской часовни. Все трое поместились в мастерской мейстера Годфрида – старик очень любил это.

Годфрида вызвали зачем-то из мастерской. Вдруг дверь медленно отворилась, и послышался голос, заставивший близнецов вздрогнуть, – они поспешно встали.

– Да, конечно, мейстер Сорель, – говорил голос, – я желаю видеть эти мастерские произведения. – Э, да что же это у вас здесь вместо изваяний? Да это наши два новых рыцаря! – и Максимилиан, одетый, как простой рыцарь, вошел в мастерскую в сопровождении мейстера Годфрида и сэра Казимира Адлерштейн-Вильдшлосского.

Христине очень хотелось как-нибудь ускользнуть из комнаты, но король, со шляпой в руке, стоял уже перед ней и вежливо поклонился.

– Баронесса Адлерштейнская, если не ошибаюсь, – сказал он. – Приветствую вас, баронесса, и благодарю от имени императора за то, что воспитали для нас двух верных подданных.

– Дай Бог, чтобы на удалось когда-нибудь доказать вам это, ваше величество, – отвечала Христина.

– Не только честных сердцем, – прибавил Максимилиан, – но и образованных, что бывает не часто между нашей немецкой молодежью. Какую книгу ты читаешь, юный рыцарь? Вергилий?.. так ты читаешь по-латыни? – прибавил король, переводя сам свой вопрос на язык мантуанского лебедя.

– Не настолько хорошо, насколько мы бы хотели, ваше величество, – отвечал Эббо. – До приезда в Ульм у нас не было другого учителя, кроме матери.

– Ну, об этом не беспокойся, мой молодой барон; знаешь ли, глупые учителя считали меня до десятилетнего возраста до того тупым, что говорили, будто я не способен ничему учиться. А что делает тут твой Менех? Рисует на дереве?.. Вот как! Да он искусный художник, этот молодой рыцарь!

– Ваше величество! Фридмунд очень внимателен к своему старому дяде, – сказал мейстер Годфрид. – Глаза начинают мне изменять, так он мне помогает своими.

– От души поздравляю тебя, мой юный друг! – сказал Максимилиан. – Ты обладаешь редким даром. В один день я могу сделать сто рыцарей, но только Бог творит художников.

Максимилиан говорил искренно. У него была истинная страсть к искусству и к изящной словесности.

В то время он занят был любопытной автобиографией: Der weisse Konig (Белый король), которая впоследствии занимала почти все свободное время его жизни. Он диктовал ее своему старому учителю чистописания, Маркусу Зауервейну. Он в то время уже изобразил своего отца как старого белого короля, и самого себя, как молодого белого короля в целой серии рисунков на дереве, какими иллюстрировал главный рассказ о единственном романе в своей жизни, своем непродолжительном и счастливом супружестве с Марией Бургундской.

Максимилиан продолжал разговаривать с мейстером Годфридом о разных таинствах граверного искусства, передавая ему планы различных сцен, в которых предполагал себя изобразить.

Он думал изобразить, как учился по-чешски у мужика, торгующего яйцами, по-английски – у изгнанников во время междоусобной войны Белой и Алой Розы, находившихся при бургундском дворе; как изучал строительное искусство у архитекторов и каменщиков, живопись у хороших художников, астрологию – посредством небесной сферы, и наконец магию у старой колдуньи, вдохновляемой демоном с длинным хвостом закорючкой, сидевшим у нее на плече.

Сам белый король занимал, конечно, первое место во всей этой длинной речи, но разговор Максимилиана был так оригинален, так остроумен, что не нужно было королевского обаяния, – он сам по себе притягивал внимание наших баронов. Эббо понял, наконец, что не было ни одной отрасли искусства или науки, которую бы принц считал недостойной своего сана. Но были минуты, когда Эббо боялся, чтобы у него не отняли брата и не сделали бы его главным иллюстратором королевской автобиографии. Но Максимилиан был слишком артист в душе, чтобы не заметить чего еще не достает племяннику мейстера Годфрида для того, чтобы сделаться соперником Альберта Дюрера, творения которого были в то время уже знамениты. Король только одобрил молодого человека и советовал ему работать.

– А это что такое? – спросил король. – Что это за группа вон там?

– Ваше величество спрашивает о голубице в орлином гнезде? – сказал сэр Казимир. – Это работа моих молодых кузенов, – изображение принятой ими эмблемы.

– Сюжет также хорошо выбран, как и исполнен. Желательно было бы, чтобы наши городские голубицы почаще поселялись в наших орлиных гнездах. Некоторые из моих дворян перерезали бы мне горло, если бы услыхали эти слова, но здесь я в безопасности. Так, сэр Казимир? Ну, до свидания, орлята! Познакомимся поближе, когда вместе пойдем сражаться с неверными!

Близнецы поцеловали руку короля, и он вышел с сэром Казимиром.

Едва сделали они несколько шагов по улице, как Максимилиан, улыбаясь, обратился к своему спутнику:

– Действительно, белая и кроткая голубица, – сказал он, – и, мне кажется, она могла бы еще пожить в другом гнезде.

– Разве, ваше величество, полагаете, – спросил Вильдшлосс, – что я мог бы получить согласие?..

– Императора, хочешь ты сказать? Ба, ведь ты не хуже моего знаешь золотой ключ, который тебе может доставить это согласие!

– И мне очень бы хотелось дать моей дочери нежную мать…

– Желаю успеха, Адлерштейн! Но если я не ошибаюсь, я прочитал на челе одного этих молодых людей, – едва ли ты в нем найдешь пасынка, покорного своему отчиму!

ГЛАВА XVIII

Орлы-соперники

Эббо, убедившись, что Вильдшлосс уехал со двором, сделался снова весел. Веселье это увеличилось по мере того, как подвигались вперед сборы к отъезду в Адлерштейн. Теперь Христина могла устроить замок не только удобным для житья но и придать ему даже ту роскошь, которой в нем никогда не было.

Сама баронесса Адлерштейнская была в восторге, что успех ее путешествия в Ульм превзошел все ее надежды, не говоря уже о том, как ее радовали отношения, установившиеся между ее сыновьями и дядей; можно представить себе, как торжествовала она при мысли, что Эббо принял присягу императору и всем сердцем привязался к императорскому дому.

Однажды, после полудня, когда Христина помогала тетке в хлопотах по хозяйству, вошел мейстер Годфрид с таким веселым видом, что обе посмотрели на него с удивлением; одна вскричала:

– Что уж, не выдали ли сумму для окончания шпица на соборе?

А другая:

– Уж не выбраны ли вы на следующий год префектом, отец?

– Ни то, ни другое, – ответил мейстер Годфрид. – Разве вы не слышите лошадиный топот? Это барон Адлерштейн-Виндшлосский, в полном параде, является просить руки нашей Христины!

– Христины! – вскричала радостно фрау Иоганна. – Вот так прекрасно! Дочка наша сделала честь своему образованию – другой рыцарь ищет ее руки… и вдобавок еще может ей оставить богатое наследство!

– Кто может, тот и сделает, – возразил мейстер Годфрид. – Как свадебный подарок он отдает фермы и земли Брюно, богатых лесами и пахотной землей. В наследство же ей назначает Вильдшлосс, с его роскошными пастбищами и тремя мельницами, приносящими громадные доходы. Кроме того, замок, вновь отделанный по случаю свадьбы сэра Казимира с молодой баронессой, совсем княжеское жилище. Хотя бриллианты покойной баронессы Валевской, по праву, должны принадлежать ее дочери, но у сэра Казимира есть свои, гораздо большей ценности, доставшиеся ему от его предков: эти-то достанутся все сполна нашей Христине.

– А свадьбу-то какую мы сыграем! – вскричала фрау Иоганна. – Эта-то воистину будет баронская! Сейчас же сбегаю к соседке Софии Лейзберг, – муж ее был маркграфом: она подробно должна знать все формальности, которые следует соблюдать при свадьбах баронских вдов.

Бедная Христина сидела молча, опустив голову и сложив руки. Крупные слезы катились по ее щекам, когда вдруг она вспомнила умоляющим и, вместе с тем, повелительным голосом сказанные ей когда-то слова: «Теперь, малютка, ты меня не прогонишь от себя!» Ей показалось, что тень Эбергарда вышла из неизвестной ей могилы и пришла упрекать ее за то, что она выслушивает новые брачные предложения.

Но в эти дикие времена вдове так необходимо было покровительство мужчины и так часты были тогда вторичные браки, что всякое колебание со стороны женщин считалось слабостью.

К тому же, она хорошо знала, что дядя ее с теткой никогда не поверят, что какое-либо другое чувство, кроме насилия, заставило ее выйти замуж за барона-грабителя; наконец, – так привыкла она к покорности, что только тогда, когда увидала, что тетка ее собирается идти советоваться с соседкой, Христина нашла в себе настолько силы, чтобы вымолвить:

– Постойте, тетушка… мои сыновья…

– Сыновья твои! Э, дитя мое! Лучше этого ты ничего не можешь сделать для их пользы. Ты их великолепно воспитала – это правда, но все-таки ж они слишком молоды, чтобы действовать самостоятельно. Не говорю о Фриделе: он тих и религиозен, хотя и вспыльчив; но барон – это другое дело, он нравом вылитый брат Гуго. Отец твой, Христина, возродился в твоем сыне – Эббо. Может быть, я его за это еще больше люблю, несмотря на мои опасения, но он мне так напоминает Гуго, прежде чем того отдали к оружейному мастеру… с того времени все пошло верх дном.

– Действительно, – сказала взволнованная Христина, – и с Эббо тоже самое было, если бы я дала над ним власть отцу, которого он бы не мог любить.

– Значит, это будет совсем неукротимый характер, – сказал старый бургомистр недовольным тоном. – Никто, более сэра Казимира, не был к нему ласковее, и, конечно, никто кроме него, не сумеет руководить им при дворе и на поле сражений. Юноша этот никогда не был сдерживаем. Я не виню тебя, душа моя, но ты не можешь не согласиться, что ему необходим руководитель.

– Увы, дядюшка, сын мой не ребенок! Он обуздает себя сам, из любви к Богу и к своей матери; но переносить чью бы то ни было власть он никогда не согласиться, в особенности теперь, как его сделали рыцарем, и он считает себя мужчиной. Дядюшка, свадьба эта лишит меня обоих сыновей, потому что душа Фриделя тесно связана с душой Эббо. Умоляю вас, не принуждайте меня в этом деле!..

– Дитя! – вскричал мейстер Годфрид. – Не отказываться же тебе от такой партии из-за упрямого и капризного мальчишки!

– Стой, отец! – сказала фрау Иоганна. – Христина наша кончит тем, что образумится. До сих пор сыновья ее были постоянно с ней, теперь же большую часть времени им придется быть при дворе и в лагере, – они влюбятся, женятся, – а что тогда станется с ней, такой еще молодой и красивой? Она признает, наконец, преимущества иметь мужем могущественного барона и новую семью, растущую около нее.

– Правда, – сказал мейстер Годфрид, – хотя она слишком религиозна и благоразумна, чтобы придавать много цели мирской суете, все-таки ей не может быть не лестно, что сэр Казимир полюбит ее, как настоящий паладин, потому что любовь сорокашестилетнего мужа гораздо прочнее, чем прихоти юности.

– Эбергард любил меня серьезно, – пробормотала Христина, как бы говоря сама с собой.

Но тетка услышала ее.

– К чему такая любовь? – сказала она. – Заставить тебя заключить тайный брак, и впоследствии оставить тебя одну справляться со всеми ужасными последствиями.

– Молчите! – вскричала Христина; щеки ее горели и она гордо подняла голову. – Дорогой мой повелитель любил меня искренно. Никто этого не может знать лучше меня. Я не позволю, чтобы чем-нибудь оскорбляли это благородное и нежное сердце.

– Да, молчи! – возразил мейстер Годфрид, примирительным тоном. – Мир памяти храброго рыцаря Эбергарда! Тетка твоя не думала оскорблять его. Он был бы в восторге, если бы мог знать, как выбор его оправдался и сыновья его попали в такие достойные руки. Сэр Казимир обещал еще выхлопотать для нашего рода дворянскую грамоту, так как мы происходим от древнего Паллонского дома, и хотя я сам мало придаю цены этим вещам, но молодые бароны наверное будут очень довольны этому, – они так стоят за свой герб. Римский король обещает тебя поставить наряду с первыми имперскими баронессами. Короче, милая Христина, не далее, как завтра сэр Казимир приедет сюда для помолвки с тобой, и привезет с собой графа Каульница в качестве свидетеля, я же, со своей стороны, пригласил здешнего префекта.

– Завтра! – вскричала фрау Иоганна – А это вдовье платье? Где достану я что-нибудь, чтобы сменить его на более подходящее? Отец, такой благоразумный человек, как вы, мог бы сообразить лучше. А обед? Необходимо мне сбегать посоветоваться с соседкой Софьей…

– Дорогие родители! – сказала Христина, несколько приободрившись. – Я не могу необдуманно взять на себя такое важное решение – да еще без согласия моих сыновей. Позвольте мне уйти к себе.

– Разумеется, дитя мое. Зрелое размышление докажет тебе, что этот брак – самое лучшее, что только ты можешь желать. Я давно хотел, чтобы ты вышла снова замуж. Однако я не решился тебе предложить брака даже с одним из первых магистратов нашего города, боясь, чтобы молодой барон не оскорбился. Но вдруг явился сэр Казимир; он с ним одной крови и, отличается всеми серьезными качествами настоящего рыцаря и христианина.

В этот момент домой вернулся Эббо. Христина, со слезами на глазах, рассказала ему о лестном предложении сэра Казимира и просила сына, как главу рода Адлерштейнов, самому принять решение по этому важному вопросу, способному так сильно изменить всю их дальнейшую жизнь. Но при этом она прибавила:

– Я долго размышляла, и чувствую, что никого не могу любить, кроме того, кого вы знаете лишь по имени, но кто для меня вечно останется живым. Не бойся ничего, Эббо, – никто никогда не встанет между мной и вами… Я убеждена, что немногие из матерей и сыновей на этом свете, где вы еще так мало жили, любят друг друга так нежно, как мы. Но, милое дитя, выходка сира Казимира не заключает в себе ничего такого, что могло бы привести тебя в негодование. Вспомни, что немалая честь со стороны благородного рыцаря – снизойти до горожанки.

– Он знает очень хорошо, каковы придворные дамы! – проворчал Эббо.

– Сверх того, – продолжала Христина, – твой дядя чрезвычайно польщен этим, и никак не может поверить, чтобы я отказалась от такого брака. Он не понимает моей любви в твоему отцу, и видит в этом союзе великие выгоды для всех нас. Дядя вполне уверен, что я не в состоянии поставить на своем. Что же касается до твоего несогласия, – он не придает ему никакого значения Чем более ты будешь сердиться и горячиться, тем более дядя будет убежден, что окажет тебе услугу, поставив на своем.

– Мать, уедем, вернемся в замок. Пусть у Гейнца лошади будут наготове к сумеркам, а когда мы будем в Адлерштейне, тогда увидят, кто господин!

– Такая мера была бы неблагоразумна, сын мой. Дай мне уговорить дядю, самой переговорить с сэром Казимиром, а там мы уедем в Адлерштейн, и никто не обвинит нас в неблагодарности.

Эббо обещал, что не станет вызывать дядю на разговоры, но весь вечер был задумчив и мрачен, так что мейстер Годфрид в самом этом расположении духа видел новое доказательство, что для Эббо необходима власть мужчины.

На следующее утро, когда настал час посещения сира Казимира, и Христина наотрез отказалась изменить что-либо в своем вдовьем одеянии, мейстер Годфрид отвел племянников в сторону:

– Молодые бароны, – сказал он, – мне кажется, вы сильно огорчаете вашу кроткую мать, сопротивляясь ее браку с сэром Казимиром. Но союз этот неизбежно должен совершиться.

– Извините меня, дядюшка, – сказал Эббо, – я отклоняю честь, которую сэр Казимир хочет сделать моей матери.

Мейстер Годфрид улыбнулся.

– Родители, в этих случаях, никогда не советуются с детьми.

– Может быть, – сказал Эббо, – но так как моя мать решилась отказать, – никто не может ее принудить.

– Если она отказывает, то это благодаря вашей гордости, – сказал мейстер Годфрид.

– Не думаю, любезный дядюшка, – сказал Фридель, всегда готовый к примирению, – она еще любит нашего отца.

– Молодые люди, – сказал мейстер Годфрид, – мне не хотелось бы стараться втолковать вам, до какой степени эта любовь к мужу, которого она знала только несколько месяцев, – единственно плод воображения. Постоянные ее думы о нем, в течение долгих лет одиночества, осветили его в ее воображении героическим светом. Дети, я уверен, что вы искренно любите вашу мать. Неужели же справедливо заставлять ее плакать и ласкать мечту, когда она еще в полном цвете лет, может наслаждаться новым счастьем, более полным, чем то, каким когда-либо наслаждалась.

– Она счастлива и с нами, – сказал Эббо.

– И вы добрые, хорошие дети, хотя не на столько почтительны, как мне бы хотелось Но, рассудите хорошенько вы не всегда будете с матерью, и когда вы будете уезжать ко двору ли, на войну ли, или женитесь, ведь вы будите оставлять ее в грустном одиночестве в пустынном замке.

Отсутствие всякого эгоизма у Фриделя, пожалуй, могло бы его заставить поколебаться при этих доводах, но Эббо отвечал смело:

– Все, что мое – ее, всякая моя радость, радость и матери… Мы можем ее сделать гораздо счастливее, чем какой-нибудь чужой!.. Не так ли, Фридель?

– Да, – задумчиво сказал Фридель.

– А, молодые смельчаки, – вы обещаете более, чем можете исполнить. Природа сильнее вас. Какова бы не была ваша любовь к матери, – что будет для вас мать впоследствии, когда жена встанет между вами и ею? Не сердись, Эбергард, всегда так было, гораздо прежде, чем мы родились… А закон Божий, – что говорит он о браке?

– Очень может быть, что я женюсь, – отрывисто сказал Эббо. – Но, если я женюсь не для счастья матери, назовите меня рыцарем, не держащим слово!

– Нет, – добродушно отвечал мейстер Годфрид, – я назову тебя только легкомысленным юношей. Полно, барон, признайся: ты сопротивляешься оттого, что не хочешь подчиниться власти отчима.

– Признаюсь, я не перенес бы этой власти, – сказал Эббо, – и я не знаю, чем мы заслужили, чтобы нам навязывали такую власть. Вы никогда ни в чем не могли обвинить Фриделя, что же касается меня, дорогой дядюшка, один взгляд матери сделает из меня то, чего никогда не сделает чужая рука. Если бы я думал, что она может когда любить сэра Казимира, хоть на четверть, как любила моего отца, – я бы еще мог перенести это, но мы нашли ее в слезах, и она просила нас поддержать ее в своем решении.

– Правда ли, Фридель? – спросил мейстер Годфрид, которого эти слова взволновали более всех прочих. – Ах, я считал вас всех гораздо благоразумнее. Разве ваша мать не говорила о великолепных преподношениях сэра Казимира, о совершенно особом покровительстве короля римлян и о дворянской грамоте для нашего дома?

– Наш отец никогда не спрашивал, дворянка ли она, – отвечал Эббо, – и, конечно, я не стану торговать матерью из-за какой-нибудь лишней доли дворянства!

– Вот это хорошо сказано! – вскричал мейстер Годфрид в восторге. – Личные качества твоей матери научили тебя понимать настоящую цену всех этих мелочей! Однако, если вы хотите поддерживать сношение с вашей кастой, вы можете встретить более затруднений, чем предполагаете. Это еще не так важно для тебя, господин барон, как для Фриделя, и даже твои собственные дети не будут иметь права избираться в некоторые рыцарские ордена, которые имеют, однако, свою выгодную сторону.

– Орден голубицы Адлерштейнской для нас будет навек достаточен!

– Ну, – отвечал мейстер Годфрид, вздыхая, – вижу, что романтические идеи вам всем вскружили головы!

Между тем, барон Адлерштейн-Вильдшлосский, совершенно неподготовленный к ожидавшему его отказу подъезжал в сопровождении великолепного кортежа. Негласные предложения не входили в обычай честных горожан. Жених был введен с полной церемонией в большую залу, где сидело все семейство. Христина встала, сделала несколько шагов вперед, и низко присела.

– Баронесса, – сказал сэр Казимир, – я просил вашего достойного дядюшку поддержать меня в моей просьбе, – он желает быть моим другом.

– Вы слишком добры, барон, – вполне ценю честь, которую вы мне делаете, – но не могу решиться вступить во второй брак…

– Теперь, – прошептал Эббо на ухо брату, между тем, как сир Казимир и Христина садились рядом, – этот господин с позолоченным языком начнет одурять ее своими великолепными речами. – О, проклятое предсказание цыганки!..