Дата моей смерти

Я медленно опускаю веки.

Обещаю!

Я готова больше вообще никогда не двигаться и даже не пытаться.

Не шевелиться.

Не говорить.

Не смотреть по сторонам.

И никого никогда не слушать.

Только жить!

Ощущать холод и боль, слышать, как на тебя кричит доктор, бояться укола и не понимать, почему Муся — дрянь, и зачем все они мне врали.

Но жить! Жить! Жить!

Господи, какое это счастье!

Я хотела бы кричать об этом, но Игорь запретил мне, и еще я боялась боли.

Потому я кричала про себя.

Я не могла ничего видеть вокруг себя, но я видела дневной свет, теперь я точно знала, что дневной, и в этом дневном свете белел надо мной обычный потолок, со встроенными в него круглыми хромированными лампочками.

Еще я видела кусок стены, возле которой стояла моя кровать, но чтобы разглядеть ее, как следует, надо было сильно скосить глаза, а эта попытка тоже причиняла боль, правда, не такую сильную, как в горле.

К тому же, я боялась рассердить Игоря.

Он, между тем, тянется куда-то, перегибаясь через меня, и я догадываюсь, что где-то подле расположена кнопка вызова сестры.

Тут же вспоминаю: когда-то об этом упоминала Муся, в своих многочисленных рассказах об их супер современной клинике.

Значит, я в их клинике.

Но почему же тогда Муси нет рядом со мной?

Ах да, Игорь назвал ее дрянью.

Значит, ее выгнали с работы.

Но за что?

И почему же все-таки она придумала эту глупую байку про смерть Игоря.

Рядом со мной легкие шаги.

Игорь встает со стула и отходит куда-то в сторону, а вместо него я вижу миловидное лицо с коротко черной челкой, низко падающей на васильковые глаза.

Оказывается тело мое подчиняется мне настолько, что я могу даже повернуться на бок.. Теперь я вижу и панель, к которой тянулся Игорь, и на ней, оказывается, не одна, а целых три кнопки.

— Сейчас уколемся, и все пройдет — ласково говорит мне существо с челкой, и я верю ей сразу, хотя тонкое лезвие иглы довольно болезненно впивается в кожу. Сестра говорит мне еще что-то, и быстро растирает ваткой место укола, но я не слушаю ее монотонное щебетанье, потому что, где-то за ее спиной, переговариваются два негромких мужских голоса.

Одни из них принадлежит Игорю, второй мне не знаком, но именно он сейчас говорит тихо, но настойчиво — …. Рано, непозволительно рано….. Хотя бы до завтрашнего утра….

— он почти шепчет, и половины сказанного я не различаю — Но она задает вопросы, и они не дают ей покоя — так же тихо возражает ему Игорь…

— … два кубика, и пусть спит до утра…

— Но я обещал, хотя бы в общих чертах — Игорь настаивает на своем, и мне очень хочется, чтобы он не отступил, однако и незнакомец не собирается сдаваться…

— …. только травмирует, и реакция непредсказуема….

— Ты специалист — соглашается Игорь. — Просто я не привык обманывать пациентов — Никакого обмана…. Рано или поздно…. все. И потом, следователь, если ты помнишь…

— И… швейцарец рвется — Пусть согласовывают со следователем…. Нам важнее ее состояние — Да, …. Очевидно лучше… Лена! — Игорь повышает голос, обращаясь к сестре, — добавь еще два кубика… — он называет какое-то лекарство, название которого мне ни о чем не говорит, но я понимаю, что именно оно повергнет меня в беспробудный сон, аккурат, до завтрашнего утра.

Мне хочется обидеться на Игоря за то, что он не сдержал своего слова и рассердиться на незнакомца, который так возражал против того, чтобы открыть мне какую-то истину.

Еще я вспоминаю о следователе прокуратуры, и пытаюсь связать его с тем, что со мною произошло, и о чем я, а вернее мое тело помнит только что-то смутное и ужасное.

Я хочу спросить, какой это швейцарец рвется ко мне? Потому что, Егор погиб в Швейцарии. И это, наверняка, связано каким-то образом.

Вспомнив Егора, я вдруг понимаю, что думаю о нем впервые с того момента, как поверила, что жива и хочу сказать себе, что это дурно, стыдно, и что тем самым, я предаю его, потому что…

Однако, я не говорю, а вернее не хочу говорить себе ничего такого.

И вспоминать, что скрывается за этим "потому что… " не хочу.

И мне не стыдно.

И я не обижаюсь на Игоря, и не срежусь на того незнакомого человека, который настоял на том, чтобы я теперь спала до завтрашнего утра.

Потому, что я действительно очень хочу спать.

Лена, еще только собирается сделать мне второй, усыпляющий укол, а мысли мои уже путаются, цепляясь друг за друга, и не давая друг другу развернуться до конца. Тяжелые веки смежаются.

Я хочу спать.

Потому что за все это время, которое прожила я, как выясняется теперь, в каком-то страшном наваждении, когда все врали, притворялись и разыгрывали передо мной какие-то дикие спектакли, я страшно, нечеловечески устала.

Потом я снова открываю глаза, причем веки мои более не холодны и не тяжелы, я открываю глаза без малейшего усилия, как делала это всегда, просыпаясь поутру.

Однако, теперь, не утро, но и не ночь, вероятнее всего: ранний вечер, а может и преддверие рассвета, потому что освещение в комнате какое-то странное синевато — розовое с сильной примесью фиолета.

Лампы погашены, но в этом насыщенном цветом мареве, я хорошо различаю предметы, окружающие меня.

Вижу белую больничную стену, прошитую полосой темного дерева, белый потолок над своей головой. Впрочем, все белое, сейчас несет на себе отпечаток странного свечения, наполняющего мою палату.

И еще я понимаю, что подле меня, на том самом месте, где недавно сидел Игорь, и теперь сидит кто-то, никак, впрочем, не обнаруживая своего присутствия.

Памятуя о запрете Игоря на любые движения, я только медленно и очень аккуратно кошу глазом, на моего молчаливого посетителя, и… белый больничный потолок снова качается надо мной, как при первом пробуждении.

Вместе с ним, качнувшись, плывет куда-то моя голова, снова погружаясь в туман.

И ясные поначалу мысли опять хаотически путаются в ней.

Потому что, сидящим возле себя я вижу Егора.

Вижу хорошо.

И нет у меня ни малейших сомнений, что это он.

Сильное мускулистое тело, небрежно разбросано в невысоком больничном кресле, голова запрокинута назад. Теперь мне становится понятно, отчего он не подавал никаких признаков своего присутствия: Егор спит. Мне хорошо знакома эта его манера: засыпать сидя, сильно устав от чего-то. Тогда ему бывало достаточно всего лишь десяти-пятнадцати минут неудобного сна, чтобы полностью восстановить силы, и снова ринуться в жизнь бодрым, свежим, готовым к любому самому нетривиальному повороту событий.

Когда — то было так.

И теперь Егор снова спит подле меня.

А я мучительно пытаюсь совладать с броуновским движением мыслей в голове, и понять в конце концов: на каком же я теперь свете?

Этот вопрос начинает всерьез сводить меня с ума.

И, сдается мне, что любой на моем месте испытывал бы нечто подобное.

К счастью долго воевать со своими непослушными, ускользающими мыслями мне не приходится:

Егор просыпается, потягивается в кресле, явно тесноватом для его крупного тела, стряхивает остатки сна энергичным движением головы и смотрит на меня.

В глазах его — радость и нежность, давно забытые мною чувства, обращенные ко мне.

— Очнулась? — спрашивает он меня, совсем как Игорь, во время прошлого моего пробуждения — Очнулась — осторожно отвечаю я. Слова не причиняют мне прежней боли Но ответив односложно, я все равно замолкаю, ибо не знаю, как говорить с ним, о чем спрашивать, потому что не знаю главного. В одном ли мире мы теперь обитаем с ним или, по-прежнему, — в разных. Но Егор и не ждет от меня вопросов, более того, похоже, что ему известны все мои мучительные сомнения, и он намерен разрешить их немедленно.

— Не волнуйся, ты жива, хотя и пережила серьезное испытание.

— А ты? — снова бесконечный сводящий меня с ума диалог, как давече с Игорем. Но Егора он не ввергает в изумление и не пугает.

— Я, увы, — нет.

— Но ты здесь?…

— Потому, что ты спишь, и потому, что ты, как я всегда и полагал, оказалась умницей и все сделала правильно. За это награда — тебе и мне. Я здесь, и могу говорить с тобой, хотя бы и во сне. Возможно, когда — ни-будь я снова смогу прийти к тебе во сне, но это будет уже очень нескоро и, наверное, совершенно иначе — Но ты не сердишься на меня?

— За что?

— За то, что я не смогла последовать за тобой, как ты этого хотел — Я никогда этого не хотел.

— Ты не говорил вслух, но, я поняла…

— Это не ты поняла, это тебя заставили понять — Но — кто?

— Это ты узнаешь очень скоро, наверное, уже завтра и я не хочу тратить отпущенное мне время на долгую историю — Но если ты не хотел, что бы я последовала за тобой, о чем же ты просил меня догадаться в прошлом сне? Или это был не ты?

— Во сне — я. И просил я тебя понять, как раз, обратное. То, что тебе ни в коем случае нельзя делать этой глупости. Потому, что все мои надежды теперь в этом, вашем мире связаны только с тобой.

— А в интернете?

— А в интернете был совсем другой человек.

— Но он говорил такие вещи, которые знали только мы двое…

— В этом еще один мой грех перед тобой — второй — А какой первый?

— Ты знаешь — Но ты скажи — Узнаю тебя. Тебе всегда нужны были слова, даже там, где все было и так очевидно — Все женщины устроены так — Не все. Только те, которые любят по — настоящему. Просто любят, а не "за что-то " или «почему-то».

— Почему?

— Потому, что другим достаточно « чего-то» или « почему-то». А слова — напротив, ни к чему. Так, романтические бредни.

— Значит, мне нужны были романтические бредни?

— Да, потому что настоящая любовь без них пересыхает и может даже умереть. Они для нее — как влага для растения. Они и мне были нужны, только я не желал этого признавать.

— Но теперь?

— Теперь? Теперь — да. Слушай. Самый большой грех, который совершил я в своей далеко не безгрешной жизни — это грех предательства твоей любви.

Предательство — вообще один самых страшных человеческих грехов, как я полагаю. Но предательство бескорыстной любви — грех вдвойне. Но и это еще не все. Не вдовое, втрое, тяжел мой грех, потому, что, предавая, я не переставал тебя любить, а значит, предавал и свою любовь. Вот. Получи, то, чего ты так хотела — голос его дожит, и это во сто крат дороже всех сказанных слов, хотя каждое для меня — дороже всех сокровищ мира. — Но можешь не беспокоиться, за все я наказан сполна, причем наказание настигло меня еще при жизни и, умирая, я осознавал полную меру своего просчета и расплаты за него.

— Я совсем не беспокоюсь об этом. Наоборот, мне также больно это, как и тебе — Я знаю. Прости. Ты же знаешь, некоторые вещи я говорю, вернее, говорил, по инерции — тебя всегда это раздражало. Но не об этом сейчас речь, такие это мелочи, если бы ты только могла понять!

— Я понимаю — Может быть, может быть, ты и понимаешь. Только ты, потому, что ты единственный мой человек… Ты, как бы это сказать…. ты — это я. Пошло.

Затаскано. Примитивно. Но других слов я не знаю. И вот теперь ты осталась там вместо меня. То есть не вместо, а словно бы я остался частично, в тебе.

Но подожди, об этом говорить я не умею, и потому запутаюсь А время идет, и я должен сказать главное Так вот. Я понял, все понял, но слишком поздно, чтобы начать бороться. Вернее, нет, не так. Я мог попробовать бороться, но силы были не равны, и я мог проиграть. Тогда бы они победили окончательно. И я решил отказаться от борьбы, сделать вид, что ничего не понимаю, а если и понимаю, то смирился и сломлен, но в самый последний момент, нанес им удар, о котором они узнали только после того, что сделали со мной… И я рассчитал все правильно. Я все-таки победил. Потом, когда тебе расскажут все подробности, ты поймешь, почему для меня было так важно, чтобы ты — моя оставшаяся на земле половинка, тоже сделала все в соответствии с моим расчетом. Сейчас ты не понимаешь меня….

— Нет, думаю, что понимаю в главном. Ты хотел, чтобы я осталась жива, а кто-то подталкивал меня к смерти.

— Умница!

— Но в том, что ничего не произошло, нет моей заслуги. Я только молилась, и вверила свою судьбу в руки Божьей Матери.

— Но разве этого мало? Ведь молитва молитве рознь. Ты молилась так, что была услышана — И отпустила веточку…

— Что?

— Нет, об этом не будем, это долгая притча.

— Не будем, если, долгая, потому что время мое истекло. Сейчас я уйду.

Прощай. Прощай. Прости.

— Я простила.

— Я знаю — Живи полной жизнью, не заточай себя в плен воспоминаний, просто помни меня. Хорошо.

— Обещаю.

— Этого достаточно, чтобы я там был спокоен. А большего я и не желаю.

Только покоя. Все, ушел!

— Егор!

Тишина была мне ответом. Предрассветная, теперь я знаю это точно, тишина пустой больничной палаты.

Я проснулась.

А может, и не спала все это время. Но этого уже не дано мне знать, и я не хочу теперь даже пытаться разобраться в этом.

Снова тяжелы мои веки и боль, правда, не такая сильная, как вчера, опоясывает горло.

И лицо мое туго перебинтовано, словно голову мою кто-то повязал плотной давящей косынкой.

Только глаза открыты и смотрят на мир, на солнце, которое где-то там за окном моей палаты, медленно выползая из-за горизонта, тянет ко мне ласковые, косые и яркие лучи, пронизывающие палату насквозь.

Этот кабинет с полным на то основанием мог бы быть кабинетом большого сановного начальника: министра или даже премьер — министра, хозяином его мог оказаться глава любой коммерческой структуры от банка до медиа — холдинга, но непременно крупной и респектабельной.

К тому же, кабинет весьма красноречиво говорил о том, что его хозяин, помимо немалых средств, обладал еще и неплохим художественным вкусом, либо просто был очень неглуп, и полностью отдал оформление свей обители на откуп толковым дизайнерам.

Все в нем было к месту, ко времени и порождало ощущение абсолютной гармонии и дорого, уютного комфорта.

Молодая женщина, с удивительно правильными, почти академическими пропорциями лица и очень короткой стрижкой комфортно расположилась на большом английском диване, классически сдержанно зеленого цвета в отдаленном углу кабинета, который подчеркнуто, был предназначен для деловых бесед, но с людьми близкими или, по меньшей мере, давно знакомыми хозяину кабинета.

Не случаен здесь и пылающий камин в массивном обрамлении зеленого, в тон мебели, мрамора, и низкий столик красного дерева заставленный сейчас чайными и кофейными приборами строгого гарднеровского сервиза, и большие кожаные кресла, составляющие вместе с диваном единый, добротный гарнитур.

Все три кресла геометрически выверено окружающий столик, сейчас заняты тремя мужчинами, очень разными внешне.

Однако сторонний внимательный наблюдатель, окажись он в эту минуту поблизости, непременно заметил бы, что каждый из них по-своему, уместен в этом кабинете, и своим присутствием ни как не нарушает общей, безусловной гармонии.

А венцом ее, и одновременно стержнем, на котором собственно и держался, прочно и уверенно весь безукоризненно выверенный стиль кабинета был огромный, портрет над камином в массивной золоченой раме.

На холсте, изображен во весь рост очень крупный, представительный мужчина, с окладистой бородой и ясными, пронзительными глазами, устремленными, кажется, непосредственно на каждого из посетителей кабинета и, одновременно, озирающими все его пространство.

Человек на портрете был ни кто иной, как русский Император Александр III, и присутствие в кабинете великого Государя, говорило о вкусах и пристрастиях хозяина гораздо более, нежели все прочее.

Атмосферу абсолютной гармонии, царившей, как уже замечено, в этом, обставленном с умной роскошью кабинете, нарушало лишь одно обстоятельство.

Болезненно хрупкая женщина, с неестественно правильными чертами лица теперь была его хозяйкой.

И это было совершенно нелогично и необъяснимо настолько, что даже взгляд Государя Императора, устремленный на нее, кроме привычного слегка насмешливого превосходства, окрашивался еще и изрядной долей недоумения.

И, тем не менее, это было именно так.

Более того, эта женщина — я.

Странная и не вполне здоровая привычка постоянно оценивать себя, как бы глядя со стороны, прочно живет во мне, иногда сильно отравляя жизнь и жутко раздражая.

Но отделаться от нее, мне, очевидно, не удастся еще достаточно долгое время.

По крайней мере, до той поры, пока я не привыкну к своей новой внешности, которую своими воистину «золотыми» руками воссоздал Игорь из того кровавого месива, в которое было превращено мое лицо безумной рукой маньяка.

Пока не зарубцуется на шее глубокий шрам, который Игорь обещает « иссечь», как он выражается, несколько позже. Теперь же я вынуждена скрывать его под несколькими рядами крупного жемчуга, сильно напоминающими собачий ошейник. Несмотря на свою баснословную, даже при теперешних моих возможностях, цену, ошейник выводит меня из себя своим постоянным навязанным мне присутствием.

Откровенно говоря, очень многое теперь в моей жизни, не является следствием моего свободного выбора.

Однако — все это, начиная от совершенно чуждого мне кабинета, в котором я, выбиваясь из сил, осваиваю совершенно чуждую мне деятельность, и многое еще другое является результатом моего выбора.

Не свободного, но добровольного.

Такая вот странная коллизия.

Но я пытаюсь учиться жить в ее рамках.

И трое мужчин, с которыми мы теперь мирно и вроде бы даже расслаблено, попиваем чаек и кофе — кому что по вкусу, каждый — по — своему, помогли и продолжают помогать мне в этом.

Выходит, что на сегодняшний день — все они, совсем недавно, понятия не имевшие о существовании друг друга, — самые близкие мои друзья и помощники.

И, если угодно, моя команда.

Хотя к этому термину я отношусь очень осторожно.

Когда — то его внедрил в мое сознание Егор, и заставил принять, как нечто очень важное в жизни человека, если он, разумеется, не из породы раков-отшельников, по собственному же Егорову выражению.

Однако позже сам Егор как — то уж очень несвойственно себе, легкомысленно и непродуманно распорядился этим важным фактором в своей собственной жизни, за что, собственно и поплатился так жестоко.

Но эти трое — все же команда, команда моих спасателей, правда, к сожалению, временная.

И сегодня, как не грустно признавать мне это — последняя наша встреча в полном составе.

По крайней мере, на ближайшее, обозримое время.

С каждым из этих людей, я провела наедине, в долгих, порой очень непростых беседах, бесчисленное множество времени.

Гораздо реже собирались мы все вместе. Тем дороже для меня сегодняшняя встреча.

И я велела разжечь камин, и подать традиционные чай-кофе в парадном гарднеровском сервизе.

Сдается мне, что поступила я верно, потому что Государь, впервые, пожалуй, с момента моего водворения в кабинет Егора, вроде бы не удивляется моему присутствию.

Нас собрала здесь вместе история, которая могла бы лечь в основу захватывающего остросюжетного романа.

Популярного фильма или даже целого сериала, из тех редких, которые счастливо избегают попадания в искрящуюся пенную бесконечность «мыльных опер».

Но она обернулась страшной сказкой, ужасной и не правдоподобной.

Однако именно она, эта страшная сказка чьей-то злой волей и совершенно невообразимым способом была воплощена в жизнь.

История эта такова.

Давным — давно, целых тридцать с небольшим лет назад, в одной совершенно обычной московской семье родились друг за другом, с интервалом в один год две девочки Погодками называю таких детей.

И они, часто бывают мало похожи друг на друга, как похожи близнецы, или даже дети одной семьи, рожденные с большим интервалом.

По крайней мере, эти девочки, были совершенно непохожи друг на друга.

Более того, казалось, что природа решила немного поразвлечься на потомстве этой, ничем не примечательной семьи.

И потому старшая девочка уже в раннем детстве, когда все дети кажутся одинаково симпатичными бутузами, оказалась не удивление некрасивой, медлительной и неповоротливой. Однако, тихой, беззлобной, безотказной и более всего озабоченной с малых лет благополучием кого угодно, начиная от любимой бабушки и заканчивая приблудным котенком, но только не своим собственным.

Та же, которая рождена была всего — то на один год позже, теми же самыми родителями, в том же самом старом доме и при прочих равных условиях, появилась на свет красавицей и это, так же вопреки обыкновению, стало очевидно с первых дней ее жизни.

Надо ли говорить, что все прочее в младшей сестре было диаметрально противоположно тому, что отличало старшую.

Она была жива и подвижна как ртуть, соображала стремительно не по годам, и не по годам была прагматична. Ее эгоизм, заметный уже в нежном возрасте настораживал даже родителей, а жестокость, которую она вдруг могла беспричинно проявить к любому живому существу в недобрый час попавшемуся ей под руку, вселял откровенную тревогу.

Тревога старших был не просто тревогой родственников по поводу дурного характера подрастающего члена семьи, Семья, в которой появились на свет обе девочки, была семьей потомственных, профессиональных психиатров. Основатель династии — известный московский профессор пользовал, и небезуспешно, еще страдающих расстройствами нервов столичных барышень, врачевал более серьезные душевные недуги у вельможных аристократов, крупных помещиков и нарождающихся российских буржуа, — словом на отсутствие практики и славы не жаловался.

По его стопам пошел и сын, которому довелось врачевать больные души уже совсем иных, но также власти придержащих персон, из числа партийной и прочей советской номенклатуры. Женился он довольно рано, на молодом докторе — коллеге, также успешно практикующей.

Таким образом, озабоченность семьи более чем дурным нравом ангелоподобного чада, носила профессиональный характер, и споры методах воспитания девочки часто приобретали характер научных дискуссий.

Но их, как правило, и постигала судьба всех ученых дискуссий. Иными словами, ни к каким конкретным решениям, родители не приходили и радикальные меры в воспитательном процессе младшей дочери не применялись.

Обоим, откровенно говоря, было не до этого. Советская психиатрия развивалась в ту пору бурно и, как казалось тогда апологетам школы, продуктивно. Сознание множества сограждан вызывало тревогу у отечески настроенных властей, и советские психиатры — патриоты работали на износ: гражданам великой страны требовалась их квалифицированная помощь. Посему оба родителя большую часть время проводили в стенах своих клиник, встречаясь под крышей старой, дедовской квартиры только поздними вечерами и, похоже, лишь для того, чтобы обменяться профессиональной информацией, и обсудить новейшие методики.

Обе девочки, не смотря вопиющую свою непохожесть, проявляли одинаковый интерес к семейной профессии, и даже игра с куклами «в доктора» всегда превращалась в игру « в доктора — психиатра»

Что же касается, проблем с их воспитанием, то они целиком были возложены на плечи бабушки — вдовы основателя династии, и та, будучи единственным — не психиатром семье, пыталась воспитывать сестер, в тех канонах, которых была когда-то воспитана сама.

Ей, разумеется, не удалось существенно повлиять на развитие характера обеих.

И старшая, росла по-прежнему тихой неуклюжей толстушкой, работящей и безответной, а младшая — формировалась надменной капризной красавицей, патологически ненавидящей всех, просто так « на всякий случай», проявляющей чудеса изворотливости, лживости и ловкости для достижении своих целей.

К примеру, пожелав откушать сладостей из подарочного набора, предназначенного для вручения кому-то, девочка умудрилась, не повредив, снять целофановую упаковку с огромной коробки конфет, предусмотрительно извлечь — не одну, а целый ряд шоколадных фигурок, и упаковать все сызнова, так, что ни у кого не возникло никаких подозрений относительно целостности подарка. Обман раскрылся совершенно случайно, когда хозяйка дома, в котором проходило торжество, решила угостить гостей дареными конфетами. Но и тогда, никому в голову не пришло заподозрить семейство дарителей, а вернувшиеся с торжества, папа с мамой возмущались беспорядками, царящими на шоколадной фабрике, где в коробку могли не доложить целый ряд конфет.

Иногда она «шалила» просто так, даже не желая для себя какого-то вознаграждения.

К примеру, уже, будучи подростком, подслушав случайно разговор родителей о маниакальной ревности одной из приятельниц, девочка начала методично названивать несчастной ревнивице, представляясь мифической подругой ее мужа, и предрекая той скорую одинокую старость.

Такой вот подрастал на земле человечек.

Единственное, чего, пожалуй, добилась бабушка в своем искреннем стремлении воспитать" хороших девочек из порядочной семьи" было странное весьма обстоятельство.

Возможно, помимо бабушкиных стараний здесь сыграл роль пресловутый « голос крови»

Но как бы там ни было, обе девочки были искренне привязаны друг к другу. Можно даже сказать, что сестер связывала самая настоящая любовь, причем, как ни странно — взаимная.

Пришел срок, и обе девочки, естественно, с интервалом в год, поступили в медицинский институт, точно зная, какая отрасль здравоохранения их ожидает.

Однако, судьба к тому времени, очевидно, уже устала наблюдать за ровным течением жизни этой семьи, и начала постепенно вносить в него свои коррективы.

Старшая — уже заканчивала третий курс института, когда бабушку разбил жестокий паралич.

Надежды на выздоровление не было ни малейшей, но и сказать, сколько дней, месяцев или лет продлится безгласное и неподвижное присутствие ее в этом мир, не брался никто.

Остро встал вопрос о сиделке.

Разумеется, семья без труда могла позволить себе подобное с материальной точки зрения, но по разумению старшей внучки, это было категорически невозможно, стыдно, бессовестно и неблагодарно по отношению к воспитавшему их с сестрой человеку.

Она выдержала не один семейный совет, но на своем настояла.

Институт был оставлен. И девушка начала осваивать нелегкое мастерство профессиональной сиделки.

Бабушка прожила, на удивление долго — почти шесть лет.

Когда она, наконец, покинула этот мир, положение старшей сестры было не из легких.

Ей было двадцать шесть лет, за плечами — три года медицинского института и опыт ухода за парализованным человеком. Продолжать учебу отчего-то уже не хотелось, найти достойную работу было сложно.

Но некая высшая справедливость все же, видимо, изредка осуществляется относительно людей, служащих ей бескорыстно.

Близким приятелем родителей оказался известный профессор, пластический хирург, который взялся похлопотать за дочь старых друзей.

Прошло совсем немного времени, и она удивительным образом обрела себя, в качестве хирургической сестры в одной из частных клиник, еще только возникающих на руинах некогда монументального советского здравоохранения.

Шел год 1987.

Вышло так, что она пришла в клинику одной из первых.

Остальное стало следствием ее, по-прежнему идеального: кроткого, самоотверженного нрава и богатого опыта.

Скоро ее не просто любили в клинике все: от молодого, модного руководителя — профессора до обыкновенной санитарки — она стала ангелом-хранителем местного масштаба, к тому же одной из лучших хирургических сестер. И потому постоянным соратником самого талантливого и перспективного пластического хирурга.

Всего несколько лет работы принесли ей то, чего долгое время была она лишена, прикованная собственным решением к постели умирающей старушки: популярность, уважение, признательность, новые знакомства, связи, дружбу.

Перед ней открылись двери, за которые вряд ли могли попасть все ее маститые предки — профессора, если только не случалось с кем — ни-будь из тамошних обитателей тяжкого психического расстройства.

Но и тогда, доктора впускали лишь как доктора, на время визита или курса лечения. И, расплатившись за услуги, как правило, знакомство прерывали до следующего ( не приведи Господь! ) случая.

В другое же время, вспоминать о скорбном людям не хотелось: просто так доктора в гости не звали.

Другое дело — милая и услужливая сестра из клиники, приносящей только радость преображения.

Ее охотно знакомили с друзьями, рекомендуя как хорошего специалиста, если нужно поделать специальный массаж после операции или поколоть какой — ни — будь препарат.

С ней консультировались.

В, конце концов, людей просто согревал ее мягкий покладистый нрав, готовность всегда и все выслушать, понять, посочувствовать, по возможности, помочь.

Она была неприметна и не опасна с позиций извечной женской ревности, но при случае, радовала глаз своей уютной домашней полнотой.

А главное — всегда оказывалась полезной, что бы ни затевалось и ни происходило: детский праздник или благотворительный бал, не на кого было оставить собаку или нужно было, не раскрывая источника, довести до чьих-то ушей кофиденциальную информацию…

Она быстро становилась всем «своей», и тем жила.

Младшая сестра, тем временем блестяще закончила институт, и… оказалась почти в таком же затруднительном положении, что и старшая.

Советская психиатрия, столпами которой были сильно постаревшие, растерявшие связи и позиции в научном мире, предки, разваливалась на глазах, погребая под своими руинами надежды на успешную карьеру.

Однако, молодой интерн, была не из тех, кто складывает лапки и поджимает хвостик, ощутив увесистый пинок судьбы, смиренно ожидая наступления лучших дней.

Да, линкор психиатрической школы дал течь, но в сопредельных водах уже барражировал, вынырнув из-за «железного занавеса» современный лайнер психологии — науки, быстро входящей в моду и стремительно развивающейся.