Библиотека исторической прозы для детей и юношества - Чингиз-хан

Мстислав увидел впереди равнину, где в тучах черной пыли проносились татарские и русские всадники. Это был отряд волынцев под начальством восемнадцатилетнего зятя его, князя Данилы Романовича. Вот мелькнул голубой стяг его, расшитый золотом. Дружинники теснились по сторонам князя Данилы, его охраняя, а татары кружились по всем направлениям, налетая, сшибаясь, падая и продолжая биться изогнутыми длинными клинками.

Половцы были дальше. Мстислав видел, что половецкий отряд, где покачивался хвостатый значок воеводы Яруна, удалялся в сторону холмов, гоня перед собой облако пыли.

Мстислав решил взять влево, пересечь холмы и, если за холмами идет бой, ударить на татар сбоку, чтобы помочь половцам воеводы Яруна. Он повел свой отряд в обход на холмы и, поднявшись на более высокий бугор, остановился, потрясенный тем, что увидел…

На равнине, выжидая, развернулись густые ряды свежего татарского войска. Всадники стояли неподвижно, в грозном молчании. Отчетливо были видны железные шлемы, блестящие латы, кривые клинки в руках. Отряд за отрядом, длинной вереницей растянулись татары по равнине… Сколько их? Двадцать полков? Или больше, тридцать? Пятьдесят?

Вот где затаилась татарская сила, скрываясь до последнего страшного дня! А те мелкие отряды, что нападали и убегали по дороге от Днепра, – это была только приманка, хитрая татарская уловка!

Так оплошать, так привести в западню своих преданных дружинников под кривые мечи готовых к бою татар!.. Где выход, где спасенье? Как выиграть время, известить и собрать все русские отряды, растянувшиеся беспечно по длинному пути? «Наших русских войск много, не меньше, чем татарских! Но почему они не собраны вместе такой же грозной неодолимой силой?! Почему каждый князь идет сам по себе, со своей дружиной? Только бы один день отсрочки, чтобы объединить все раздробленные русские отряды! Тогда померяться силой с татарами».

Время упущено! Сейчас татары бросятся вперед и натиском тридцати тысяч свежих коней сметут все на своем пути… «Мертвые сраму не имут!» – прошептал Мстислав и впервые ударил коня плетью. Степной конь взвился на дыбы и сделал бешеный скачок. Он помчался с холма вниз, на равнину, а навстречу ему из-за холмов вылетели густой толпой половецкие всадники. С ревом ужаса и отчаяния они стегали коней, сбили и смешали ряды галицких дружинников Мстислава и беспорядочной массой, опрокидывая встречных, мчались дальше. Вместе с ними конь уносил молодого Данилу Романовича, тяжело раненного в грудь. Он едва держался в седле, вцепившись в гриву коня.

Впереди выезжали на равнину татары сомкнутыми рядами, странно безмолвные, с завернутыми до плеча правыми рукавами, с поднятыми изогнутыми клинками. Что-то зловещее было в этом молчаливом движении тесной колонны всадников, когда они, без единого крика, приближались рысью к берегам Калки.

Только фырканье коней, глухой топот и случайный звон оружия нарушали тишину грозного монгольского войска, скованного единой цепью и единой волей.

Татары перешли реку, поднялись на другой берег, и тогда только задребезжали пронзительные сигналы труб. Они с диким воем помчались на лагерь русских. Там уже заметили стремительное бегство потерявшего разум половецкого отряда, и поспешно сдвигались в круг тяжелые повозки.

Не задерживаясь около первого русского отряда, татары поскакали дальше, налетая на встречные растянувшиеся обозы.

Все отряды русских, тянувшиеся по Залозному шляху, видели гнавших коней половецких всадников и среди них князя Мстислава Удатного. В развевающемся по ветру красном плаще он мрачно скакал на долговязом сивом жеребце.

Многие русские, бросая повозки, садились на коней и спешили назад к Днепру. Другие составляли в круги повозки и с боем встречали топорами налетавшие татарские отряды.

Одна часть татарских войск осадила лагерь князя киевского Мстислава Романовича. Он шел с десятитысячным отрядом ратников, конных и пеших. Он не держал связи с другими отрядами, не знал, что предпримет Мстислав Удатный, и похвалялся, что один, без чужой помощи, истребит «принесенных злым ветром татар хана Чагониза».

В полдень этого черного дня киевляне стали лагерем на высоком берегу Калки. Они, как обычно, поставили кругом повозки, когда мимо них пронеслась лавина обезумевших половецких всадников.

Одиннадцать князей, бывших в киевском войске, сказали:

– Здесь наша смерть! Станем же крепко!

Они перецеловались друг с другом и постановили биться до последнего вздоха.

Киевляне теснее сдвинули повозки, оградились красными щитами и залегли за колесами. Они поражали налетавших татар стрелами, отбивались мечами и секирами.

Тучи пыли носились над широкой высохшей равниной, и где особенно клубилась пыль, там рубились люди, мчались кони без всадников, раздавались стоны раненых, крики ярости, треск барабанов, пронзительные звуки труб.

Субудай-багатур находился на холме, окруженный сотней отборных тургаудов. Он посылал всадников узнать; "Как держатся багатуры? Не видать ли свежих русских войск? Не грозит ли откуда-нибудь беда? Но гонцы возвращались и говорили, что монголы всюду одолевают, что урусы отступают к Днепру, бьются, падают, раненые продолжают отбиваться, но ни один не просит пощады, ни один не сдается в плен.

– Волчья порода! – сказал Субудай. – Волчья им смерть!

Узнав, что киевское войско окружило себя повозками, отстреливается и отбивается, Субудай посылал на этот лагерь отряд за отрядом, приказывая: «Опрокинуть телеги! Прорвать кольцо! Поджечь кругом степь!»

Монголы, напирая на русские заслоны, метали копья, натягивая большие луки, пускали меткие стрелы с закаленными иглами на конце, подкатывали зажженные связки сухого камыша, – но русские держались так же стойко, сбивая стрелами и камнями подлетавших близко всадников, и татары не могли сломить русскую силу.

По приказу Субудая на русский лагерь двинулись, спешившись, сбродные спутники монголов из разных племен; они взбирались на телеги, размахивая булавами и кривыми мечами, издавая дикие вопли и подбадривая друг друга. Русские встретили их ударами топоров на длинных рукоятках, мечами и дубинами и сбивали нападавших, которые валились с разбитыми черепами…

На третий день Субудай призвал старшину бродников Плоскиню. Он пришел почерневший, худой от голода. Высокий, сильный Плоскиня теперь еле шел. Два монгола стояли сзади него и покалывали ножами, чтобы Плоскиня двигался вперед. Субудай сказал:

– Поди к своим братьям урусам и уговори, чтобы они побросали мечи и топоры. Пусть уходят домой… Мы их не тронем. За это получишь от меня свободу.

Плоскиня, придерживая рукой цепь от ножных кандалов, направился к русскому лагерю. Два монгола шли следом за ним и держали конец сыромятного ремня, накинутого на шею Плоскини. Он остановился в нескольких шагах от русских телег. Русские поднялись на телеги и с удивлением смотрели на странного истощенного человека с тяжелой колодкой на шее. Некоторые его узнали: «Это Плоскиня-лошадник, он пригонял в Киев табуны половецких коней и был у половецких ханов переводчиком!»

Плоскиня начал кричать русским:

– Мне приказал хан татарский, Субудай-богатырь, сказать вам, чтобы вы больше зря не бились. Если вы ихней милости покоритесь, то они вас на все четыре стороны отпустят… Только побросайте все ваше добро – тулупы, повозки и топоры. Все это татарам нужно за их хлопоты, потому в походах очень они поиздержались.

– Да врешь ты все, пустобрех Плоскиня, как врал на торжищах, когда продавал нам запаленных коней!

– Не слушайте его! – кричали старые воины. – Лучше выйти с мечами и пробиваться к Днепру. Хоть половина доберется до избы, а так, без топоров или мечей, мы все в степи поляжем!

Но Плоскиня клялся, что говорит правду, снял нательный крест, целовал его, плакал и говорил:

– Могу ли я говорить иначе, если татары меня сзади ножами подкалывают!

А татары кивали головами и подтверждали, подымая большой палец, что правильно говорит их переводчик.

Несмотря на возражения старых воинов, все же великий князь киевский Мстислав Романович приказал сдавать татарам оружие. Тогда киевские воины стали прощаться друг с другом, кланяясь в пояс, и выходили поодиночке, бросая оружие в одну кучу. Первым делом воины побежали к реке, – три дня они не пили воды. Когда же последние воины вышли из лагеря и в пыли потянулись по шляху, разминая плечи и радуясь, что увидят родину, татары стали их нагонять и беспощадно рубить.

Теперь в пустынной бескрайной степи, без оружия, гибель всем казалась неминуемой. Русь далеко, и помощи ждать неоткуда!

Монголы выделили одиннадцать князей, бывших вместе с князем киевским. Они пригласили их на пир к хану Субудай-багатуру. Всадники окружили их тесным кольцом и повели в татарский лагерь.

Субудай-багатур с сотней своих телохранителей-тургаудов проезжал в стороне от киевского лагеря и наблюдал за бойней. Безоружные урусы бились, как могли, бросая камни и комья сухой земли. Раненые схватывались с татарами, стаскивали их с седел, вырывая их кривые мечи, и снова бились. Один высокий урус, принеся из лагеря оглоблю, бился ею, как дубиной, хотел ударить подъехавшего всадника, и удар пришелся по голове коня. Конь взвился на дыбы и упал вместе с монголом. Урус набросился на лежавшего, вырвал его меч, зарубил и, вскочив на коня, продолжал биться мечом… Туча пыли все закрыла…

Но силы были неравные, и монголы одолевали.

Субудай-багатур въехал на холм и оттуда продолжал наблюдать за передвижением по шляху всадников; он первый заметил, что с севера движутся три тучи пыли.

– Что это? – спросил Субудай, показав пальцем на север.

– Это возвращаются монголы Тохучара! – говорили тургауды. – Это кипчаки гонят быков!

– Нет, это идет свежее войско! – сказал Субудай. – Трубите сбор! Сзывайте скорее всех воинов! Довольно сдирать сапоги с мертвых урусов! Будет новый бой!

Пронзительно задребезжали трубы. В нескольких местах, где шла свалка, ответили сигналами другие монгольские трубачи. Некоторые монгольские всадники, оставляя дорогу, где отбивались русские, вскачь неслись к холму, где виднелись пятихвостый бунчук Субудая и неподвижный, как каменный идол, полководец на коне.

А с севера, из степи, все ближе надвигались три облака пыли. Потом пыльные тучи отделились от земли, поплыли в воздухе и медленно рассеялись. Субудай молча смотрел в ту сторону. Его тургауды вполголоса заговорили:

– Идут три отряда. Кто это? Если не кипчаки, то это урусские всадники. Там впереди камыши. Они теперь идут через болото, оттого и пыль кончилась… Глядите, вот и они!

На полях, за которыми тянулись камыши, среди зарослей ивняка показались первые всадники на белых и рыжих конях. Появляясь со всех сторон, вырастая, точно из земли, группы всадников все сгущались и вскоре заполнили равнину.

Некоторое время всадники спокойно оставались на месте, точно приводя свои ряды в порядок. Всадники растягивались полукругом, показались три треугольных знамени – черное с золотом посредине и два красных по сторонам.

Татары, рубившие безоружных киевлян на шляху, окруженные густой пылью, долго не замечали прибытия нового войска, и свалка продолжалась, постепенно подвигаясь на запад к Днепру…

Вдруг середина прибывшего войска рванулась вперед и помчалась с оглушительным криком, направляясь в самую гущу боя.

Правое крыло оторвалось и понеслось дальше, на запад, в обхват дравшихся, а левое крыло медленно, все ускоряя бег, направилось к тому холму, где находился Субудай-багатур.

Старый полководец колебался только несколько мгновений. Он крикнул: «За мной!» Хлестнув иноходца, он быстро спустился с холма и понесся в ту сторону, где стояли войска Тохучара. Там было пусто. – Тохучар принял участие в битве, – и Субудай несся все дальше.

Но русские его не преследовали. Они сделали полукруг и помчались, вздымая тучи пыли, выручать уходивших к Днепру киевлян.

Субудай остановился, разослав гонцов-нукеров сзывать растянувшиеся по шляху монгольские войска, приказывая немедленно возвращаться к берегам реки Калки.

– Пока победа на нашей стороне, – сказал старый полководец. – Урусы плодовитое, упорное племя! Из степи может еще появиться войско урусов и отрежет нам возвращение на родину… Пора поворачивать коней!

Джебэ-нойон во главе трехсот всадников, меняя коней, без передышки проскакал до Днепра. Сопровождавший его как переводчик бродник Плоскиня расспрашивал раненых русских:

– Где Мстислав Удатный?

Некоторые отвечали, что видели его мчавшимся, как буря, на чертовском сивом коне.

На берегу Днепра Джебэ заметил отплывавшую черную лодку. В ней алел плащ Мстислава. Князь сидел на корме и поддерживал за повод плывшего за лодкой коня. В лучах вечернего солнца ярко блестел золотой шлем Мстислава, но он не оглядывался на оставленный им «злой берег».

Джебэ наставил лучшую стрелу и натянул тугой лук. Стрела, не долетев до лодки, плеснула по воде. Джебэ соскочил с коня, упал грудью на землю и, обхватив руками голову, в ярости грыз пожелтевшую сухую траву…

Он встал, посмотрел еще раз на удалявшуюся лодку с алым плащом и, не зная, на ком сорвать свое бешенство, выхватил кривой меч и на несколько частей рассек теперь ему ненужного закованного бродника Плоскиню.

Джебэ вскочил на рыжего коня и, свернув в степь, поскакал обратно, удаляясь от шляха, где в черных тучах пыли продолжались последние схватки и передвигались тысячи людей.

В битве при Калке и на длинном Залозном шляхе погибло много славных русских богатырей и рядовых удальцов. Они пали, выручая безоружных киевских воинов, избиваемых татарами, которые поклялись не сделать сдавшимся урусам зла. Русские люди не забудут сложивших свои головы в этом бою ростовского богатыря Алешу Поповича и его верного щитоносца Торопа, рязанского богатыря Добрыню Золотой пояс, молодого помощника Алеши – славного Екима Ивановича и других суздальских, муромских, рязанских, пронских и иных храбрых северных витязей [161].

Русские отряды, пробивавшиеся смело, не бросая оружия, дошли до Днепра, где ожидавшие лодки перевезли их на другую сторону. Те же, что поверили татарским уговорам и побросали мечи и топоры, почти все были перебиты, как говорит старая песня:

Серым волкам на растерзание,

Черным воронам на возграенье…

Так по вине недальновидных, завистливых и враждовавших между собой князей, не пожелавших соединить свои силы в единое, крепко спаянное русское войско, Залозный шлях вместо пути великой победы стал «слезным шляхом», – отважные русские ратники усеяли его своими белыми костями, полили своей алой кровью.

…А князей имаше, изавиша и покладаше под доскы, а сами верху седоша обедати. И тако князи живот свой скончаша.

Троицкая летопись

На берегу Калки, на высоком кургане, Субудай-багатур созвал всех своих тысячников и сотников на торжественное моление богу войны Сульдэ. Этого потребовал угрюмый лохматый шаман Бэки. В остроконечной шапке, с медвежьей шкурой на плечах, обвешанный ножичками, куклами и погремушками, старый колдун ударял колотушкой в большой бубен и, приплясывая, ходил по кругу, где в середине лежали связанные Мстислав Романович, великий князь киевский, и другие одиннадцать доверчивых русских князей.

Покачивая головами и причмокивая, татары их осматривали и жалели, что среди пленных не хватало «конязя Мастисляба», – очень им хотелось посмотреть на прославленного «русского Джебэ»…

Шаман Бэки выкрикивал молитвы и, прижав к волосатому лицу бубен, то свистел дроздом, то гукал, как филин, то рычал, как медведь, или завывал волком – это он «беседовал» с могучим богом войны Сульдэ, подарившим монголам новую победу.

– Слышите, как гневается бог Сульдэ? – ревел шаман. – Сульдэ опять голоден, он требует человеческой жертвы!..

Тысячи татарских воинов расположились на равнине вокруг кургана. Они развели костры и кололи молодых кобылиц.

Татары принесли оглобли и доски, оторванные от русских повозок, и навалили их на связанных князей. Триста татарских военачальников уселись на этих досках. Подымая чаши с кумысом, они восхваляли грозного бога войны Сульдэ, покровителя монголов, и славили непобедимого «потрясателя вселенной», краснобородого Чингиз-хана. Отказавшись от денег за выкуп знатнейших русских князей, татары жертвовали богу Сульдэ этих пленных, дерзнувших вступить в бой с войсками «посланного небом» Чингиз-хана. Багатуры гоготали, когда из-под досок неслись стоны и проклятия раздавленных князей. Стоны и крики постепенно затихали, и их заглушила ликующая песня монгольских воинов:

Вспомним,

Вспомним степи монгольские —

Голубой Керулен,

Золотой Онон!

Сколько,

Сколько монгольским войском

Втоптано в пыль

Непокорных племен!..

Мы бросим народам

Грозу и пламя,

Несущие смерть,

Чингиз-хана сыны.

Пески

Сорока пустынь за нами

Кровью трусов

Обагрены…

Во время пиршества встал полководец Тохучар-нойон и просвистал сигнал, сзывающий стрелков на облавной охоте. Все затихли, услышав знакомый призыв. Тохучар поднялся и стал кричать воинам:

– Великий каган Чингиз-хан – самый мудрый из людей! Он все предвидит и за сто дней и за тысячу лет… Он послал меня за вами с туменом храбрецов, чтобы я разыскал непобедимых тигров – Джебэ-нойона и Субудай-багатура. Каган мне сказал, что лучший вам от него подарок – это прислать воинскую подмогу в день битвы…

– Верно, верно! – воскликнули монголы.

– Нигде не останавливаясь, мы проходили разные страны. Всюду мы видели следы несокрушимого монгольского клинка. Мы спрашивали: «Где славные багатуры Джебэ и Субудай?» Испуганные жители, падая на колени, махали руками на запад. Мы примчались сюда перед началом битвы, и в нее врезались мои десять тысяч всадников… Соединившись с вами, мы быстро разгромили длиннобородых урусов…

– Слава тебе, Тохучар! Ты прибыл вовремя!

Тохучар продолжал:

– Великий владыка мира Чингиз-хан подумал о вас и через меня прислал свою волю… Его священное письмо привез нарочный гонец. Десять тысяч моих всадников оберегали его, как драгоценный алмаз, и доставили невредимым сюда. Смотрите, вот он!

К Субудай-багатуру подошел старый кривоногий монгол, увешанный бубенчиками, в шапке с соколиными перьями. Из-за пазухи он достал кожаную трубку. В ней хранился напечатанный свиток. Скрюченными пальцами Субудай отодрал восковую печать. Седобородый писарь в мусульманской чалме развернул свиток, прочел написанное про себя, прошептал на ухо Субудаю. Тот встал и закричал:

– Великий каган повелевает! С почтением внимайте!

Все военачальники разом поднялись. Видя это, вскочили остальные татары. Начальники повалились на землю, и за ними воины всего лагеря упали ничком. Подняв голову, они кричали:

– Великий каган приказывает! Мы покоряемся!

Субудай-багатур продолжал:

– Единственный и непобедимый начертал такие слова:

"Когда письмо получите, поворачивайте обратно морды коней. Приезжайте на курултай обсудить покорение вселенной.

Бог на небе, каган – божья сила на земле. Печать повелителя скрещения планет, владыки всех людей".

Субудай обвел взглядом склоненные к земле спины монголов и поднял руку.

– Теперь говорить буду я!.. Меня слушайте!

Все выпрямились и, стоя на коленях, затаив дыхание, смотрели на «барса с отгрызенной лапой».

– Сегодня мы еще повеселимся, а завтра, после восхода солнца, мы все отправимся назад к золотой юрте нашего владыки. Кто промедлит – будет удавлен!

Все воины завыли от радости и, снова усевшись, с криками и песнями продолжали пиршество.

Утром следующего дня, совершив солнцу моление и возлияние кумысом, монголы сели на коней. Они гнали гурты скота и ободранных, изможденных пленных. Запряженные быками повозки с награбленным добром и с тяжело раненными монголами невыносимо заскрипели на всю степь и скрылись в тучах пыли. Впереди монгольского войска ехал Субудай-багатур. Он вез в торбе голову киевского князя Мстислава Романовича, его стальной с позолотой шлем и нагрудный золотой крест на цепочке. Покрытое шрамами, заросшее грязью лицо Субудая кривилось в подобие улыбки при мысли, что он положит свою драгоценную торбу перед золотым троном потрясателя вселенной Чингиз-хана непобедимого.

Позади войска ехал со своей сотней разведчиков мрачный Джебэ-нойон. Он не вез никакой добычи и тянул заунывную, как вой ветра, песню про голубой Керулен, золотой Онон и про широкие степи монгольские…

Монголы направились на северо-восток, к реке Итиль, и далее через южные отроги Урала к равнинам Хорезма. Кипчакская степь освободилась от грозного войска монголов и татар. Они исчезли так же внезапно и непонятно, как пришли. После их ухода некоторые кипчакские племена вернулись в свои разоренные кочевья, другие перекочевали в Угорскую степь и к низовьям Дуная. Тогда и кипчакские и русские князья думали, что татары никогда больше не вернутся, и проводили день за днем в своих старых «ссорах и которах», не готовясь к новой войне, и не подозревали, что татары задумали новый, еще более страшный набег на запад…

Часть четвертая.

КОНЕЦ ЧИНГИЗ-ХАНА

После смелого бегства султана Джелаль эд-Дина Чингиз-хан послал испытанных полководцев Бала-нойона и Дурбай-багатура в Индийскую страну в погоню за султаном. Они промчались по разным дорогам, но не нашли его следов. Производя по пути погромы, монголы сожгли города, которыми владели союзники Джелаль эд-Дина, ханы Аграк и Азам-Мелик.

Наделав плотов и нагрузив их катапультами и круглыми камнями, годными для метания, монголы спустили плоты вниз по реке Синду и прибыли к городу Мультану. Там они начали обстреливать этот богатый город из камнеметных машин. Неприступные стены, постоянно прибывавшие новые индийские войска и невыносимая жара заставили одетых в овчины монголов прекратить осаду и вернуться в горы к Чингиз-хану.

Великий каган спасался от жары среди высоких горных хребтов в селении, окутанном облаками, и как будто забыл обо всех военных делах. На вечерних пирах Чингиз-хан слушал сказочников и певиц, певших персидские и китайские песни. Новые танцовщицы, только что прибывшие после двух лет пути из китайской столицы, разодетые в золотистые шелковые одежды, бегали по темно-лиловым афганским коврам. Они показывали искусство танца, размахивая длинными рукавами, подражая полету ширококрылых птиц, или, свиваясь клубками, как змеи, разворачивались и кружились в хороводах.

Здесь заболели маленький сын Чингиз-хана Кюлькан и его молодая мать Кулан-Хатун; оба лежали на шелковых подушках, покрытые шубами, и жаловались то на озноб, то на жар. Чингиз-хан каждый день приходил к больным, совал им в рот кусочки сахара, сидел рядом и спрашивал, где сегодня болит?

Кулан-Хатун плакала и жаловалась на боли во всем теле.

– Это духи здешних гор мучают тех, кто остается в этом злом месте, – говорила она. – Ты видел, какие туманы подымаются из глубины ущелий? Это души убитых твоим войском младенцев. Я и маленький Кюлькан умрем здесь. Только вода голубого Керулена вылечит нас. Отпусти нас обратно в родные монгольские степи.

Чингиз-хан сердился:

– Одна без меня ты никуда не уедешь. А я должен раньше завоевать вторую половину вселенной.

Кулан-Хатун плакала еще сильнее. Чингиз-хан послал за великим советником, китайцем Елю-Чу-Цаем. Тот пришел немедленно с большой книгой в руках. Увидев его, Кулан-Хатун вскочила, вырвала книгу, бросила на ковер и сама легла на нее.

– Сейчас мы узнаем, что скажет небо – сказал Чингиз-хан.

– Я не хочу знать, что будет со мной, – отвечала Кулан. – Будет то, что я захочу. А я хочу вернуться на берега Керулена, и все в нашем войске этого хотят…

Чингиз-хан подымал и опускал брови, сопел и, наконец, сказал:

– До сих пор не было таких противников, которых бы я не побеждал. Теперь я хочу покорить смерть. Если ты, беспечная и непокорная Кулан-Хатун, будешь рядом со мной, смерть тебя не коснется. Если же ты от меня уедешь, то тайный яд в угощенье или стрела, ударившая из темноты, унесут тебя за облака… – Затем Чингиз-хан обратился к Елю-Чу-Цаю, мудрейшему из его советников: – Ты обещал доставить мне шаманов, колдунов, лекарей и мудрецов, знающих изготовление напитка, дающего бессмертие. Почему я до сих пор их не вижу?

– За ними посланы надежные люди, и все они должны скоро сюда явиться. Но ты идешь с войском так быстро и так далеко, что все эти знающие люди не могут поспеть за тобой…

Чингиз-хан видел, что Кулан-Хатун продолжает все сильнее хворать и быстро исчезает ее цветущая красота. Маленький сын ее Кюлькан тоже по-прежнему лежал рядом с матерью, исхудавший и побледневший. Тогда каган стал проявлять беспокойство и ни в чем не находил утешения. Он часто говорил о смерти и спрашивал у лекарей средство для продления жизни. Многие предлагали чудодейственные напитки. Чингиз-хан приказывал этим лекарям самим принимать их лекарства, а затем рубил им головы, наблюдая, не останутся ли они живы?

Особую удрученность каган стал выказывать после сражения монголов у крепости Балтан, когда неприятельская катапульта попала стрелой, большой, как копье, в Мутуганга, любимого внука, сына Джагатаева. Ему предстояло стать главным ханом мусульманских земель, а от случайной стрелы Мутуган скончался.

Тогда Чингиз-хан убедился, что смерть наносит удары, точно слепая верблюдица бьет ногами: в одного попадет – и он дух испустит, другого минует – и будет жить он до старости.

Чингиз-хан так рассвирепел из-за кончины внука, что приказал взять Балтан немедленно. Войско, проломав стену, ворвалось в город и все предало мечу. Чингиз-хан повелел, чтобы воины никого в плен не брали; всю местность превратил в пустыню, чтобы ни одно творение там не жило. Имя этому месту дали «Мау-курган», что значит «Холм печали». С тех пор никто там больше не селился, и земля осталась необработанной.

Целыми днями Чингиз-хан сидел около своего желтого шатра, поставленного на вершине горы над обрывом. Под ногами темнели ущелья, казалось, не имевшие дна. Он видел угрюмые хребты и снежные вершины, уходившие в туманную даль, иногда требовал к себе опытных проводников и расспрашивал их о самых кратких путях через Индию и Тибет в монгольские степи.

В лагере воины, обремененные богатой добычей, говорили только о возвращении в родные кочевья. Но никто не решался заявить об этом грозному кагану. Никто не знал его истинных дум, никто не мог предвидеть, какой завтра будет его приказ, – повернет ли он войско в обратный путь, или же двинется снова в поход, и не придется ли еще много лет скитаться по разным странам, в дыме пожаров истребляя встречные народы.

В войсках уже слышался ропот из-за долгой стоянки в теснинах афганских гор, где мало корму лошадям. Тогда Кулан-Хатун, желая убедить кагана, что пора возвращаться на родину, пошептавшись с великим советником, китайцем Елю-Чу-Цаем, придумала сказку. Елю-Чу-Цай научил двух смелых нукеров рассказать ее Чингиз-хану. Эти два монгола явились в ставку и потребовали свидания с Чингиз-ханом, говоря, что имеют сообщить ему нечто весьма важное и чудесное.

Елю-Чу-Цай провел их к Чингиз-хану, и они рассказали:

– Заблудившись в горах, мы увидели одного зверя, который имел подобие оленя, зеленый цвет, конский хвост и один рог. Этот зверь прокричал нам по-монгольски: «Вашему хану надо вовремя возвратиться в родную землю».

Чингиз-хан выслушал сказку спокойно, но приподнял одну бровь и стал пристально рассматривать стоявших перед ним на коленях багатуров.

– В тот день, когда вам показался чудесный зверь, много ли вы пили кумысу?

Багатуры поклялись, что они были бы рады выпить, но в этих голых скалах не только кобылье, но даже козье молоко достать трудно, и в доказательство верности слов подымали большой палец.

Чингиз-хан обратился к Елю-Чу-Цаю:

– Ты знаешь мудрейшие книги, в которых открыты все тайны земли, моря и неба. Читал ли ты сказание о таком звере?

Елю-Чу-Цай принес большую книгу с чертежами и рисунками разных зверей, рыб и птиц вселенной, перелистал ее и сказал:

– Такой редкий зверь называется «мудрый Го-Дуань», и он понимает языки всех народов. Его речь к нашим двум багатурам означает, что в мире происходит чрезмерное кровопролитие. Ныне уже четыре года, как твое великое войско покоряет западные страны. Поэтому вечное великое небо, гнушаясь беспрерывными убийствиями, послало зверя Го-Дуаня объявить тебе, государь, свою волю. Покажи покорность небу и пощади жителей этих стран. Это будет бесконечное счастье для тебя, иначе на тебя разгневается небо и поразит молнией. Так объясняет эта древняя книга китайских мудрецов.

Елю-Чу-Цай говорил торжественно и важно, точно жрец, читающий молитву, а Чингиз-хан, прищурив один глаз, смотрел на своего советника. Потом он перевел взгляд на багатуров, покорно стоявших перед ним на коленях, и подозвал к себе сперва одного, а потом другого. Наклонившись, он прошептал им что-то на ухо, и каждый шепотом же ему ответил.

Тогда каган, весьма довольный, разрешил багатурам удалиться и приказал дать им кумысу, сколько каждый из них сможет выпить.

– Эти багатуры сметливы и находчивы, – сказал каган своему советнику, – их следует возвеличить. Я спросил их по очереди, каким шагом прошел зверь Го-Дуань. И один сказал, что он бежал рысью, а другой – что шел иноходью. Ни один даже совсем пьяный монгол, взглянув на бегущего зверя, так не ошибется. Но я понял сегодня, что войско устало воевать, что в нем растет тоска по родным степям, и поэтому объявляю, что, согласно воле неба, приславшего мне, своему избраннику, чудесного зверя Го-Дуаня, я поворачиваю войско в обратный путь и направляюсь в родной коренной улус [162].