ИСТОРИЯ ОМАРА ХАЙЯМА, рассказанная им самим

Мне же, сохранившему трезвый взгляд на жизнь и обстоятельства, оставалось только поразвлечься их перепалками, сплетнями и взаимными обвинениями. Как это всегда бывает у тех, кто пил вино, не зная собственной меры, первоначальное возбуждение у них сменялось глубокой депрессией, и их бессвязные злые речи смолкли, и те, кого тут же еще не сморил сон, стали мучительно припоминать, не наговорили ли они здесь чего-нибудь лишнего. В этот момент я и покинул сию компанию, поблагодарив их за теплый прием и сказав, что беседа с ними была для меня весьма поучительной и полезной для моих нынешних философских занятий. Уходя, я поймал на себе несколько удивленных взглядов – те, кто еще сохранил некоторую способность соображать, были поражены твердостью моей походки и осмысленностью моих слов, после того как на их глазах я выпил вина больше, чем любой из них.
      Хамадани был удручен впечатлениями от этой встречи. Особенно поразили его злобные высказывания ученых-багдадцев по адресу высокочтимого им ал-Газали. Видимо, Багдада к тому времени достигли какие-то слухи о возможном возвращении ал-Газали в багдадское Низамийе, и посредственности заблаговременно сплотились, чтобы дать отпор выдающемуся собрату. «На порог не пустим этого еретика!» – говорили они75. Я утешал Хамадани словами о том, что будущее всего живого всегда определяется великим Аллахом и что он, Хамадани, как истинный суфий, обязан чтить Предопределение.
      Через несколько дней мы покинули Багдад. Наш путь от Багдада до Исфахана пролегал по населенным местам. Впрочем, нашим общим с Хамадани этот путь был только до Нехавенда. Там нам было суждено расстаться – Хамадани возвращался в город своей нисбы76. Наличие городов и селений на нашем пути и мысли о предстоящем не давали мне внутренне сосредоточиться и оторваться от Земли, но я не досадовал и с удовольствием наблюдал чужую жизнь, мимо которой двигался наш караван.
      Пути наши, как я уже сказал, расходились в Нехавенде. Само название этого городка было для меня зловещим, преисполненным скрытой опасности. Но теперь он, казалось, хотел разубедить меня в моей предвзятости: он возник перед нами на закате солнечного дня, когда первые прохладные струи горного воздуха освежают сады и луга, изнывающие от дневной жары, и его мирный спокойный, облик не предвещал никакой беды. Возможно, поэтому сон мой был крепким, хотя встал я, как обычно, на рассвете. Хамадани уже собирался в путь – его караван уходил первым. Мир просыпался, и успокоительный щебет птиц и крики петухов не оставляли места страхам.
      Я обнял Хамадани, и он сел на верблюда, а я, после некоторых колебаний, бросил взгляд на его лицо. Я боюсь своих последних взглядов, потому что в них мне иногда открывается будущее человека. Вот и в этот раз я увидел на лице Хамадани печать мученичества. Я видел лишь один источник опасности на его пути – встречу с хашишинами Хасана Саббаха, но через полгода после своего возвращения в Нишапур я получил весть от него – живого и здравствующего – и успокоился, решив, что на этот раз я ошибся77.
      В Исфахане мой караван не задержался и остановился в нескольких часах пути от него на восток, где был постоялый двор. Дальше нам предстоял путь по пустыням и пустынным местностям, простиравшимся до границ Хорасана, и почти все время этой части пути душа моя отсутствовала на Земле. Такие длительные медитации и сопутствовавший им полный душевный покой, видимо, что-то изменили в моем облике, добавив к нему спокойствия и умиротворения. Люди же расценили эти перемены как благотворное влияние паломничества, и если посмотреть на это дело шире, то, возможно, они были правы, потому что ни одно странствие не предоставило бы мне столько возможностей приближения к Всевышнему и к пониманию Его Промысла. Что бы там ни было, а зеленая чалма78 существенно повлияла на отношение ко мне горожан. Лишь один человек в Нишапуре не обратил внимания на происшедшие со мной перемены. Это была Анис, открывшая мне свои благоуханные врата нежности, и я, после столь долгого воздержания, воспринял все затем происшедшее так, будто оно свершилось со мной в первый раз.
      Когда, отдохнув от своего путешествия, я стал встречаться с нишапурцами, я узнал о важных изменениях, происшедших в Хорасане. Оказалось, что сын Малик-шаха, мир ему, Санджар, которому было восемь лет, когда детей этого покойного государя поразила оспа, и болезнь которого, несмотря на мои опасения, закончилась благополучно, был назначен своим старшим братом – султаном Барк-Йаруком – наместником Хорасана. Центром же своего наместничества он избрал город Мерв, расположенный в двух с половиной неделях пути на северо-восток от Нишапура. Оказалось, что восьмилетний мальчик запомнил своего врача. Во всяком случае, должностные лица Нишапура рассказали, что, проезжая по дороге в Мерв через наш город, принц приказал им пригласить меня к нему и огорчился, узнав о моем отсутствии. Хотя мое благополучие в те годы не зависело от Санджара, поскольку сын Низама ал-Мулка – великий визирь султана Барк-Йарука Муайид ал-Мулк – неуклонно выполнял завет своего отца о выплате мне ежегодного содержания, а правитель округа в Нишапуре регулярно его выплачивал, я решил в самое ближайшее время посетить принца в Мерве, ибо даже мой скромный опыт царедворца научил меня не оставлять без внимания пожелания властителей.
      Той же осенью я побывал в Мерве. Принц Санджар принял меня с уважением и даже ласково. Он объяснил и причину своего интереса ко мне, сказав, что ему хотелось бы собрать в Мерве ученых во всех областях знаний и что главой этого собрания он видит только меня. Я знал о себе больше, чем он обо мне, и я понимал, что возглавлять группу ученых, как когда-то в Исфаханской обсерватории, я уже не смогу, и поэтому вежливо отклонил его приглашение, предложив вместо себя Абу Хатима ал-Музаффара ал-Исфизари, своего самого лучшего сотрудника в Исфахане, тогда еще очень молодого, а теперь уже солидного ученого.
      Я заметил, что не очень огорчил принца Санджара своим отказом, и я обрадовался этому, потому что в своем разговоре с ним я был искренен. Еще в Исфахане я заметил, что ал-Исфизари обладал чувствами системы и иерархии, что отразилось в таких его словах, которые он часто повторял: «Архитектор, знающий что строится и способы строительства,- это основа здания, за ним следует строитель – подрядчик, а потом – рабочий. Архитектор дает распоряжение строителю, тот указывает рабочему, а рабочий распоряжается водой и глиной, и только так воздвигаются здания». Человек системного мышления лучше справится с организационной работой, чем тот, кто, подобно мне, руководствуется вдохновением, ибо вдохновение проходит. У ал-Исфизари, к тому же, системное мышление сочеталось с незаурядным математическим талантом, что бывает редко, и со способностью наслаждаться творчеством, и с уважением к учителям, что у таких людей бывает еще реже. Об этом свидетельствуют его слова, которые я принял сердцем и запомнил:
      «Учитель – это духовный отец, а родитель – отец телесный,- говорил он, и еще: – Соотношение между чувственным и умственным наслаждением такое же, как соотношение между обоняющим и пробующим на вкус».
      Согласившись с моим предложением, касающимся ал-Исфизари, принц Санджар высказал свое желание, чтобы я съездил в Исфахан и, побывав в своей заброшенной обсерватории, посмотрел, какие там сохранились приборы и можно ли их перевезти в Мерв, где он хотел начать звездные наблюдения и астрономические измерения. Для этой цели, сказал он, мне будут выделены верблюды и несколько вооруженных сопровождающих. Я чувствовал, что мой второй отказ может испортить наши отношения навсегда, и потому принял это предложение.
      Принц распорядился поселить меня в его дворце, и я в качестве надима79 провел там три дня, пока готовилась эта экспедиция. Свое свободное время я проводил в прогулках по Мерву. Переезд туда принца Санджара благотворно сказался на облике этого древнего города. Были приведены в порядок большая и малая Кыз-Кала – величественные старинные здания. Истинным украшением города стал и заново отделанный дом со складчатыми стенами, в котором принц разместил диван80.
      Заглянул я и в местное медресе. Слух о том, что я не собираюсь перебираться в Мерв, каким-то образом уже стал известен и там, и я ощущал скрытую радость местных мудрецов. Видимо, сведения о жесткости моего характера и о моем свирепом нраве, после моей расправы с нишапурским сплетником, дошли до здешних ученых, и они меня побаивались, подумал я. И в этом не было ничего удивительного, ибо большая часть их здесь, как и везде, только имеют вид ученых и, завидуя друг другу, одевают Истину ложью, не обращая внимания на уже упомянутые мной слова пророка, да благословит его Аллах и приветствует, о том, что завистливый ученый будет среди тех шести человек, которые войдут в ад за год до Судного дня. Свой небольшой запас знаний они используют лишь для низменных плотских целей. А если они встречают человека, отличающегося тем, что он ищет Истину и любит правду, стремясь отвергнуть ложь и лицемерие и отказаться от хвастовства и обмана, они делают его предметом своих насмешек. Все это я испытал еще в юности и явственно ощущал вокруг себя теперь. Но этикет есть этикет, и я вел беседу с ними спокойно, уклоняясь от обострений, и, конечно, никак не мог отказать им в их просьбе привезти из Исфахана сочинение Ибн Сины «Книга спасения», которой в Мерве не было. Я торжественно обещал.
      В Исфахан я отправился прямо из Мерва и только на один день по пути остановился в Нишапуре. Там я еще раз предложил свободу Анис и еще раз получил категорический отказ. Тогда я сказал, что этот приезд в Исфахан я использую, чтобы продать свою усадьбу, поскольку не было никакого смысла сохранять ее за собой. Да и побывать еще раз в Исфахане я уже не надеялся: уже близился когда-то обозначенный мной для себя рубеж жизни – шестьдесят лет моего пребывания на этом свете.
      В Исфаханской обсерватории, когда я туда прибыл, я нашел не так уж много оборудования, которое можно было бы перевезти в Мерв и там использовать. Я составил подробную опись таких приборов, и на том официальную часть моей миссии можно было бы считать законченной.
      Мне оставалось продать усадьбу, что также произошло без задержки, нанести визиты во дворцы властителей, отыскать «Книгу спасения» и побывать на местном кладбище, почтить память тех, кого я не застал здесь живыми, и в который раз подумать о бренности жизни. Планируя эти свои дела, я впервые осознал себя стариком – сегодня я уже был на год старше Учителя, но как мало, по сравнению с его наследием, то, что я сам оставлю людям!
      Султан Мухаммад, сменивший в прошлом, 498-м, году рано покинувших этот мир Барк-Йарука и Муйиз ад-Дина, принял меня ласково. Видимо, в памяти всех детей покойного Малик-шаха, мир ему, сохранилось убеждение в том, что именно я спас их от смертельной болезни. Я чувствовал это, но старался поскорее уйти от этих мыслей и ощущений, так как они напоминали мне не о моем триумфе, а о моем бессилии. Я не мог забыть прекрасную царицу Туркан, с мольбой обнимающую мои ноги, и спокойный взгляд малыша Махмуда, которого тайком от меня все же каким-то непонятным мне образом похитила Смерть.
      На следующий день после посещения султана Мухаммада я отправился во дворец покойного Низама ал-Мулка. Его сын – великий визирь – был очень занят государственными делами, но все же уделил мне полчаса, угостив хорошим кофе, равный которому мне не приходилось пить в кофейнях Мекки и Багдада. Мне понравилось, что Муайид перенял от своего отца пристрастие к этому напитку. Я попросил разрешения визиря поработать в его библиотеке и отправился туда по знакомым мне коридорам. Я без труда обнаружил там «Книгу спасения» великого Абу Али, мир ему, но библиотекарь без разрешения визиря ни за что не хотел отдавать ее мне в Мерв для переписки. Я не осмелился еще раз побеспокоить визиря по такому пустяку и решил, внимательно прочитав ее, продиктовать текст писцу по возвращении в Мерв. Обычно для полного запоминания книги мне бывало достаточно трех ее прочтений, но сейчас я решил прочитать ее раз шесть, чтобы затем точнее воспроизвести ее во всех деталях. Я засиделся в библиотеке до позднего вечера, и это не было мне в тягость: я как бы провел время в долгой беседе с Учителем, и наслаждение от этого превышало усталость.
      На сей раз я не зависел от чужих караванов, поскольку со мной был отряд сопровождения, готовый в любой момент двинуться в путь по первому моему слову, но я решил провести в Исфахане еще сутки, устроив себе день безделья. Этот день для меня памятен. Я побродил по знакомым мне местам, где мы пировали с друзьями, вспомнил уже покинувшего этот мир ал-Васити и его заветное правило, которому он был верен всю жизнь. Он говорил: «Если ты достиг чего-то благодаря ошибочным мнениям, то это не должно побуждать тебя к повторению ошибки, поскольку благополучный исход ошибки – редкость».
      Зашел я и в покинутый дворец Малик-шаха. Когда я говорю слово «покинутый», я не имею в виду то, что он пуст и брошен на произвол судьбы, превращаясь в руины. Во дворце Малик-шаха сохранилась челядь, в обязанности которой входило содержать в порядке все дворцовые строения, но отсутствие властного хозяина поощряло нерадивость слуг. В одной из греческих религиозных книг я прочитал слова «мерзость запустения», и они мне запомнились. Теперь я убедился воочию, как мерзость запустения обволакивает места, где еще совсем недавно кипела жизнь. Безлюдье привлекало птиц, и они были здесь повсюду, заполняя мир своим щебетом и писком, а одна из них почему-то жалобно и громко кричала, и в ее крике мне слышался вопрос: «Куда? Куда? Куда?» Куда ушел этот былой блеск и куда исчезла моя Туркан, я ответить не мог.
      Потом я передал свою усадьбу ее новому хозяину, получил деньги, и мы двинулись в обратный путь.
      В Мерве я отчитался перед принцем Санджаром, который еще раз из приличия спросил, не решился ли я возглавить здесь обсерваторию, и, услышав мой прежний ответ, сказал, что в любом случае он будет рад видеть меня, если я окажу честь собранию здешних ученых, став его постоянным участником.
      В мервском медресе были очень огорчены тем, что я не привез им обещанную книгу, но я попросил у них писца, и за неделю под мою диктовку он записал ее. Потом мне рассказывали, что у одного заезжего ученого «Книга спасения» Абу Али, мир ему, оказалась в личном багаже. Мервцы не поленились, и двое преподавателей медресе засели за сверку ее с продиктованным мною текстом, но никаких отличий так и не нашли.
      После всех этих утомительных путешествий я отправился в Нишапур, рассчитывая там прожить безвыездно несколько месяцев и хорошо отдохнуть. В Нишапуре меня ждала приятная новость – переданная каким-то купцом книга Хамадани «Сливки истин» и письмо от него. Я, по своему обычаю, начал с книги и был приятно удивлен: в ней, наряду с высказываниями многих выдающихся мусульман, содержались мысли знаменитых суфиев. Я с радостью читал: «Лишь того, кто постиг бытие вечно Существующего, да будет Он благословен и возвышен, может охватить не поддающаяся описанию великая Любовь к Нему и всецелое посвящение себя Ему. Всякое возможно сущее – преходящее, за исключением Истины вечно Существующего. Озарение Земли светом Солнца требует особой связи между ними, и если эта связь распадется, то нарушится способность Земли воспринимать свет Солнца.
      Покровитель да возрадуется тому, кто стремится к внутреннему ощущению, ибо самоочищение сопутствует людям, которые очистили свою душу от нравственных пороков и скверны, и общение с такими людьми не обременительно».
      Как близки были моему сердцу эти слова!
      Принимаясь за письмо Хамадани, я, еще не раскрыв его, вспомнил о тяжких предчувствиях, мучивших меня в момент нашего расставания в Нехавенде, и возрадовался их необоснованности: Хамадани был жив, творил и не забывал обо мне! В своем письме он сообщал о новости, которая еще не дошла до Нишапура и Мерва: оказывается, ал-Газали наконец обнародовал свои труды, в которых суфизм был представлен как вполне законная ветвь ислама. Несколько самых авторитетных теологов, ознакомившись с его «Воскрешением наук о вере», выдали свои фетвы81, охраняющие эту книгу. Хамадани сообщал, что он писал свою книгу под впечатлением этого события. Я тоже был очень рад тому, что теперь о нас, суфиях, и о наших взглядах на мир можно будет писать прямо, а не иносказательно.
      Тем временем из Мерва возвратился мой свояк. Мы с ал-Багдади разминулись: он ехал в Мерв как раз в те дни, когда я стремился в Нишапур, чтобы отдохнуть от царских милостей и внимания. Через некоторое время мы провели вечер в беседе за кувшином легкого вина. Ал-Багдади был разочарован тем, что Судьба на этот раз избрала центром Хорасана не наш Нишапур и его цветущую долину, а окруженный пустынею Мерв, город с более суровым климатом, находящийся, если быть точным, за пределами нашего округа.
      Я понимал, что корень огорчения моего свояка скрыт не в географии и не в климатологии. Ученым необходимо общение с себе подобными, даже если не все они отвечают требованиям, предъявляемым к этому высокому званию, и неплохой математик ал-Багдади не был исключением из числа тех, кто в таком общении нуждался. Как ни странно, это общение, может быть, в меньшей дозе было необходимо даже такому убежденному индивидуалисту, как я.
      К моменту моей беседы с ал-Багдади в моих мыслях, пока еще невысказанных, начал созревать некий план, и наш разговор подтолкнул меня к откровенности. Я сказал, что приобщенность к большому научному центру важна и для меня и что я предлагаю решить этот вопрос следующим образом: за деньги, полученные мной от продажи исфаханской усадьбы, купить небольшую усадьбу в Мерве, что позволит нам с ним чаще приезжать туда, как к себе домой, для общения с учеными и вельможами, не пользуясь при этом ничьим гостеприимством.
      Ал-Багдади эта идея очень понравилась, и он сразу же предложил взять все хлопоты на себя. Я не возражал и сказал, что наш дом, по моему мнению, должен быть домом людей живых, и ожидать нас там должны не только стены, но и люди.

Между Нишапуром и Мервом

      Не прошло и года, в течение которого ал-Багдади два раза побывал в Мерве, как все наши планы были реализованы, и, когда я осенью 500-го года собрался наконец съездить в этот город, ал-Багдади, находившийся там в это время, вышел меня встречать к каравану (оказалось, что он, зная мои планы, уже месяц как выходил к каждому нишапурскому каравану в надежде меня встретить) и проводил в наш общий с ним мервский дом. Это была уютная усадебка с небольшим садом и аккуратным домиком с айваном82. Усадьба эта была расположена в рабаде83, вплотную примыкавшем к центральной части города Шахрияр-арку, а с ее двора даже просматривалась цитадель.
      Я по своей привычке пошел в первую очередь рассматривать сад. Он был почти квадратным в плане, как будто эти наделы делил геометр, вроде меня, и имел в глубину и в ширину по сорок шагов. Восточный его угол пересекал ручей – один из тех, на которые распадался Мургаб, чтобы отвоевать у пустыни часть земли для Мервского оазиса. Ручей был полноводным, и мне казалось, что он несет с собой свежий воздух далеких гор, где в это время уже заканчивалось таянье снегов и ледников, образующих бурные потоки, наполняющие Мургаб. Я присел на берегу ручья и почувствовал себя дома: вид бегущей воды, ее журчанье, тень дерева и щебет птиц в его ветвях! Что еще нужно человеческому сердцу!
      Муж моей сестры не торопил меня, давая мне насладиться тем, что он для меня приготовил. Он знал мою способность покидать Землю и знал с моих слов, что за несколько мгновений моего отсутствия я проживаю там несколько жизней. И когда я вернулся, он сидел рядом со мной в той же позе, в которой я его оставил. Только теперь я заметил легкую хитроватую усмешку на его лице и понял, что это чудное место для раздумий и для сосредоточения не единственный сюрприз, который он мне приготовил за мои деньги.
      Когда мы вошли в дом, он стал показывать мне комнаты, чтобы одну из них я выбрал для себя. Первая же, куда он меня ввел, мне понравилась, и я, сняв обувь у порога, прошел по ковру к ее середине, где над закрытым решеткой очагом для тлеющего древесного угля84 стоял маленький столик весьма искусной работы. Когда я любовался им, позади меня раздался мелодичный звон халь-халей85. Мне сначала показалось, что этот звон идет откуда-то свыше, и лишь потом я оглянулся на дверь. Полог ее был откинут, и на пороге стояли две совершенно одинаковые девушки-тюрчанки, за которыми виднелся ал-Багдади, улыбавшийся во весь рот.
      Они были красивы той особенной красотой, которой славятся девушки их племени, и я не мог оторваться от созерцания этих двух полных лун, сиявших в нескольких шагах от меня. Молчание затягивалось, и ал-Багдади решил, что оно означает мое недовольство увиденным.
      – О мой учитель! – сказал он.- Ты сам пожелал, чтобы в нашем мервском домике была жизнь, а выделенных тобой денег хватило на две жизни, и я решил не экономить на этом благе. Мы, математики, знаем, что иногда «два» лучше, чем «один». Мне кажется, что это как раз тот случай.
      Я ответил ему, что вполне с ним согласен, но как их отличить друг от друга? Он сказал, что со временем мы, вероятно, этому научимся, хотя это не так уж важно. Двойняшек, которых ал-Багдади приобрел на местном невольничьем рынке, звали Гулнор и Гулсара86. По словам продавца, им было по пятнадцать лет, но на вид им можно было бы дать и восемнадцать. Впрочем, особых оснований не верить работорговцу у меня не было: слишком живы были во мне воспоминания о единственной до этого времени тюрчанке в моей жизни – царевне Туркан, пришедшей в мои объятия совсем девчонкой, но уже посвященной в таинства любви. И вот теперь мне предстояло выбрать свою вторую тюрчанку из двух стоящих передо мной совершенно одинаковых луноликих красавиц. Глаза их блестели, и в них не было следов грусти, и я вспомнил поверье, гласящее, что близнецы, пока они вместе, не знают, что такое печаль, а если их разлучают друг с другом, то они часто умирают от тоски.
      Ал-Багдади представил меня им как «большого хозяина» этого дома, я поприветствовал их, и они ушли в свою комнату. Вторжение этих девушек в мою жизнь было столь неожиданным, что я не сразу осознал его реальность и просто забыл о них. Поэтому, когда я поздно вечером, загасив светильник и собираясь заснуть на удобно разложенных подушках, вдруг услышал слабый звон металла и шорох, я даже немного испугался. «Это я, Гулнор»,- услыхал я тихий голос. И многие счастливые минуты моей жизни мне довелось вспомнить и пережить заново в эту мою первую ночь в моем доме в Мерве!
      Своими повадками, ненасытностью в любовных утехах Гулнор (а я до сих пор не уверен, что это была она, а не Гулсара!) так напомнила мне юную Туркан, что мне показалось, будто я присутствую при перевоплощении, вернее – при переселении душ. И еще один итог имела эта ночь: я почувствовал, что мне уже не двадцать лет, как тогда на берегу Аму, когда сам полосатый царь Турана не решился помешать моей страсти.
      Вспомнив о своих годах, я подумал: не странно ли, что в лето моего шестидесятилетия ко мне не по моей воле приходит юная женщина? И не является ли это Знаком Всевышнего, пожелавшего сообщить таким образом, что мне, уже и без того далеко ушедшему в годах, будет дозволено Им еще некоторое время побыть среди живых и что только Он знает мой срок.
      Дверей внутри этого дома не было, и вход в каждую из комнат был завешен ковровым пологом, и поэтому закрыться и избежать дальнейших приключений, приготовленных мне и, вероятно, себе моим зятем, я не мог. И снова был тихий звон халь-халей и тихий голос-вздох: «Это я, Гулнор». Я услышал едва заметные отличия от голоса, прозвучавшего вчера, и, в свою очередь, спросил: «Это ты, Гулсара?» – «Я – Гулнор»,- ответил мне голос, и мне показалось, что я услышал в нем смех.
      Когда прошла и эта ночь и я наутро размышлял о пережитом в часы любви, я был почти уверен, что это была Гулнор, иначе ей бы пришлось рассказать Гулсаре все детали нашей первой близости и заполнившей ее любовной игры, но что-то все-таки лишало меня твердой уверенности в том, что ко мне приходила одна и та же гостья. Я вспомнил слова Туркан о том, что на каждой женской ферджи написаны имена предназначенных ей мужчин, и пожалел о том, что мне не дано их прочитать. Впрочем, подумал я, может быть, у двойняшек, у которых все одинаковое, одинаковы и эти списки?
      Мои сомнения не укрылись от чисто женской проницательности моей подруги, и при следующем свидании, когда мы отдыхали, утомленные любовью, она сказала, что если меня так волнует вопрос, кто из них пребывает со мной, то в следующий раз они могут прийти вместе, и я смогу на собственном опыте убедиться в их различиях в том, что касается любви. «Кроме того,- сказала она,- господин может пожелать женщину, когда у меня будет кровотечение, и тогда меня уже обязательно должна будет заменить Гулсара».
      Меня смутили и ее проницательность, и откровенная свобода ее речей, но я решил не уступать ей в искренности и не говорить иносказаниями. Я сказал, что убежден в том, что любовные утехи – это дело двоих, и присутствие третьей, или третьего, или четвертого тут недопустимо. Что же касается ее временных болезней, то, во-первых, она, Гулнор, еще убедится в моей способности к воздержанию, а во-вторых, если уж мне очень захочется ее приласкать в этот период, то передо мной всегда будет пример пророка, да благословит его Господь и да приветствует, который, как рассказывала Аиша87, приказывал ей, и она надевала шаровары, а затем он ласкал ее, хотя у нее было кровотечение.
      Свою способность к воздержанию я продемонстрировал ей тут же, запретив приходить ко мне без приглашения. Потом, в один из последующих приездов в Мерв, я узнал, что Гулсара у меня все-таки тоже побывала,- эти двойняшки играли со мной и ал-Багдади, как хотели, и разгоняли скуку своего бытия, не выходя из дома. Женщине не нужен весь подлунный мир, потому что она везде пытается строить свой маленький мирок, и ей очень часто это удается, а это означает, что Господь смотрит сквозь пальцы на мелкие людские шалости.
      А тогда, в свой первый приезд, я проявил решительность в ограничении своих любовных утех, потому что мое затворничество становилось неприличным: многие уже знали о моем приезде, и мое отсутствие в собраниях вызывало недоумение и толки. Несмотря на это, я все же продлил свой отдых от общества на один день и провел этот день в уединении, чтобы обрести душевное равновесие и непроницаемость, необходимые в общении с нынешними людьми, когда под обликом друга может скрываться враг.
      Я проводил время в саду, взяв на всякий случай калам и бумагу, чтобы они были под рукой, если мысль будет стоить записи. Но душа моя все еще находилась во власти тела и была переполнена радостью общения с юностью и красотой: в ней звучала небесная музыка и тихий звон халь-халей, сопровождавший медленные движения любви88. И эта музыка искала свой выход, и единственным ее выходом были стихи. Сначала я обратился к Всевышнему с благодарностью за поданный мне знак Его милости:
 
      Ты милосерд, и о грехах не стоит мне жалеть.
      Ты дал мне силы тяготы Пути преодолеть,
      И, если волею Твоей воскресну без грехов,
      Не буду думать я о тех, кому в аду гореть.
 
      Мне хотелось написать газель, но я еще раз убедился в том, что мой удел – четверостишия. Что ж, газели о любви и наслаждении напишут другие, а я, как мог, исписал свои листы привычными мне поэтическими формами.
      Появившись наконец в мервском ученом обществе, я узнал, что за год моего отсутствия принц Санджар заметно продвинулся в осуществлении своего желания превратить Мерв в истинную столицу сельджуков. В городе сооружался монетный двор, а диван в качестве великого визиря под именем Шихаба ал-Ислама возглавил мой школьный побратим – племянник великого Низама ал-Мулка Абд ар-Раззак, отец которого – известный богослов Абу-л-Касим Абдаллах ибн-Али полгода преподавал Коран в нишапурском медресе и ставил меня в пример как знатока Священного Писания даже собственному сыну.
      Я счел себя обязанным нанести визит человеку, который практически и ввел меня в круг этой влиятельной и благородной семьи. Когда я пришел к нему, у него был имам чтецов Корана Абу-л-Хасан ал-Газали – тезка по нисбе89 собрата-богослова, прославившегося своими исследованиями. Однако мне не пришлось ждать: слуги по поручению хозяина сразу же проводили меня в зал для гостей, где в это время Абд ар-Раззак и Абу-л-Хасан спорили по поводу разночтений одного из аятов Корана. По-видимому, они не сумели прийти к согласию, и Абд ар-Раззак, указывая на меня, сказал:
      – Что ж, придется обратиться к знающему!
      Я, сразу же включившись в их беседу, более четко сформулировал виды и характер разночтений и, проанализировав их причины, на основе этого анализа определил единственно возможное правильное понимание трудных мест.
      Я был выслушан в полном молчании, а, когда слова мои иссякли, растроганный имам чтецов Абу-л-Хасан сказал:
      – Да умножит Аллах подобных тебе среди ученых, сделай меня твоим слугой и будь благосклонен ко мне, ибо я не думаю, чтобы хоть один из чтецов в мире помнил бы это наизусть и знал это, кроме тебя, единственного.
      Эта похвала не относилась к тем речам, которые утоляли мое тщеславие, если оно у меня было, но все равно мне было приятно. Жаль было только, что на Абд ар-Раззака не распространились семейные вкусы и на нашей беседе, сопровождавшейся чаепитием, отсутствовал крепкий кофе, а мне так хотелось отведать этого малоизвестного в здешних краях напитка!
      Побывав на нескольких ученых сборищах, я отметил, что, благодаря вниманию Санджара, а также старанию и настойчивости ал-Исфизари, встреча с которым была для меня радостной, в ученом окружении принца существенно возросло количество толковых людей. Это меня радовало, но и печалило. В возвышении Мерва я видел признак распада империи сельджуков. Созданная двумя поколениями великих царей, эта огромная страна на моих глазах переставала быть мощной державой. Она уже в год смерти Малик-шаха, в 485-м году, вступила в эпоху царствования детей, всегда сопровождающуюся внутренними распрями. На моих глазах эти распри унесли в безвестие мою царицу Туркан, а еще один мой школьный побратим Хасан Саббах, как злой джинн из волшебной сказки, возвышаясь над этой страной, держит в своих руках демонов религиозных раздоров и гражданской войны, готовый при первом удобном для него случае напустить эту свору на наш несчастный народ. И вот теперь Санджар, не уверенный в том, что он дождется трона после ухода из жизни своего брата Мухаммада, строит свое государство в государстве, ослабляя этим единство страны.