Радость моя по этому поводу была так велика, что я опять прямо на страницах своего трактата воздал хвалу своему благодетелю, называя на сей раз его благородное имя и посвящая ему свой труд: «Поскольку Всевышний Аллах одарил меня Своим благом, я посвящаю этот трактат его сиятельству, нашему славному и несравненному господину, судье судей, имаму Абу Тахиру, да продолжит Аллах его возвышение и да повергнет Он тех, кто питает против него зависть и вражду,- писал я и продолжал: – Я уже отчаялся увидеть столь совершенного во всех практических и теоретических качествах человека, когда предо мной предстал наш господин Абу Тахир, сочетающий в себе и проницательность в науках, и твердость в действиях и усилиях делать добро всем людям. Его присутствие рядом со мной постоянно возвышало мою душу и расширяло мою славу, укрепляло меня в моих планах и убеждало в значительности всего того, что я делаю. Благодаря моему пребыванию в его высокой резиденции, я почувствовал себя обязанным выполнить все то, что я утратил из-за превратностей судьбы, и кратко изложить то, что исследовал и в чем достиг сокровенных глубин».
Раздумывая о превратностях своей судьбы, я ясно ощущал присутствие в ней Аллаха, поскольку только с Его благословения мой путь мог быть так круто изменен, и я счел своим долгом упомянуть об этом в своем трактате следующим образом: «Я ухватился за веревку помощи, брошенную мне Всевышним Аллахом, с надеждой, что Он дарует мне успех в доведении до конца начатого мной исследования, как и тех моих трудов, которые мне предстоит исполнить, если Он продлит мои дни до необходимых пределов. Я опираюсь на Его прочную поддержку, потому что Он – господин исполнения молитв и к Нему нужно прибегать во всех случаях».
Что касается того Случая, который свел меня в жизни с благородным Абу Тахиром, то его действие подошло к своему концу: я едва сумел подержать в руках копии моего второго и последнего самаркандского трактата и отметить свое семнадцатилетие, как в город вошел большой военный отряд во главе с самим хаканом Ибрахимом, возвращавшийся в Бухару после объезда восточных границ царства.
Уже во второй день своего пребывания в Самарканде, проходившего в присутствии Абу Тахира, властитель задал моему благодетелю вопрос обо мне и получил исчерпывающую информацию о моих успехах.
Подробный рассказ Абу Тахира убедил его в том, что мое учение следует считать законченным, и мне было дано указание собираться в путь. И вот, неделю спустя, с отрядом хакана Ибрахима я покинул Самарканд.
Путь до Бухары мне предстояло проделать не на верблюде, а в седле, и я возблагодарил Аллаха за то, что Абу Тахир, всячески поощряя мои научные занятия, находил время для обучения меня верховой езде. Это происходило обычно во время наших совместных конных прогулок по берегам Зарафшана. Эти прогулки, о которых я буду помнить до конца дней своих, приносили моей душе спокойствие и уверенность.
Теперь же я опять скакал на рыжем жеребце вдоль берегов того же Зарафшана, но в душе моей не было ни спокойствия, ни уверенности, ибо я не знал, что меня ожидает даже в самом ближайшем будущем. Оставалась надежда на Аллаха великого. Он все видит и знает все.
Через два дня пути наш отряд вступил в благородную Бухару под приветственные крики подданных хакана. Было ли это ликование искренним – я не знаю.
Бухара
Мне была выделена небольшая комната с отдельным выходом в сад во дворце, принадлежавшем сыну хакана – Шамсу ал-Мулуку. Принц большую часть времени проводил на охоте и в развлечениях, и я был рад уединению. Во дворце Шамса ал-Мулука была довольно большая библиотека. В ней, в частности, имелись многие трактаты гениального бухарца – величайшего философа всех времен Абу Али ал-Хусайна ибн Абдаллаха Ибн Сины ал-Бухари (да будет с ним благословение Аллаха), и я был благодарен Случаю, позволившему мне систематически изучать его несравненные труды. Стоит ли говорить о том, что с этих пор я стал его самым верным рабом и последователем на путях к Истине.
Когда пришла пора зимних ветров и непогоды, принц Шамс ал-Мулук стал больше бывать в городе и во дворце. Он скучал, и мои беседы с ним, видимо, оказались для него приятными, потому что он стал постоянно приглашать меня к своим трапезам. Принц был человеком с быстрым умом, но без какого-либо систематического образования. Он знал обо всем понемногу, но иногда суждения его были настолько свежи и оригинальны, что и мне было интересно вести с ним разговор. Общаясь с ним, я еще раз убедился в том, что Аллах всемогущий справедлив в распределении крупиц высшей мудрости, но не все сыны Адама готовы к тому, чтобы принять Его дар.
Моим же речам принц Шамс ал-Мулук внимал с серьезностью и с восторгом, следя за тем, чтобы все прочие гости, пришедшие в большинстве своем полакомиться царским угощением, слушали меня, не отвлекаясь и не нарушая тишины вокруг говорящего. Особенно принц любил мои пересказы философских сочинений Абу Али Ибн Сины, которые, признаюсь, я существенно сокращал и еще более упрощал, чтобы облегчить их понимание людьми непосвященными.
В Бухаре того времени еще были живы люди, утверждавшие, что они знали великого Абу Али лично. Я, естественно, не мог проверить правдивость их слов, но кое в чем их рассказы об этом царе ученых совпадали. В частности, они рассказывали о том, что, желая преодолеть сон или усталость, он обычно выпивал чашу вина и никогда не ограничивал себя во всех радостях жизни. Когда я однажды рассказал об этих подробностях Шамсу ал-Мулуку, принц выслушал меня с интересом, а потом, хитро прищурившись, спросил:
– А не хочешь ли ты по его примеру изучить на собственном опыте свойства вина?
Я ответил, что вино запрещено исламом, но если Аллахом предопределено мне такое испытание, то я попытаюсь его пройти.
На это принц ответил, смеясь:
– Считай, что предопределение Его свершилось: ведь это по Его воле тебя встретил мой отец и ввел тебя в мой дом, в котором всегда можно найти вино!
– Но стоит ли грешить ради какого-нибудь сомнительного и временного удовольствия? – спросил я.
– Стоит ли или не стоит – это ты решишь, когда сам попробуешь,- ответил принц и продолжил: – А пока ты, знающий наизусть Коран, скажи, что в нем Аллах говорит нам о вине?
Я задумался, потому что никогда не ставил перед собой такую задачу. Перебрав в памяти весь текст нашего Священного Писания, я сказал:
– «Оно полезно для людей, но грех его больше пользы»18 и «Не приближайтесь к молитве, когда вы пьяны, пока не будете понимать, что вы говорите»19 – это слова из второй и четвертой сур.
– Вспомни еще что-нибудь, о знаток Корана! – не унимался принц.
Я напряг свою память, и передо мной возникло описание джанны20, данное нам Аллахом:
– «Образ сада, который обещан богобоязненным: там – реки из воды непортящейся, и реки из молока, вкус которого не меняется, и реки из вина, приятного для пьющих, и реки из меду очищенного»21.
– А встречалось ли тебе в Коране слово «майсара»? – спросил принц.
– Да,- ответил я,- но оно означает «благодать Божия».
– А теперь прочти его на своем языке,- приказал принц.
– «Вино дозволено»,- перевел я это слово на фарси.
– Вот видишь,- сказал принц,- сначала Аллах сказал о греховности вина, а потом разъяснил сущность этого греха, и так как до молитвы еще далеко, то мы можем выпить по пиале этого напитка из благословенного Фанаруза22.
И он разлил в ослепительно белые чаши красивую прозрачную рубиновую жидкость. Ее горьковатый вкус сразу же показался мне неприятным, но потом я почувствовал, как по моему телу разливается тепло, а к сердцу подошла волна радости. Даже окружавшее нас роскошное убранство царского жилища и волшебная прелесть сада за окном стали еще более прекрасными. Беседа наша оживилась, голоса зазвучали звонче, и мне захотелось выпить еще чашу, но принц возразил:
– Говорят, что выпитая пятая пиала чистого вина раскрывает сущность пьющего человека – все доброе и злое, что таится в его душе. Зачем нам, особенно мне – будущему царю этой земли, раскрывать перед кем-нибудь свою сущность? Давай оставим тайное тайным и будем пить вино лишь настолько, насколько оно укрепляет нашу дружбу.
Мне нечего было возразить на эти умные слова, тем более что дружба принца меня не утомляла, хотя временами мне казалось, что степень нежности в его отношении ко мне несколько превышает тот уровень, который, на мой взгляд, уместен в отношениях между мужчинами. Впрочем, мне самому спустя несколько лет пришлось убедиться в непрочности этих границ и пределов.
Тогда же нашу беседу и застолье принц закончил следующими словами:
– У тебя в твоих занятиях философией, думаю, частенько будет возникать необходимость оживить ум, обострить память и унять тоску безнадежности, иногда возникающую на пути к предвечной Истине,- все это сделает одна чаша вина, и тебе следует всегда иметь под рукой запас этого волшебного напитка.
И далее он призвал одного из своих самых верных слуг, и тот подробно объяснил мне, у кого в квартале магов23 я смогу выбрать вино по своему вкусу.
Памятуя о приятных ощущениях, вызванных первой в моей жизни чашей вина, я не стал откладывать свой визит к виноторговцу.
Старик-маг вполне соответствовал описанию, услышанному мной от слуги Шамса ал-Мулука. Он долго расспрашивал меня, откуда я родом и как я узнал о его заветном товаре. Услышав, что я – ученый, он успокоился, сказав, что многие ученые Бухары, и среди них сам великий Абу Али, посещали зороастрийский квартал по тому же самому поводу, что и я, и, прежде чем отпустить мне просимое, он поведал мне легенду о том, как вино появилось в Иране.
По его словам, был некогда в Герате могущественный царь Шамиран, и был у него сын Бадам, человек мужественный, сильный и ловкий, и великолепный стрелок. Однажды царь и его сын сидели на веранде дворца, а придворные почтительно их окружали, и в это время неподалеку от них на ограждение веранды с криком села птица Хумайун24. Царь заметил, что вокруг шеи птицы обвилась змея и душит ее.
– А ну, кто из вас настоящий мужчина и спасет птицу? – обратился царь к приближенным.
– Позволь это сделать мне, о царь-отец! – сказал Бадам.
И он взял в руки лук и пустил стрелу так осторожно, что она пронзила голову змеи, не причинив никакого вреда вещей птице. Птица Хумайун посидела еще некоторое время возле людей, приходя в себя, а потом исчезла.
Через год она появилась снова в тех краях, и царь обратил на нее внимание людей, сказав, что это та самая птица, которая была спасена здесь год назад, и все стали следить за ней. Царь же приказал осмотреть те места, где птица садилась на землю, и принести ему все то, что она там оставит.
Каково же было удивление людей, когда они увидели, что все дары птицы Хумайун представляли собой несколько косточек от неизвестных в этой стране ягод. Царь созвал ученых и знающих людей своей страны, показал им эти косточки, сказав, что это подарок птицы Хумайун, и спросил, что, по их мнению, следует с ними сделать. Все они высказали единое мнение: косточки нужно посадить в землю и то, что взойдет, надежно охранять от потравы, чтобы посмотреть, что из них получится.
Царь вручил эти косточки своему садовнику и, указав на дальний угол дворцового парка, повелел ему зарыть там косточки в землю, сделать густую изгородь вокруг этого места, денно и нощно охранять посадку от животных и птиц и время от времени показывать ему, царю, состояние ростков, если они появятся.
Садовник так и поступил, и через некоторое время там появилась небольшая ветвь. Царь созвал ученых, чтобы они определили, что это. Однако никто и никогда не видел такого растения, и царь решил посмотреть, что будет дальше. Вскоре ветвей стало больше, у куста образовалась твердая, но очень гибкая основа – ее назвали лозой,- а на ветвях между листьями появились гроздья невиданных ягод. Царь распорядился не трогать их до наступления времени созревания плодов. Наконец пришло и это время: в царском саду созрели яблоки, персики, гранаты, маслины, груши; второй раз уже плодоносила смоковница, и, когда царь со своими приближенными пришел в сад, гроздья неведомых ягод украшали свою мать-лозу, как невесту, но никто не осмелился их попробовать.
Ученые обратили внимание царя на сочность этих ягод и предположили, что в них имеется польза, но, чтобы проверить это, необходимо их сок собрать в одном чане и посмотреть, что с ним будет. Садовник строго выполнил предписание ученых, и через некоторое время пришел к царю и сообщил ему, что сок начал кипеть, хотя никакого огня под чаном, где он хранился, никто не разводил. Царь пожелал сам посмотреть на это явление и, увидев, что из чана непрерывно поднимаются к поверхности группы пузырьков, приказал сообщить ему, когда жидкость эта успокоится.
Вскоре так и произошло, и царь с учеными пришли посмотреть, что стало с соком. Все были крайне удивлены, что из ягод черных, как агат, родилась такая прозрачная жидкость красивого рубинового цвета, и царь сказал:
– Теперь мы увидели, что ценность этого дерева в соке, добываемом из его гроздьев, но мы не знаем, что это – яд или противоядие.
И он приказал привести обреченного на смерть убийцу, дать ему выпить чашу этого сока. Выпив первую чашу, преступник застыл, как бы прислушиваясь к самому себе, но, когда его спросили, хочет ли он еще одну чашу, он ответил утвердительно. Выпив же вторую чашу, он вдруг стал веселиться, петь и танцевать, совершенно забыв об ожидающей его печальной участи, и даже сам царь показался ему не таким уж важным и величественным. Через некоторое время, слегка успокоившись и придя в себя, он сказал:
– Прошу о последней милости! Дайте мне еще одну чашу, а потом делайте со мной все, что хотите, ибо все люди смертны, и вы тоже, но никому из вас не доведется перед смертью испить этого чудесного напитка!
Царь дал знак исполнить его желание, и, выпив третью чашу, преступник заснул счастливым сном ребенка и проспал целые сутки. Когда он проснулся, его привели к царю, и властитель потребовал, чтобы он подробно описал все свои ощущения, и он сказал:
– Не знаю, что я пил, но это было великолепно. Первая чаша была горькой, и я уже задумался о предстоящих мне мучениях, если меня заставят пить еще, но в это время все во мне переменилось, и мне захотелось испить и вторую чашу. Когда же мое желание исполнилось, меня покинула печаль близости смерти и ко мне пришли такие радость и веселье, что жизнь моя стала легкой и я не увидел никакой разницы между мною, обреченным на казнь, и тобой – властелином чужих жизней. А выпив третью чашу, я заснул и во сне своем был счастлив, потому что видел светлые и сладкие сны!
Услышав все это, царь помиловал преступника, и с тех пор вино стало обязательным и в веселых и в грустных застольях.
Много лет спустя я побывал в Герате и с удивлением увидел там остатки крепости царя Шамирана, а у входа в город мне показали сад, называемый «Хирауйуза»,- имена этой крепости и этого сада называл мне старый бухарский маг, и я посчитал их плодом фантазии виноделов, и потому тогда я лишь подивился его рассказу, а все мое внимание было приковано к двум кувшинам с вином, нагруженным виноторговцем на маленького ослика: я так боялся, что они разобьются, будто в них был не перебродивший сок виноградной лозы, а джинны, запечатанные там перстнем господина нашего Сулаймана ибн-Дауда25 (да будет мир и благословение Аллаха с ними обоими!).
После этого я сам неоднократно убеждался в благотворном действии вина. С его помощью отчаяние, часто охватывающее исследователя на пути к Истине, сменялось надеждой, и оно делало ученые беседы мои с моими собратьями по наукам более содержательными, и каждая из этих бесед становилась шагом вперед в нашем деле. Вино как бы приобретало свойства критика разума и критерия таланта для каждого из участников наших собраний. Меня, конечно, страшил сам факт нарушения общепринятого запрета, но я верил в предопределение Аллаха и в то, что я всегда пребываю под Его защитой, поскольку если бы Он не захотел, чтобы я узнал вкус вина, то я бы его так и не узнал. Кроме того, я на личном опыте убедился, что легкое опьянение всегда сродни божественному экстазу, и я лучше стал понимать каландаров, на языке которых «вино» означает «высшие формы блаженства», а «полная чаша» – «жизнь, подаренную смертным Всевышним с обязательным поручением: испить ее до конца».
И я неслучайно упомянул здесь о Божественном Предопределении: когда я только начинал выяснять свои отношения с вином, Оно уже стояло у моего порога. Первым Его проявлением стала смерть хакана Ибрахима. Мне было девятнадцать лет, когда это случилось, и на престол взошел принц Шамс ал-Мулук. Новое высокое положение и ответственность за страну не повлияли на его отношения к друзьям и, особенно, ко мне. Более того, теперь он не расставался со мной, когда находился в Бухаре, и даже брал меня с собой в тронный зал, где усаживал на высокое кресло, поставленное рядом с троном так, что наши головы были почти что вровень.
В Бухаре, однако, ему подолгу засиживаться не приходилось, поскольку его страна беспрерывно воевала. С востока ее границы пробовали на прочность кочевники, волнами приходившие из степей, а на юго-западе постоянная опасность исходила от сельджукского султана Арп-Арслана, и смело можно сказать, что если бы не грандиозные войны, которые Арп-Арслан вел на Западе, постепенно завоевывая Арабистан и Рум26, то государство Шамса ал-Мулука быстро прекратило бы свое существование. Но пока Аллах оберегал его, и новый хакан, как и его отец, был вынужден проводить время в постоянных походах.
Зная о моей близости к новому хакану, ко мне потянулись многочисленные ходатаи и просители, и я вскоре на собственном опыте познал низость и коварство придворной черни и чиновников. Чтобы не унижать себя общением с ними, я испросил у Шамса ал-Мулука разрешения проводить летние месяцы в одном из принадлежавших ему хозяйств, недалеко от Джейхуна (эта большая река именовалась здесь Аму), где его слуги разводили и выезжали боевых коней и где был довольно удобный господский дом, большинство комнат которого пустовало.
Это уединение было мне крайне необходимо, потому что в бухарской библиотеке я нашел неизвестный мне ранее трактат ал-Лайса (мир и благословение Аллаха да пребудут с ним!), и знакомство с этим трудом сразу же убедило меня в необходимости дополнения моего алгебраического сочинения.
Я работал у открытого окна, и, когда мой взор отдыхал, его тешил вид скачущих полудиких коней, пытающихся сбросить с себя своих непрошеных всадников. А иногда мне становилось грустно от того, что великий Ибн Сина (да пребудет с ним мир и благословение Аллаха!), как утверждали знавшие его, пренебрежительно относился к математике. И это, вероятно, было правдой, ибо из трех десятков его трактатов, прочитанных мной в Бухаре, не было ни одного математического. Передавали мне также его слова о том, что тот, кто вкусил тонкости логики, будет скупиться тратить мысли на математику. Я никак не мог согласиться с ним в этом, и сам, относясь к тем, кто «вкусил тонкости логики», я тем не менее испытывал истинное наслаждение, используя эти свои знания при решении сложнейших математических задач.
Когда моя работа над дополнением к алгебраическому трактату уже подходила к концу и я стал чаще и подольше посматривать в окно на бег лошадей, я однажды заметил, что среди всадников вдруг появилась тонкая и стройная юная фигурка. Меня она заинтересовала, и я, поставив точку в своей рукописи, как-то поутру отправился к беговым полосам, чтобы рассмотреть ее.
Вблизи же я увидел на полудиком коне молодую девушку, почти девочку, и поймал быстрый взгляд ее прищуренных от солнца и ветра темных глаз, скользнувший по мне, когда она проносилась мимо. Вскоре один из всадников остановился недалеко от меня и слез с коня, чтобы поправить подпругу, и я подошел и спросил его о загадочной всаднице.
– Это царевна Туркан, дочь Хизр-хана, родного брата нашего хакана Шамса ал-Мулука!
Я сразу же вспомнил восьмилетнюю девочку, которую я увидел во дворце хакана Ибрахима в свой первый приезд в Бухару, и ее, показавшуюся мне недетской и загадочной, обращенную ко мне еле заметную усмешку.
Несколько дней спустя, когда я в утренние часы внимательно читал у окна трактат Учителя27 о состоянии души, я услышал у себя за спиной легкие шаги, а когда я оглянулся, передо мной предстала сама царевна Туркан. В свои неполные тринадцать лет она, как это часто бывает у тюрчанок, выглядела почти взрослой девушкой, причем девушкой очень красивой, луноликой, с горячими черными глазами. Забегая вперед, скажу, что я прожил долгую жизнь и повидал много женских глаз, но прекраснейшими во всем мире для меня по сей день остаются глаза царевны, а потом и царицы Туркан.
А тогда мы некоторое время молча смотрели друг на друга. Первой прервала это молчание Туркан:
– Мне скучно здесь одной, Умар-джан,- сказала она,- и я зашла попросить тебя поехать со мной на прогулку.
– Но я плохой наездник,- возразил я,- и ты меня потеряешь уже до первого поворота.
– Ничего, мы найдем тебе смирную лошадь, и не забывай, что тебя просит та, которая могла бы приказать! – В ее последних словах появились отнюдь не капризные, а, я бы сказал, властные нотки: передо мной была не только прекрасная юная дева, но и, прежде всего, принцесса, и она мне об этом напомнила.
Мне уже оставалось только сказать:
– Слушаю и повинуюсь!
Наши прогулки стали ежедневными, и каждый раз мы удалялись все дальше и дальше от поместья. Однажды нам преградил путь мелкий залив: наступило время таянья снегов и льдов в горах, и река Аму, став полноводной, расширила свое русло. Туркан предложила не объезжать отмель, и мы стали пересекать ее напрямик. Но в том месте, где наши кони должны были уже выбраться на скользкий берег, Туркан вдруг не удержалась на лошади и упала в воду. Я выскочил на берег, бросил свой халат на траву и помог ей выбраться из воды. Потом я стал за поводья выводить на сушу ее коня, но животное, подчинявшееся только своей хозяйке, упиралось и оглашало окрестности громким ржаньем. Потом Туркан как-то по-особенному свистнула, и конь сам, фыркая, выскочил из воды. Только после этого я смог оглянуться на принцессу Туркан и не поверил своим глазам: ее шаровары и платье были развешаны на кустах диких роз, а сама она, обнаженная и прекрасная, покоилась на моем халате. Я остолбенел при виде этой бесстыдницы, а она спокойно сказала:
– Иди и ляг рядом со мной!
Увидев, что я продолжаю стоять как вкопанный, она спросила:
– Разве тебе не известно указание: «Ответь зовущему»28?
– Нельзя делать то, что мы делаем,- сказал я, еще не веря в то, что уже обязательно должно было произойти.
– Почему нельзя? Разве ты не веришь в Предопределение? – продолжала она спрашивать и, не дожидаясь моего ответа, сказала: – Если Аллах управляет всем на свете, то Он управляет и движениями наших душ и тел, и если пророк говорит о том, что судьба каждого записана у него на лбу29, то, наверное, и на каждой ферджи30 записано имя каждого мужчины, для кого она откроется. Я прочитала там твое имя, как только еще совсем девчонкой увидела тебя, и это и есть Предопределение!
– Не богохульствуй,- только и смог вымолвить я, чувствуя, что меня увлекает к ней такая сила, которой я не могу противостоять.
Я по неопытности так и не понял, была ли она девственницей или мне проложил этот путь тот, кто оказался в том списке, о котором она говорила, впереди меня, но, когда она одела высохшую одежду и мы медленно возвращались в усадьбу, она была весела и все время чему-то улыбалась, а я был в растерянности.
Оказавшись один в своей комнате, я достал заветный кувшин и выпил чашу вина. Все как-то сразу стало на свои места, тревога ушла, и мне захотелось еще вина и… еще Туркан. С первым было проще и, опрокинув еще одну чашу вина, я спокойно уснул.
Встречи наши продолжались на том же месте, на зеленом берегу у тихой заводи. В моей комнате она больше не бывала, и я к ней не приходил: дом был почти пуст, и наши перемещения по безлюдным коридорам и террасам легко могли быть замечены прислугой. И мы под видом долгих прогулок почти каждый день посещали наше место – место Предопределения, как мы его называли.
Впрочем, вскоре мы убедились, что место это принадлежит не только нам. Однажды, когда мы отдыхали от любви, я почувствовал на себе чей-то взгляд со стороны зарослей. Я обернулся и увидел желтополосатый лик тигра. Царь Турана31 пришел посмотреть, чем занимаются люди в его владениях. Почувствовав, что тело мое напряглось, Туркан тоже повернула свое лицо к кустам, а я прижал ее моей, до этого ласкавшей ее рукой к земле, чтобы она замерла и не шевелилась. Тигр еще некоторое время смотрел на нас, потом зевнул, облизнулся и бесшумно исчез. По-видимому, он был сыт: стояло лето, и джейраны, подходившие стадами на водопой, были для него легкой добычей. Я обратил внимание на то, что Туркан не испугалась зверя,- в этом прекрасном теле была бесстрашная душа! Я же испытал страх, и, как я был уверен, более за свою подругу, чем за свою жизнь. И еще – где-то в глубине души – я был горд тем, что выдержал взгляд дикого зверя, а позднее мне стало казаться, что это тигр уловил в моем взгляде повеление отойти от нас. Я, конечно, не приписывал себе силу господина нашего Сулаймана ибн Дауда (мир и благословение Аллаха с ними обоими), но в моей последующей жизни были еще случаи моего воздействия на зверей и даже на погоду32.
Тогда же тем не менее мы перестали посещать эту удаленную поляну, и было у нас в то лето еще несколько встреч в доме, и при этом я тайком приходил к ней, а не она ко мне, потому что я считал возможное наказание любящего более справедливым, чем позор любимой.
Все мысли мои были в те дни о Туркан, и я почти перестал читать. Но ко мне откуда-то свыше пришли стихи. Слова мои о любимой сами складывались в песни помимо моей воли, но, вероятно, краткость и красота логики настолько подчинили себе мой ум, что я просто не переносил длинных стихотворных форм. Сначала мне казалось, что для выражения моих мыслей, желаний и тоски о любимой достаточно маснави33, но знакомство с четверостишиями великого хорасанца Абу Саида Майханы34 убедило меня в том, что эта форма стиха наиболее соответствует моей душе, представляя собой, по сути дела, силлогизм – основу присущего мне логического мышления.
Я не буду превращать эти свои записки в собрание своих стихов. Стихи – они, как дети, отрываются от своего создателя и живут своей жизнью (а иногда и умирают), но два моих самых первых четверостишия, рожденные любовью, я хочу здесь привести:
Вином и розами у бегущей воды
Я буду наслаждаться с луноликой;
Пока я жив, и, пока я буду жив,
Я пью и буду пить вино любви.
И еще:
Прекрасна утренняя роса на лепестках цветов,
Прекрасно лицо любимой на зеленом лугу.
О дне прошедшем и будущем что ни скажешь -
всё будет плохо.
Не говори о них и радуйся тому, что сегодня -
прекрасно!
Этим стихам суждено всю жизнь напоминать мне о самых счастливых мгновениях моего бытия, о неповторимой и быстротечной красоте моей любимой в дни моей первой любви, и, когда я освежаю их в своей памяти, передо мной возникают образы быстрой бурной реки и тихой заводи, зеленого луга на ее берегу, отделенного от остального мира густыми и колючими зарослями диких роз, и обнаженная красота, открытая мне одному. И душа моя на всех парусах стремится туда, в этот уголок рая, а потом возвращается с печалью о том, что время необратимо и утраты неизбежны.
И еще в те незабвенные дни счастливого ожидания ко мне пришли звезды. После наших свиданий с Туркан я с непременной чашей вина – непременной, потому что я убедился на собственном опыте, что опьянение вином находится в тесном родстве с опьянением любовью,- я в одиночестве сидел на веранде нашего полупустого дома, обратив лицо к небу, и тогда я стал замечать и в расположении и в движении звезд определенный порядок. Среди взятых мной для чтения трудов Учителя были также трактаты об астрономических инструментах и небесных телах, и я дал себе зарок изучить их самым внимательнейшим образом, как только хмель моей любви ослабеет и душа моя вернет хотя бы часть своей свободы.
Жил тогда в моей душе и страх последствий моих с Туркан тайных деяний. Но я, по-видимому, в наследство от отца получил прозрачное семя, и то, что он считал проклятием – неспособность иметь детей,- стало для меня спасением, и я возблагодарил Аллаха за это свое невидимое увечье, ибо оно спасло две жизни: трудно было бы представить нашу дальнейшую судьбу – мою и царевны Туркан, если бы она вернулась с этих своих летних скачек беременной.
Главное лето моей жизни закончилось, и, когда по утрам зеленая трава стала покрываться плотным слоем белого инея, мы возвратились в Бухару.
Там нам с Туркан лишь иногда украдкой удавалось встретиться, и встречи эти были так кратки, что часто, когда я уходил от нее, мне казалось, что я просыпаюсь, выхожу из мгновенного забытья и все, что происходило в эти мгновенья, было сном.
Зато я стал больше времени отдавать науке. Оказалось, что астрономия уже после ухода Учителя значительно продвинулась вперед. Изучая звезды, я не мог пройти и мимо астрологии. Я не отношу астрологию к наукам, поскольку наука в моем представлении есть путь в еще неведомое, вечный поиск Истины, движение, а астрология есть, по сути дела, застывший свод правил, и человек с хорошей памятью легко может эти правила усвоить, а если он к тому же обладает проникновенным голосом и напыщенной важностью, то он с успехом будет извлекать материальные выгоды из этого, отнюдь не строгого, знания.
Однако, приобретя ученую известность, даже такой молодой человек, как я, не мог оградить себя от просьб что-либо предсказать, исходивших от важных, но не очень образованных людей, и в этих случаях, как правило, мне было легче исполнить просимое, чем объяснить его бесполезность. Бывало все же и так, что, проводя различные астрологические операции в присутствии человека, ожидавшего их результаты, я вдруг явственно ощущал предстоящее спрашивающему. Я сообщал ему свои предчувствия, придавая им форму астрологических заключений, и они, как правило, оправдывались. Эти случаи постепенно создали мне славу искуснейшего астролога, но меня тяготила такая популярность, и я, как мог, уклонялся от астрологических прогнозов, что и положило начало досужим толкам о моей скупости в передаче своего знания людям.
