Звездочет

Йен остолбенел как громом пораженный. Сама мысль о том, что Бьянке надо учиться этому у кого бы то ни было, казалась такой нелепой, что он готов был рассмеяться. Но то, как серьезно Бьянка спросила об этом, то, как настороженно она ждала его ответа, отбило у него охоту шутить.

— Разумеется, нет! Кто вам сказал это? В этом нет никакой необходимости. Вне всякого сомнения, это проделки самой Моры. — Йен отвернулся, чтобы она не заметила ярой ненависти в его глазах и не приняла ее на свой счет, но какой-то странный звук заставил его вновь обернуться. — Что вы делаете?

Бьянка безутешно рыдала.

— О Мадонна! Она причинила вам боль? Я убью ее. Что она вам сделала? — Его голос едва не срывался на крик.

Бьянка покачала головой и постаралась остановить поток слез облегчения. Судорожно всхлипывая, она тихо вымолвила:

— Нет-нет, ничего. Она просто поцеловала меня. Но я так испугалась, когда она сказала, что это вы послали ее, что вы недовольны мной, что я вам противна…

Бьянка снова замолчала, утонув в объятиях Йена, и на этот раз он с силой прижал ее к груди. Он мысленно поклялся защитить ее, доказать, насколько она ему дорога дать понять, что он счастлив обладать ею. Бьянке почудилось, что Йен дрожит, впрочем, не исключено, что дрожь охватила лишь ее тело.

Ни слова не говоря, они направились к кровати. Йен помог Бьянке раздеться, но не позволил ей снять массивный камень, висящий на груди. Они легли на огромное, грубо сколоченное ложе и медленным, исполненным нежности и неги любовным актом закрепили свое право на него. Затем они долго лежали обнявшись и обсуждали впечатления о прошедшем бале, как давно привыкшие к телесной и духовной близости любовники. Идиллия несколько нарушилась, когда Бьянка рассказала Йену о своем разговоре с Джулио Креши, и Йен вскочил, чтобы немедленно послать ему вызов на дуэль. Однако при помощи ласковых увещеваний и нескольких поцелуев ей удалось переключить его внимание. Последние красные угольки потухли в камине, и они заснули, крепко обнявшись. Их обнаженные сплетенные тела умиротворенно расслабились под стук дождя в оконное стекло.

Что-то тяжелое стукнуло Бьянку по носу, и она открыла глаза. Впрочем, даже если бы этого не случилось, она проснулась бы через минуту от крика. Он был слабо различим и скорее напоминал какой-то странный шум. Но исходил он от человека, лежавшего рядом. Он откинул руку во сне, уронил ее Бьянке на лицо, лишив возможности дышать.

— Йен, — позвала она его сначала тихо, потом громче. Она вывернулась из-под его руки и перевернулась на бок, чтобы потрясти и разбудить его. Но как только она прикоснулась к нему, он оттолкнул ее и сбросил с кровати. — Йен! — закричала она во всю мочь и, схватив его за плечи, принялась трясти. — Йен, проснись!

Йен сел на кровати, зевая и щурясь спросонья. Он посмотрел на женские руки, лежащие у него на плечах, затем перевел взгляд на Бьянку и только тогда понял, где он находится и что случилось. Ночной кошмар на этот раз был реальнее и оттого ужаснее, чем обычно. И виной тому Мора, которая проникла к нему в комнату и наполнила ее своим запахом, возродившим болезненные воспоминания с невероятной отчетливостью. Он непроизвольно поежился, когда Бьянка влезла в постель, обняла его за шею и прижалась лбом к груди.

Ее присутствие успокаивало, и Йен понемногу пришел в себя. Она гладила его по волосам, осторожно массируя затылок, а потом спросила:

— Почему вы не расскажете мне о своих кошмарах?

Йен вдруг насторожился и попытался отстраниться, но Бьянка не отпускала его от себя. Ей так хотелось понять его, узнать, отчего он так невероятно холоден и жесток, проникнуть в его тайны, помочь ему залечить кровоточащие сердечные раны. Этой ночью, преодолев неуверенность в себе и прочие сомнения, она решила, что больше не позволит ему отдалиться от себя.

— Вы должны кому-нибудь рассказать о них. Если вы будете держать свой страх в себе, вы никогда от него не избавитесь.

Дождь хлестал по стеклам, и тишина в комнате стала напряженной. Руки Бьянки по прежнему обвивали его шею, а голова Йена теперь покоилась у нее на груди. Ее грудь была так восхитительно нежна и мягка, что он, проведя по ней щекой, возбудился. Он решил, что сейчас они снова займутся любовью, потом заснут, и она больше не станет донимать его назойливыми расспросами. Йен чувствовал, что поступает неправильно, но предпочел отогнать от себя это ощущение и отдаться во власть женщины. Он снял ее руки и провел ими вниз по груди и талии.

— Я хочу любить вас, дорогая. Примите меня в себя, — прошептал он срывающимся голосом, обещавшим наслаждение, которому, он знал, она не сможет противиться.

— Нет. — Она решительно покачала головой и прямо взглянула в его затуманенные страстью глаза. — Сначала вы должны рассказать мне о своем кошмаре. Я хочу знать, что причиняет вам такую боль. Я хочу помочь вам избавиться от нее.

Она не ожидала, что Йен вдруг демонически расхохочется. В этом смехе не было ничего веселого, а выражение его лица повергло ее в ужас. Йен не переставал смеяться. Он понимал, что она не подпустит его к себе до тех пор, пока не узнает правду о его кошмарах, но при этом знал наверняка, что его рассказ надолго отобьет у нее тягу к нему. То, что Бьянка оказалась в ловушке, веселило его пуще всего: ей некуда деться, она его пленница — преступница или невеста, — у которой нет пути назад. Ей придется остаться, и он будет любить ее, наблюдая, как она съеживается от страха и отвращения, избегая его ненавистного прикосновения. Таким образом, страшные предсказания Моры сбудутся.

Йен хохотал. Она хотела быть к нему ближе, узнать его лучше? Прекрасно, у нее появится возможность увидеть его таким, каким он сам себя видит.

— Вы будете любить меня! Сейчас! — изменившимся до неузнаваемости голосом приказал он. — Так будет лучше. У вас появится причина меня ненавидеть. Поверьте мне, дорогая, так лучше.

С этими словами он попытался раздвинуть рукой ее плотно сжатые ноги. Она хотела оттолкнуть его, но Йен заломил ее руки за голову. Теперь он протиснул между ее ног колено и раздвинул их, несмотря на то что она изворачивалась под ним. Он схватил оба ее запястья одной рукой, а другой ввел член внутрь. Он увидел, как исказилось в страхе ее лицо, и поспешил закрыть глаза, чтобы не замечать отвращения, которое должно было последовать за страхом. Она вырывалась, извивалась всем телом и кричала, словно заразившись его безумием.

— Нет! Йен, нет! — кричала она, пока он старался овладеть ею. — У вас ничего не выйдет. Вы не заставите меня презирать вас!

Ее слова вызвали усмешку на его лице, и он открыл глаза.

— Заставить? Мне казалось, что вы уже презираете меня. Если не ошибаюсь, вы сказали мне об этом несколько дней назад в этой самой комнате.

— Я ошибалась. Вы оскорбили мои чувства, и я говорила необдуманно, — извиняющимся тоном вымолвила Бьянка.

— На этот раз я намерен оскорбить не только ваши чувства, дорогая, — хмыкнул Йен, вернее, тот человек, который совсем недавно был Йеном.

В зверином остервенении он усилил попытки сломить ее сопротивление и овладеть ею. Но Бьянка не сдавалась и боролась с удвоенной силой.

— Назовите меня мерзавцем, — свирепо шептал он ей на ухо, все сильнее сжимая запястья, поскольку она отказывалась подчиниться. — Скажите, что я трус, насильник, скотина.

— Нет, — упрямо простонала она. — Нет, нет, нет. — Это заклятие помогало ей переносить боль в руках.

— Скажите, что ненавидите меня. — Дыхание Йена обжигало ей щеку. — Скажите, черт побери!

Бьянка покачала головой и ответила на удивление спокойно и тихо:

— Ничего не выйдет, милорд. Я не стану этого делать. Не следует бежать и прятаться, отталкивая людей, которые хотят вам помочь. Вы можете причинить мне боль, милорд, овладеть моим телом, осквернить мою утробу, хотя я и не верю в то, что вы станете это делать. Но вы не можете внушить мне грязные мысли или заставить меня произносить лживые слова. Со мной так легко не сладить.

Не только слова, но и ее голос охладили его пыл и спасли от умопомрачения. Его лицо исказила гримаса боли, и он вдруг сжался и поник, словно силы оставили его. Бьянка тоже была еле жива, но душа ее пела от радости. Она спасла их обоих от жестокости, которая ранила бы их сердца и навсегда пролегла бы пропастью между ними. Ей удалось сломать его оборону, проникнуть за крепостную каменную стену, которой он обнес свои чувства. Теперь их отношения уже не будут прежними, но она надеялась, что они станут лучше.

Йен выпустил ее запястья, и Бьянка тут же обвила его за шею руками. Теперь она отчетливо ощущала, как он дрожит. Он был испуган и подавлен тем, с какой жестокостью набросился на нее. Он не понимал, чем вызвана эта жестокость, какой дьявол завладел его разумом. Вернее, напротив, слишком хорошо понимал. Казалось, он вдруг решил перенести кошмар из сна в реальность и таким образом подтвердить одно из отвратительных названий, которыми Мора окрестила его. Осознание того, что он утратил контроль над собой и совершил недопустимую грубость по отношению к Бьянке, огорчило его сверх меры и вызвало тошнотворное чувство отвращения к самому себе, настолько сильное, что ему захотелось провалиться сквозь землю.

Но он ощущал тепло рук Бьянки, в ее объятиях не было ни угрозы, ни лицемерия. Если бы она могла простить его за то, что он только что сделал, он сам тоже смог бы простить себя. Он должен извиниться перед ней. И объяснить свое поведение. А значит, ему придется рассказать ей всю историю, которая стоит за его ночными кошмарами и за которую ему не будет прощения. Йену хотелось насколько возможно оттянуть момент объяснения, в последний раз насладиться умиротворяющим теплом и нежностью ее тела, которое потом навсегда станет для него недоступным.

— Простите меня, — пробормотал он, уткнувшись лицом ей в грудь.

— Скажите это еще раз, — тихо и серьезно потребовала Бьянка.

— Простите меня, — покорно повторил Йен.

— А теперь поцелуйте меня, — сказала она, взяв его голову обеими руками и глядя на него сияющими глазами цвета расплавленного золота.

— Вы уверены, что хотите этого? — Йен вдруг почувствовал себя по-мальчишески неуверенно, но ее взгляд, такой глубокий и проникновенный, вернул ему самообладание. Он нежно прикоснулся губами к ее губам, а затем прошептал: — Простите меня, Бьянка. Мне ужасно жаль.

— Я знаю, — ответила она, прижавшись к нему теснее. — Я не хочу, чтобы это еще раз повторилось.

Вы очень испугали меня.

Неподдельная искренность, с которой Бьянка сказала это, глубоко проникла в сердце Йена и требовала того же взамен. Он собрался с мыслями и начал свой рассказ:

— Об этом известно только одному человеку на свете, и я надеюсь, что мне не придется больше никогда рассказывать эту историю снова. Никто — ни Криспин, ни другой Арборетти — не знает о том, что навлекло бы величайшее бесчестье на всех них. Поэтому я прошу вас, не ради себя, но ради других, никогда не повторять этого.

Йен дождался, пока Бьянка молча кивнула, а затем уселся так, чтобы не видеть ее лица. Она прижалась грудью к его плечу и обняла за шею, а он продолжал деловым, почти равнодушным тоном:

— Кристиан старше меня всего на два дня, и мы росли вместе, как братья-близнецы. Конечно, над нами подшучивали, говорили, что мы похожи друг на друга больше, чем на своих родных сестер и братьев. Наши семьи были очень дружны, поэтому неудивительно, что у нас были одни и те же наставники, мы вместе занимались спортом, проводили школьные каникулы, затем поступили в один университет, а потом и путешествовать стали вместе. Наша дружба была глубока и крепка. Мы готовы были на все друг для друга. По крайней мере я так думал. Впрочем, я опережаю сам себя.

Мне надлежало отправиться на Сицилию по делам, и в последний момент Кристиан решил сопровождать меня. Он только что расторг помолвку с богатой флорентийской красавицей и хотел убраться оттуда подальше, чтобы не плодить ненужных слухов. Меня захватила идея пуститься в долгий путь в такой приятной компании. Он почти целый год провел во Флоренции, устраивая свой брак, и мы давно не виделись. Тем более я тоже… был занят. Так что мы оба с радостью ухватились за возможность спокойно пообщаться. На корабле мы добрались до Мессины, оттуда верхом на лошадях — до Сиракуз. Мои переговоры оказались успешными и прошли на удивление быстро. Я спешил вернуться, чтобы поделиться радостными новостями с Арборетти.

Йен на мгновение замолчал, затем продолжил: — Летние дни долгие, и я настоял на том, чтобы мы возвращались как можно быстрее. На второй день пути у Кристиана обнаружились признаки какой-то болезни. Он велел мне ехать дальше, сказав, что догонит меня, по крайней мере в Мессине, где мы оставили корабль под присмотром Джордже Нас сопровождало очень мало слуг, и мне не хотелось оставлять его, больного, одного. Поэтому, несмотря на его настойчивые просьбы, я остался с ним в лагере в надежде на его скорое выздоровление. Так и произошло. И вскоре, как только сумерки опустились на землю, мы тронулись в путь, чтобы до наступления темноты преодолеть несколько лье… — Йен покачал головой. — Мне не следовало так торопиться. Я должен был это предвидеть. Средь бела дня на Сицилии спокойно, но по ночам торговые караваны становятся лакомой добычей для разбойников. Я легкомысленно предположил, что коль скоро никаких товаров мы не везем — только деловые бумаги — и караван наш малочислен, то разбойники нами не заинтересуются. Однако как только солнце село за море, мы подверглись нападению. Их было пятеро, а нас восьмеро (до тех пор, пока слуги, которых мы наняли в Мессине, не бежали, бросив нас с Кристианом, вооруженных только шпагами, на произвол судьбы). Разбойники разделили нас и окружили лошадьми.

Голос Йена изменился, стал глуше и напряженнее. Казалось, он говорил, преодолевая тяжесть, придавившую грудь.

— Меня окружили трое. Я решил, что превосхожу их в искусстве фехтования, и сплеча рубанул сначала одного, потом другого. Зная, что Кристиан лучше меня владеет шпагой, я не сомневался в нашей победе. И напрасно. Я готов был броситься на своего третьего противника, как вдруг раздался душераздирающий крик Кристиана. Я обернулся как раз в тот момент, когда разбойники стащили его с коня и перерезали горло кинжалом. Я собственными глазами видел, как откинулась его голова, а из раны хлынула кровь. Должно быть, я просто стоял и смотрел, не сделав ничего, чтобы помочь ему. Больше я ничего не помню. Когда четыре дня спустя меня нашли в каком-то переулке в Мессине, на теле у меня было лишь несколько царапин и ссадин. Ни единой раны от удара шпагой, ни единой сломанной кости, ни единого свидетельства того, что я пытался защитить Кристиана. Получается, что я был безучастным свидетелем убийства своего лучшего друга. — Йен осекся, и Бьянка заметила, что он дышит с трудом. Прошло несколько минут, прежде чем к нему вернулось самообладание и он снова заговорил: — Был убит самый дорогой для меня человек, а я не сделал ничего, чтобы помешать этому.

Руки Бьянки по-прежнему обвивали его шею, но Йен не мог взглянуть ей в глаза и внутренне напрягся, когда она спросила:

— Как же вы оказались в Мессине?

— Не помню. Я не помню ничего после того, как сразил второго разбойника. Скорее всего я потерял сознание от удара. Но вы же знаете, что говорят про трусов: у них всегда наготове объяснение. Когда я открыл глаза, надо мной стоял Джорджо и мы уже были на корабле. Это он рассказал мне, что меня нашли в переулке на заднем дворе таверны. Джорджо попытался навести справки, но никто не знал, как я там оказался.

— А как же Моргана? — Йен даже не предполагал, каких усилий стоило Бьянке задать этот вопрос. — Вы сказали, что у вас не было человека ближе, чем Кристиан. Но Моргана тоже была близка вам. Она жила здесь.

— Когда я вернулся домой, она уже знала о смерти Кристиана. Она видела, как мне тяжело, и попросила рассказать о том, что случилось. Я рассказал ей все без утайки, в мельчайших подробностях. Она выслушала меня, а потом ушла, — ответил Йен и мысленно добавил: «Как уйдете и вы». Наконец он нашел в себе силы обернуться к Бьянке. — Но прежде чем уйти, она назвала меня трусом, недостойным любви, добавив, что давно предполагала это, но теперь получила неопровержимые доказательства. Она сказала, что я никогда не мог бы сделать ее счастливой, что ребенок, которого она носит под сердцем, не мой, что я никогда не удовлетворял ее и что в постели был жалким, вздорным, эгоистичным мальчишкой. Презренный трус с мелочной душонкой. Я рассказываю вам об этом так подробно, чтобы вы не трудились повторять единожды сказанное.

Йен отвернулся, втайне надеясь, что она ничего не ответит, но Бьянка не могла удержаться.

— Не беспокойтесь, милорд. Я никогда не назову вас трусом. Возможно, вы раздражительны, упрямы, даже толстокожи, но не трусливы.

Она издевается над ним. Он открыл ей свою душу, а она насмехается! Он в ярости обернулся к ней, готовый обрушить на нее поток брани. Но жестокие слова встали у него поперек горла, когда он взглянул ей в глаза. В них дрожали слезы.

— И еще самонадеянны и противоречивы, — продолжала она, а по щеке у нее медленно скатывались слезинки. — Но вы также обаятельны, талантливы, великолепны и восхитительны. Продолжать?

Йен не поверил ей, поэтому отрицательно покачал головой, но вдруг передумал и недоверчиво спросил:

— А что, есть еще что-нибудь?

— Да, кое-какие мелочи. — Бьянка взглянула на него и рассмеялась. — Умны, отважны и смелы. Очень смелы. К тому же вы… милый. — Она хотела употребить другое слово, но сочла это более безопасным.

Йен с минуту молча и пристально разглядывал ее, затем провел указательным пальцем по еле заметному, почти высохшему следу слезинки на щеке. Он нагнулся и поцеловал ее в ключицу — именно здесь капля соленой влаги закончила свой путь, — после чего снова склонил голову ей на грудь.

— Вы действительно считаете меня обаятельным?

— Да, милорд. Я действительно так считаю.

— И притягательным?

— Не помню, чтобы я в числе прочего назвала вас притягательным, — игриво отозвалась Бьянка.

— Значит, вы не считаете меня таковым, — обиженно констатировал он.

— Милорд, я полагаю, что во всей Европе не сыщется женщины, которая не сочла бы вас притягательным. Ну, вы довольны?

Йен кивнул, хотя ее ответ устроил его не вполне. Какое ему дело до всех прочих женщин в Европе?

— Вы сказали, что я смел и отважен. Вы действительно так думаете?

— Скажите, милорд, вы знаете многих мужчин, которые не побоялись бы обручиться с возможной убийцей?

Йен признал, что она права, хотя никаких опасений она ему не внушала.

— Если честно, милорд, после вашей исповеди я считаю вас еще более отважным.

Йену нужно было время, чтобы осмыслить это заявление.

— Вы не похожи на других женщин, — заключил он наконец.

— Я долго ждала, пока вы поймете это, милорд, — тяжело вздохнула Бьянка.

— Йен, — поправил ее он.

— Йен, — повторила она.

— Поцелуй меня, — попросил он.

— Поцелуй меня, — эхом отозвалась она.

Глава 20

Йен был как никогда доволен собой. Его ранняя поездка к Риальто оправдала его надежды, он нашел именно то, что искал. Граф вынужден был признать, хотя и неохотно, что его ощущение благополучия вызвано не столько удачной деловой поездкой, сколько тем, что Бьянка неоднократно за сегодняшнее утро назвала его милым. И это несмотря на то, что она теперь знала его страшную тайну.

Однако Йен решил, что, несмотря ни на что, не изменит своего поведения, чтобы не выглядеть по-дурацки, если окажется, что она лжет. Ведь она по-прежнему оставалась подозреваемой в убийстве — да и в любом случае хитроумия и коварства ей не занимать. Поэтому когда раздался стук в дверь, Йен пригласил войти своим обычным тоном и поспешил придать лицу традиционно бесстрастное и вместе с тем решительное выражение. Ему стоило труда не приветствовать Джорджо и братьев Арборетти с радушием, на которое он был настроен, и не поделиться с ними тайной. Он предпочел держаться как ни в чем не бывало.

Ему удалось убедительно сыграть себя прежнего, надменного и неприступного.

Пока слуги шеренгой вносили стулья и прохладительные напитки, Арборетти не сводили пристального, пытливого взгляда с Йена, но стоило всем рассесться по местам, как все переключили внимание на Себастьяна.

— Я созвал вас всех здесь, не дожидаясь завтрашнего традиционного собрания. Как вам известно, вчера я довольно рано покинул бал, потому что у меня была назначена встреча. — Себастьян вытянул вперед руку, не позволяя Тристану перебить себя. — Я виделся со своим кузеном Салимом.

Отец Себастьяна, единственный сын Бентона Уолсингема и его жены-венецианки, унаследовал громкое родовое имя матери и отцовскую страсть к путешествиям. Будучи потомком прославленного рода Долфинов, он долгие годы служил Венеции на посту посла и эмиссара в Османской империи. Находясь там по долгу службы, он влюбился в турчанку и женился на ней. К тому же выбрал не обычную женщину, а одну из дочерей правящего султана. Себастьян родился и провел первые годы жизни во дворце, но смерть султана, его дедушки, ввергла Турцию в пучину ожесточенной борьбы за власть между правительственными группировками, одна из которых — антивенецианская — набрала особенную силу. Когда политические отношения между Венецией и турками стали враждебными, семья перебралась в Венецию. За последние несколько лет в период правления дяди Себастьяна отношения улучшились до состояния нестабильного мира. Салим, младший сын султана, иногда гостил в палаццо Фоскари и пользовался дружеским расположением всех Арборетти.

— Салим здесь? Почему же ты не пригласил его вчера вечером сюда вместо того, чтобы стремительно скрыться? — поинтересовался Криспин, не сомневаясь, что Себастьян их разыгрывает.

— В том-то и дело, что его как бы здесь и нет. Он путешествует под видом одного из правоверных из свиты султана.

Тристан, Майлз и Криспин воскликнули в один голос:

— Салим? Правоверный?!

Это никак не вязалось с их воспоминаниями о последнем визите Салима в Венецию. Тристан не мог забыть, как Салим самозабвенно предавался пороку в обществе четырех юных проституток, а Майлз до сих пор задыхался от волнения, стоило ему вспомнить круговой «десерт», который организовал Салим на банкете в честь Арборетти.

— Никакого вина, никаких женщин, никаких выходов в свет, — весело посмеиваясь, кивнул Себастьян. — Он полночи описывал мне лишения, которые вынужден терпеть, в самой жалобной манере, на какую способен. Разумеется, он рисковал нарушить инкогнито, связавшись со мной только для того, чтобы навести справки о самых порядочных куртизанках города. Между делом он обмолвился кое о чем, что может оказаться для нас важным. — Себастьян вернулся к серьезной теме: — Очевидно, что воссоединение Османской империи оказалось делом гораздо более сложным, чем предполагал мой дядя, и теперь ему крайне необходимо военное снаряжение. Как вам известно, Англия и Португалия — единственные державы, которые намерены продавать порох туркам, поскольку только им турки никогда напрямую не угрожали. Пользуясь привилегией монополии, они взвинтили цены в тысячу раз. Салим утверждает, что по тщательным подсчетам бухгалтерии султана дешевле перевезти Константинополь в Новый Свет, чем купить оружие у королевы Елизаветы. Естественно, что султан склоняется к тому, чтобы приобрести этот груз на черном рынке. Команда корабля, на котором прибыл Салим со своими соотечественниками, должна была войти в контакт с экипажем судна венецианской торговой корпорации, готовой поставить сотни тонн пороха.

Себастьян выдержал паузу, чтобы его слова произвели больший эффект. Даже несмотря на нынешний нестабильный мир, венецианцы продолжали настороженно относиться к туркам, своим давним врагам. Поэтому продажа какого-либо вооружения Османской империи могла рассматриваться не только как оскорбление, но и как предательство государственных интересов. Тысяча тонн пороха, если с ним умело обойтись, могла взорвать и стереть с лица земли всю Венецию целиком, а оставшихся двух сотен хватило бы на то, чтобы добить тех, кто чудом уцелеет. Сделка, о которой Салим поведал Себастьяну, могла считаться государственной изменой особо крупного масштаба.

— Встреча состоялась? — Даже в этой серьезной ситуации Йену стоило труда держаться с мрачным видом. Удивительно, как ему раньше удавалось быть таким постоянно!

— Нет. Судно не пришло на встречу, зато явился эмиссар и пообещал доставку меньшей партии товара, но за те же деньги.

— Дайте подумать. Они сказали, что могут доставить семьсот тонн? — На лице Тристана не осталось и следа его всегдашней улыбки, когда он назвал точное количество пороха, вывезенное со складов Арборетти незадолго до взрыва.

— Нет, только пятьсот, — покачал головой Себастьян. — Но турки отказались платить за товар, который не получат а венецианцы не захотели уступить в цене, сославшись на трудности, с которыми им пришлось столкнуться при доставке.

— Трудности! — фыркнул Йен. — Вломиться в наш неохраняемый склад и заплатить кое-кому, чтобы держали рот на замке, — вот уж действительно трудности!

— А с чего ты взял, что это наш порох? — спросил Майлз, откидывая со лба непослушную прядь. — Ведь Себастьян говорит, что речь шла совсем о другом количестве.

— Да, но по времени два события очень уж близки, — вскинул руку Йен. — Кроме того, совпадает исходное количество. По моему глубокому убеждению, над нами, Арборетти, нависла серьезная угроза. Рискну предположить, что наши недруги решили придержать остальное количество взрывчатки, чтобы сделать эту угрозу еще более ощутимой.

— Я не могу с этим согласиться, — покачал головой Себастьян. — Полагаю, что венецианцы с большей радостью продадут порох, если им подвернется выгодный контракт, чем станут тратить его на нас.

Майлз, Тристан и Криспин единодушно согласились с ним, а Йен не мог избавиться от навязчивого чувства опасности, нависшей над Арборетти.

— Хорошо, — примирительно заявил он. — Но мы все же не должны исключать возможности, что изменники попытаются нелегально продать наш порох. Помимо необходимости вернуть свою собственность, наш долг — разоблачить и наказать предателей. Но прежде всего мы должны выяснить, кто они.

— Я постарался привлечь к этому делу Салима. Он считает, что убедить экипаж опознать венецианцев не составит большого труда, тем более что они нечестно торгуют. — Себастьян обвел взглядом кузенов и остановился на Тристане. — Я надеюсь также, что тебе удастся навести справки среди своих… гн… старых приятелей.

Хотя прежний образ жизни Тристана давно отошел в прошлое, воспоминания о нем оставались мучительными и неприятными, поэтому кузены всегда с неохотой касались этой темы. Однако когда речь шла об обществе легкомысленных дам или сегодняшнем случае, опыт, накопленный Тристаном за годы пребывания на дне общества, оказывался невероятно ценным. И Тристан не возражал против того, чтобы им поделиться.

— Я уже думал об этом, — отозвался он с воодушевлением. — Надеюсь, что к завтрашнему утру я уже что-нибудь узнаю.

Их беседа вернулась в обычное русло; все принялись с удовольствием обсуждать вчерашний бал, когда снизу вдруг донеслись оживленные голоса. Криспин спустился вниз по, потайной лестнице, чтобы понаблюдать за сценой, развернувшейся в зале для приемов. И если толпа разодетых дам, которые прибыли на завтрак, имела к этому ажиотажу какое-то отношение, то Бьянка, безусловно, произвела настоящий фурор.

— На первый взгляд человек сто пятьдесят, — сообщил Криспин по возвращении. — Из всего сборища мне больше всего понравилось выражение лица Бьянки. И дело не в том, что она немножко не в своей тарелке. Тут что-то другое. Не могу понять что, но описанию это не подлежит.

— Я не знала, что зеленый будет так популярен в этом сезоне. — Тетя Бьянки Анатра не удосужилась ни понизить голос, ни отвести критического взгляда от платья племянницы. — Впрочем, я, наверное, отстала от МОДЫ.

— Нет, дорогая Ана, это мы с вами устанавливаем стандарты. Не припомню, чтобы я видела кого-нибудь в зеленом в последнее время. — Серафина Террено сидела подле своей закадычной подруги Анатры у стены в бальном зале. Дружба этих дам, чудесным образом длившаяся с самого детства, основывалась на знании, что когда-то они обе слыли первыми красавицами, и на убеждении, что былая красота дает им теперь право на роль строгих арбитров в области вкуса и моды.

— И все же зеленый ей идет. — Анатра и Серафина недовольно поморщились от этих слов, сказанных их соседкой, Шарлоттой Нонте. Она выросла вместе с ними, или, как любили говорить между собой подруги, переросла их. Они всегда посмеивались над толстушкой. И даже не потому, что из них троих она сделала самую удачную партию и что теперь ее дочь Катарина считалась первой красавицей, а потому, что Шарлотта всегда отличалась завидным добродушием. Подчас оно казалось даже чрезмерным и трудновыносимым.

Анатра тяжело вздохнула и похлопала ее по руке:

— Теперь видишь, Лотта, что ты не в ладах с цветом?

Вдруг почтенная троица встрепенулась и уставилась на ту, которая вмешалась в их беседу.

— Я только что узнала потрясающую новость. — Бьянка говорила чуть громче обычного, хотя и старалась придать голосу естественное звучание, как будто собирать повсюду сплетни было для нее привычным делом. — Некий дворянин собирается жениться на Изабелле Беллоккьо. Только представьте, на наших балах и раутах будет присутствовать настоящая куртизанка! Разве не здорово?

— Ужасно! — отозвалась Серафина, укоризненно взглянув на Бьянку — этот взгляд должен был послужить уроком правил хорошего тона, — и тут же поспешила поинтересоваться: — Известно, кто этот несчастный?

— Это совсем молодой человек. Он потерял голову от любви и так очарован красавицей, что подтвердил свое намерение письменным соглашением. Один мой знакомый видел его своими глазами, но имя молодого человека держится в тайне. Известно только, что он блондин. Как интересно! — воскликнула Бьянка.

Однако лица женщин выражали что угодно, но только не досужее любопытство. У всех троих были взрослые неженатые сыновья, на которых возлагались большие надежды, — и все, как назло, блондины. Едва ли не половина гостей встревожилась по мере того, как новость становилась известной в женских кружках.