Воин тумана (№2) - Воин Арете

Глава 15

МНЕ ПОРА УХОДИТЬ

Эгесистрат не соглашается со мной, а я ему обещал, что буду считаться с его мнением. Мы с ним переговорили наедине и решили, что если что-то предпринимать, то немедленно и именно мне. Я сказал, что пойду, как только сделаю записи в дневнике, но он настаивает, чтобы я сперва отдохнул и, если получится, поспал.

Все это связано с событиями, которые он предвидел, когда глядел на пламя жертвенного костра – с тем, что мы все-таки доберемся до этого Эобаза, но не нынче же ночью. Если мы дождемся зари, говорит Эгесистрат, можно будет поискать другой выход из пещеры. Я-то хотел выйти через известный ход в пещеру и лучше ночью – в сущности, это единственное подходящее время. Может быть, мне не следовало с ним соглашаться, хотя, по его словам, в глубь пещеры тянет сквозняком. Я и сам вижу, как туда сносит дым от костра.

* * *

Я только что перечитал написанное прежде, до возвращения Эгесистрата, и вижу, что кое-что пропустил, так что это следует записать, пока я не забыл. После жертвоприношения Ио опять спросила Эгесистрата о том предсказании весеннего оракула царю Котису.

– Полагаю, тебя удовлетворит только полное толкование каждой строки пророчества? – сказал он ей. – Что ж, очень хорошо. Я попытаюсь это сделать. Но ты должна понять, что у царя есть свой мудрец, который, изучив куда больше пророчеств этого оракула, чем я, понимает его гораздо лучше.

Итак, первая строка: "Сильным – несчастьем грозит гнев богов и проклятье". Тут единственный вопрос – какие "сильные" и какие "боги" имеются в виду? Довольно обычная практика – оракулы любят задавать такие вот загадки в первом же предложении, а отгадки – в последнем. По-моему, под "сильными" подразумеваются цари, упоминаемые в последней строке. Тебе это понятно?

Ио кивнула, и мы с чернокожим вслед за нею.

– Упоминаются в пророчестве и, по крайней мере, три бога, хотя могло быть и больше. Тут я уверен: "Воинства бог" – это Арес, бог войны; Бендис – фракийское имя Охотницы; а "солнце" – это ее брат-близнец. Всего трое.

Теперь вторая строка: "Гончие взвоют, и вороны в небо взовьются".

Вороны в небе – знак того, что многие погибнут; ведь вороны питаются падалью и всегда летают над полем битвы. Вопрос в том, не относится ли слово "гончие" к многоголовому псу Церберу, который охраняет главный вход в Царство мертвых? Но поскольку Бендис названа открыто, я полагаю, что имеются в виду просто гончие псы. Если я прав, то эта строка означает, что будет погоня, во время которой многие погибнут.

– А что означает строка, где упоминается устремившийся в битву ребенок?

– спросила Ио.

– Потерпи, – отвечал Эгесистрат. – Скоро и до нее доберемся. Итак, следующая строка гласит: "Ринутся с неба голубки, как соколы когти наставив". Я считаю, что здесь могут быть два толкования: первое и, несомненно, более очевидное, заключается в том, что нормальный, естественный ход вещей в природе будет прерван, остановлен; случится чудо.

Ведь голубки не бросаются на добычу подобно соколам. И волы, вопреки тому, что говорится в следующей строке, – одни из самых мирных животных на свете. Но по-моему, здесь вложен иной смысл: видимо, в бой вступят некие конкретные люди или группы людей, от которых трудно было бы ожидать проявления воинственности. Голубки, конечно же, еще и священные птицы Богини любви, а если они фигурируют в пророчестве, то чаще всего олицетворяют красивую молодую женщину – вспомните, когда мы приносили жертву в роще Итиса, я говорил вам о двух женщинах царского рода, которых боги превратили в подобных птиц. Волы, упомянутые в следующей строке, – это, видимо, крестьяне, хотя в этой стране, как и в нашей, крестьян трудно назвать людьми мирными, ибо они часто сопровождают своих хозяев в набегах и военных походах.

– А следующая строка как раз та, о которой спрашивала Ио, – сказал я. – "В битву дитя устремится верхом, за ним девы с оружьем".

– Правильно. Латро, у тебя вообще-то прекрасная память, когда она действует! Да, следующая строка звучит именно так, но, к сожалению, я здесь многого сказать не могу. "Дитя", по всей видимости, означает Бога любви[32], сына Великой богини; но, поскольку он обычно вооружен и скорее летает, чем ездит верхом, у меня нет уверенности в таком толковании. Мысль об Охотнице мне тоже представляется маловероятной – сразу став взрослой женщиной, она осталась в некоторых отношениях ребенком; правда, она часто ездит верхом, особенно здесь, во Фракии. Но она тоже всегда вооружена, так что подобное толкование вряд ли верно.

Более того. Охотница названа по имени в следующей строке: "Вот когда Бендис захочет замедлить ход солнца". Она, стало быть, попытается это сделать, когда "в битву дитя устремится", так что вряд ли слово "дитя" относится к ней. Что же хотел сказать оракул, говоря, что она так поступит? Я бы предположил, что "дитя" – это некто, кого мы не знаем; возможно, некий царевич из этой или соседней страны.

"Девы" – это, по всей вероятности, те, кто в предыдущей строке именуется "голубками"; в таком случае, эти две строки про "голубок" и "дев" составляют еще одну загадку и ее разгадку. Если "дитя" – это и в самом деле Охотница, тогда "девы", которые, согласно предсказанию оракула, тоже отправятся на войну, вполне могут быть ее свитой. Однако вам троим уже, наверное, пришло в голову и куда более вероятное толкование, я вижу это по вашим лицам.

Чернокожий выразительно ткнул пальцем в сторону амазонок; мы с Ио просто назвали их.

Эгесистрат подтвердил правильность нашей догадки:

– Мы можем почти с полной уверенностью утверждать, что именно таким было толкование, к которому пришли царь Котис и его советник. Посудите сами: царь получил предсказание весной, то есть почти год назад, и в нем содержался прямой намек на то, что он и сам может погибнуть: "несчастьем грозит гнев богов… прольется и царская кровь". А летом огромное войско Великого Царя, отступая, потоками крови залило всю Апсинфию. Так, может, это именно то, о чем предупреждал оракул? Но Великий Царь не был даже ранен! Да и пророчество было дано оракулом Орфея Котису, а не Ксерксу.

Теперь далее. К концу года в стране появились женщины-воительницы, о которых здесь, вероятно, раньше и не слыхали. Из того, что нам сообщил Клетон, мы можем с уверенностью предположить, что первый отряд фракийцев, с которым мы столкнулись, был прекрасно осведомлен об этом пророчестве.

Они напали на нас, однако и сами были атакованы вооруженными девами; поэтому второй отряд согласился заключить с нами перемирие и проводить нас в Кобрис. Латро, представь, что ты царь Котис; что бы ты предпринял дальше?

– Приехал бы сюда, надо полагать, – отвечал я. – Чтобы самому увидеть дев-воительниц.

– Но это же очень рискованно, – заметил Эгесистрат. – И раз я твой советник в подобных вопросах, мой долг предупредить тебя, что предсказанные события могут и не свершиться, пока ты сам не увидишь одно или даже все предзнаменования. Но если ты – точнее, царь Котис – поступишь так, как собираешься, это может привести как раз к тому, чего ты опасаешься.

Я кивнул:

– Кажется, я понял. И что же ты мне посоветуешь, господин мой Эгесистрат?

– Первое: пошли трех доверенных людей проверить, действительно ли это девы-воительницы, как говорил оракул Орфея. Второе: разоружи их. Если ты попытаешься просто их уничтожить, они, несомненно, будут драться, и это сопротивление вполне может привести к той войне, о которой говорится в пророчестве. А если отнять у них оружие и коней, они уже не смогут "в битву устремиться".

– Погодите! – закричала Ио. – Я знаю! Ведь он и послал их – помните?

Помните троих благородных фракийцев, на которых было столько золота? Он хотел, чтобы мы отдали ему наше оружие и коней, и дал нам время до завтрашнего утра. Хотя вы с Латро утверждаете, что на самом деле он собирается напасть на нас нынче ночью.

– Да, боюсь, именно так он и поступит, – вздохнул Эгесистрат. – И Клетон, и боги предупредили нас; мы можем быть вполне уверены в этом. И хоть мы и не заявили ему напрямую, что не сдадим ни коней, ни оружия, мы просто старались выиграть время, и он это прекрасно понимает. И теперь хочет взять быка за рога, если сможет, конечно. Царя, разумеется, тоже можно ранить, но вдруг это окажется легкая рана? Да оракул мог вполне иметь в виду и другого царя, не Котиса. Или просто ошибиться в своих предсказаниях; Светлый бог, согласно всеобщему мнению, частенько действует наперекор предсказаниям Орфея, и, как мы с вами уже сами убедились, он несомненно в этом замешан и противодействует своей сестре[33].

Ио даже подскочила от возбуждения:

– Так вот, значит, почему Котис перенес день принесения в жертву Эобаза? Хотел заручиться поддержкой Бога войны?

– Именно так. Теперь давайте рассмотрим четыре последние строчки:

Вот когда Бендис захочет замедлить ход солнца.

Только напрасно; стремительно львы понесутся!

Воинства бог все на битву подвигнет народы;

В битве кровавой прольется и царская кровь без сомненья!

– О Бендис и о солнце мы уже говорили. Я бы предположил, что "львы" – это стратеги или, может быть, просто могучие воины. Бог воинства – это, конечно же, Арес, или Плейстор, как его здесь называют. Ну, хорошо. Арес посылает людей на битву, но кто-то, надо полагать, эту битву выиграет?

Может быть, сам Котис? Следовательно, ему нужно непременно добиться расположения Плейстора; к счастью, для этого есть вполне подходящая жертва. Итак, Котис сперва уничтожит дев-воительниц (если сможет!), а затем отправится просить помощи и защиты у Плейстора.

Вот что рассказал нам тогда Эгесистрат; возможно, он говорил и что-то еще, я уже не помню. Однако, вновь заговорив со мной в храме, когда мы остались наедине, он воспользовался языком, на котором я пишу свой дневник, чтобы никто из врагов нас не подслушал. И здесь, в храме, он предупредил меня об одной чрезвычайно важной вещи.

– Ты, конечно, уже не помнишь нашего разговора с Охотницей, – сказал он. – Не перечитывал ли ты запись о нем сегодня?

– Нет, – ответил я, – не перечитывал. Меня это сейчас совершенно не занимает. Ты, оказывается, говоришь на моем языке – скажи же, где находится моя родная страна?

Эгесистрат только головой покачал:

– Я бы непременно сказал тебе, если б мог. Но, увы, я этого не знаю.

Если мы переживем эту ночь, я могу спросить у богов.

– Как же так – ты знаешь мой язык, но не знаешь, где на нем говорят?

Эгесистрат подсел поближе; тогда мы еще не начали обсуждать с ним, как мне добраться до храма.

– Да уж такой я, какой есть. Ты слыхал о Мегисте?

Имя это ни о чем мне не говорило.

– Он был прорицателем царя Спарты Леонида и погиб вместе с ним. У него был дивный дар – он понимал язык всех птиц и зверей и благодаря этому мог узнавать множество самых невероятных вещей, хотя, как он сам мне говорил однажды, большинству зверей и всем птицам нет никакого дела до людей.

– А может кто-то из птиц сказать мне, где мой дом? – спросил я.

– Сомневаюсь. Так или иначе, сам-то я, хоть и разговариваю порой с богами, птичьего языка не знаю. Впрочем, и у меня тоже есть особый дар – я понимаю любого человека, с которым встречаюсь. Не могу объяснить, как это происходит. Мардоний, например, не раз спрашивал меня об этом, но я в ответ мог только удивляться, почему он сам так не может. Возможно также, что я вообще никогда не учился говорить, как все остальные дети, а сразу заговорил на своем родном языке, как взрослый.

Мне показалось, что в этот момент мной опять овладевает желание схватиться за меч.

– Видно, такова воля богов, – сказал я обреченно. – И я никогда не найду свой дом.

– Если и в самом деле такова их воля, тебе остается только смириться, – согласился Эгесистрат. – А теперь не хочешь ли перечесть, что говорила Охотница?

Я отрицательно мотнул головой.

– Хорошо, я сам тебе перескажу. Она обещала, что ты вернешься к своим друзьям. Я не говорил об этом раньше, потому что твоя рабыня вечно подслушивает. Советую тебе все-таки перечесть эту часть своих записей, а также то, что ты сегодня зачитывал вслух на языке эллинов.

Ну вот, теперь мне нужно описать наш бой. Луна едва взошла, когда мы услыхали крик чернокожего и тут же прорвали цепь стражников. Иппофода бросилась вперед со своими амазонками; они мчались слева от меня.

Эгесистрат скакал справа. Перед нами возникли двое фракийских всадников, зазвенели луки амазонок, и я, наверное, всегда буду помнить свист стрел и то, как кости упавших фракийцев затрещали под копытами наших коней.

Царь уже положил руку на рукоять меча, но выхватить его так и не успел: я налетел на него, обхватил его рукой и выдернул из седла. Какой-то фракиец бросился на меня – я помню, как блеснул наконечник его копья в лунном свете, – но я развернул коня так, чтобы тело царя прикрывало меня от удара, и фракиец промчался мимо, тут же подняв оружие. Царь был очень силен и сумел высвободить одну руку; когда он ударил меня в лицо, мне показалось, что все звезды упали с небес и вонзились мне в глаза; но я тут же схватил его за горло и душил, пока он не перестал сопротивляться.

Я скакал на северо-запад, как было договорено, снова и снова понукая коня ударами пяток. Это был превосходный конь, но как он мог уйти от фракийцев, таща на себе двух тяжелых мужчин? Чернокожий, Эгесистрат и несколько амазонок устремились на помощь ко мне, и мы сбились в тесную группу. Теперь они скакали позади меня. В руке чернокожий все еще держал дротик, которым он и убил фракийца, попытавшегося нас обогнать: просто повернулся в седле и, когда фракиец приблизился, точно и сильно метнул свое оружие. Стрелы амазонок избавили нас от преследователей; фракийцы падали с коней на полном скаку, кони тоже падали под ними, и все же врагов было слишком много.

Вдруг я почувствовал, что мы летим. Я глянул вниз и увидел серебряный месяц далеко; мне показалось, что мы взлетели выше неба. Но то оказалась всего лишь канава – с помощью таких канав фракийские крестьяне отводят воду с полей; мой конь перепрыгнул через нее, и только тогда я ее заметил.

При этом я чуть не вылетел из седла и чуть не выпустил из рук царя.

Впрочем, минуту спустя я понял, что мне все-таки придется его бросить, иначе я погиб. Оказалось, что справа от меня скачет уже не Эгесистрат, а какой-то фракиец, уже поднявший копье для удара. Если б можно, я бы швырнул царя прямо ему на копье; однако бросок такой силы, сидя верхом на коне, я сделать не мог. Котис упал на землю, и фракиец, как я и надеялся, сразу осадил коня. Теперь я мог воспользоваться своими дротиками.

По-моему, одного преследователя я убил, но второй дротик в цель не попал.

Не знаю, как нам удалось обнаружить священную пещеру. Мы продолжали мчаться вверх по склону горы, потом свернули на какую-то дорогу, чтобы лошадям было легче бежать, а потом я услышал чей-то голос: "Латро! Латро!"

Это был чернокожий; хотя он редко открывает рот, сейчас он кричал. Дорога привела нас ко входу в пещеру; внутри, возле алтаря, светился красным догорающий костер. Вход был слишком низким, чтобы въехать в пещеру на коне, даже если сильно пригнуться, но внутри своды пещеры оказались достаточно высокими.

Когда я достиг входа в пещеру, где уже собрались все остальные, чернокожий быстро спешился и повел своего коня внутрь, жестом приглашая остальных последовать за ним. Молодой жрец бросился ему навстречу с обнаженным мечом и, несомненно, пронзил бы им чернокожего, если б ударил на палец правее. Но он промахнулся, и чернокожий, перехватив руку нападавшего, перерезал ему горло.

Элаты с нами не было: мы ведь оставили ее в палатке. Я считал, что Ио тоже осталась там, пока вдруг не увидел ее среди амазонок (это уже потом она принесла дров и снова разожгла костер). Я сказал девочке, что ее легко могли убить фракийцы.

– Да, я столкнулась с одним, – отвечала она. – Он был почти такой же высокий, как ты, но верхом мы оказались почти одинакового роста. Я его мечом по шее рубанула.

Несколько фракийцев, спешившись, попробовали ворваться в пещеру, но амазонки уложили двоих из луков, и остальные поспешно отступили.

Я спросил Ио, где она взяла меч.

– Мне его дала Иппофода, – сказала она.

– Ей не следовало этого делать, – заметил я. – А тебе не следовало его брать.

Ио как раз закончила вытирать клинок (она это делала, пожалуй, даже тщательнее, чем нужно, да еще подолом своего пеплоса). Она опустилась на колени и принялась раздувать угли в костре, притворяясь, будто меня не слышит. Потом все-таки пробормотала:

– Я сама ее об этом попросила. Сказала, что из лука стрелять не умею, но верхом ездить могу не хуже других. И могу пригодиться в бою, например, чтобы прикрыть тебя сзади, если ты захватишь царя Котиса. Она спросила, представляю ли я, что такое бой, и я ответила, что видела немало сражений, хотя сама никогда в них не участвовала. Тогда она отыскала среди своих вещей этот меч и дала его мне.

– Но это, конечно, не ее собственный меч?

– Нет, он принадлежал одной из амазонок; она погибла давно, еще до того, как мы с ними повстречались. Так мне Иппофода сказала.

Мне очень хотелось отобрать у нее этот меч, но я не мог лишить ее оружия, зная, что нам, видимо, вскоре снова придется биться не на жизнь, а на смерть.

– Мне кажется, Иппофода все еще горюет по той своей подруге, – сказала Ио. – Она плакала, когда отдавала мне этот меч. Я и не думала, что амазонки тоже умеют плакать.

Вот и все, что я хотел записать. Теперь надо постараться заснуть – Эгесистрат обещал разбудить меня на заре. Да, Ио сообщила мне, что забрала плащ убитого жреца и хочет сделать себе из него хитон.

– Жреца сперва кастрировали, – сказала она, – точно годовалого бычка! – И жестом показала, как это делается.

Глава 16

КОНИ ГЕЛИОСА

Белые кони, которых украли мы с Фаретрой, поставлены в конюшню вместе с остальными. Они так хороши, что (подобно самому солнцу) все вокруг затмевают своей красотой. Иппофода считает, что нам нельзя их убивать, что бы ни случилось, и Эгесистрат согласен с нею; да только фракийцы, к сожалению, этого не понимают.

Я спал, и мне снился сон, – наверное, тот самый, что я увидел, написав в дневнике последние слова о том, что мне надо поспать и что Эгесистрат обещал разбудить меня на заре. Но разбудил меня не Эгесистрат (он прорицатель, одна нога у него деревянная), а фракийцы. И даже не они, а амазонка, стоявшая на часах у входа в пещеру. Она так закричала, что я тут же проснулся. Я видел, как она натянула лук и выстрелила, а потом отбежала назад, к священному огню. На ходу она вытащила новую стрелу, обернулась и выпустила ее, не замедляя бега. Я раньше считал, что столь виртуозное владение луком смертным недоступно, однако видел все собственными глазами.

Фракийцы ворвались в пещеру через узкий вход, но я к тому времени был уже на ногах и держал в руке меч, на клинке которого написано "Фальката".

В авангарде, видимо, шли высокородные фракийцы в великолепных шлемах, с расписными щитами и в дорогих кольчугах, пластины и кольца которых нашиты на кожу. За ними толпились пелтасты[34]; некоторые были в шлемах, и каждый имел по паре дротиков.

Думаю, что со стороны фракийцев было бы умнее построиться в фалангу, ощетинившись копьями, но копья они оставили снаружи и в бой вступили разрозненно, вооруженные мечами. Я лично сразу уложил двоих благородных.

После боя я хотел было снять с одного из них его кольчугу; но удары Фалькаты испортили ее, вмяв бронзу в тело. Впрочем, амазонки нашли еще одного убитого – ему стрела попала прямо в глаз, – и Иппофода подарила мне его кольчугу; теперь я ее ношу.

Не знаю, скольких пелтастов я убил. На поле боя осталось много мертвых; убитых чернокожим отличить было легко – он сражался мечом, отнятым у жреца; но раны, нанесенные Фалькатой, было почти невозможно отличить от следов боевого топора Эгесистрата. Некоторые из амазонок тоже вытащили мечи. Иппофода опасается, что у них скоро кончатся стрелы, хотя те, что были выпущены в этом бою, мы собрали. По крайней мере, большую их часть.

У входа в пещеру со мной сразу могли драться не более троих пелтастов; я сразу уложил нескольких человек; луки амазонок пели, как лиры. Когда пелтасты отступили, надеясь пустить в ход дротики, амазонки уложили еще многих, а дротики фракийцев лишь оцарапали камень. Потолок здесь местами нависает так низко, что мне приходится пригибаться. Мы лишь посмеялись над этой их попыткой.

Когда бой затих и амазонки торжественно преподнесли мне доспехи, мы решили, что Эгесистрату следует обратиться к фракийцам с предложением перемирия: у нас было мало дров, чтобы устроить огненное погребение для всех павших. И потом мы пришли к заключению, что, если Эгесистрату удастся переговорить с царем Котисом, он, возможно, завершит переговоры успешно, поскольку Арес явно на нашей стороне – он так хорошо помогал своим дочерям, что ни одна из них в этом бою не получила сколько-нибудь серьезного ранения.

Эгесистрат действительно переговорил с царем, после чего мы принялись подтаскивать тела убитых фракийцев к выходу из пещеры, откуда их должны были забрать. Именно тогда мне и удалось потихоньку уйти еще до зари.

В сотне шагов от священного огня, горевшего у алтаря, мрак был таким густым, как самой темной ночью. Я очень жалел, что не прихватил с собой факел, хоть и понимал, что все равно не сумел бы воспользоваться им, не привлекая внимания фракийцев; да и чернокожий тут же стал бы настаивать на том, что пойдет со мною, хотя рана на щеке причиняла ему значительные страдания. Иппофода тоже, заметив, что я ухожу, захотела бы послать со мною нескольких амазонок – что, как мне кажется (и Эгесистрат со мною согласен), только ослабило бы наш отряд. К тому же, будь нас больше, вряд ли мы добились бы лучшего результата. Если Эобаза и можно было спасти, то скрытно, ведь у нас все равно не хватило бы сил отбить его в открытой атаке.

Пробираясь в темноте, я беспокоился об одном: как бы чего-нибудь не забыть. Эгесистрат, разделяя мои опасения, предложил мне захватить с собой свиток. Я заткнул его за пояс и пообещал Эгесистрату, что, если мне удастся обнаружить другой выход из пещеры, я непременно сделаю остановку и прочту свои записи.

Итак, на мне была кольчуга, подаренная амазонками, на поясе висел мой меч, на голове красовался шлем, снятый с одного из высокородных фракийцев, убитых мною, а еще я прихватил пару дротиков и пелт. Мне казалось, что лучше постараться сойти за одного из знатных фракийцев. Особенно я был рад, что взял шлем и дротики: шлем предохранял мою голову от ударов о низкие своды пещеры, а наконечниками дротиков я ощупывал перед собой путь во тьме. Щит, правда, пришлось бросить, потому что мне дважды пришлось взбираться по уступам, дабы не потерять ощущение легкого сквозняка, которым я руководствовался. Я считал шаги и успел насчитать две тысячи двести семнадцать, когда услыхал рык одного льва и глухое ворчанье другого.

Встреча с такими зверями в полной темноте означала верную смерть – и все же у меня не возникло желания повернуть назад. Хотя я, оставив позади более широкий коридор, свернул в более узкий, все равно впереди слышалось рычание львов. Интересно, думал я, что могло их привлечь столь глубоко под землею? Известно, что днем львы часто спят в пещерах, но я никогда бы не подумал, что они способны по собственной воле забраться так далеко.

Насчитав более двух тысяч шагов, я заметил наконец проблески света и почувствовал себя полным дураком, ведь "разгадка" была очевидна: львы и не думали забираться в глубь пещеры, они просто устроили себе логово у входа в нее, который, собственно, я и искал и откуда тянуло ветерком. И хотя мне вовсе не улыбалось встречаться со львами даже при дневном свете, я решил, что парой камней и громким криком сумею прогнать их. Немногие дикие звери станут нападать на вооруженного человека, если у них есть возможность уйти.

Как только я выбрался на освещенное пространство, где отчетливо были видны камни и жидкая грязь, то сразу вспомнил данное Эгесистрату обещание перечитать свой дневник. Однако, вынув свиток из-за пояса и развязав шнурки, я понял, что не различаю слов; пришлось пройти еще немного вперед, прежде чем я смог сесть на камень и прочитать все, что записал вчера. С этого камня выход из пещеры мне еще не был виден.

Теперь, прочитав наконец о пророчестве, о волах, о ребенке и о том, как это пророчество исполнилось, я, казалось, в эти мгновения отлично помнил все это, даже то, как записывал об этом в свой дневник, но сейчас уже ничего не помню. Свернув свиток, я снова сунул его за пояс и двинулся вперед, держа в каждой руке по дротику.

И тут передо мной предстало видение столь необычайное, что я, наверно, должен был бы сразу догадаться, что случится далее, однако догадался не сразу. Слева от меня возвышался сталагмит, какие часто встречаются в пещерах, влажный от стекающей сверху воды. Он почти достигал каменного свода у меня над головой и блестел, точно жемчуг; правда, вряд ли я обратил бы на него особое внимание, если бы он не показался мне несколько странным. Подходя к этой блестящей колонне, я решил, что она больше похожа на те рукотворные колонны, какие часто воздвигают люди в честь своих богов – из белого мрамора или из дерева, выкрашенного в белый цвет.

Скользнув по ней взглядом, я пошел дальше, однако мне снова пришла в голову мысль, что эта колонна сделана людьми. Я остановился, повернул назад и стал на нее смотреть.

И тут мне показалось вдруг, что вокруг не стены пещеры, а дикая, продуваемая всеми ветрами пустыня, а под ногами не камни и глина, а земля, покрытая пожухлой травой, и над головой ярко-синее знойное небо. Острые выступы в стенах пещеры, похожие на хищные зубы, теперь казались мне то целым лесом колонн, то войском, грозно ощетинившимся пиками, а вокруг эхом разносился львиный рев; звери явно ожидали меня снаружи, у низкого округлого выхода из пещеры.

На мгновение, правда, я усомнился в их существовании, поскольку в самой пещере их не было. Ведь вполне вероятно, решил я, что это всего лишь рев горной реки или шум водопада, и мне просто почудились эти львы – ведь видел же я портик какого-то храма там, где не было ничего, и не менее сотни вооруженных человек в совершенно пустой пещере. Может, я просто выдумал этих львов, как и все остальное?

Но у выхода из пещеры появился самый настоящий черногривый лев с оскаленной пастью, желто-коричневый в ровном солнечном свете. Подняв над головой дротик, я ринулся вперед.

Солнце, видно, только что взошло. Передо мной лежало узкое каменистое ущелье; в самой его теснине бежал поток; и я заметил, что все это очень похоже – и одновременно совершенно не похоже! – на то, что я ожидал увидеть снаружи. Я, например, ожидал увидеть стаю львов, возглавляемую тем огромным самцом с черной гривой, который встретил меня у выхода из пещеры, и матерой львицей, возможно, с детенышами. Там и в самом деле было не менее четырех львов, однако все они были самцами и такими же огромными, как и тот, первый. И они настолько походили один на другого, что я не смог бы различить их.

Рядом действительно стояла львица, но в женском обличье. Высокая и сильная, сильнее любой из амазонок Иппофоды, она обозревала выход из пещеры с высокого помоста своей серебряной колесницы, в которую, однако, не было запряжено никаких лошадей. В лице ее безошибочно читалась сила, могущество, сосредоточенность и целенаправленность; ее огромные желтые глаза яростно светились – в этих глазах, как мне показалось, могла гореть и страсть, и жажда крови. В ее облике были возвышенность и благородство; однако было в нем и еще что-то необычное (но тоже прекрасное!), о чем я так и не осмелился спросить, чего не сумел ни определить, ни измерить.

Казалось, за ее широкими плечами поднимается еще одно солнце – между нею и каменистой стеной ущелья – и его восхитительное сияние окутывает ее, как мантия, блестящая ярче самого чистого золота.

– Подойди, – велела она мне. – Ты мне нужен. – В руке она держала большой барабан, и, хотя ее пальцы вроде бы не прикасались к туго натянутой коже, он вздрагивал от каждого удара моего сердца.

Я заколебался.

– Ты боишься моих львов? – Она свистнула, и все четыре зверя тут же подскочили к ней. Она погладила их, почесала им за ушами, точно они щенки; но стоило мне поймать на себе взгляд их янтарных глаз, как я тут же вспомнил, что это настоящие львы.

– Да, так будет-лучше. – Она благосклонно кивнула мне, когда я подошел ближе. – Знаешь, кто я? – Я покачал головой.

– Можешь называть меня Кибелой. Мои жрецы сказали бы тебе, что я самая великая богиня на свете. – Она улыбнулась. Видя ее улыбку, я понял, что уже полюбил ее. – Впрочем, то же самое говорят о своих богах и все прочие жрецы.

– Ты читаешь мои мысли? – спросил я, потому что мне показалось, что это так.

– Они же написаны у тебя на лице. Конечно, я легко могу их прочесть.

Что же ты не преклонишь колена пред богиней?

– Боюсь твоих львов, Кибела.

– Да они же все равно что котята. Они и тебе не страшны – пока ты под моей защитой. Ты когда-нибудь управлял такой колесницей, не помнишь? И что это ты здесь делаешь?

– Не помню, – отвечал я. – Фракийцы… то есть… царь Котис держит в плену одного мидийца по имени Эобаз, которого намерен принести в жертву Плейстору. Храм этого бога я должен разыскать и спасти Эобаза, если смогу.