Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Истребители - Небо истребителя

ModernLib.Net / Военная проза / Ворожейкин Арсений Васильевич / Небо истребителя - Чтение (стр. 18)
Автор: Ворожейкин Арсений Васильевич
Жанры: Военная проза,
История
Серия: Истребители

 

 


— Когда он будет?

— Через час.

— Маршал останется у нас или полетит дальше?

— Об этом ничего не сказано.

Павла Федоровича Жигарева я знал, бывал у него на приеме. Бывший кавалерист, он закончил школу летчиков и Военно-воздушную академию имени Н. Е. Жуковского, командовал группой летчиков-добровольцев в Китае, в начале Великой Отечественной войны был командующим ВВС страны…

Самолет остановился, маршал, небольшого роста, полноватый, неторопливо сошел на землю. Я и начальник штаба дивизии представились ему.

— Есть ко мне вопросы? — спросил он.

— Личных нет, есть служебные.

Я хотел сказать, что нашему аэродрому нужна металлическая рулежная дорожка, спросить, когда будет назначен замкомдива, когда мы получим истребители МиГ-17, которые он обещал при моем назначении на должность. Но Жигарев сказал неопределенно:

— Служебные дела пока отложим!

Но «пока» затянулось, о служебных делах поговорить с главкомом не пришлось. Однако на другой день после его отлета мне позвонил командующий ВВС Балтийского флота генерал-лейтенант авиации Петров и спросил, когда я могу приехать к нему для важного разговора. Мне не раз приходилось встречаться с Борисом Лаврентьевичем, но эти встречи были короткими. Он мне нравился своим спокойствием и рассудительностью.

— Прошу принять меня сейчас, — ответил я. — В сумерках и ночью у меня полеты.

— Хорошо. Жду.

В этот момент в мой кабинет не вошел, а ворвался командир соседней дивизии полковник Николай Щербаков:

— Здравствуй, море! Ура! Моя дивизия снова будет морской. Я зашел за тобой, чтобы вместе идти к Петрову.

— Расскажи толком, что произошло?

— Наши дивизии передаются морякам, штаб корпуса ликвидируется.

Я сразу вспомнил маршала Жигарева. Стало ясно, почему он не захотел разговаривать по служебным делам, оставив их на «потом». Видимо, он прилетал, чтобы уточнить порядок передачи дивизий.

— Чего молчишь? — прервал мои раздумья Николай Тимофеевич.

Взглянув на него, я подумал, что он внешне похож на Петрова. Оба небольшого роста, но по характеру разные; этот — порывисто-эмоциональный, а Борис Лаврентьевич — спокойный и вдумчивый.

— Ты меня ошарашил новостью. Тебе хорошо, ты даже форму морскую не успел сменить. А мне совсем не хочется к морякам. Всю жизнь был сухопутным летчиком. Но приказ есть приказ. Расскажи мне о нашем новом командующем.

Николай Тимофеевич сел напротив меня, положив обе руки на стол и, улыбнувшись, начал:

— Бориса Лаврентьевича я знаю лучше, чем себя. Мы одногодки, учились вместе. В тридцать втором нам повесили по два кубика. Между прочим, и полюбили мы одновременно одну девушку. Борис не умел танцевать, а я любил танцы и танцевал с ней. Боря ревновал меня…

— Ты говори о деле, — перебил я Щербакова.

— Летчик он сильный. Умный человек. Начитанный. Война застала нас на Черном море. Он уже был начальником штаба ВВС флота, когда с ним случилось несчастье. Севастополь только что освободили, и он полетел туда на «Бостоне», в роли пассажира. Из-за сильного тумана при посадке самолет разбился. Борис Лаврентьевич повредил ногу. Медкомиссия списала его с летной работы…

— Но ведь он летает?

— Летает. Даже самовольно вылетел на МиГ-пятнадцатом, за что получил взбучку от командующего ВВС флота. Ты обратил внимание, как он здорово хромает? Начальство делает вид, что этого не замечает…

Командующий принял нас радушно, беседовал тепло и долго. Я рассказал ему о наших задумках построить в пустующих ангарах спортзал, а затем плавательный бассейн.

— Так в чем же дело? — с одобрительной заинтересованностью спросил он.

— В финансах. В дивизии на эти цели денег нет.

— Я сейчас позвоню адмиралу Харламову. — После короткого разговора, не кладя трубку, он спросил меня: — Сколько денег нужно на спортзал?

— Приблизительно пятьдесят тысяч, — ответил я, хотя четкого представления о количестве денег, требующихся на строительство, не имел.

Петров назвал эту сумму и, закончив разговор с комфлотом, сообщил:

— Адмирал отпустил вам шестьдесят тысяч. Если будет мало, обещал добавить. Приступайте к строительству. Какие еще вопросы?

— В нашей дивизии не хватает самолетов. А МиГ-семнадцатых нет ни одного.

— Дадим. — Генерал выдвинул ящик письменного стола, достал оттуда ключ: — Вам, Арсений Васильевич, выделена трехкомнатная квартира в новом доме. Можете заселять. И еще, хочу познакомиться с вашими командирами полков. В какое время и где лучше с ними встретиться?

— Завтра в двенадцать часов дня, — ответил я и пояснил, — Сегодня ночью летают на всех аэродромах дивизии. Собраться можно в моем кабинете. Прикажете пригласить и замполитов?

— Не надо! — твердо заявил Петров. — С ними проведет беседу начальник политотдела. Наш разговор с командирами полков должен быть доверительно-откровенным. — Он повернулся к Щербакову: — А с вами, Николай Тимофеевич, мы старые друзья, ваша дивизия мне хорошо знакома, если, конечно, за короткий срок пребывания у сухопутчиков летчики не изменились.

— Не изменились. Все рады снова стать моряками.

— Ну, голубчики, кажется, мы все обговорили, — и Петров, обведя нас дружелюбным взглядом, на прощание пожал нам руки.

Борис Лаврентьевич умело вел беседу. Наш разговор скорее напоминал не разговор начальника с подчиненными, а подчиненных с начальником. Он слушал нас же перебивая, на все просьбы тут же реагировал. Слова «голубчик», «голубчики» привлекли мое внимание. Когда мы вышла на улицу, я спросил Николая Тимофеевича, как часто командующий употребляет их в разговорах с подчиненными?

— Мне кажется, он делает это от души, сам того не замечая. После доверительного «голубчик» подчиненные невольно начинают с ним разговаривать без всякой натянутости, более откровенно.

Говорят, что солдатский вестник разносит новости быстрее любых приказов и распоряжений, но на этот раз командиры полков были удивлены неожиданному сообщению о переводе дивизии в подчинение к морякам. Солдатский вестник не сработал. Вопросов и вздохов было много. Привычка свыше нам дана. Разговоры смолкли, когда вошел генерал Петров. Он с каждым поздоровался за руку и сел в торце стола. По обеим сторонам от него расположились по два командира полка: Дмитрий Осмоловский с Анатолием Кадомцевым и Константин Моисеев с Павлом Климовым.

— Ну, товарищи командиры, давайте познакомимся, —командующий рассказал о себе, потом послушал командиров полков, оценивших боевую подготовку своих частей, и продолжил беседу. — На днях вы получите двадцать новых МиГ-семнадцатых. На некоторых из них установлены радиолокационные прицелы. К ним могут подвешиваться ракеты. Они способны летать со сверхзвуковой скоростью.

Раньше главным в воздушных боях было стремление ближе подойти к врагу. Теперь положение изменилось. Радиолокационные прицелы и ракеты позволяют вести огонь с дальности в несколько десятков километров. И уже есть «теоретики», утверждающие, что воздушных боев, какие были раньше, теперь не будет, поэтому надобность в высшем пилотаже отпадает.

— Неправильно! Чепуха какая-то, — послышались голоса.

— Давайте, голубчики, — продолжал командующий, — отбросим эту «теорию», не будем повторять допущенные ошибки. Перед Великой Отечественной нашлись руководители, запретившие истребителям полеты на высший пилотаж. Это стоило нам многих потерь.

Слушая командующего, я думал о событиях, отгремевших в Корее. Воздушные схватки, проходившие там, по маневрированию и накалу не уступали боям в ходе Великой Отечественной войны. Правда, тактика во многом изменилась, но атаки с разных направлений и под разными углами остались, использовались атаки на вертикалях. Все это требовало от летчиков виртуозности в пилотировании и умения выдерживать большие перегрузки «силовых приемов». А приучить себя к перегрузкам летчик может только в процессе высшего пилотажа. Пилотаж летчика-истребителя — это его душа, небесная поэзия, сопровождаемая музыкой мотора или турбины.

Беседа о технике пилотирования перешла в разговор о воздушных асах. Командующий предложил командирам полков дать свою оценку таким летчикам.

— Ас — это бесстрашный летчик-истребитель, умеющий отлично владеть самолетом, — сказал Кадомцев.

— Это человек риска, — поддержал его Осмоловский.

— А что думаете вы, Арсений Васильевич? — командующий с любопытством смотрел на меня.

Слова Кадомцева о бесстрашии заставили меня задуматься. Страх — это великий дар природы, своеобразный чувствительный прибор, своевременно сигнализирующий об опасности. Не только летчик, но любой здравомыслящий человек должен иметь силу воли и хорошо владеть собой. Иначе он не может быстро определить опасность и своевременно принять разумные меры защиты. Возможно, у Кадомцева притуплен инстинкт страха. Недаром он когда-то, нарушив все авиационные законы, самовольно вылетел на боевом одноместном истребителе. И сейчас летает хорошо. Видимо, он великолепно умеет владеть собой и знает, на что способен. Тут я впервые задумался о судьбе Кадомцева. Он не бывал в воздушных боях, страх в боевой действительности на себе не испытал. Возможно, его незаконный вылет на истребителе являлся просто бравадой, игрой в смелость?

— Известна народная мудрость, — сказал я, — дружба проверяется в беде, мудрость — в гневе, а смелость — в бою. Воздушный бой — это искусство. И в мирное время не надо специально готовить асов, надо учить летчиков мастерству, а также снайперской стрельбе, которая требует смелости, расчета, умения сосредоточиться. Я знал смелых и мужественных ребят, но она погибли в первых же боях из-за неопытности…

— Выходит, мужество — мужеством, а на земле нужно тщательно готовиться к каждому полету? — не то спросил, не то сделал заключение командующий.

Но опять свое особое мнение высказал Кадомцев:

— Считаю, что летчики оформляют много лишних бумаг. Главное для летчика-истребителя — небо.

Вроде бы он был прав, но сердце не принимало его слова без оговорок. Бумаги бывают разные, и отношение к ним тоже разное. Если летчик на земле обдумает и опишет свой полет на бумаге, в небе ему будет легче выполнить все положенные эволюции. Для молодого летчика такое описание является своеобразным зеркалом, отображение которого принял его мозг, что значительно облегчает ему выполнение полетного задания…


2.

Командир полка Дмитрий Николаевич Осмоловский руководил полетами. Ему сорок два года. Он старше других летчиков и по возрасту, и по опыту командования частью. Одержим в работе. Любит летать. Небольшого роста, кряжистый, напоминает борца-силача. Увидев меня, доложил о воздушной обстановке. Все шло своим чередом, и вдруг произошла заминка. Только что произвел посадку МиГ-15, а за ним в недозволенной близости к полосе приближается другой. Осмоловский передал:

— «Орел»-десять, посадку запрещаю!

Однако «Орел»-десять, словно не слыша команды и не видя впереди опасности, продолжал снижение. Руководитель полетов торопливо и с тревогой повторил команду:

— Немедленно уходите на второй круг!

У меня инстинктивно мелькнула мысль взять у Осмоловского микрофон и вмешаться в управление, но я тут же отказался от этого намерения. Командир полка в этом деле опытнее меня. А Осмоловский уже перешел на тревожный крик:

— Ты что, Мартьянов, с ума спятил? Не видишь, что на полосе самолет? Дай полный газ!

Мартьянов приземлился, его самолет побежал по полосе, догоняя катившийся впереди истребитель. Летчик тормозил так, что самолет клевал носом. Впереди Мартьянова был «миг» старшего инспектора дивизии майора Владимира Савенка. Услышав тревожный голос руководителя полетов, он энергично дал газ и начал быстро сворачивать с полосы. Успеет ли? И сумеет ли? От резкого разворота самолет может потерять управление. Так и получилось. Истребитель Савенка развернулся и побежал навстречу Мартьянову. Они вот-вот врежутся друг в друга. Мы понимали, что теперь никто не в силах им помочь. Но, к всеобщему облегчению, столкновения не произошло. Савенок успел притормозить наземный вираж своего «мига». Истребители разошлись по всем правилам уличного движения. Несколько секунд мы находились а шоковом состоянии. Не знаю, какое лицо в этот момент было у меня, но у Дмитрия Николаевича оно стало серым.

— Ну не сумасшедший? А еще инспектор дивизии, — вздохнул Осмоловский.

Я попросил его передать Савенку и Мартьянову, чтобы ждали меня у своих самолетов, а сам заторопился на стоянку. Издали было видно, как Савенок, размахивая руками, ругает Мартьянова. Моя машина остановилась около них. Оба доложили, что полетное задание выполнили. Я невольно обратил внимание на их внешний вид. Савенок пылал негодованием. Мартьянов был невозмутим. Прямой, высокий, он напоминал бездушного робота. На мой вопрос о возможных неисправностях самолета и мотора совершенно спокойно ответил:

— Я всегда летаю на исправной машине.

— А ты сам-то исправный? — возбужденно спросил Савенок.

Чтобы приостановить горячий разбор полета, я показал на машину:

— Поедем в штаб, там разберемся.

В машине Савенок снова перешел на крик:

— Товарищ полковник, я больше не могу работать с таким помощником! Он чуть было…

— Помолчите! — приказал я.

Оказывается, внешнее спокойствие виновника происшествия может вызывать глубокое раздражение у людей, чувствующих свою правоту. Я почувствовал, как от невозмутимого вида Мартьянова начинаю нервничать. А мне предстояло разобраться в нелегкой ситуации, понять, что там, где нет дружбы, не может ладиться и служба.

В штабе меня ждал только что назначенный начальник политического отдела дивизии полковник Николай Николаевич Астафьев. Я предложил ему начать работу в дивизии с разбора инцидента.

— Хорошо, — согласился он. — С удовольствием послушаю ваш разговор.

— Удовольствия при этом разговоре будет мало, — не выдержал Савенок.

Начальник политотдела с любопытством посмотрел на него и протянул руку:

— Давайте познакомимся,

Оба инспектора представились ему, и мне показалось, что это знакомство успокоило Савенка. Когда мы сели за стол, я предложил ему;

— А теперь дайте капитану Мартьянову подробную характеристику. Что он представляет собой как летчик и как человек?

— Хорошо, — в задумчивости ответил Савенок и, взглянув на Мартьянова, начал: — Перед войной мы с ним окончили Харьковское военное училище летчиков. Нас там оставили инструкторами. Только в сорок четвертом нам удалось вырваться на фронт. Он воевал хорошо. И после войны летал отлично. А в последнее время с ним что-то произошло. Появилась излишняя самоуверенность.

— А ты стал трусом, — заявил Мартьянов.

— В чем же проявилась его трусость?

— Да хотя, бы в сегодняшнем случае. Он струсил! Я хорошо видел его самолет и тормозил. А он с испугу начал крутиться на полосе.

— А вам не страшно было садиться?

— Нет!

— Но если бы на вашем самолете отказали тормоза? Не зря говорят, что высшая форма добродетели — осторожность, а высшая глупость — лезть напролом.

— Моя машина меня еще никогда не подводила.

— А если бы подвела?

— Я сбоку обогнал бы Савенка.

— Но ведь руководитель полетов запрещал вам посадку. Почему не выполнили его приказ?

— Я готов, если надо, отдать жизнь, но выполнять глупые указания не обязан. На второй круг у меня могло не хватить горючего. А говорить по радио не мог: был занят посадкой. Точной посадкой.

— «Жизнь Родине, а честь никому» — такой лозунг был у испанских анархистов, — сказал я и спросил: — Вы не анархист?

— Я советский летчик. Но что за жизнь без риска?

Из беседы мы поняли, что у Мартьянова что-то произошло с психикой. Чтобы смягчить наш резко откровенный разговор и не вызвать у человека еще большего возбуждения, я примирительно заговорил:

— Ну вот, мы как будто все и выяснили. Теперь, уважаемый Яков Савельевич, можете быть свободным.

«Уважаемый Яков Савельевич» порывисто встал, вытянулся в струнку и задиристо упрекнул:

— Вам, товарищ полковник, подчиненных не положено так называть. У меня есть воинское звание и фамилия.

Мне пришлось согласиться:

— Хорошо! Учту, капитан Мартьянов. — Глядя на его сильно поседевшую густую шевелюру, спросил: — Вам, кажется, всего тридцать два года? Скажите, когда вам так капитально побелило волосы?

— На фронте. В первом воздушном бою.

Память о войне не подвластна времени. Мне вспомнился первый бой на Халхин-Голе и захотелось сделать снисхождение Мартьянову за нарушение правил посадки. В первом своем воздушном бою я не испытывал страха. Он родился уже после посадки, когда я вылез из самолета, когда понял, что случайно уцелел в небе. Меня сковал леденящий страх, и я, обессилев, повалился на землю. Мартьянов от страха поседел, а у меня тогда неудержимым потоком хлынули слезы. Теперь у него возникло какое-то безрассудное бесстрашие.

В этот момент распахнулась дверь, вошел Осмоловский и доложил, что в самолете Мартьянова осталось полбака горючего.

— Видите, товарищ Мартьянов, оказывается, керосина у вас было достаточно, чтобы выполнить приказ руководителя полетов, — сказал я.

— Ясно, товарищ полковник. Но я не засек время взлета и счел, что безопасней сесть, чем выполнить команду руководителя полетов…

Когда Мартьянов вышел, начальник политотдела пожал плечами:

— Странный человек. У него какая-то мания вседозволенности. Нормальный военный человек так не должен вести себя.

— Вы правильно это заметили, — подхватил Савенок. — Раньше он был внимательным и корректным.

— Какое примем решение?

— Отстранить от полетов, — предложил Савенок, — направить в госпиталь на обследование.

— А может, дадим ему отпуск? — предложил я. — В последние месяцы мы много летали даже в выходные дни. Мартьянов отдыха не знал. Не исключена возможность, что человек устал.

— Не поможет, — заявил Савенок. — Он уже начал бить жену. Я на днях зашел к ним, она лежит на диване и плачет. Он говорит: «Все учит меня, воспитывает. Пришлось вправить ей мозги». Что касается отпуска — ему некуда ехать: фашисты уничтожили всех его родных.

— У них дети есть? — поинтересовался Николай Николаевич.

— В начале войны родился мальчик, но умер.

— Больше детей не хотят?

— Она не хочет. Говорит: «Если рожу и он снова умрет, то покончу с собой». Сейчас беременна, но собирается делать аборт. Он против. Вот из-за этого у них постоянные ссоры.

— Почему же вы, как непосредственный начальник Мартьянова, не вмешаетесь в их семейные дела?

— В эти дела я не имею морального права вмешиваться: у меня самого с женой разлад.

Эти слова заставили меня задуматься. Я только что упрекнул Савенка, но сам, его непосредственный начальник, не знал о неладах в семье подчиненного.

— А что у вас?

— Она была в оккупации. Не лежит у меня к ней сердце.

— Почти половина нашего населения оказалась в оккупация.

— Я получил письмо без подписи. В нем сообщается, что моя жена жила с фашистами.

— И вы поверили анонимке?

— Не поверил… Но что-то саднит душу.

«Как бы я поступил, оказавшись на его месте? — подумал я. — Все это, конечно, не может не влиять на службу. Недаром говорят: крепка семья — крепка и держава. Не так просто высветить моральные устои человека. Двуличие в жизни напоминает порой заросшую сверху травой трясину, которая ласкает своим видом. Но стоит вступить на нее — и она может засосать тебя. Ревность не всегда голос любви. Бывает, сказывается уязвленное самолюбие».

Беседа наша затянулась, а мне предстояло идти на ночные полеты. Мысль о послеобеденном отдыхе родила новую идею. Савенок и Мартьянов старые друзья, у обоих в семьях творится неладное. Надо послать их с женами в санаторий. Солнце, море, ласкающий теплый воздух — лучшее лекарство от всех душевных и психических расстройств. Великолепная природа смягчает характеры, настраивает на лирический лад, крепит людскую дружбу. Вот только как быть с полетами? Думаю, обойдемся без инспекторов.


3.

Тихая безоблачная ночь. Мы с Мартьяновым в зоне. Высота пять километров. В небе сияние звезд. На земле море огней. А иллюминация кораблей в Финском заливе до того ослепительна, что напоминает цирковое представление.

— Разрешите выполнять задание?

— Выполняйте! — ответил я Мартьянову и тут же услышал голос руководителя полетов подполковника Кадомцева:

— «Орел»-один! Вам посадка! Приказано закрыть полеты.

— Вас понял, — ответил я.

Что это значит? Такие распоряжения зря не отдают. Настроение сразу испортилось, сияние звезд и наземных огней мне уже казалось тревожным. Создалась экстремальная ситуация. Надо было проверить, как Мартьянов воспринял это сообщение. И я решил на время посадки других самолетов разрешить ему дальнейшее выполнение задания. Стало ясно, что он умеет владеть собой. Так же уверенно а четко он приземлил самолет и спокойно зарулил его на свое место. Я поспешил к руководителю полетов, который доложил, что полеты полк закончил без происшествий, но выполнению плана помешала тревога.

— А в чем дело? — спросил я Кадомцева.

— Боевая тревога объявлена всему гарнизону.

— Проверяющих нет?

— Нет.

Странно. Если сверху объявляют тревогу, на аэродром непременно прибывают контролеры. Отсутствие их озадачило меня. Прямо со стартового командного пункта позвонил генералу Петрову. Он ответил не без волнения:

— Немедленно рассредоточьте все самолеты. Десять истребителей держите в готовности номер один. Подберите лучших летчиков: возможно кому-то придется взлететь. Остальные пусть находятся около самолетов. Я выезжаю к вам в штаб.

Неизвестность всегда порождает догадки. Когда о разговоре с командующим я сказал Кадомцеву, он озадаченно вздохнул:

— Уж не война ли? И десяти летчиков-ночников у меня не наберется: многие в отпусках.

Наш разговор перебил Мартьянов. Доложив о полете, он спросил:

— Какие будут замечания?

— Замечаний нет. Летали хорошо, — и тут у меня возникла мысль назначить его на дежурство. Это придаст летчику разумную уверенность. Если даже будет боевой вылет, он справится с задачей, — Нет ли желания подежурить парой?

— Есть, дежурить! — с радостью согласился Мартьянов.

— Тогда идите к Савенку, займите готовность номер один, — распорядился я и, повернувшись к Кадомцеву, сказал: — Поеду в штаб, а вы оставайтесь руководителем полетов. В случае необходимости поднимите в небо пару Савенка.

Полковник Мельников привел штаб в боевую готовность, но что-то не давало ему покоя.

— Лучше было сделать командный пункт на аэродроме. Весь город знает, где находится наш штаб, — сокрушался он.

— Не все ли равно, где накроют, — отшучивался я. — Война-то будет атомная.

Прибыл генерал-лейтенант Петров и сразу спросил:

— Где дивизионный командный пункт?

— Здесь, в штабе, — я показал на телефоны, стоящие у меня на столе. — Есть прямая связь со всеми полками и вашим штабом. Такая же связь из кабинета начальника штаба.

— Да-а, — в раздумье протянул Петров. — Тревога-то объявлена, видать, боевая, а мы к войне не готовы.

— Надо строить пункты управления глубоко в земле, — заметил Мельников. — Это мы можем сделать сами.

— Нет, голубчик, — покачал головой командующий. — Своими силами современный командный пункт не построишь. Это весьма дорогостоящее сооружение. Большая глубина. Лифт. Проводная подземная связь. Герметизация помещений. — Он махнул рукой: — Пока это нам не под силу. А вот посмотреть, как ваши два полка заняли боеготовность, мы не только можем, но и обязаны.

Солнце еще полностью не поднялось из-за горизонта, но видно было, что аэродром преобразился. Рассредоточенные самолеты так разумно укрыты, что беглым взглядом их не заметишь. Только дежурные машины Мартьянова и Савенка, стоящие на взлетной полосе, были видны как на ладони. Я рассказал командующему, что произошло недавно у Мартьянова с Савенком на посадке, о нашем с ними разговоре, а также о решении послать летчиков в санаторий.

— Правильно решили, — одобрил он, — с путевками помогу.

Борис Лаврентьевич объехал весь аэродром, поговорил с летчиками, техниками и, по-видимому оставшись довольным, уехал. А мы весь этот день и всю ночь находились на аэродромах. Питание летчикам доставлялось прямо к самолетам. Для отдыха личного состава пришлось даже ставить палатки. На другой день были разрешены учебные полеты, но при полной готовности немедленно вступить в бой. С кем придется воевать — никто не знал.

На третьи сутки нашей «фронтовой» жизни в дивизию прибыл заместитель министра Вооруженных Сил СССР маршал артиллерии Николай Дмитриевич Яковлев. В кабинете он почему-то сел не на место комдива, а напротив меня. На мой вопрос, чем вызвана непонятная боевая тревога, прямого ответа не дал, сослался на сложную международную обстановку.

— Продолжайте обычную, нормальную боевую подготовку, но, как говорится, порох держите сухим.

Прежде чем выйти из штаба, он внимательно оглядел стены моего кабинета. Над моим столом висели портреты Ленина и Сталина, а над дверью —фотография Берия. Взгляд маршала, как мне показалось, задержался именно на нем. Тогда я и мысли не допускал, что боевая тревога связана с его арестом. В ожидании, что Берия и его приспешники могут привлечь для своего спасения внутренние войска и войска государственной безопасности, в некоторых городах и военных гарнизонах войска были приведены в боевую готовность.


4.

Ночью меня разбудил резкий телефонный звонок. Такой звонок — тревожный сигнал.

— Слушаю, — как можно спокойнее сказал я.

Говорил командир полка Климов. Он взволнованно сообщил, что произошла катастрофа, разбился его заместитель по летной подготовке майор Сомов. При планировании на посадку самолет зацепился за деревья и упал в лес. Летчик успел произнести «…зал. Буду…».

— При падении взрыва не было?

— Нет.

— Летчика извлечь из-под обломков и доставить в медицинскую часть на обследование. Разбитый самолет не трогать. Для охраны выставить часовых. Прилечу на рассвете. До выяснения причин катастрофы не летать.

— Ясно!

— Кто руководил полетами?

— Я.

Ясным и теплым утром мы с инженером дивизии вышли из штаба и направились к спарке. Пение жаворонков заливало весь аэродром. Это спокойное и жизнерадостное утро, предвещавшее установление хорошей погоды, никак не укладывалось в моем сознании, встревоженном катастрофой. Оно раздражало меня. Несчастье и радость несовместимы.

Через несколько минут полета впереди блеснул металлической полосой аэродром. Полоса, как бы разрезав гранитный берег, прошла между скалами, пролегла по равнине и почти уперлась в сосновый лес, куда упал истребитель во время катастрофы. Пролетая над этим местом, мы увидели срезанные верхушки деревьев и белевший контур самолета, уткнувшегося носом в комель высокой сосны. Трагедия случилась недалеко от опушки леса. Неужели летчик допустил ошибку в расчете на посадку? Но тогда как объяснить его последние слова: «…зал. Буду…» Скорее всего, это означало — «отказал двигатель, буду катапультироваться».

Мы подрулили к командному пункту полка, где нас встретила группа офицеров. Обращаясь к Климову, самому молодому командиру полка дивизии, рассудительному и спокойному до невозмутимости, я спросил:

— Что думаете о причине катастрофы?

— Сомов находился в воздухе всего двадцать одну минуту. Пилотировал в зоне. По последней фразе «…зал. Буду…» можно предположить, что он хотел передать: «Двигатель отказал. Буду катапультироваться». Но он уже опоздал. Самолет скользнул по верхушкам деревьев и упал.

— Что говорит техник?

— Машина была в полной исправности. Летчик расписался в книге приема и сдачи самолета.

— Не мог Сомов допустить ошибку в пилотировании?

— Это исключено. Он летчик осторожный и опытный.

— Каково заключение врачебной комиссии? — спросил я у полкового врача.

— Смерть наступила от травмы черепа. Имеются переломы шейных и спинных позвонков. Признаков спиртного не обнаружено.

Истребитель упал в тридцати шести метрах от опушки леса. Срезав несколько макушек деревьев, он верхней частью фюзеляжа скользнул по толстому стволу сосны. Сучья смягчили удар о землю, нос самолета почти не помяло, а верх фюзеляжа будто был приглажен гигантским утюгом, но в кабину вдавлена только неподвижная часть фонаря вместе с прицелом. Где же подвижная? Может, ее сняли, когда извлекали тело летчика из кабины? Нет, скорее всего, ее не было. Когда заглох двигатель, Сомов понял, что не сумеет дотянуть до аэродрома, решил катапультироваться и поэтому сбросил фонарь.

— Как думаете, где подвижная часть фонаря? — спросил я Климова.

— Как — где? — удивился Климов и внимательно осмотрел место, где она должна быть. — Странно…

Я приказал выделить людей, чтобы они развернутый строем прочесали местность на пути планирования самолета.

Часа через два Климов принес сброшенную Сомовым подвижную часть фонаря. Хозяин соседнего хутора нашел его неподалеку от своего дома. Наша догадка оправдалась. Летчик был сильным и волевым, в самый последний момент принял единственно правильное решение. Катапультирование давало ему небольшой шанс спастись. Только случай, удачный, счастливый случай, мог даровать ему жизнь, которая висела на волоске. Но волосок оборвался. Момент этого обрыва в борьбе за жизнь летчик не почувствовал.

Изуродованный самолет с трудом оторвали от сосны и поставили на шасси. К нашему удивлению, двигатель остался невредимым. Инженеры несколько раз пытались запустить его, но тщетно. При проверке фильтра оказалось, что он закупорен слоями серы. Откуда она взялась — никто не знал. Катастрофой заинтересовалась Москва. Полеты на данном типе самолета были запрещены. Требовалось немало времени для выяснения причин появления серы в керосине.

Перед отъездом из дивизии командующий подозвал меня:

— Арсений Васильевич, на тебя и жену есть путевки в Хосту.

Меня поразило, что в такой обстановке командующий счел возможным предоставить мне отпуск.

— Езжай в Москву, забирай жену — и к морю, — продолжал он. — Детей есть с кем оставить?


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21