Истребители - Небо истребителя

Арсений Васильевич Ворожейкин

Небо истребителя

Трудные дни Амет-хана

1.

Фашистская Германия разгромлена, Япония капитулировала. Наступил долгожданный мир. С большой радостью я с женой Валей и дочкой поехали в Крым. Дом отдыха в Алупке располагался на самом берегу моря. Позавтракав, мы спешили купаться, потом лежали на камешках и жмурились от ласкающего сентябрьского солнца.

— Так долго я еще никогда не плавала, — сказала Валя. — Какая прелесть!

— Ой, мамочка! — подхватила дочь. — Это же настоящий рай!

— Арсен! — раздался вдруг громкий голос.

Рядом стоял мой знакомый — майор Амет-Хан Султан при полном параде, с орденами и медалями. Особенно ярко на солнце блестели две Золотые Звезды.

— Я узнал, что ты у нас на отдыхе и заспешил сюда. Давно здесь?

— Сегодня утром приехали, — пожимая протянутую руку, сказал я, познакомил его с семьей и, продолжая разговор, спросил: — А ты?

— Два дня дома. Приехал повидать родителей. Всю войну не виделись. Верховный пожалел, не выселил моих из Крыма. Теперь учусь в академии.

Я знал, Амет-Хан окончил только семь классов и годичную школу военных летчиков, поэтому искренне пожелал товарищу успехов в учебе. Но он вдруг нахмурился и с непонятной мне грустью сказал:

— Эх, учеба, учеба, — затем показал рукой в сторону гор. — Мой дом там, метров триста отсюда. К обеду приходите в гости. Отец и мать будут рады.

— Спасибо. — В стране все еще существовала карточная система, поэтому я предложил: — Обеды возьмем в своей столовой.

— Договорились, — заключил Аметха, как его называли друзья на фронте, улыбнулся. — Я с детства люблю море. Особенно мне нравится, когда штормит. Часами, бывало, качался на волнах. Это, черт побери, интересно. Еще люблю по горам лазить, — он мечтательно взглянул на взметнувшуюся в небо гору Ай-Петри. — В такую хорошую погоду до войны на самую вершину забирался одним махом, без передыха.

— Значит, вы мастер лазить по горам? — вступила в разговор Валя. — Дали бы нам провозные.

— Это можно, — согласился Амет-Хан. — Только вчера там был. Все старые тропинки отыскал. Ведь я здесь жил и учился до тридцать шестого.

— Давайте такую экскурсию сделаем завтра, сразу же после завтрака, — предложил я.

— Хорошо, — согласился он. — А сейчас одевайтесь, идем обедать. Будут фрукты и вино. Такое вино! Я уверен, что вы еще никогда не пробовали. Отец сам делает. Он на это великий мастер.

До войны Амет-Хан учился и работал. В 1939 году был призван по путевке комсомола в военную школу летчиков. Его биография во многом сходна с моей. В юности я не собирался летать. В те годы много писали, что стать летчиком может лишь тот, кто имеет особый талант и божий дар. И вдруг неожиданно нас, студентов Горького, а также тех, кто уже закончил средние учебные заведения, вызвали в горком партии.

— Раньше, — сказали лам, — в летные училища шли добровольцы. Теперь обстановка изменилась. Промышленность увеличила выпуск самолетов, стране нужны летчики. Принято решение о призыве в летные школы коммунистов и комсомольцев. Считайте себя мобилизованными.

Для нас веление партии было законом, но из 5000 человек отобрали только 183. Отсев был в основном по двум причинам — по состоянию здоровья и по классовому признаку. Проверяли тщательно и придирчиво. В четвертом классе сельской школы я сидел за одной партой с дочерью местного попа. Комиссия раскопала и эту крамолу.

— Имеете ли вы связь с поповской дочкой? Ведете ли переписку? — спросили меня.

Последний раз я встречался с ней год назад, когда ездил в деревню, чтобы помочь матери на покосе. Город Балахна. Волга. Паром. Ожидая его, я прохаживался по берегу и вдруг увидел девушку, с которой вместе учился и даже сидел за одной партой. Узнав меня, она радостно бросилась навстречу, но тут я вспомнил, что она поповская дочка, и сухо отстранился. Пришлось рассказать об этой встрече членам комиссии. Председатель одобрил:

— Правильно сделали. Вам, сыну крестьянина, погибшего на гражданской войне, незачем знаться с поповской дочкой.

Среди нашего специального партийно-комсомольского набора было несколько парней-добровольцев. Особенно запомнился мне Алексей Рязанцев. Тогда считалось, что стать летчиком может человек богатырского здоровья. Алексей не подходил под такой эталон. Это был щупленький паренек с бледным лицом и постоянной смешинкой в темных глазах. Черные волосы делали его похожим на цыганенка. По сравнению с нами он успел закончить только ФЗУ Московского автозавода и боялся, что не пройдет мандатную комиссию, которая проверяла теоретическую подготовку кандидатов, особенно знание истории партии. С дрожью Алексей вошел в кабинет. Необходимо было сначала представиться, но он так растерялся, что не мог произнести ни слова. Председатель комиссии понял состояние парня и приветливо улыбнулся:

— Алексей! Язык у тебя есть?

— Есть… — Алексей показал язык.

— А не позабыл свою фамилию?

— Нет. Рязанцев.

Председатель уточнил другие биографические данные и вдруг показал на портрет Калинина:

— Знаешь, кто это?

Алексей удивленно пожал плечами.

— Как не знать! Михаил Иванович. Я с ним не раз ходил на охоту.

Члены комиссии с недоумением смотрели на Рязанцева. А председатель, показывая на портрет Ленина, иронически спросил:

— Может, и с Владимиром Ильичем охотились?

— Нет, с Лениным ходил на охоту мой отец, я тогда был еще маленьким. Владимир Ильич брал меня на плечи. Я с ним играл. Он угощал меня сахаром…

Отец Алексея — Федор Федорович Рязанцев был хорошим охотником и жил в поселке Белятино Раменского района. Ленин не раз приезжал к нему в дом. Однажды после охоты Владимир Ильич спросил:

— Кем ты хочешь быть, Алеша, когда вырастешь?

— Хочу быть храбрым и саблей белых рубить.

Услышав такой ответ, Владимир Ильич громко рассмеялся:

— Значит, будешь героем!

Мы успешно окончили военную школу летчиков. Воевали в Испании, Китае и на Халхин-Голе, участвовали в советско-финляндской и Великой Отечественной войнах. Мы были всюду, где требовалось защищать Родину. И Алексей Рязанцев сдержал слово, данное Владимиру Ильичу. В Великую Отечественную войну он сбил 24 фашистских самолета и получил звание Героя Советского Союза.

У Амет-Хана сначала не все ладилось с воздушной стрельбой. В летной школе к настоящим боям он не был подготовлен. И в полку не сразу вошел в строй. Летая на истребителях, он штурмовал фашистские войска, прикрывал своих пехотинцев, летал на разведку, сопровождал бомбардировщиков. Его машину не раз кромсал вражеский огонь, но сам он долгое время не мог сбить ни одного самолета. Все это волновало и тревожило гордого и горячего татарина с Крымских гор. Он начал терять уверенность. И без того небольшого роста, Аметха как-то оседал, казался совсем коротышкой, а его сильные плечи словно увядали. «Не отчаивайся, — успокаивали его товарищи. — Терпение и терпение, тогда придет и умение». Но сколько же может тянуться это терпение? Какой же он истребитель, если не истребил ни одного самолета врага!

Только спустя год Амет-Хан добился личной победы. Этот бой был переломным в его жизни. На перехват разведчика они взлетели парой, но у напарника машина оказалась неисправной. Амет-Хан остался один. Высота большая. Кругом только густая синева. Как найти разведчика в этом безбрежном океане? Выручили поистине орлиные глаза, которые могли в упор смотреть на ослепительное солнце. Особый дар природы пришел на помощь ему. В синеве он заметил небольшую пылинку, но сразу не решился идти на нее, боясь упустить разведчика. Внимательно огляделся: кругом пустота. И опять зацепился взглядом за пылинку, которая долго не приобретала определенных очертаний. Закралось сомнение. И запас горючего начал беспокоить, но глянул еще раз и удивился: пылинка выросла. Это был самолет. Вражеский. Наши у себя в тылу на такой большой высоте не летают.

Вскоре обстановка прояснилась. Впереди был разведчик Ю-88. Они выходили один на один. Никто не помешает поединку. Азарт охватил Аметху. Ни о чем не думая, кроме уничтожения противника, он ринулся в атаку. И вот громадный двухмоторный самолет в прицеле. Заструились огненные нити. В ответ хлестнули сразу пять пулеметов. Огонь на огонь. Чья возьмет?

Ничья. Он проскочил мимо «юнкерса». Черные, зловещие кресты промелькнули над головой. Злость обожгла душу. «Я же истребитель!» Он ведь не знал, что немецкие летчики — асы, побывавшие в небе Африки, Италии и Франции. Пять пулеметов в опытных руках.

Вторая атака тоже не принесла успеха. Пулеметы разведчика, правда, замолчали, но и его самолет был порядочно изрешечен. Пробит фонарь кабины, вкус крови во рту затруднял дыхание.

Третья атака. Враг уже не отвечает огнем. Теперь можно его без всяких помех расстрелять. Хватило бы горючего. Враг в прицеле. Надо только подойти поближе, чтобы не промахнуться. «Юнкерс» совсем рядом. Промаха не будет. И мысль: «Почему я раньше так не сближался? Сейчас даже и целиться не нужно: пулеметы будто уперлись в противника. Вот удача!» Он тогда еще не знал, что вершина мастерства истребителя как раз и заключается в том, чтобы уметь подойти на предельно малое расстояние к самолету врага, без единого лишнего движения взять его на мушку, на мгновение застыть, а затем меткой очередью прошить насквозь.

Амет-Хан приготовился услышать глухую воркотню своих пулеметов, увидеть огненный след пуль, уходящих в огромное чрево самолета. Но что такое? Молчание. Еще раз нажал на гашетку. Опять молчание. Наверно, какая-то задержка в стрельбе или кончились боеприпасы? А враг — вот он! Скорее перезарядить оружие!

Пулеметы снова на взводе. Но он уже отстал от противника. Хватит ли горючего на догон? Надо торопиться. Наконец «Юнкерс» в прицеле, но огня опять нет. Теперь ясно: кончились боеприпасы. Амет-Хан взвыл от досады и ненависти. А его истребитель оказался в опасной близости к самолету противника. И тут летчика осенило — таран! Надо винтом рубить хвост «юнкерсу»! О своей смерти у него мысли не было. Подобрался снизу. Большие черные кресты на огромных крыльях «юнкерса» заставили действовать с особой беспощадностью.

До вражеского хвоста осталось не больше пяти метров. И тут неведомая сила перевернула истребитель и швырнула вниз. Он понял, что в дело вмешались вихревые струи от «юнкерса». «Ничего, — успокоил он себя, — надо подбираться быстрым рывком. — И снова в сердце тревога: — А если кончится горючее?» Эта мысль заставила его торопиться. Он выправил машину. Правое крыло «юнкерса» висело над головой. Враг летел спокойно, оставляя белый ручеек инверсии. Сознание Амет-Хана сработало четко. Чтобы не тратить времени на повторный заход, он решил таранить врага левым крылом и резко бросил машину вверх.

Удар на секунду оглушил его. Очнулся от сильной тряски и резкого свиста. Вражеская машина горела и падала, но в смертельной судороге задела своим крылом его истребитель, подожгла и потащила за собой.

В критическое мгновение первый подсказчик — инстинкт самосохранения. «Прыгай с парашютом!» — диктовал он. Амет-Хан отстегнул привязные ремни, рванулся из кабины. Но стоп! Кабина его истребителя накрыта крылом «юнкерса». Две горящие машины в обнимку вертелись в штопоре. Густой горячий воздух, ворвавшись в кабину, затруднял дыхание. Чтобы выпрыгнуть из самолета, нужно было вырвать истребитель из вражеских «объятий». Амет-Хан, собравшись с силой, обеими руками оттолкнул от себя крыло вражеской машины, и его самолет, оказавшись на свободе, отвесно пошел к земле. Летчик попытался вывести истребитель из пикирования, чтобы скольжением погасить пожар, но машина была уже не в его власти, и он покинул ее.

Под белым куполом парашюта было тихо и свободно. Внизу в утренней испарине, окаймленная лесами, дремала Волга и лежал в дымке большой город, а совсем рядом спускались два вражеских парашютиста. Амет-Хан сплюнул скопившуюся во рту кровь, поняв, что в азарте боя прикусил язык. Но боли не испытывал. Его взяла в плен радость первой личной победы. Не думая ни о чем другом, глядя вниз на просторы родной земли, он, как в юности, когда забирался на Ай-Петри, запел: «Легко на сердце от песни веселой…»

За эту победу Амет-Хан Султан был награжден орденом Ленина, а граждане Ярославля присвоили ему звание почетного гражданина своего города.

После этого боя ему стало ясно, почему раньше он не мог сбить вражеский самолет. Сила истребителя — в маневре, в атаке, а главное в атаке — огонь. Как бы хорошо летчик ни владел машиной, но если он не научился метко стрелять, его нельзя назвать истребителем. Стрельба — заключительный аккорд любой атаки, ее венец. В этот момент летчик должен сосредоточиться только на прицеливании. Но легко сказать — сосредоточиться! Попробуй-ка сделать это в воздушном бою. Терпения и выдержки у стремительного и горячего Амет-Хана не хватало, Теперь он не только понял свою слабость, но и прочувствовал ее, А найти в себе слабость, осознать ее и преодолеть — главное условие успеха в любом деле. Это мне известно по личному опыту…

Самый тяжелый воздушный бой я провел на Курской дуге 4 августа 1943 года. Уже вечерело, когда мы восьмеркой вылетели на прикрытие наземных войск Воронежского фронта, который второй день развивал контрнаступление на белгородско-харьковском направлении. Воздушного противника нет. От напряжения болят глаза, им нужен отдых. Смотрю на землю. Сплошной линии фронта нет, она лопнула под ударами наших войск. Только по дымкам и вспышкам можно определить, где идут бои.

Углубляемся на юг, делаем разворот. Во время быстрого маневра взгляд скользнул по какой-то тени. Вглядевшись, замечаю компактный строй самолетов. Тень быстро вырисовывается в большую группу двухмоторных бомбардировщиков, летящих колонной в несколько девяток. Всего около полсотни самолетов. Если это гитлеровцы, то почему нет их истребителей? А если наши? И наши без истребителей прикрытия над фронтом не летают. Запрашиваю землю.

— Наших бомбардировщиков в этом районе нет, — ответил наземный командный пункт.

В это время бомбардировщики выпустили ракеты, сигнализирующие: «Я свой самолет». Сигнал правильный. Но мне хорошо известны силуэты всех наших бомбардировщиков. Это не наши. Однако атаковать не спешу. Ошибка может дорого стоить. Расходимся с бомбардировщиками левыми бортами. Теперь сомнения не остается: это «Хейикели-111». Обычно они летают ночью по нашим тылам. По фронтовым целям да еще такими большими группами используются редко. Занимаем исходную позицию. Видно, как на вражеских самолетах вскинулись стволы: на каждом семь пулеметов и одна пушка. Более трехсот пулеметов и пушек направлены на нас. Подходить близко опасно. Чтобы рассредоточить вражеский огонь, нужно атаковать с разных сторон.

Передаю командиру четверки, летящей выше:

— Карнаухов, звеном атакуй хвост колонны!

Карнаухов молчит и уводит звено в сторону. Этот маневр раздражает меня. Еще раз повторяю приказание. Опять молчание и никакой реакции. Боится сильного огня? Кричу, чтобы Карнаухов шел в атаку, а он уходит еще дальше.

Нас осталось только четверо. А «хейнкели», словно стальная глыба, спокойно плывут в небе, и от холодного, черного вида ощетинившихся стволов становится жутко. Что мы можем сделать с такой армадой? Решение зреет медленно. Удобнее атаковать заднюю девятку, можно сбить несколько бомбардировщиков, но тогда остальные отбомбятся. Принимаю решение разбить ведущую девятку и тем самым сорвать удар по нашим объектам.

С высоты пикирую на флагмана. Пули и снаряды хлестанули по моему «яку». Сквозь паутину дымчатых трасс не могу точно прицелиться, бью длинными очередями наугад, проскакиваю под строй бомбардировщиков и занимаю позицию для атаки с другой стороны. Колонна по-прежнему невозмутимо продолжает полет. Нас осталось трое. Четвертый подбитым вышел из боя.

Первая атака прошла неудачно. Почему? Нас мало. Против такой силищи нужно действовать по-другому, не подставляя себя под губительный огонь. Атака с задней полусферы в таких условиях вряд ли принесет успех. Фашистские летчики, собравшись в плотный строй, считают, что они неуязвимы, их самоуверенность раздражает и пугает. Неужели ничего не можем сделать? Попробуем обрушиться спереди. Боевой порядок «хейнкелей» — почти сплошная стена метров двести в ширину и метров пятьдесят по высоте. По такой мишени трудно промахнуться. К тому же спереди у бомбардировщиков нет брони. Спешу вырваться вперед и передаю ведомым:

— Атакуем в лоб, огонь по моей команде.

Летим навстречу врагу. Ведомые словно прилипли к моим крыльям. Если хорошо прицелиться, то и их трассы найдут свою цель. А если не рассчитаю момент отворота, из-за моей ошибки погибнут и они.

Держу небольшую скорость, но сближение идет быстро. Ведущий «хейнкель» в перекрестии прицела.

— Огонь!

Пучок красных, оранжевых и зеленых нитей протянулся к ведущему бомбардировщику. Он как-то внезапно вырос в такого великана, что стало жутко. Я рванул ручку на себя и на миг закрыл глаза. А что стало с другими летчиками? Чуть разомкнувшись, летят рядом. Разворачиваемся для повторной атаки. Из первой девятки один самолет грузно пошел вниз, другой, чадя, отстал от строя и, сбросив бомбы, начал разворачиваться. На место вышедших из колонны «хейнкелей» встали другие. Ведущая девятка, хотя и расстроилась, но снова приняла плотный боевой порядок.

Чувствую, что дрожу от собственной беспомощности и ненависти к врагу. У нас фактически осталось одно оружие — таран. Известно, что дружба проверяется в беде, смелость — в бою, а мудрость — в гневе. Злость уже давно перекипела во мне и стала той силой, которая упрямо заставляет управлять рассудком. Понял, что наша тройка в таких условиях может выполнить боевое задание только ценой собственной жизни.

Говорят, в такие минуты человек забывает себя. Нет, это неправда! Забыть себя невозможно. В такие мгновения очень хорошо понимаешь цену жизни и потому осмысленно идешь на риск. Кто не готов отдать жизнь за победу, тот не добьется ее. В помутневшей голове никогда не может быть ясной мысли. Только светлый, четкий разум — источник верных решений. Летчик, потерявший в бою самообладание, охваченный отчаянием, забывший себя, не только сам не способен до конца выполнить свой долг, но и помешает это сделать другим.

Снова разворачиваемся навстречу врагу. Бросаю взгляд на ведомых. Я знаю, они не осудят меня. Последний раз гляжу на солнце. Оно уже скрывается за горизонт. Собрав нервы в комок, весь сосредоточиваюсь на «хейнкелях», по-прежнему стройно и грозно плывущих в небе. На этот раз не командую: «Огонь!», а просто нажимаю кнопки вооружения. Светящаяся паутина трасс потянулась к врагу и тут же оборвалась. Боеприпасы кончились. Впрочем, они и не нужны. В такие мгновения оружие бессильно. Направляю «як» на бомбардировщик с таким расчетом, чтобы рубануть его винтом, а самому по возможности отделаться только повреждением самолета. Отделаться? Наверно, на это рассчитывали и другие летчики, погибшие при таранах.

«Хейнкели» быстро увеличиваются в размерах, стремительно приближаются. Весь напрягаюсь, готовясь к столкновению. Но удара не последовало. Бомбардировщики дрогнули. Первая девятка разметалась по небу.

Есть ли работа труднее, чем бой? Пожалуй, нет! Как много он требует душевных и физических сил! Я часто слышал от летчиков, что иногда приходится воевать только одними нервами, но только теперь понял справедливость этих слов. Выключив мотор, я почувствовал, как весь, словно лопнувший пузырь, обмяк. В этом бою наши нервы оказались крепче фашистской стали.

Заметил подошедшего к самолету Карнаухова, и гнев заклокотал во мне.

— Трибунал будет судить тебя! Мало того что сам сбежал — звено увел?

— Еще неизвестно, кого будут судить. Вы атаковали своих бомбардировщиков!

Эти слова не просто ошеломили меня, они испугали той неожиданностью, от которой люди становятся заиками. На мгновение я представил, что он прав. Что тогда? Ведь перед атакой и я колебался. Что-то страшное, непоправимое надвинулось на меня. Ничего не может быть хуже, унизительнее и преступнее наших настойчивых и расчетливых действий по уничтожению своих самолетов. Перед глазами опять встала армада бомбардировщиков, до мельчайших подробностей припомнился ход боя. Противника в небе определяешь не только по контурам, но и по поведению. Эти бомбардировщики, побросав бомбы, поспешно начали разворачиваться на запад, а не пошли на нашу территорию. Значит, ошибки не было. Страх начал проходить.

— Почему по радио ничего не передал? — спросил я Алексея Карнаухова.

— Передатчик отказал.

— Почему не сделал попытки предупредить нас эволюциями самолета?

— Боялся, что мои ведомые начнут вам помогать, поэтому и увел их.

Как он логичен в суждениях. Что это — умелая маскировка трусости или глубочайшее заблуждение?

После разбора вылета, когда ни у кого не осталось сомнения, что мы вели бой с фашистскими самолетами, Карнаухов, расстроенный и подавленный, долго сокрушался и мучился, переживая допущенную ошибку. Но никто не выразил ему ни жалости, ни сочувствия.

Вскоре Алексей Карнаухов искупил свою вину, совершив таран в воздухе.

2.

На другой день жарко палило солнце. За три часа крутого подъема к вершине Ай-Петри я выдохся. Во время войны мне, знавшему только аэродром и фронтовое небо, не приходилось столь долго ходить, тем более в гору. Но признаться в усталости я не хотел. Стал только молчаливым и под видом вытряхивания мусора из тапочек то и дело останавливался. Зато у Амет-Хана не было видно никаких признаков усталости. Он шел по дороге детства и с увлечением вспоминал, как еще малышом вместе о отцом на коне скакал по этим горам и ущельям, а позднее со сверстниками устраивал здесь военные баталии, играя в чапаевцев.

— Больше не могу, — тяжело выдохнула моя жена и буквально рухнула на землю в тень кизилового куста. — Уморили вы меня, герои. Я же первый раз в горах.

Я тоже устала, прижимаясь к матери, сказала дочь.

— И правда, Амет-Хан, загнал ты нас. Давайте отдохнем! — я решительно опустился на землю.

— Ну не изувер ли! — выругал себя Амет-Хан. — Забыл, что вы не горцы.

— Ты на фронте уставал когда-нибудь от полетов? — спросил я.

— Нет, дорогой. Наоборот, я плохо себя чувствовал, когда долго не летал. Голова как-то начинала тупеть и мышцы вянуть. Даже спалось плохо.

— Посидите с нами, — предложила ему Валя.

— Минуточку, сейчас я вам наберу фруктов. Дикие. Они кислые, но в них много соку. Усталость сразу улетучится.

Вскоре он пришел с полными карманами груш и яблок. Мы не столько их ели, сколько высасывали сок: хотелось пить. Жена и дочка восторгались природой, ее щедростью, красотой и доступностью. Они впервые были в Крыму. Валя, глядя на Амет-Хана, спросила:

— Вы здесь все знаете, все вам знакомо, и вы какой-то бесстрашный. Это, наверное, у вас с детства?

— В детстве был глупеньким, не понимал опасности. — Он вскочил. — А знаете, где поумнел? Пойдемте покажу. Минут двадцать до вершины.

— Отдохнем еще, — взмолилась Валя. — Ну хоть минут пяток!

— Виноват, — Амет-Хан поднял руки и сам сел.

— Как это ты сумел сразу поумнеть? — спросил я.

— Да, сразу. За какой-то миг. Сейчас на макушке горы вы увидите то место, где я понял, что такое жизнь.

После отдыха мы забрались на Ай-Петри. Под нами лежало необозримое море, и казалось, что на горизонте оно выше нас.

— Вот это да! — Глаза Вали блестели восхищением. Белое платье развевалось на ветру. Она глядела на море, горы и небо. — Перед такой красотой и величием сама душа поет!

— Не у всех, — вмешался Амет-Хан. — Я вчера взобрался сюда с одним отдыхающим. Кандидат наук. Так в первую очередь он плюнул отсюда вниз.

Из-под обрыва Ай-Петри вылетел орел. Очевидно, он не ожидал встретить людей и переворотом скрылся вниз. Амет-Хан показал на него рукой:

— Вот кто из меня выбил ребячье бесстрашие.

Мы повернулись к нему.

— Не говори загадками, рассказывай, — попросил я.

— Идите сюда, — Амет-Хан приблизился к обрыву горы. Мы последовали за ним, но тут же попятились назад.

— Ой, да там пропасть! — Валя побледнела.

— Страшно? — спросил Амет-Хан. — Подойдите поближе и еще раз взгляните.

Я взял Валю за руку и подвел к обрыву. Чуть ниже вдоль обрыва тянулась неширокая каменная терраса.

— Вот она меня и спасла, — начал Амет-Хан.

…У него было радостное и беззаботное детство. Он рос, не ведая ни печали, ни страха. Природа и крепкое здоровье были переданы ему по наследству. Когда Аметхе минуло тринадцать, его увлечением стали прогулки на Ай-Петри, откуда он любовался просторами неба, моря и земли, Но однажды его детская безмятежность с глазу на глаз столкнулась со смертью.

День тогда был ясный, и только на Ай-Петри природа надела белую и круглую облачную шапку. Мальчику нестерпимо захотелось забраться под эту «шапку» и руками пощупать ее «мех». На этот раз он не шел, а летел — так быстро преодолел знакомую дорогу.

Сама макушка горы оказалась открытой, а облако, искрящееся солнцем, венцом стлалось у его ног. Он застыл в восторге от этого чуда. И тут с шипением и свистом из искрящегося облака вынырнул огромный орел, чуть не сбив его с ног. Амет-Хан, обладая быстрой реакцией, прыгнул за птицей, чуть не схватив ее за хвост, но сорвался и полетел в пропасть. К счастью, у горы оказалась терраса.

Впервые в жизни его сковал страх, который по-разному влияет на людей. Одного он парализует, другого мобилизует на борьбу. Амет-Хана страх заставил растеряться, но только на мгновение. Какой-то миг он не знал, что делать. Однако тут же сработала воля, мышцы его напряглись, он сумел подтянуться и поднялся на вершину горы.

— Дурак! По глупости мог и разбиться, — закончил рассказ Амет-Хан. — Не зря говорят: кто не был молод, тот не был глуп.

Он не привык говорить длинно. Его смуглое лицо раскраснелось, из-под фуражки текли капельки пота, но он на это не обращал внимания, продолжая начатый разговор.

— Да, я понял, что встретился со смертью и победил ее. И вы знаете, что я сделал?

— Затянул, наверное, какую-нибудь песенку, как часто бывало на фронте после тяжелого боя? — пошутил я.

— Правильно! «Легко на сердце…» Так вот после этого случая я и поумнел. Испытав страх, познал себя, и это помогало мне воевать.

— Страх помог воевать? — недоверчиво спросила Валя. Из книг она знала, что страх на войне во вред, что побеждают люди бесстрашные.

— Ничего не боятся только дети и идиоты, — отрубил Амет-Хан.

Валя вопросительно посмотрела на меня.

— Правильно, — подтвердил я. — Страх, как и голод, относится к инстинкту самосохранения. Это своего рода предупреждение об опасности. Кстати, у меня этот инстинкт сигналит, что нам пора назад, а то останемся без обеда.

3.

Кого из офицеров не волнует назначение на новую должность! Это не просто смена места жительства, работы и расставание с друзьями, но и проверка профессиональной подготовки, знаний, опыта и способностей…

Кабинет заместителя начальника Управления кадров ВВС. За письменным столом сидит плечистый генерал-майор авиации Александр Шацкий. Перед ним развернутая папка с моим личным делом. Сверху мой рапорт о переводе из Главного управления боевой подготовки ВВС в войска. Второй круглый стол свободный. Генерал пригласил меня сесть за этот круглый стол. Взгляд у него добрый, приветливый.

— Как отдохнули?

— Нормально, — я сразу вспомнил Алупку и теплое сентябрьское море, уточнил: — Отлично. Море. Горы.

— Это хорошо! — одобрил генерал. — А как семейные дела?

— Ждем наследника.

Генерал рассмеялся:

— Все-таки наследника, а не наследницу? Понимаю, сказывается характер истребителя. Я ведь тоже когда-то летал. А какой летчик не хочет передать свое дело сыну? — улыбнувшись, генерал вдруг спросил: — Вы в каких краях хотели бы служить?

Со мной впервые советовались по такому вопросу. До войны почетным местом службы считалась граница. Там всегда пахло порохом, и потому многие рвались туда. Однако посылали в такие места наиболее подготовленных. И я считал это правильным. Командованию виднее, кому и где служить. Поэтому на вопрос ответил вопросом:

— Когда и куда прикажете выезжать?

Генерал, словно не расслышав, продолжал:

— У вас за плечами три войны. Дважды Герой Советского Союза. Окончили академию. Награждены Высшим авиационным орденом Соединенных Штатов Америки. И нам, работникам кадров, не безразлично ваше желание. Да и вам, думаю, не все равно где служить.

— Но до сих пор эти вопросы решались без меня,

— Времена меняются. Кстати, почему вы не носите нашивки за ранения? У вас их три, если верно записано в личном деле?

— Ранение у настоящего истребителя — признак ротозейства.

— Как так? — удивился генерал.

— Летчик зазевался, а противник этим воспользовался. Чаще всего мы, истребители, терпели неудачи из-за невнимательности, слабой подготовки и недисциплинированности. Хороший летчик, как ловкий и сильный боксер, всегда имеет возможность уклониться от удара противника.

— Интересное мнение. Но нашивки будут напоминать о ранениях, а забытые раны, как говорят в народе, не болят. Однако продолжим разговор о вашей службе. Как вы смотрите, если мы вас все-таки оставим в Москве на должности старшего инспектора Главного управления боевой подготовки ВВС?

У меня, как и у большинства летчиков, не лежала душа к работе в штабах, а работу инспектора я считал штабной, поэтому попросил:

— Пошлите в строевую часть.

— А как жена посмотрит на выезд из Москвы?

— Думаю, согласится.

— Минуточку, — генерал взял из личного дела мою брошюру «Заметки об огневом мастерстве». — Узнали?

— Конечно.

— До школы летчиков вы учились в Комвузе на факультете журналистики, собирались работать в печати. Инспекторам приходится много писать, но и летают они немало. По всем статьям вы подходите для работы здесь, в Москве, Подумайте хорошенько, посоветуйтесь с женой…

4.

К новому месту службы я прилетел за два дня до Нового года. В Белоруссии погода стояла солнечная, теплая и на редкость бесснежная. Природа как бы специально в год Победы так долго не прикрывала землю снегом, чтобы люди навсегда запомнили последствия войны. Военный городок оказался небольшим, но знаменитым. В Отечественную войну 1812 года наполеоновские войска потерпели там первое серьезное поражение от русской армии. Русскими было взято в плен две с половиной тысячи французов.