Слепой (№34) - Тайна Леонардо

Глава 19

Загоняя машину в гараж, доктор Дружинин задел бортом ворота, сильно помял дверцу и чуть было не съехал в яму. Голова у него гудела, как колокол, созывающий к обедне монастырскую братию, левый глаз открывался с трудом, а правая ладонь распухла, как наполненная водой резиновая перчатка, и непрерывно ныла. На костяшках пальцев красовались покрытые грязными запекшимися корками ссадины, пиджак на спине был разодран по центральному шву почти что сверху донизу, золотой "Ролекс" разбился и стоял, а содержимого бумажника как не бывало – остались только кредитные карточки и документы. События минувшей ночи вспоминались, как в густом тумане, да и настоящее казалось не совсем реальным, так что на такую мелочь, как изуродованная дверца машины, Владимир Яковлевич попросту не обратил внимания.

Времяпрепровождение получилось скотское и очень вредное для репутации, да и о работе в операционной следовало забыть самое меньшее на неделю. Зато алиби было обеспечено железное, несокрушимое, подтвержденное не просто чьей-то там болтовней, а составленным по всей форме милицейским протоколом: такого-то числа такого-то месяца гражданин Дружинин Владимир Яковлевич, 19... года рождения, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения... чем причинил ущерб в размере... Размер ущерба, кстати, показался ему сильно преувеличенным, но Владимир Яковлевич не привык мелочиться, да и дело того стоило. И потом, ему уже очень давно хотелось выкинуть что-нибудь в этом роде, дать выход нервному напряжению, так что, если вдуматься, он вполне мог наломать и накрошить на сумму, значительно превышающую ту, что значилась в милицейском протоколе. Наверное, успели вовремя остановить... Что ж, пускай радуются, что он не снес их поганый шалман с лица земли!

Эта воинственная мысль не принесла ему никакого воодушевления. Голова трещала так, что хоть ты оторви ее да выбрось, во рту было сухо, как в пустыне Гоби, и мерзко, как в нужнике. Остановив машину, Владимир Яковлевич с трудом открыл дверцу и почти выпал из-за руля на чистый сухой бетон. Надо было признать, что, обеспечивая себе алиби, он здорово перестарался.

Некоторое время он стоял, заметно покачиваясь, и неловко ощупывал карманы. Сигареты, как ни странно, оказались при нем. Правда, лежали они почему-то за пазухой, под рубашкой, и твердая картонная пачка выглядела так, словно ее пытались пропустить через мясорубку. Внутри пачки тоже творилось черт знает что, однако две или три сигареты выглядели хоть и мятыми, но вполне пригодными к употреблению. Дружинин сунул одну из них в зубы, пачка упала на пол, ко он не стал ее поднимать, поскольку не был уверен, что попытка наклониться пройдет ему даром.

Зажигалки, золоченого "Ронсона", не оказалось ни в одном из карманов, из чего следовало, что она скорее всего приглянулась кому-то из ментов. Бормоча слова, которые сильно удивили бы кое-кого из его коллег, особенно женщин, Владимир Яковлевич боком втиснулся обратно за руль, включил зажигание и вдавил в панель кнопку прикуривателя.

Тянуло ледяным сквозняком. Владимир Яковлевич повернул голову, пытаясь понять, откуда дует, и увидел, что забыл закрыть гараж. Прикуриватель с отчетливым щелчком выскочил из гнезда, Дружинин зажег сигарету, выключил зажигание, кое-как выбрался из машины и, кряхтя, шаркая ногами, побрел к воротам.

Он привел в действие электромотор, сделал две или три затяжки, прислушался к своим ощущениям и вялым движением руки выбросил сигарету во двор через сужающийся зазор между порогом и опускающимся нижним краем пластинчатых ворот. Его замутило, тело покрылось липкой холодной испариной, голова закружилась со страшной силой, и пришлось какое-то время постоять, прижав подбородок к груди и держась за косяк, чтобы не потерять равновесие и не треснуться многострадальной физиономией о бетонный пол.

Ворота с негромким лязгом стали на место, внутренности тоже, казалось, успокоились, и доктор Дружинин выпустил наконец косяк, за который держался. Нужно было подняться наверх и первым делом принять что-нибудь этакое из домашней аптечки – какого-нибудь аспирина, анальгина, а лучше всего – эврика! – стаканчик коньяка. Господи, и кто ее придумал, эту водку? Ведь дрянь несусветная, с души от нее воротит, а после второй рюмки уже не остановишься – даже вкусной делается. А уж с пивом!..

Он отпер дверь, что вела из гаража в дом, и нетвердой походкой ступил в прихожую. Душистая полутьма ласково приняла его в свои объятья – он был, черт подери, дома, в относительной безопасности, и в течение какого-то времени мог вообще ни о чем не думать. Мог ли? Да какая, в самом деле, разница, если думать он сейчас все равно не способен?! Сами попробуйте думать с такой головой... Не-е-ет, господа, сначала – лечиться, а все остальное потом, в том числе и горячая ванна, и чистая постель, и все такое прочее...

Он добрел до кухни. Жалюзи еще с вечера были опущены, потому что Вера любила разгуливать по дому нагишом, в таком виде ходила и на кухню за напитками, ничуть не стесняясь тем обстоятельством, что ее могли увидеть из окна соседнего коттеджа. Поднимать их не было никаких сил, поэтому Владимир Яковлевич просто включил скрытые светильники над рабочей плоскостью. Кухня озарилась мягким, приглушенным, очень уютным светом, который вдобавок ни капельки не резал воспаленные, слезящиеся глаза. Здесь, в отличие от спальни, где они вчера оставили все как было, царил идеальный порядок – ни дать ни взять операционная после генеральной уборки. Раньше Дружинин не обращал на это внимания, а теперь вот обратил, хоть и мучился похмельем, – потому, наверное, обратил, что видел наведенный руками Анны Карловны порядок в последний раз.

На миг его охватило что-то вроде сожаления. Хорошая была тетка – чистоплотная, аккуратная, опытная и безотказная, о чем ни попроси – все сделает. А главное, преданная как собака. Он был прекрасно осведомлен о безнадежной влюбленности Анны Карловны, и, поскольку она о своих чувствах никогда не заговаривала и вообще старалась не лезть в душу, его это вполне устраивало. Конечно, он платил ей какие-то деньги за работу по дому, но, скажем прямо, отдавала она ему гораздо больше, чем получала. Она в нем души не чаяла, а чем он ей отплатил? Натравил на нее этого уголовника...

"Кстати, – подумал он, – а как там наш уголовник? Справился или нет? Он ведь, если припомнить ту весеннюю историю, как раз относится к категории танцоров, которым мешают собственные причиндалы..."

Некоторое время он, стоя на нетвердых ногах у холодильника, думал, не позвонить ли этому типу, но потом решил действовать по заранее намеченному плану: сначала поправить голову, а уж потом думать обо всем остальном. Средство для поправки головы в виде начатой бутылки хорошего коньяка стояло в холодильнике. Владимир Яковлевич знал, что охлаждать коньяк не следует, но привычка совать спиртное в холодильник осталась у него еще с тех далеких времен, когда хороший, дорогой коньяк был ему не по карману и приходилось обходиться напитками попроще – той же водкой, к примеру, а то и вовсе портвейном, который подешевле. Это была, по большому счету, плебейская привычка, но Владимир Яковлевич с ней не боролся: подумаешь, смертный грех! Для гостей, у которых нутро не принимает охлажденный коньяк, у него в баре полным-полно неохлажденного, а наедине с собой он может вести себя как ему удобнее. Иначе зачем, черт подери, ему деньги, положение в обществе, независимость? Ясно, не для того, чтоб даже в полном одиночестве, когда никто не видит, соблюдать выдуманные какими-то умниками правила...

Пульт от телевизора лежал на разделочном столике рядом с холодильником. Владимир Яковлевич механически взял его в руку и, не глядя, ткнул пальцем в первую попавшуюся кнопку. Укрепленный на кронштейне в углу кухни телевизор ожил и забормотал, создавая иллюзию присутствия в пустом доме кого-то еще. Телевизор был идеальным собутыльником: он не требовал внимания, не лез целоваться и не затевал дурацких споров. Правда, он любил поговорить о политике, причем непрерывно врал, но его, в конце концов, можно было не слушать. Вечерами, когда Владимир Яковлевич оставался один и точно знал, что завтра его не ожидает операция, любил приложиться к бутылке под монотонное бормотание включенного телевизора, потому что... Черт, а что еще делать умному человеку вечерами в этой стране?! В ночной клуб идти? Пить чай с пирогами, думая о том, как все вокруг хорошо и славно? Да пропади он пропадом, этот ваш чай, чаем душу не обманешь!

Бутылки в холодильнике зазвенели, потревоженные его трясущейся, шарящей рукой. Вот он, коньяк, почти три четверти бутылки – хватит, чтобы не только подлечиться, но и впасть в глубокую кому до самого вечера. А вечером будет видно что да как...

– ...Подозрительный мужчина, – сказал у него за спиной телевизор. – При попытке милиционеров его задержать мужчина оказал вооруженное сопротивление. Оперативники открыли ответный огонь, и в результате перестрелки преступник был убит. Никто из милиционеров не пострадал. Преступника удалось опознать. По данным милицейской картотеки, он оказался Дмитрием Сальниковым, по кличке Сало, неоднократно привлекавшимся к уголовной ответственности за совершение различных преступлений, связанных с насилием, вымогательством и незаконным применением оружия...

Владимир Яковлевич сильно вздрогнул и повернулся к телевизору лицом, держа за горлышко бутылку с коньяком. В спину ему опять откуда-то тянуло холодом; он не сразу сообразил откуда, а потом, спохватившись, локтем закрыл дверь холодильника.

– ...Анна Карловна Кригер, медицинская сестра, работавшая в Центре пластической хирургии, – продолжал тараторить диктор. – Она была найдена повешенной в своей квартире, откуда, судя по всему, вышел убитый в перестрелке Сальников. Существовала ли какая-то связь между медицинской сестрой и мелким уголовным авторитетом по кличке Сало, предстоит выяснить следствию. По одной из версий, Кригер имела доступ к наркотическим веществам и, вполне возможно, Сальников являлся одним из ее клиентов. Окончательный вывод о причинах ее смерти сделает судебно-медицинская экспертиза, до получения результатов которой сотрудники правоохранительных органов отказываются от каких бы то ни было комментариев...

– Молодец, – громко сказал телевизору Владимир Яковлевич. – Порадовал, честное слово! Это еще один повод выпить... – Он вспомнил про бутылку у себя в руке и основательно хлебнул из горлышка. – Ах, хорошо! За упокой, значит... – На него вдруг напала несвойственная ему, в общем-то, игривость, и он густым дьяконским басом пропел на весь дом: – Миром Господу помо-о-олимся!..

Причин для хорошего настроения у него было сколько угодно. Подставившись под ментовскую пулю, Сало сделал ему подарок, о котором можно было только мечтать. Теперь связь этого уголовника с Владимиром Яковлевичем не докажет никакое следствие, никакой суд. Анна Карловна торговала крадеными наркотиками? Превосходно! Это какой-то гений в погонах здорово придумал, такая версия все объясняет, и, главное, работать не надо: оба фигуранта мертвы, взять с них нечего, а значит, дело можно с чистой совестью закрыть. В архив его, на полку, мышей кормить... Туда ему и дорога!

Он отхлебнул еще раз, прямо из горлышка, не утруждая себя поисками рюмки или стакана: кого стесняться в своем отечестве? Все складывалось очень-очень удачно, и это надлежало отметить. Имевшую место в настоящий момент беспорядочную и, между нами, вполне скотскую опохмелку можно было считать просто легкой разминкой перед вечерним праздником – настоящим, с шампанским, с Верой, которую, кстати, надо бы успокоить...

Он снова отхлебнул из горлышка и прислушался к своим ощущениям. Что-то было не так. Владимиру Яковлевичу было не впервой напиваться до розовых слонов и опохмеляться поутру – и коньяком, и пивом, и вообще остатками, слитыми в один стакан из разных бутылок. Этот процесс был им изучен не то чтобы досконально, но все-таки на довольно приличном, солидном уровне, вполне достаточном для того, чтобы понять: что-то действительно не так. Коньяк, превосходный импортный "Хенесси", вопреки ожиданиям Владимира Яковлевича и незыблемым законам человеческой физиологии, не облегчил симптомов похмелья, а, казалось, только их усугубил. Тошнота не отступила, а усилилась, голова кружилась, причем темп вращения все время нарастал, да и все остальное было не лучше: глаза, например, слипались, как будто их клеем намазали, а череп, внутри которого все продолжало крутиться и вертеться, с каждым мгновением делался все тяжелее, начиная ощутимо клониться к столу.

Владимир Яковлевич Дружинин в первую очередь был врачом, медиком, и лишь во вторую – модным пластическим хирургом с обширной клиентурой и незапятнанной репутацией. Как врач, он без труда определил в том, что с ним сейчас творилось, симптомы банального клофелинового отравления. Если бы дело происходило в каком-нибудь кабаке или, скажем, купе поезда дальнего следования, он ни на секунду не усомнился бы в диагнозе. Но откуда, черт подери, мог взяться клофелин в его коньяке?! Это ведь как в сказочке про смерть Кощееву: коньяк в бутылке, бутылка в холодильнике, холодильник в доме, а дом – на замке, под сигнализацией...

– Что за х.?..! – возмущенно воззвал Владимир Яковлевич к телевизору, который продолжал бормотать и показывать разные, по преимуществу неаппетитные, картинки. – К-кто жрал из моей б-бутылки?!

Этот вопрос, достойный одного из медведей, объеденных легендарной, начисто лишенной комплексов и инстинкта самосохранения девочкой Машей, остался без ответа. Голова Владимира Яковлевича тяжело упала на грудь, туловище качнулось, как воспетая в народной песне тонкая рябина, и пластический хирург с незапятнанной репутацией мешком свалился с кухонного табурета на сияющий чистотой пол, еще вчера натертый до блеска покойной Анной Карловной.

Шум, произведенный его падением, казалось, еще витал в уже успевшем пропитаться алкогольным перегаром воздухе кухни, когда неприметная дверь, что вела в кладовку, где Владимир Яковлевич хранил кое-какие съестные припасы, бесшумно приоткрылась.

В образовавшуюся щель проскользнул молодой человек с бледным лицом и довольно бесцветной внешностью. На нем была черная матерчатая куртка на "молнии", черная вязаная шапочка, черный свитер с высоким горлом, черные брюки и черные ботинки на резиновой подошве. Чего на нем не было, так это черной маски с прорезями для глаз, зато черные кожаные перчатки оказались на месте. Свою правую руку молодой человек держал как-то странно, как будто почесывал под курткой живот или нащупывал там, внутри, за поясом, какой-то предмет.

Молодой человек приблизился к лежащему на полу доктору, вынул правую руку из-под куртки и пару раз несильно хлопнул в ладоши у него перед лицом. Владимир Яковлевич не отреагировал; молодой человек удовлетворенно кивнул, поднялся с корточек и взялся за дело.

Для начала он вылил в раковину остававшийся в бутылке коньяк и тщательно прополоскал бутылку. Затем извлек из внутреннего кармана куртки плоскую металлическую фляжку и аккуратно, не пролив ни капли, перелил ее содержимое в освободившуюся емкость. Судя по цвету и распространившемуся во время описанной операции запаху, это был все тот же коньяк.

Теперь настала очередь доктора Дружинина. Это уже была не фляжка с коньяком, и молодому человеку пришлось изрядно попотеть, перекантовывая безвольно обмякшее тело из кухни обратно в гараж. Здесь он опустил спящего на пол рядом со стеллажом, скрывавшим потайную дверь, и принялся шарить у него по карманам.

Владимир Яковлевич отреагировал на эти противоправные действия невнятным сообщением, смысл которого сводился к тому, что презервативы хранятся в верхнем ящике комода.

Молодой человек пропустил эту ценную информацию мимо ушей. Он выудил из правого кармана брюк Владимира Яковлевича бренчащую связку ключей, быстро выбрал нужный, а затем с уверенностью, говорившей если не о богатом опыте, то о хорошей осведомленности, отодвинул в сторону стоявшую на полке банку моторного масла, вставил ключ в замаскированную скважину и открыл потайную дверь.

Доктор Дружинин спал. Он спал, пока его чуть ли не волоком стаскивали вниз по крутым ступенькам. Спал, пока усаживали на покрытую коричневой, испятнанной кровью больничной клеенкой больничную же кушетку, прислонив плечами и затылком к грубо оштукатуренной стене. Спал, когда перед самым его носом опять хлопали в ладоши и щелкали обтянутыми черной лайкой пальцами, и когда молодой человек в черном, снова удовлетворенно кивнув, быстренько смотался наверх и вернулся с каким-то прямоугольным свертком из оберточной бумаги, доктор Дружинин тоже не проснулся.

Молодой человек, никуда не торопясь, установил посреди бутафорской операционной, где когда-то расстался с жизнью Короткий, легкую алюминиевую треногу, а затем развернул шуршащий сверток. Бумагу он скомкал и убрал за пазуху, а то, что было в свертке, аккуратно примостил на треноге, как раз напротив спящего доктора.

И тут невообразимое сочетание вчерашней водки, сегодняшнего коньяка, милицейских побоев, клофелина и постоянного нервного возбуждения, продиктованного нечистой совестью, дало неожиданный, почти немыслимый результат: доктор Дружинин проснулся.

Первым, что он увидел, была какая-то женщина, кормившая грудью младенца прямо у него, доктора Дружинина, перед носом, как будто другого места не нашлось. Младенец был абсолютно голый и какой-то чересчур упитанный, крупный, а главное, кучерявый. Молодая дама, кормившая его грудью, показалась Владимиру Яковлевичу смутно знакомой, и некоторое время он ломал голову, пытаясь сообразить, кто бы это мог быть. Какая-нибудь медсестричка, с которой он переспал пару раз, залетела по собственной глупости и явилась качать права? Бывало с ним такое, и не однажды, но что-то тут было не так: эта красотка с младенцем почему-то никак не ассоциировалась у него с медсестрой. Лицо у нее было нежное и одухотворенное, и на ребенка своего она смотрела прямо-таки с обожанием, но, глядя на нее, Владимир Яковлевич почему-то испытывал не умиление или, наоборот, раздражение, а самый настоящий страх. Да и младенец в его сознании по непонятной причине никак не желал увязываться с этим молодым, нежным, смутно знакомым лицом. Что-то тут было лишним, неуместным – то ли младенец, то ли это лицо. Да и грудь, которую кудрявый карапуз лениво посасывал, кося глазом на Владимира Яковлевича, показалась доктору какой-то не такой – слишком маленькой, что ли, слишком юной...

"Точно, – подумал он. – Грудь должна быть на пару размеров больше. Я же сам ее ваял, кому же знать-то, если не мне? И лицо... Ба! Да вот же это кто! Где она младенца-то раздобыла? Напрокат, что ли, взяла? А зачем?.."

Тут в мозгу у него почти окончательно прояснилось, и он понял, наконец, что смотрит не на живую женщину, а на ее написанный маслом портрет. Художник зачем-то пририсовал этой бездетной и совершенно бесчувственной (сразу видно, что фригидной) крокодилице какого-то постороннего младенца, с которым она стала выглядеть ну прямо как мадонна, с которой, собственно...

– М-мать, – непослушными губами выговорил он, сообразив наконец, на что смотрит, какая такая мадонна стоит перед ним на складной алюминиевой треноге. – Что за?..

Его попытка вскочить – попытка, заранее обреченная на провал, учитывая состояние, в котором он находился, – была пресечена коротким толчком в плечо, усадившим его на место. Владимир Яковлевич ощутимо треснулся затылком о кирпичную стену и замычал от боли.

– Будешь знать, как картины воровать, – сказал ему незнакомый мужской голос.

– Я?! – возмутился Дружинин. Он хотел добавить, что в жизни не воровал никаких картин, но вместо слов из глотки вырвалось только невнятное мычание, потому что рот ему заткнули чем-то твердым, одновременно округлым и угловатым, противно отдающим железом и машинным маслом.

– Ммм?.. – промычал доктор Дружинин.

Вместо ответа молодой человек в черном спустил курок, и мозги Владимира Яковлевича с огромной силой вылетели вон из развороченного затылка, образовав на грубой штукатурке стены замысловатый, оплывающий темно-красными потеками узор.

Молодой человек брезгливо вытер ствол пистолета об одежду покойника, убрал оружие за пояс и неторопливо покинул подвал.

Причины, по которым осуществлявшие наружное наблюдение за домом доктора Дружинина оперативники ФСБ не заметили ни его появления в доме, ни ухода, так и остались неизвестными.

* * *

Свободного места для парковки, естественно, не нашлось, и Ирина остановила свою спортивную "хонду" там, где оно было, – то есть прямо под знаком, запрещающим остановку.

Она нервно закурила, глядя сквозь протертую "дворниками" в покрывавшей ветровое стекло грязи полукруглую амбразуру на привычную уличную суету. Инспектор ДПС с пачкой штрафных квитанций и тремя голодными детьми почему-то задерживался, упуская лакомый кусок. Табачный дым лениво льнул к холодному стеклу, за которым уныло серел слякотный питерский декабрь, и в душе у Ирины царили такие же, как снаружи, неопределенно-серые клубящиеся сумерки. Похоже было на то, что взятый ею след завел в тупик; более того, несмотря на заверения Валерии Захаровны, Ирина чувствовала, что до сих пор находится под подозрением, и не удивилась бы, если бы вместо ее новой знакомой к месту встречи прибыл вооруженный до зубов наряд милиции.

"Ну, ладно, – мысленно сказала она себе, – правильно, сыщик из меня никакой, так ведь это же было ясно с самого начала! Как там у Александра Сергеевича сказано? "Дурачина ты, простофиля, не садись не в свои сани..." Что-то в этом роде. "Сказка о рыбаке и рыбке". Это про меня написано. Может, все-таки позвонить Сиверову, пока не прибыла опергруппа? А то ведь широко разрекламированное право на один звонок – штука сугубо теоретическая. Позвонить, конечно, не дадут, а пока Глеб Петрович с Федором Филипповичем хватятся тебя, дуры, да пока выручат, ты такого успеешь натерпеться, что ни в сказке сказать, ни вслух произнести..."

Мимо, притормаживая и с громким шорохом разбрасывая высокими колесами коричневую слякоть, проехал огромный черный джип. Оранжевый указатель поворота едва различимо мигал под слоем грязи, с чехла запасного колеса скалила зубы свирепая волчья морда. Джип причалил к высокому бордюру метрах в десяти от красной "хонды"; "дворник" на его заднем окне пару раз мотнулся из стороны в сторону, как будто приветствуя Ирину, потом загорелись белые огни заднего хода, и огромный внедорожник осторожно попятился, остановившись в метре от ее капота.

Ирина напряглась, когда из джипа вышел и направился в ее сторону какой-то незнакомый молодой человек спортивного телосложения с неброской, бесцветной внешностью профессионального шпика. Рука сама собой потянулась к телефону, но было поздно: молодой человек уже наклонился к окну и несильно постучал согнутым указательным пальцем в грязное стекло.

Немного успокоившись, поскольку представляла себе операцию захвата несколько иначе, Ирина нажала кнопку стеклоподъемника. Когда стекло слева от нее с жужжанием опустилось сантиметров на десять, она убрала палец.

– Добрый день, – сказал молодой человек в образовавшуюся щель. – Валерия Захаровна просит вас перейти в ее машину.

Возразить было нечего, да и Валерия Захаровна не относилась к категории людей, привыкших брать в расчет чьи-то возражения. Ирина вышла из машины и направилась к черному джипу, почти уверенная, что там вместо Валерии Захаровны ее поджидают четверо оперативников в черных масках. Молодой человек – по всей видимости, водитель – открыл перед ней заднюю дверь, и она с облегчением увидела на кожаных подушках просторного сиденья вовсе не угрюмых оперативников, а мило улыбающуюся ей знакомую.

– Забирайтесь скорее, милочка, – сказала Валерия Захаровна, похлопывая по сиденью рядом с собой узкой, обтянутой черной перчаткой ладонью. – Гена, заводи, поехали!

– Погодите, – сказала Ирина. – А как же моя машина? Здесь ведь нельзя стоять, ее заберут на штрафную стоянку...

– Вы забыли, с кем имеете дело. Я ведь говорила вам, что все могу уладить, так что волноваться вам не о чем. Садитесь, милочка, нас ожидает в высшей степени увлекательная поездка!

Ирине ничего не оставалось, как подчиниться. Черный джип тронулся, влился в поток уличного движения и пошел, набирая скорость, куда-то – куда именно, Ирина не сумела разглядеть сквозь тонированные да вдобавок еще и густо забрызганные грязью стекла.

– Я должна еще раз перед вами извиниться, милочка, – сказала Валерия Захаровна, дружески похлопывая Ирину по руке. – Как я могла подумать такое о вас! Это просто уму непостижимо. Поверьте, я всеми силами постараюсь искупить свою вину.

– Не стоит извинений, – через силу выдавив из себя бледное подобие улыбки, сказала Ирина. – Я сама готова подозревать всех и каждого.

– Да, да! – с жаром подхватила Валерия Захаровна. – Такое кощунство! Поднять руку на одну из работ Мастера – это недопустимо! Это не должно остаться безнаказанным! И вы тысячу раз правы, что взялись за это дело сами, не дожидаясь, пока наши доблестные "внутренние органы" окончательно запутаются в своих чугунных версиях и безнадежно все испортят. Вы представляете, чем они сейчас занимаются? Допрашивают сотрудников Эрмитажа! Вызывают по одному и мытарят чуть ли не сутками, как будто люди могут сказать то, чего не знают. Какая трогательная наивность! Какая непроходимая тупость! Гена, – прервав себя, уже совершенно иным тоном обратилась она к водителю, – ты принес?..

Водитель, не оборачиваясь, протянул ей какой-то небольшой, но увесистый сверток из плотной темной материи. Валерия Захаровна сунула его в сумочку и с отчетливым щелчком закрыла замок. Ирина заметила, что сегодня вместо привычного ридикюля при ней была довольно объемистая сумка, куда при желании без труда поместились бы продукты для приготовления обильного ужина на целую семью.

– Куда мы едем? – воспользовавшись паузой, спросила Ирина.

– В одно место, – весьма расплывчато ответила Валерия Захаровна, – где я рассчитываю получить кое-какие разъяснения по поводу интересующего нас обеих дела. Помните, я говорила вам о хирурге, который сделал мне эту операцию?

При упоминании об операции Ирина невольно посмотрела на ее лицо. Это лицо сегодня выглядело усталым и осунувшимся настолько, что очень мало напоминало свой знаменитый прототип. Под прекрасными глазами набрякли темные мешки, лишь отчасти замаскированные толстым слоем пудры, уголки губ безвольно опустились, обозначив морщинки по обе стороны рта, округлые щеки казались слишком пухлыми, будто накладными; лицо словно распадалось на части, разваливалось, в нем не осталось и следа от гармонии, которая делала его столь прекрасным.

– Так вот, – продолжала Валерия Захаровна, не замечая изучающего взгляда Ирины, – я думала всю ночь и пришла к выводу, что никакой он не хирург.

– Как "не хирург"? – удивилась Ирина. – А кто же?

– Мерзавец, – сказала Валерия Захаровна. – Негодяй. Вор. Маньяк, возомнивший себя равным Господу Богу. О, скальпелем и иглой он владеет прекрасно, но ему этого, видите ли, мало! Слава Леонардо не дает ему покоя... Я ему покажу славу!

– Вы хотите сказать, – осторожно уточнила Ирина, – что это он украл картину?

– Он организовал похищение, – поправила Валерия Захаровна. – Впрочем, это одно и то же, поскольку исполнители не в счет...

– Но как же... – Ирина все никак не могла поверить в реальность происходящего. – Надо же, наверное, вызвать милицию!

– Я так не думаю, милочка, – пренебрежительно отвергла это предложение Валерия Захаровна. – Во-первых, я не уверена на сто процентов, что картина у него, а эти дуболомы только все испортят. Тут надо действовать тонко! И пугать его следует не тюремной камерой, а чем-нибудь пострашнее. Он знает, кто я такая и что могу с ним сделать, мне он не станет лгать. Ох, с каким же наслаждением я вцеплюсь ногтями в эту наглую сытую рожу! Вы разве не хотите поучаствовать в экзекуции? Ну вот, а говорите – милицию... Повторяю, они только все испортят.

– Но это может быть опасно, – подавляя уже начавшие разгораться в груди азарт и нетерпение, напомнила Ирина.

– Кто опасен? Этот слизняк? Да я разорву его на части голыми руками! Кроме того, с нами будет Гена. Он хорошо натренирован, вооружен и в случае чего не даст нас в обиду. Правда, Гена?

– Да, – ответил водитель, не склонный, по всей видимости, к многословным речам.

Расплывчатые городские пейзажи за грязными оконными стеклами сменились не менее расплывчатой панорамой загородных равнин и перелесков. Несмотря на довольно ранний час, уже начало смеркаться. Встречные машины светили в лицо фарами, попутные сияли размытыми красными пятнами габаритных огней. Откуда-то сзади вдруг вынырнула крохотная малолитражка, смотревшаяся весьма комично из-за укрепленного на крышке багажника гоночного спойлера, самонадеянно обогнала мощный джип, немного помаячила перед носом и начала удаляться. Ирина, которой был не чужд азарт заядлой гонщицы, заметила, что водитель Гена прибавил газу, но догнать бойкую букашку ему так и не удалось, и он был вынужден снизить скорость, чтобы не вылететь со скользкой дороги на крутом вираже.

– Только после нашего с вами вчерашнего разговора я начала понимать, – продолжала между тем Валерия Захаровна, – какой это двуличный, лживый тип. Представьте себе, когда мы договорились наконец об операции, он пообещал раздобыть, как он выразился, репродукцию получше! Ха, репродукцию! Теперь я понимаю, что это была за репродукция!

– Но зачем ему это? – спросила Ирина.

– Это же маньяк! – воскликнула Валерия Захаровна. – Неужели вы не понимаете? Он сам не раз говорил мне, что завидует известным живописцам – Леонардо, например. Дескать, их творения, кое-как намалеванные кистью на куске грубой ткани, живут в веках, а его шедевры, на создание которых ушло куда больше сил, энергии и таланта, видите ли, недолговечны... Это же очевидно! Прооперировав меня, он скопировал одно из известнейших полотен да Винчи, а теперь для полноты удовольствия ему надо, чтобы никто на всем белом свете больше никогда не увидел оригинал. Как будто его и не было, как будто мое лицо – не копия, а вот именно шедевр, единственный и неповторимый... Я, конечно, не прочь лишний раз подчеркнуть свою индивидуальность, но, милочка, не такой ценой!