Слепой (№25) - Русская сталь

На суде, как и на следствии, капитан утверждал, что задвижки в трюме изначально были закрыты. Капитану не поверили, несмотря на подтверждение его слов многими членами экипажа. Решили, что подчиненные выгораживают начальника. Версия самопроизвольного открывания задвижек от мощного удара тоже была отвергнута.

Слишком много вопросов стояло на следствии и на суде, не хватало времени дотошно исследовать каждый. Теперь Сиверов раз за разом читал десяток отпечатанных страниц и видел разночтения в показаниях. Похоже, в момент отправления задвижки в трюме действительно были закрыты, но перед столкновением оказались открытыми. Приложенные чертежи судна показывали, что задвижки приводились в движение общим гидронасосом, но могли быть открыты вручную.

Глеб вспомнил рассказ Вадимыча о поисково-спасательных работах. При большом крене затонувшего судна проникнуть в палубные помещения оказалось непросто. Пришлось прорезать подводной газорезкой отверстия в борту, ползти по узким коридорам, таща за собой кабели светильника, разбирать завалы.

Стояла задача поднять на поверхность как можно больше тел. Их находили в каютах и служебных помещениях, туалетах и душевых, барах и ресторане. Обследовать трюм и машинное отделение — такой задачи не стояло. Картина катастрофы казалась предельно ясной.

Когда через год в зале суда капитан стал объясняться насчет клинкетных задвижек, все работы под водой были завершены. Никто не послал заново водолазов, чтобы подтвердить или опровергнуть его слова.

***

И вот снова впереди мутная вода Севастопольской бухты. Колыхание медуз, испуганно вытаращенные глаза рыб — их стайки образуют большие замысловатые фигуры, мгновенно меняющие форму и объем, словно трехмерная компьютерная графика.

Пузыри стайками уходят наверх, прибор отслеживает глубину погружения. Вот и термоклин, резко отделяющий тепло от холода, подводный «юг» от «севера», куда лучше не опускаться без утепленного костюма.

Отверстие корабельной трубы, сплошь обросшей ракушками. Из черного жерла, блеснув боками в свете фонарика, вылетает очередная, стайка. Тронулся с места потревоженный рак, секунду назад его невозможно было разглядеть среди ракушек.

Каждая морская катастрофа, большая или малая, — огромное событие для морской живности. Знакомое дно вдруг становится другим. Как если бы на пути кочевого племени внезапно вырос огромный город.

Затонувший объект немедленно начинают обживать из-за множества укрытий и остатков кислорода. Первое время здесь особенно много корма, да и вообще все новое безумно интересно, даже рыбам.

При втором погружении у Слепого была четкая цель. Впервые с момента катастрофы человек нырнул в трюм судна, забитый илом. Вооружившись саперной лопаткой, начал раскопки. Они напоминали раскопки в пустыне. Как песок обычно засыпает любую ямку, точно так же оторванные комья ила притягивались обратно.

Работу на большой глубине можно сравнить с работой на другой планете. Затраты энергии слишком велики, через полчаса кажется, что сил больше не осталось. Из-за дыхания полной грудью запас воздуха стремительно тает.

Наконец лезвие ударило в металл. Что это? Судя, по всему, кожух генератора. Да, это она — корабельная машина, на чей вал насажен огромный, торчащий наружу винт.

Генератор не интересовал Сиверова. Он только позволил получить важную точку отсчета. Вспомнив чертеж тушью на кальке, Глеб отыскал место ближайшей задвижки, лопаткой отмеряя расстояние по рыхлой илистой поверхности. Немного передохнул и снова принялся за раскопки.

Приходилось действовать на ощупь. Комья ила распадались в воде на мелкие взвешенные частицы. Слепой, славившийся феноменальным зрением среди друзей и врагов, не мог различить даже собственной руки в рукавице.

Лезвие лопаты снова уперлось во что-то твердое. Глеб сдвинул его вправо-влево. Похоже, здесь водонепроницаемая клинкетная задвижка осталась задраенной. И это уже говорило о многом…

Сиверову очень хотелось проверить еще хотя бы одну задвижку, но запаса воздуха оставалось минут на пять, не больше. Работая саперной лопаткой, он «вынюхивал» его с той скоростью, с какой это делает неопытный аквалангист при первых погружениях.

Пора наверх, тем более всплывать нужно не слишком быстро, чтобы не влететь в декомпрессию. Организм должен освободиться под водой от накопившегося азота…

Как только Глеб выбрался на берег и смог расстегнуть «молнию» на гидрокостюме, он с облегчением почувствовал, как теплый воздух стекает вниз по спине. Снял рукавицы, стал разминать онемевшие пальцы, дышать на них, как делают люди при морозе. А ведь бархатный сезон в Крыму еще не закончился, ночные температуры еще не опускались ниже двадцати градусов.

***

Километрах в шести от места погружения Сиверова на черной воде отражался парус небольшой яхты.

— Красное дерево, понял? — Картавый гордо постучал толстым ногтем по внутренней поверхности борта.

Этот плечистый и приземистый человек с длинными, до колен ручищами никогда не страдал дефектом речи. Кличка прилипла к нему на первой отсидке — сейчас и не вспомнить, откуда она взялась.

— Сколько ж ты за нее отвалил? — выпятил нижнюю губу щуплый его гость с темно-рыжими усами на бледном лице.

Хозяин только отмахнулся, не желая обсуждать тему. Сплюнул вниз на лунную дорожку, бликующую золотом. На низком столике лежали нарды и пепельница. Продолжая играть, игроки по привычке завзятых нардистов называли выпавшие на костях-«зарах» комбинации.

— Джут-се… Дорд-чахар… Шеш-беш…

Если комбинация выпадала к месту, ее название произносилось громко и смачно, ход шашкой делался с громким хлопком по доске. Невыгодные цифры назывались тихо сквозь зубы, так же тихо сдвигалась шашка.

— Пластиковая яхта — гадюшник. Просыпаешься, блин, как в остывшей бане, — Картавый поморщился от отвращения.

— Так что ему, говоришь, нужно, этому кадру? — партнер по нардам вернулся к главному поводу для встречи.

— Мне подсказала добрая душа. Вроде он самый высокооплачиваемый киллер на всю Россию. Вот и думай, Алик, что ему понадобилось. Может, кости погреть. А может, отстрелять человек пять, нас с тобой в том числе. Тогда московская братва пришлет наместника и будет спокойно здесь керувать.

По паспорту гостя Картавого звали Али — редкий случай, когда уменьшительное имя звучало длиннее полного. Бросив кости, Али недовольно покачал головой.

— Опять «ду-бара»! Второй раз подряд. Все тебе освобождаю, занимай.

— Не прибедняйся. Забыл, какое дерьмо мне вначале перло?

— В котором году нас пытались подмять?

— Москвичи? В девяносто шестом, когда Сидора с Ханом замочили.

— Каких людей Крым потерял!

— Пусть земля им будет пухом, — Картавый потряс кости в сжатом кулаке и энергичным жестом швырнул их на доску. — Пяндж чахар… Вот тебе пятерочка, вот четверочка. Если б не тот год, мы бы с тобой до сих пор ходили на вторых ролях.

— Кто знает? — философски заметил Али. Картавый бросил короткий взгляд исподлобья.

На секунду представил своего партнера в чалме и халате, подпоясанном узорчатым кушаком, с кривой саблей на боку. Предки Али были теми самыми крымскими татарами, с которыми Хмельницкий ходил на поляков. С теперешними потомками тоже надо держать ухо востро. Но москали все равно опаснее. Москали хотят нахрапом взять.

— Значит, подсказали — добрая душа нашлась? Ну и как, отблагодарил человека?

— А он не взял ничего. Сказал, у него с москвичами свои счеты.

— Если б не сказал, я бы сказал за него.

— Думаешь, туфта? Хочет нашими руками жар загрести?

— Аллах знает. А для меня пока фифти-фифтй.

— Это ж по всем уровням наезд. Ихние монополисты сейчас по всему бывшему Союзу энергетику к рукам прибирают.

— Не будем грузиться высокими материями. Справки насчет гостя не пробовал наводить?

— В Москве киллеров только по кличкам знают. Как только такой товарищ засветится, ему каюк.

— А у этого кличка какая?

— Без понятия… Думаю, подстраховаться нам не мешает. Пока будем справки наводить, он нас закопает к чертям собачьим.

— Ладно. Если окажется, что он не киллер, значит, мужику просто не повезло.

***

Сиверова все время не покидала мысль о задвижках на судне. Если хоть один из отсеков трюма был изолированным в момент катастрофы, это означает только одно: сразу после отправки кто-то начал открывать задвижки вручную, но все открыть не успел.

Диверсия? Проверка исправности механизмов? Сиверов не хотел напрасно ломать себе голову. Он снова отправился к хозяину пивной, бывшему моряку, отказавшемуся от моря. Его не было на месте, женщина за стойкой сообщила, что Вадимыч второй день как «ушел на базу». Иначе говоря, пьет на дому.

Глеб отправился приводить мужика в чувство, но дверь никто не открывал, хотя внутри прослушивалось какое-то шевеление. Соседи этажом ниже не открывали по другой причине — боялись незнакомого человека крепкого телосложения. Но Глеб нашел убедительный довод: объяснил, что хозяин квартиры забыл закрыть кран, вот-вот с потолка начнет на них капать.

К ремонту соседи не были морально готовы, поэтому Сиверова тотчас пропустили на балкон. Там он зацепился за плиту и одним рывком подтянулся на балкон Вадимыча. Все произошло настолько быстро, что никто во дворе не заметил трюка. Только одной старушке на скамейке почудилось неладное. Сняв очки, она тщательно протерла стекла, но ничего предосудительного не заметила.

Через раскрытую балконную дверь Глеб прошел в комнату, где удивительным образом соседствовало несовместимое: дешевые выгоревшие обои и красивый торшер с зеленым абажуром, облезлая краска на половицах и японский телевизор со здоровенным экраном. Кое-какой доход со своего пивного бизнеса Вадимыч имел, но тратил его явно по настроению.

Сейчас он лежал лицом вниз на широкой двуспальной кровати, едва вместившейся в узкую спаленку. Отправившись на кухню, Глеб вытащил все запасы из огромного холодильника и затарил его емкостями с водой. Посидел, подождал, пока она станет достаточно холодной, и слил все в ванну.

Вернувшись к хозяину, ухватил его под мышки, стащил тяжеленную безвольную тушу с кровати, протянул по коридору. Скинул в ванну, наполненную ледяной водой. Вадимыч зафыркал, замахал руками, больно стукнулся локтем и выматерился. Потом притих. Выскакивать из воды не торопился, так как успел нагреть ее всей своей массой. Некоторое время он не мигая смотрел вверх на Глеба. Наконец сипло поинтересовался:

— Что за срочность?

— Решил, тебе будет интересно узнать.

— Разве я дверь оставил открытой?

— Оставил. Балконную.

Скоро Вадимыч уже сидел на табурете в выцветшем махровом халате и, мрачно набычившись, выслушивал новости. Все эти годы он прекрасно отдавал себе отчет: если бы задвижки в трюме были задраены, наглухо отделяя друг от друга отсеки, «Лазарев» тонул бы несколько часов, число жертв исчислялось бы единицами.

— Ты ведь был в машинном отделении, прежде чем подняться на палубу, — уточнил Сиверов. — Ничего не заметил подозрительного?

Бывшему моряку мучительно хотелось сосредоточиться, но он ничего не мог поделать. От ледяной воды он всего лишь проснулся, другого эффекта она не оказала. Мозги остались слипшимися, продраться к здравым мыслям было так же сложно, как раскапывать залежи ила.

Вдруг он ухватил себя правой рукой за большой палец левой и отогнул его, почти прижав к тыльной стороне ладони. Сустав отчетливо хрустнул, хозяин квартиры скривился от боли. Но она прочистила ему мозги: взгляд прояснел, подбородок уже не упирался в волосатую грудь.

— Подозрительного? Смотря как посмотреть… Я перед выходом в рейс получил на складе новые штаны и сразу посадил масляное пятно. Страшно расстроился — кто знал тогда, в каком дерьме мы будем скоро барахтаться. Хотел одолжить баллончик — пшикнешь, и пятно на глазах тает. И не смог найти того человека. Куда, думаю, подевался?

— А фамилия?

— Баженов. Я поднялся на палубу — думал где-то там тот тусуется, уже присмотрел себе кралю из пассажирок.

— Это еще не повод для подозрений. Но проверить можно. Если б ты ещё знал, где его искать, цены бы тебе не было.

— Не лезь, я сам с ним разберусь. Ты человек посторонний, на фига тебе заплесневелые проблемы?

— Значит, знаешь?

— Здесь он живет, в Севастополе. У нас половина команды здесь, если брать тех, кто выжил. Только друг с другом мы не общаемся, желания нет. Если кого-то завижу вдалеке — перехожу на другую сторону улицы. И остальные так же.

— В любом случае за руль ты сегодня не сядешь, несет от тебя за версту. Одевайся, подвезу.

— Чего, за правду болеешь? Видал я таких — одни на кладбище, другим подаяния впору просить.

— Ты ведь все равно попрешься к этому своему сослуживцу!

— Я не за правдой. Просто в глаза ему загляну и сразу пойму: виноват или нет. Если виноват, объяснений слушать не буду. И заявлений тоже не стану писать, поздно уже. Морду разобью и успокоюсь.

ГЛАВА 8

Вокруг неумолчно свистели пули. Поредевшая до половины рота зарылась в окопы.

— А в Севастополе публика барахло на пароходы грузит, — негромко пробормотал один из бойцов.

Лаврухин вскипел. Хотел потребовать прекратить паникерские разговоры, пригрозить, если понадобится, пулей в лоб. Но осекся — все вокруг понимали, что сказанное — чистая правда. Никто не собирался бросать позиции под натиском красных.

Красные пошли в атаку густыми изломанными цепями. Чувствовали, что осталось последнее усилие — только чуть-чуть дожать. Окопы врангелевцев беспрестанно поливались свинцом.

— Огонь!

Застрекотал единственный пулемет, захлопали ружейные выстрелы. Не все решались приподнять голову, кое-кто стрелял вслепую.

— Прицельно, черт возьми!

За пять с лишним лет боев Лаврухин дослужился до майора и научился командовать людьми. Ведь это совсем непросто: с одной стороны, уважать в солдате человека, с другой — быть готовым вести его на верную смерть.

Справа боец Филиппов послушно опёрся на локоть, приладился щекой к прикладу и сощурился в сторону вражеской цепи. Но выстрелить не успел, голова дернулась назад от пробившей его лоб пули. Филиппов повалился на бок, на командира, испачкав полевой офицерский мундир своей яркой кровью.

Лаврухин инстинктивно поддержал солдата. Потом, убедившись в его смерти, тоже не выпустил сразу, а бережно уложил на сырое, засыпанное гильзами дно траншеи. Господи, он же виновен в гибели этого человека! Если бы он не приказал вести прицельный огонь… А разве солдат уцелел бы, сидя скорчившись и обреченно ожидая большевистских штыков?

Красные залегли среди высокой травы, ожившее было поле снова выглядело пустым. Лаврухин нашел наконец ответ на вопрос, во имя чего он и его солдаты должны стоять насмерть на последнем рубеже. Во имя истории, во имя будущего.

Большевики не смогут навсегда подмять под себя Россию. Когда-нибудь страна очнется от наваждения, снова станет свободной. После наркоза человек мучительно пытается вспомнить, что было раньше, до провала в долгий сон. Люди обратятся к своей истории, к кровавым дням братоубийства. Важно, чем оно закончится — паническим бегством проигравших или геройством обреченных. Первое деморализует потомков, второе заставит их поверить в себя…

Красные снова зашевелились, сейчас попрут вперед. Надо сбить с них уверенность — пропадать, так с музыкой!

— За Россию, братцы, вперед! — Лаврухин распрямился в полный рост.

Из траншеи грянуло «ура», как будто горстка бойцов давно уже ждала сигнала к атаке.

Две пули одна за другой попали майору в грудь — первая разнесла бинокль на мелкие кусочки, вторая должна была уложить командира в траву, но Лаврухин только припал на колено от боли. Тут же распрямился и побежал дальше с прежней энергией.

Сколько красных видели это чудо? Может быть, именно те, кто разглядел бессмертного капитана, первыми попятились назад? За ними и другие — если врангелевцы поднялись в атаку, значит, сюда наверняка перебросили подкрепление.

***

Лаврухина спас большой восьмиконечный крест, отлитый им кустарным способом в одной из крымских деревень возле Бахчисарая. Пару месяцев назад, когда бои затихли, всем казалось, что Крым надолго останется бастионом белого движения. Майор вспомнил о своей давней идее, так и не востребованной морским министерством. Снова засел за формулы, специально съездил в Севастополь, чтобы накупить в городской аптеке нужных химикатов.

Теперь, когда не было шансов провести опытную плавку в настоящей мартеновской печи, он пытался добиться всего за счет присадок низкой температуры. Сырья в обороняющемся Крыму хватало — на бахчисарайском базаре за копейки продавалась утварь из чугуна. А уж стальной лом — тот просто валялся под ногами на передовой.

Когда все было готово, встал вопрос о форме для отливки. Тут судьба впервые помогла ему, вместо того чтобы по обыкновению ставить палки в колеса.

В Бахчисарае перед самой мировой войной собрались достраивать небольшую церквушку. Уже привезли стройматериалы, имелся подрядчик. Потом все застопорилось, а в семнадцатом кирпич и доски живо разворовали. Осталась только вещь, непригодная в хозяйстве, — формы для отливки крестов, привезенные когда-то из Николаева. Их должны были согласовать здесь с главой Крымской епархии, освятить и отправить назад на завод.

Формы оказались целыми. Две большие, для крестов на главном и боковых куполах. И одна поменьше — этот крест должны были вмуровать в стену над входом. Именно этой последней формой и решил воспользоваться Лаврухин.

Присмотрел на железнодорожных путях раскуроченный паровоз, растопил топку. На складе нашелся уголь — и целые сутки капитан вместе с тремя солдатами кочегарили не переставая. Форму сняли, иначе отстирать ее не удалось бы. Ходили полуголыми, чумазыми, как черти. Лаврухин улыбнулся, когда сравнение пришло ему на ум, — ведь не какой-нибудь чугунный блин они собирались выплавлять, а настоящий восьмиконечный крест.

Крест был отлит, очищен от нагара. И тут Лаврухин понял, что рука не поднимется проводить над ним опыты на взрывоустойчивость. Надо в церковь отнести, там ему место.

Несколько дней он откладывал визит, занятый срочными делами в части, а потом грянули бои. Красные наступали, не считаясь с потерями, фронт дрогнул, Лаврухину со своими солдатами пришлось отходить.

Он увидел издалека силуэт церквушки, разрушенной прямым попаданием большевистского снаряда. И вспомнил другую разоренную церковь в чужой стране — сожженное древнее Евангелие и отрубленную кисть юношеской руки. Повсюду смутные времена, торжество зла и гонение на веру…

Крест он повесил на грудь, под гимнастерку. Нижний конец доходил до пупка, верхний до ложбинки между ключицами, правый и левый заканчивались под самыми подмышками. Именно в этот крест угодила пуля, и он спас Лаврухина от верной смерти.

ГЛАВА 9

Никто не смог бы подсчитать, сколько беженцев из России собралось к декабрю двадцатого года в оккупированном союзниками, городе, который мусульмане называли Стамбулом, а христиане продолжали именовать Константинополем. Здоровые и больные, военные и штатские, отчаявшиеся и готовые биться за место под солнцем.

Был среди них и человек в офицерском кителе, прикрывающем стальной крест на груди. Сталь давно приобрела температуру человеческого тела. Лаврухин свыкся с ее тяжестью, но не мог свыкнуться с мыслью, что в Россию теперь возврата нет.

Здесь все казалось чужим — даже русский язык, на котором говорили беженцы, затуманился, потускнел среди вавилонского столпотворения двунадесяти языков. И родные привычные лица выглядели тусклыми, мятыми, побитыми. Каждый второй день среди беженцев ходили слухи об очередном самоубийстве. Еще один офицер пустил себе пулю в лоб — в жалкой комнатушке, надев парадную форму с орденами.

Лаврухин не мог позволить себе такой роскоши. Он еще надеялся когда-нибудь послужить России, если не в ратном бою, то своим изобретением. Нужно только набраться терпения и дождаться своего часа.

А пока он бесцельно бродил по огромному городу, тому самому Царьграду, о котором в русских летописях писалось как о восьмом чуде света. Бродил среди бараньих туш, вывешенных на крюках в мясных лавках, среди попрошаек и вертящихся в белых балахонах дервишей, среди женщин в чадрах и английских моряков, обнимающих размалеванных проституток.

Прежний Царьград он отыскал только в храме святой Софии — величайшей в мире православной святыне, превращенной турками в мечеть. Впервые он увидел его еще с борта корабля, вошедшего в Босфор, — правильный куб с наложенным сверху полушарием в окружении тонких, как заостренные спички, минаретов. С трудом верилось, что это здание самое большое в городе.

Зато внутри захватывало дух от потоков света, бескрайности свода, более обширного и прекрасного, чем свод небесный. Сняв обувь, верующие мусульмане входили сюда, опускались на колени на циновки. Настенные изображения Христа и апостолов закрывали огромные кованые щиты с записанными вязью изречениями из Корана.

Все это могло вернуться в православный мир. По соглашению Россия должна была по окончании войны получить среди прочего и Константинополь с проливами — Босфором и Дарданеллами. В октябре семнадцатого ей оставалось продержаться всего год до победы Антанты…

В теперешнем Стамбуле хозяйничали англичане и французы. Но все казалось непрочным, временным. Султан и правительство, жалкие ставленники Антанты, были обречены. На востоке страны Мустафа Кемаль-паша собрал остатки разбитой армии, кое-как организовал и обучил местный сброд, получил от большевиков оружие и золото. Не встречая особого сопротивления, он постепенно подчинял себе все новые территории.

Англичане и французы устали воевать, думали только о возвращении домой. Они готовы были отдать кемалистам Анатолию, как Россию большевикам. Общения с такими, как Лаврухин, офицеры-европейцы избегали. Каждый понимал, что восточный союзник был предан, а белое движение брошено без поддержки, но не хотел об этом вспоминать, не желал оправдываться.

Лаврухин никого не винил. Надо было с самого начала рассчитывать только на свои силы, не верить пустым обещаниям. Вцепиться в родную землю и не отдавать ее большевикам.

Он должен был погибнуть в Крыму. Но атака поредевшей роты неожиданно оказалась удачной. В то время как фронт полностью развалился, откатившись назад, рота ушла вперед и оказалась в глубоком тылу противника.

В этой ситуации воевать было бессмысленно. Он вывел своих людей к морскому берегу, к ближайшей бухте, откуда рыбацкая шхуна вывезла их в Варну. После Варны — Стамбул, сборный пункт всех беженцев. Теперь, как и другие эмигранты, он прикидывал, куда дальше держать путь. Одни собирались в Южную Америку, другие — в Австралию. Людям хотелось убраться подальше, забыть кошмар последних лет.

Однажды на улице Лаврухин встретил человека своего возраста с черной бородкой, в поношенном сюртуке. Он вел за руку девочку в сером платьице с воротничком, похожим на форму учебного заведения. Может, майор и прошел бы мимо, поглощенный невеселыми мыслями, но девочка остановилась, устремив на него пристальный взгляд.

Неужели Манушак? Лаврухин узнал ее, подхватил на руки, поцеловал. Она так выросла! Сейчас ей должно быть около двенадцати, а выглядит даже старше. И неплохо говорит по-русски, научилась в сиротском приюте в Карсе.

— Что ты здесь делаешь?

— Пришли турки. Нас перевезли в Батум, потом сюда, на настоящем корабле.

Лаврухин уже знал из газет, что в Закавказье одновременно вторглись одиннадцатая армия большевиков и турки Мустафы Кемаль-паши, поделив между собой наследство бывшей Российской империи. Теперь они с Манушак в одинаковом положении — оба беженцы.

***

Лаврухин решил перебраться в Берлин. Туда же направлялась Манушак со своим опекуном. Мужчина с бородкой представился Арсеном. Вначале он держался замкнуто, будто ревновал русского к девочке. Но железная дорога, особенно в вагонах третьего класса, быстро сближает попутчиков. Ночью, когда все вокруг дремали, теснясь на жестких скамьях, Арсен рассказал, что работал врачом. Упомянул, что порвал с Богом еще в молодости и теперь окончательно убедился в своей правоте.

— Наверное, Бог все же есть, только нам не дано его познать. Судьба отдельного человека его мало заботит, даже судьба целых народов. Он может с легкостью отдать на заклание миллион-другой. И после этого мы называем его Отцом? Он больше похож на богатого хозяина, который позволяет косить траву на своем лугу. Столько преступлений — и где возмездие? А мы считаем его справедливым.

— Старые как мир вопросы, — заметил Лаврухин.

— Раньше такого не было, — убежденно заметил попутчик. — Даже при Тамерлане, который громоздил пирамиды из отрубленных голов. Кочевники устраивали набег, убивали всех, кто попадался им на глаза, но многим удавалось спастись в лесах и горах. До горных сел и монастырей в ущельях всадникам трудно было доскакать. Теперь появилась телеграфная связь, приказ из столицы может за день дойти в самые дальние уголки. В каждом городишке есть полиция, государственные чиновники, ведущие всему учет. Теперь не ленятся вычищать всех до последнего, по спискам. Не нужно тратить на каждого замах топора или сабли — рука ведь устанет рано или поздно. Людей связывают десятками и стреляют крайнему в спину, одной пулей убивая десятерых.

Лаврухин приложил палец к губам, показывая на спящую рядом девочку. Слишком взволнованные речи могут ее разбудить. Попробовал успокоить собеседника:

— Знаю. Видел кое-что своими глазами.

— Бог обещает возмездие на том свете. Но разве чувство справедливости не подсказывает судить преступников там, где они совершали свои злодеяния? Зачем переносить наказание в иную жизнь, где изменятся наши тела и души, где оно не послужит никому предостережением?

***

…В Берлине они сняли жилье по соседству. Арсен устроил девочку в русскую школу, сам не смог найти работы по специальности и нанялся грузчиком в мебельный магазин. Здоровьем и выносливостью он не отличался, тяжелый труд здорово его выматывал.

Лаврухин устроился в тот же магазин водителем. Каждый раз, доставляя мебель клиенту, он брался помогать своему новому знакомому, хотя не обязан был это делать. Постепенно они подружились.

По воскресеньям Сергей отправлялся на металлургический завод в предместьях города. В Германии продолжался послевоенный кризис — завод закрылся, только несколько сторожей охраняли имущество. Пользуясь некоторыми познаниями в немецком языке, Лаврухин пытался выяснить, кто теперь является собственником оборудования. Он хотел договориться о запуске одной из печей.

Конечно, за красивые глаза ему этого не позволят. Но если б только разрешили начать, он бы наладил выпуск каких-нибудь бытовых изделий. Например, недорогих кастрюль с непригорающим покрытием. И между делом продолжал бы свои опыты.

Пока ему не удалось никого убедить. Повторялась история с петербургским военно-морским министерством — никто не воспринимал его всерьез. Каждый раз для этого имелась веская причина. Тогда он был зеленым юнцом, теперь — беженцем.

В одно из воскресений, когда расстроенный Лаврухин повалился вечером на убогую кровать, в дверь постучали. Явился Арсен со шкаликом шнапса.

— Русской водки не достал, на коньяк денег не хватило, — объяснил он.

— Есть повод?

Лаврухину хотелось хоть какого-нибудь просвета. Пусть не в его жизни, так хотя бы у друзей — у Арсена и Манушак.

— Не спрашивай. Чтоб не сглазить. Ведь так у русских говорят? Случилась важная вещь, но главное еще впереди.

— Пойду спрошу у хозяйки стакан. У меня здесь только один. Арсен быстро захмелел и негромко затянул длинную тоскливую песню.

«Радостный все-таки, повод или нет? — подумал Сергей. — Главное, чтоб с Манушак все было в порядке».

Закончив петь, Арсен вдруг вытащил из кармана револьвер, проверил патроны в барабане..

— Купил оружие?

С момента эвакуации из Крыма Лаврухин думал об оружии только в связи с самоубийством. Поэтому сейчас он с тревогой взглянул в карие глаза.

— Да он давно уже при мне. Я наконец выследил Талаата. Знал, что он здесь, в Берлине, скрывается под чужим именем. Вчера я выяснил насчет дома на Гарденбергштрассе, а сегодня был свободный день, и я его увидел. Их было трое, шли со стороны зоосада и разговаривали по-турецки. Один сильно смахивал на Талаата, у меня есть три фотографии из газет. Первая после его назначения министром внутренних дел, на второй он уже великий визирь. Сейчас он, правда, похудел… Когда турки прощались возле ограды, один из спутников поцеловал ему руку и назвал пашой.

Лаврухин уже слышал про Талаат-пашу, которого армяне заодно с Энвером считали главным организатором геноцида. Уже через год после войны судебный процесс, организованный в Стамбуле по требованию союзников, заочно приговорил ведущих деятелей партии «Иттихад» к смертной казни за резню и депортацию мирных граждан.

— Завтра я не выйду на работу.

— Хочешь застрелить его?

— Если меня арестуют, позаботься о Манушак.

— Само собой.

— Даже в Талаата не просто выстрелить. Если б не война, я бы так и остался врачом до конца дней — лечил от малярии, лихорадки, вправлял вывихи.

— Главное, взвесь все до конца.

— Давно взвесил. Это было еще в восемнадцатом, после турецкой капитуляции. Я вернулся в родные места, и мы нашли дом, куда турки согнали женщин с детьми. Законопатили все щели и подожгли внутри сырую солому. Дом был большой, каменный, он не загорелся. Люди задохнулись от дыма. Трупы быстро истлели, гораздо быстрей, чем одежда. Представляешь череп, повязанный цветным платком, череп со здоровыми молодыми зубами? А рядом другой — с длинной косой на затылке.

…Приехав молодым в Петербург, Лаврухин много слышал о террористах-эсерах. Однажды даже видел кровь на тротуаре, откуда увезли раненого градоначальника. Сергей понимал, что не все ладно на пирамиде российской власти. Но преступление для него оставалось преступлением, убийство — убийством.