Пророк (№1) - Пророк

В конце восьмидесятых, когда разразился продовольственный кризис, городские власти отдали часть луга под огороды. Землю брали все, кто хотел. Жители Ельска обустроили небольшие участки по своему вкусу: кто обтянул делянку в пять соток колючей проволокой, кто вбил деревянные колышки. Некоторые возвели нечто наподобие тюремной зоны с высоким забором, усиленным колючей проволокой, вымазанной солидолом. К испохабленному пейзажу горожане привыкли, и он никого не раздражал, став неотъемлемой частью Ельска.

Воду для полива приходилось таскать на себе из реки. Для этого любители огородов на низком топком берегу возвели множество деревянных мостков. С них и черпали ведрами холодную воду Липы.

В раннее время в будний день на огородах никого не было видно.

– – Ребята говорили, уже клубника появилась, – сказал Слава, всматриваясь в растительность огородов. Но ничего съедобного на глаза не попалось, не станешь же выкапывать незрелую картошку?

– Говорят, что появилась, – неохотно согласился Валера.

Утоптанная до блеска тропинка вела к мосткам. Здесь сержанты купались не первый раз и, не сговариваясь, свернули с грунтовой дороги.

Такая пробежка на полтора километра в одну сторону для них была сущим пустяком. Бежали спецназовцы полуобнаженные, налегке, по утреннему холодку.

– Хорошо-то как! – воскликнул Слава, сбрасывая ботинки и снимая брюки, которые тут же забросил на куст ольхи.

Купались раздевшись донага. Ребята постояли на самом краю мостков, глядя в переливающуюся бликами чистую воду реки. Ближе к середине Липы блеснула крупная рыба.

– Ух ты! – крикнул Слава и тут же нырнул, словно хотел догнать язя.

Валера дождался, пока его приятель вынырнул метрах в двенадцати от него, так и не доплыв до середины, и тоже нырнул. Холодная вода бодрила, мгновенно снимала усталость. Сержанты кувыркались, ныряли, пока, наконец, не легли на спины, широко раскинув руки. Они не сопротивлялись сильному течению, которое сносило их к широкому плесу, разглядывали облака на небе.

Берег обрывом уходил в воду. Весь обрыв был источен, словно пулями, норами ласточкиных гнезд. Птицы вылетали оттуда с писком, кружились над купающимися парнями и исчезали, взвившись в небо.

– Облако на голую женщину похоже, – сказал Кухарчук.

– Какое? – отозвался Смирнов.

– Прямо над нами, белое, – Слава попытался поднять руку, чтобы указать на облако, но тут же стал погружаться в воду.

– Ни черта оно на женщину не похоже. Наверное, ты давно голых баб не видел. Сидим взаперти, как собаки в будке, только что не лаем, – Валерий Смирнов резко перевернулся на живот и, погрузившись в воду, оттолкнулся от дна, вынырнув чуть ли не по пояс. – Смотри, настоящая.

– Кто?

– Женщина по полю идет. Сюда идет. А мы с тобой голые.

– За водой направляется.

– Сейчас вылезем или еще поплаваем?

– Поздно вылезать.

Течение сносило спецназовцев, они боялись потерять из виду свою одежду, потому как над ними могли подшутить – спрятать ее куда-нибудь, а потом беги нагишом в часть.

– Сделаем вид, будто мы с тобой в плавках купаемся, – предложил Валера и тут же нырнул, показав небу белый, незагорелый зад., Слава выплыл на середину реки и осмотрелся.

Липа тут разливалась широко, по краям плеса росли кувшинки и белые лилии. Слава поплыл к цветам, решив сорвать несколько штук и бросить на мостки, когда на них ступит женщина.

– Может, она и ничего. Хотя вряд ли, если на огородах в такую рань копается. Молодые подобной работой не занимаются.

Он сорвал два цветка и осмотрелся. Женщина куда-то исчезла, куда, он не заметил. «Померещилась она нам, что ли? А может, свернула и к городу пошла?» Но такое расстояние за короткое время можно было преодолеть лишь бегом.

Слава сплюнул в воду, и ему захотелось закурить. Так, с двумя цветками в руке, он доплыл до мостков, взялся за них и, легко отжавшись, вскочил на влажные доски.

– И мне раскури, – с середины реки крикнул Смирнов.

Слава вытер руки о штанины, боясь замочить сигареты, аккуратно достал две штуки. Дурачась, вставил обе в рот и щелкнул зажигалкой.

– Чего тянешь? – крикнул Валерий, не понимая, что происходит с другом.

Тот стоял, окаменев, огонек от сигарет отделяло лишь несколько сантиметров. Слава напряженно смотрел куда-то за кусты, словно там происходило что-то судьбоносное, словно там сам Иоанн Креститель брел к реке зачерпнуть воды.

Прогремел выстрел. Слава рухнул на землю, выпустив из пальцев зажигалку. Левой рукой он все так же прикрывал пах.

Смирнов в несколько взмахов достиг мостков, не сообразив, что лучше всего нырнуть под воду. Он даже не успел взобраться на помост – пуля, выпущенная из кустов ольхи, вошла ему в шею. Еще живой, истекающий кровью Смирнов сполз в воду. Течение подхватило его и, плавно переворачивая, понесло к кувшинкам.

Кровь, смешанная с водой, тянулась за ним розовым шлейфом.

Караульный, видевший, как перебирались через забор Смирнов с Кухарчуком, услышал выстрелы. Если знаешь, что именно ты должен услышать, уловишь даже отголосок звука, даже раздробленное эхо. На этот раз никто не медлил, не переспрашивал.

Шесть солдат и два офицера с автоматами бежали вдоль реки по утрамбованной гладкой тропинке.

– Товарищ майор! – глухо выкрикнул один из солдат, бросаясь к реке.

Майору Грушину хватило короткого взгляда, брошенного на Славу Кухарчука, чтобы понять, что тот мертв. На кустах висели камуфляжные штаны, на мостках стояли две пары высоких ботинок со шнуровкой.

– Где второй?

Два выстрела, две сигареты, одежда, обувь – все говорило о том, что Смирнов находится где-то рядом, но, скорее всего, уже мертвый и, скорее всего, в реке. Через полчаса по реке уже плавали лодки и спецназовцы с баграми, снятыми с пожарных щитов, ворошили водоросли, поднимая со дна клубы ила. Солдаты с автоматами стояли на берегу. Никого из местных жителей не подпускали к реке. Да никто особенно и не рвался.

Еще не успели найти сержанта Смирнова, а весь город уже облетела весть, что на реке чеченский снайпер убил еще двух спецназовцев, вернувшихся из чеченской командировки. Естественно, была объявлена операция «Перехват», проверялись все машины, выезжающие из города, железнодорожный и автовокзалы. Но в то, что удастся задержать чеченского снайпера, на этот раз не верил никто, понимая, что не затем он появился в Ельске, чтобы пытаться из него убежать, – у него тут еще остались дела.

Тело сержанта Смирнова безуспешно искали напротив огородов до четырех дня, пока из города не примчался УАЗик и подполковник Кабанов не сообщил майору Грушину, что Смирнова нашли в самом Ельске. Двое мальчишек, удивших рыбу у моста, заметили, как у сваи перевернулось тело. Они подняли крик, позвали взрослых.

Тело, зацепившееся за ржавый гвоздь, покачивалось под мостом. Шея сержанта Смирнова была прострелена навылет.

* * *

Убийство сразу двух сержантов-контрактников вызвало шум уже не только в Ельске. Случайность, которая повторяется, становится закономерностью. Значит, точно, отстреливают целенаправленно тех, кто был в Чечне, причем именно в одной командировке, в одном заезде. Все трое убитых были хорошо знакомы друг с другом, служили в одном отделении. Единственный, кто ничуть не удивился, когда ему сказали о гибели контрактников, был сумасшедший Гриша.

– Я же сказал им, что они мертвые, а они не поверили, – мягко произнес он, – а меня она отпустила…

В городе появились столичные журналисты, но дальше ворот бригады спецназа их не пустили. На фоне этих ворот с красной звездой подполковник Кабанов давал скупые объяснения перед телекамерами:

– Да, убиты двое спецназовцев, предположительно снайпером.

На замечание досужего московского журналиста, что убито уже трое, Кабанов пожал плечами:

– Связь между убийствами пока не установлена.

– Да это же яснее ясного!

Кабанов ничего не отвечал, не в состоянии придумать туманную фразу, которая могла бы удовлетворить и его начальство, и журналистов.

– Выключи камеру, – сказал журналист оператору и при этом незаметно подмигнул. – Давайте сядем на лавочку, поговорим неофициально.

Оператор поставил камеру на колени, подняв окуляр, чтобы видеть, что он снимает втайне от подполковника, прикрыл коробком спичек горящую лампочку.

– Пусть камера остынет, – громко сказал он, честно глядя в глаза подполковнику Кабанову.

Журналист угостил военного дорогой сигаретой.

– Я понимаю, Виталий Алексеевич, вы человек подневольный. Армия – она и есть армия, вы не можете говорить открыто. Но теперь, когда камера выключена, расскажите честно, что случилось.

– Если честно… – уже не опасаясь камеры, произнес подполковник Кабанов. Он прислонился спиной к дереву и закурил дорогую сигарету. – Плохи дела, очень плохи. Все они служили в одном отделении, выполняли, так сказать, работу, участвовали в антитеррористической операции, уничтожая чеченских бандитов. Почти все из отряда, который мы командировали в Чечню, награждены медалями. Сам заместитель министра внутренних дел вручал им награды… А потеряли мы в Чечне немало.

– Почему они, Виталий Алексеевич, оказались за пределами части?

– Ну, знаете, парни молодые, жара-то какая стоит… – подполковник Кабанов принялся вытирать вспотевшее лицо носовым платком. – Решили искупаться. Их сам черт не удержит. Что им приказы?

– Если бы не вышли за пределы части?

– Ну, знаете, если бы не вышли, тогда хоронить бы их не пришлось, – подполковник сплюнул на пожухлую от солнца траву и растер плевок подошвой ботинка. – Скверные дела. В общем, больше сказать мне вам нечего.

– Что теперь делать будете?

– Искать.

– Кого искать, вы себе представляете?

– Кого, кого… Того, кто стрелял, искать станем.

– В Ельске-то населения всего ничего, э.то не Москва и не Питер, найти можно в два счета.

– Можно, – сказал подполковник Кабанов. – Мы бы уже давно нашли, все на ногах, все ищем. Одна беда – не знаем, кого искать.

Журналист хихикнул, понимая, что подполковник спецназа так и не понял, что его бестолковые признания фиксировала камера.

– Спасибо вам, Виталий Алексеевич.

Подполковник пошел к воротам, а журналист, подойдя к оператору, негромко спросил:

– Ну, как оно?

– Нормальная картинка получилась, – ответил оператор.

Журналист взял микрофон, оператор забросил камеру на плечо.

– Снимаю, – произнес оператор, и журналист спокойным голосом сообщил в камеру, что специальный репортаж он вел от ворот военной части из небольшого российского города Ельска.

* * *

Тимофей Кузьмич Свинарев в свои шестьдесят два года выглядел еще довольно моложаво.

Шевелюру он имел густую и черную, а немного выпирающий живот абсолютно не портил его крупную фигуру, лишь придавал дополнительную солидность. Среди соседей Тимофей Свинарев слыл мужчиной рукастым, мастером своего дела. И если кому-либо из жителей Ельска или близлежащих поселков требовалось поднять дом, подвести под него фундамент, перекрыть крышу, обложить кирпичом, подремонтировать старую русскую печь, то часто обращались к Свинареву, называя его ласково – Кузьмич.

Таким добрым и покладистым Тимофей Кузьмич был лишь до первой рюмки. Выпив же первую и не остановившись на второй, Кузьмин становился невменяемо буйным, и то, что еще пять или десять минут тому назад приводило его в умиление и вызывало легкую усмешку, после стакана водки становилось причиной безграничной ярости. Он бил дома посуду, крушил и ломал мебель, иногда даже хватался за двустволку, бегал с нею по дому, грязно матерился, ставил жену к стене и кричал, что сейчас ей, сучке, прострелит голову.

Правда, свои угрозы применить высшую меру по отношению к супруге Кузьмич не реализовывал, быстро отходил душой и тогда бил жену, да и двух дочерей. Ни милиция, ни коллеги, ни соседи с Кузьмичом ничего не могли поделать.

– Золотые руки мужик, но как выпьет – дурак, – поговаривали соседи и коллеги по халтурам.

Обратиться за строительной помощью, кроме как к Кузьмичу, на Садовой улице было не к кому. Большинство домов тут было отремонтировано Свинаревым. Соседям в помощи Кузьмич никогда не отказывал. Ему часто приходилось выезжать из Ельска в близлежащие поселки, оттуда он непременно возвращался при деньгах.

Собственное хозяйство Кузьмич вместе с женой и двумя дочками вел исправно. Забор вокруг дома на зависть соседям стоял крепкий и ровный, крыши бани, сараев и дома блестели новым оцинкованным железом. Дорожки к дому вели бетонные, ворота с улицы двойные, железные, за воротами в гараже с ямой и огромным погребом, выложенными розовым кафелем, стояли «Жигули», не добитые, а новенькие, купленные в прошлом году.

И все бы ничего, если бы не друзья Кузьмича.

А в друзьях у него числились, по словам жены, отпетые мерзавцы – личности падшие, пьяницы беспробудные. Сам Кузьмич мог не пить иногда по два месяца, зато потом оттягивался на всю катушку с друзьями, не имеющими к строительству никакого отношения, и гулял дня три. А появившись дома, гонял домашних, приписывая им все смертные грехи, якобы совершенные ими за время его длительного отсутствия.

Так случилось и на этот раз. Кузьмича не было дома две недели. В сорока километрах от Ельска, нанятый бизнесменом, он строил коттедж, как говорил сам, под «евро». Когда работа была закончена и расчет произведен, Тимофей Свинарев на попутной машине добрался до родного Ельска с хорошими, по его разумению, деньгами. У магазина он встретил знакомых пьяниц, угостил их водкой. Мучительно долго держался, сопротивляясь уговорам приятелей, но сердце дрогнуло, и он сдался. Пропустил первый стаканчик горькой, закусил зеленым огурцом. После первого стакана был второй, за ним третий, а потом Кузьмич уже плохо помнил, где и как гулял. Помнил лишь, что пил водку, запивая ее теплым пивом.

Семья Тимофея Кузьмича уже знала о появлении отца в городе, и мать вместе с дочками решили не дожидаться его дома, а уйти от греха подальше, переждать бурю у знакомых. Дочки-погодки, девчонки семнадцати и восемнадцати лет, сказали, что пойдут поболтать к подруге, та жила рядом с рынком, на соседней улице. Мать же ушла к своей дальней родственнице.

По всему выходило, что Кузьмич появится дома в десять или одиннадцать вечера, так что лучше было унести ноги пораньше, заблаговременно, что его домашние, наученные прежними похождениями главы семейства, и сделали.

Кузьмич, пошатываясь, держа в руках бутылку водки, подошел к своему дому, громко поздоровался с отсутствующими соседями. Затем ударил кулаком в железные ворота. Те отозвались приветственным гулом.

– Эй, а ну открывайте! – рявкнул он на всю улицу, словно за воротами укрылись его враги.

За воротами послышалось лишь тявканье рыжего коротконогого пса. Зазвенела цепь. Тявканье было дружеским, пес узнал пьяного хозяина.

Кузьмич пошарил в кармане пиджака, вытащил ключи на грязной веревке и открыл калитку.

– Вы где, сволочи? – повторил он. – Я спину гнул, ишачил как вол, деньги зарабатывал, а мне ни ответа ни привета?

Приветствовал Свинарева лишь пес. Подбежал к хозяину, снизу вверх заглянул в слезящиеся глаза и лизнул запыленный башмак.

– Рыжий… – пробормотал Кузьмич.

Опустился на корточки, погладил пса, порылся в кармане пиджака, извлек конфету, бережно ее развернул и на ладони подал псу. Тот нежно снял ее с хозяйской руки и, завиляв хвостом, попятился к будке.

– Где все, псина? Ты видел, куда они… – длинно выругавшись матом, Кузьмич осмотрел двор.

Дверь оказалась заперта. Кузьмич вонзил ключ в замок, со скрежетом провернул его и распахнул дверь так резко, что даже стекла на веранде задрожали. Хозяин ворвался в дом и обыскал комнаты.

– Ну… – опять прозвучала длинная тирада, сплошь состоящая из ненормативной лексики. – Вы у меня попляшете, я вам покажу кузькину мать, будете знать свое место!

Он выгреб из внутреннего застегнутого на пуговицу кармана деньги, спрятал их в выдвижной ящик стола и зарычал. Если кто-нибудь слышал, как рычит лев, обходя территорию и обнаружив следы врагов, то сможет представить себе это рычание.

Стакан водки Тимофей Кузьмич проглотил одним махом. Умом он понимал, что ничего страшного не случилось, время не слишком позднее, жена, скорее всего, сидит у соседки, а дочери, возможно, на дискотеке. О том, что все дискотеки сегодня в Ельске отменены, Кузьмич не знал. Работал он у бизнесмена от зари до заката, иногда прихватывая ночь. А друзья-собутыльники, с которыми он пропьянствовал сутки, добросовестно пропивая заработанные деньги, считали, что последние события в Ельске уже известны всему цивилизованному миру.

Заводил же себя Свинарев по привычке, выработанной многолетней семейной жизнью. Если муж приходит домой пьяный, жена, как водится, начинает скандалить. Тимофей же Кузьмич был человеком не только мастеровитым, но и достаточно смышленым. Чтобы жена не наехала первой, он всегда наносил учредительный удар, заставляя ее оправдываться: то борщ ему холодный, то капуста слишком кислая, то ложка не та, то стакан не вымыт, то водка тепла. Чем большей была его собственная провинность, тем в более страшных грехах он обвинял родных ему людей. И шло и ехало. Если же не к чему было придраться, то Тимофей Кузьмич выкладывал неубиенный козырь: «Небось, пока меня не было…»

Дальше Кузьмич уже полагался на фантазию и сходу импровизировал.

Доставалось и дочкам:

– Ах вы, шлюхи подзаборные, куда вырядились, куда накрасились? Почему юбки такие короткие? – на всех девках, кроме собственных дочерей, подобные наряды ему нравились.

– У соседки дура моя сидит, – сказал Кузьмич, глядя в мертвый экран телевизора.

Постояв перед зеркалом и вдоволь насмотревшись на свою небритую рожу, Свинарев сдвинул брови и шагнул в душную ночь, даже не подумав закрыть дверь дома. До соседки было недалеко.

Он прошел к ней через огороды. На веранде горел свет – маленькая, не забранная в абажур двадцатипятиваттная лампочка.

Чинно постучавшись, откашлявшись, Кузьмич вошел в дом. Соседка смотрела телевизор.

– Ты, Кузьмич? – не оборачиваясь, спросила она.

– А то кто же? Моя где?

Женщина запахнула полы халата, поправила кружева комбинации бледно-розового цвета и лишь потом поднялась навстречу гостю. То, что соседка не сразу ответила, где его жена, Кузьмичу не понравилось.

– Темнишь, Петровна?

По лицу незамужней соседки пробежала судорога, губы побледнели.

– Ты чего, Кузьмич, взъерепенился? У тебя семья хорошая, крепкая…

– Крепкая, – как эхо повторил Свинарев и сел на подлокотник старого потертого кресла.

В это время на экране телевизора шла постельная сцена. Кузьмич символически плюнул себе под ноги. Чистоту в доме он любил и уважал.

– Мерзость, – сказал он.

– Дело молодое, – развела руками соседка и предложила:

– Может, чайку попьешь?

– Моя дура где? – Кузьмич спросил это так, что в вопросе подразумевал определенный ответ.

– Ты не беспокойся.

– Я спокоен.

– Часов в восемь твои еще дома были. Ты же обещал лишь завтра вернуться.

– Жена всегда должна мужа ждать, – веско отрезал Кузьмин и нервно забарабанил заскорузлыми пальцами по колену.

– Выпил уже? – спросила соседка.

– На свои пил, – уточнил Кузьмин. Он не уважал тех, кто пьет на халяву. – Говори, где?

– Не знаю. Шел бы ты домой, Кузьмин.

– Врешь!

– Со своими бабами сам разбирайся, – обозлилась Петровна.

– Ах ты, падла, сама гуляешь и моих покрываешь?

– Кто твоих дочерей покрывает, сам разбирайся, а я – женщина свободная, незамужняя, что хочу, то и делаю. Чем пить, лучше бы за дочерьми приглядел, а то они связались с черными.

Кузьмич вскочил как ошпаренный. Переспрашивать, кого именно имеет в виду Петровна, смысла не имело. Негров в Ельске отродясь не водилось, а самыми черными из черных считались кавказцы. Их всего двое проживало на Садовой улице – в самом ее конце, поближе к рынку. Кузьмич уже не раз замечал, что кавказцы косятся на его дочерей и, как ему казалось, сладко облизываются.

– Уроды! – произнес он и так хлопнул дверью веранды, что двадцатипятиваттная лампочка погасла, на прощание вспыхнув ярко-синим светом. Веранда погрузилась во тьму, стекла продолжали дребезжать.

Соседка бросилась на крыльцо и крикнула вслед:

– Вернись, Кузьмич! Я со злости сказала!

– Пошла ты… – прозвучало в ответ из кромешной темноты огородов.

Свинарев шел, постепенно набирая скорость.

В свой дом он уже вбежал, грохоча башмаками.

Бросился в спальню, опустился на колени у кровати с огромными белыми подушками. Могло показаться, что мужчина молится, глядя на ковер с оленями. Кузьмич, тяжело дыша, запустил руки под кровать и выдвинул маленький деревянный чемодан с металлическими уголками.

Чемодан был Кузьмичу дорог, именно с ним сорок лет тому назад он вернулся в родной Ельск, отслужив на флоте три года. В чемодане хранились бескозырка, альбом с фотографиями, и то, к чему не имела права прикасаться супруга.

Кузьмич смахнул пыль с крышки чемодана, глубоко погрузился под кровать и, ерзая на животе, вытащил из-под стены завернутое в мешковину охотничье ружье, купленное еще за первые заработанные на шабашке деньги. К нему он не прикасался уже полгода. Погладил вишневый приклад, прижал его к небритой щеке. Переломил стволы, дунул в них, те отозвались гулом – словно ветер гулял в длинных коридорах.

Патроны хранились в чемоданчике, в картонной коробке из-под обуви. Два патрона он затолкал в стволы, еще горсть насыпал в карман пиджака. Но все равно чувствовал, чего-то не хватает. Взгляд упал на ленточку с якорем. Он надел бескозырку, лихо сдвинув ее на затылок, расправил плечи, подтянул живот. , С охотничьим ружьем в руках, в бескозырке, Тимофей Кузьмич Свинарев выглядел грозно.

– Ну, все вам! Чертям тошно станет, боцман, вашу мать! Как-никак, я моряк Тихоокеанского флота, а не какая-нибудь пехота.

В чемоданчике лежал еще и кожаный ремень с тусклой пряжкой. Ремень на животе не сошелся, и Кузьмич повесил его на шею. «В случае чего наверну на руку – черепа раскрою. Вы меня попомните! Это вам не на танцах с малолетками драться!»

Пьяный Кузьмич брел по Садовой улице, поднимая клубы пыли. Земля качалась под ним, как палуба крейсера «Заря Октября», на котором он прослужил три года. Даже если бы его кто-нибудь встретил на улице, то остановить вряд ли рискнул бы, прижался бы к забору. Но Кузьмину никто, кроме кота, не повстречался.

Кузьмич вскинул ружье, но даже не успел взвести курки. Кот мгновенно просочился сквозь забор. Кузьмич присел на корточки и удивился, как в такую узкую щель мог проскочить кот. «От страха плоским стал», – Кузьмич рос в собственных глазах.

– Животное, – пробормотал он, подходя к дому кавказцев, все окна которого пылали дьявольским огнем. Издалека можно было подумать, что там бушует пожар. Гремела музыка, которая еще больше разозлила Кузьмича. – Ах вы, стервы!

Кузьмич толкнул калитку и по бетонной дорожке подошел к дому. На этот раз курки он взвел заблаговременно, ружье держал в правой руке стволами вверх.

Послышался голос одной из дочерей:

– Колготки порвешь!

– Новые куплю.

Отодвинув стволами занавеску, он заглянул в комнату. Младшая дочка стояла с сигаретой в стороне, старшая сидела на диване между двумя мужчинами, черными, кудрявыми, остроносыми. Рука одного – волосатая лапа – лежала на колене дочки, второй кавказец обнимал ее за плечи. На столе стояли две бутылки шампанского: одна начатая, другая пустая.

– Стервы, – пробормотал Кузьмин.

Свинарева больше всего обидело то, что его появление осталось незамеченным.

– Стервы! – крикнул он уже во весь голос, перекрывая музыку.

Рука кавказца медленно сползла с круглого колена девушки и повисла, словно плеть. Кузьмич поводил стволами, словно выбирал, кого из рыночных торговцев первым отправить на тот свет.

Младшая дочка взвизгнула. Сигарета выпала из ее пальцев и задымилась на полу.

– Домой, стервы!

– Папа!

Дочка присела. Отцу спьяну померещилось, что она, уменьшаясь, превращается в ребенка.

– А ты чего сидишь, потаскуха?

– Тимофей Кузьмич, заходи, гостем будешь, – сказал Гиви, поднимаясь с дивана, но не быстро, а будто двигался в воде.

Кавказец оперся на край стола, не в силах оторвать взгляда от ярко освещенного, перекошенного злобой небритого лица Кузьмина. Глаза Свинарева переполняла ярость.

«Заряжено или нет?» – подумал кавказец.

– Опусти ружье, Тимофей Кузьмич. Мы плохого ничего не делали, мы и тебя, и твоих дочерей уважаем.

– Начхать мне на твое уважение!

«Курки взведены» – это кавказец видел отчетливо, причем так отчетливо, словно к куркам было приставлено увеличительное стекло.

– Ишаки горные! – отчетливо произнес Кузьмич. – Они вас трогали? – спросил он у дочерей.

– Нет, папа, что ты! Мы только музыку слушали, – дочка ответила слишком быстро, чтобы отец мог ей поверить.

– Ишак ты мусульманский! – Кузьмич плюнул прямо на стол, стоявший неподалеку от окна.

Гиви машинально схватился за деревянную ручку длинного хлебного ножа со сточенным лезвием.

– За кинжал хватаешься, твою мать?

Кузьмич нажал на курок. Грохот раздался страшный, обе бутылки разнесло вдребезги. Из самовара прямо на руку Гиви полился кипяток.

Гиви наклонил стол, пытаясь им закрыться. Самовар и тарелки полетели на пол.

Кузьмич нажал на второй курок. Вновь громыхнул выстрел. На этот раз вся дробь засела в столешнице. Торопясь, Свинарев переломил стволы, вытащил гильзы и забил два новых патрона. Кавказцы упали на пол, закрывая головы руками. Дочери с визгом выскочили в дверь.

– Страшно?

Не дожидаясь ответа, Свинарев пальнул в потолок и вновь перезарядил ружье. , Девушки бежали, не разбирая дороги, перескакивая через заборы. Они пронеслись мимо своего дома, понимая, что там спасения нет.

В одних домах свет зажигался, в других гас.

Кузьмич вышел на улицу, встал гордый собой в свете одинокого фонаря, потрясая над головой охотничьим ружьем с еще дымящимися стволами.

– Стой, бросай оружие! – услышал он грозный окрик.

Ему спьяну подумалось, что кто-то из кавказцев, вооружившись, выбрался из дому. Долго не раздумывая, Кузьмич пальнул из двух стволов по кустам сирени. Но когда в ответ прозвучал выстрел, он, пригнувшись, юркнул в тень и, перевалившись через забор, побежал огородами к своему дому. Ему показалось, что в кармане патронов недостаточно для того, чтобы отбиться от кавказцев.

По Садовой улице грохотал тяжелыми ботинками военный патруль, дежуривший у рынка.

Но злоумышленник в бескозырке уже скрылся с места преступления.

Кузьмич влетел в дом и, не зажигая свет, бросился к заветному чемоданчику. Он схватил обувную коробку с патронами, подбежал к окну, глянул на темную улицу.

– Врешь, не возьмешь! – прорычал он, распихивая патроны в карманы серых брюк и пиджака.

Патронов было много. Какие из них заряжены картечью, а какие дробью, Кузьмич не разбирал – не до этого было мужику, охваченному яростью.

– Врешь, не возьмешь! Матрос Тихоокеанского флота так легко в руки не дастся. Всех до единого положу, покрошу на капусту! – Кузьмич заводил себя.

Он сообразил, что держать оборону в доме – не дело: окон много, да и дверей двое. Не успеешь соорудить укрепления, произвести фортификационные работы, а враг уж тут как тут.

Прихватив на кухне бутылку холодной водки, Свинарев через заднюю дверь выскочил во двор, пригнувшись, ломая дружно поднявшуюся картошку, побежал к баньке, сработанной в прошлом году из новых смолистых бревен и крытой оцинкованным железом. В баньке было лишь два оконца, маленьких, как амбразуры. Кузьмич закрылся в бане, завалив дверь старым одностворчатым шкафом. Он сел на нижнюю ступеньку полка у печи и принялся смотреть в окошечко, второе прикрыл лавкой. Окошки были такие, что влезть в них могли разве что кот или крыса, а человек – никогда. Да и рамы Кузьмич сделал на совесть.

Прикладом Свинарев высадил стекло, высунул из окна стволы. Оконце смотрело на ворота, ведущие на Садовую улицу.

– Ну, держитесь! – сказал Кузьмич, увидев бегущий патруль, который принял за кавказцев, собравших подкрепление, и дважды нажал на курки с перерывом в одну секунду.

Дым стекал со стволов – голубой, едкий.

Спецназовцы, бежавшие по улице, упали на землю, принялись вызывать по рации подкрепление.

Истинные же виновники перестрелки – кавказцы – даже не рисковали высунуть нос на улицу, понимая, что они мгновенно станут крайними, – русские с русскими всегда договорятся, если рядом окажется чужак. Дочки Свинарева, заслышав выстрелы у дома, бросились к матери – они-то знали, где она. И уже через четверть часа дальняя родственница, ее муж, мать, дочки, соседи прибежали к дому Свинарева. Улица наполнилась женским воем.

От этих воплей и криков Свинарев совсем озверел. Он высовывал свою двустволку то в одну «амбразуру», то в другую и палил куда ни попадя. Иногда в ответ слышался звон. «Стекла сыплются!» – думал Свинарев.

При этом он истошно кричал:

– Врешь, не возьмешь! Матросы с крейсера «Заря» врагам не сдаются!

После двух выстрелов наступила тишина.

– Сумасшедший? – спросил один спецназовец у другого.

– Кто ж его знает? Может, просто пьяный.

Говорят, он жену свою с любовником застукал.

Свинарев сел на гладкий как стекло полок, чтобы прикурить, и вспомнил любимую песню.

В перерывах между затяжками он успевал пропеть пару строчек:

– Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает.

Ельский спецназ – не московский, с настоящими террористами дела никогда не имел. Они умели воевать, умели проводить зачистки, могли взять пьяного, но не умели уговаривать. Психологов среди них отродясь не водилось, они знали .лишь одно волшебное слово: «Сдавайсябля!» – и произносили его исключительно слитно, на одном дыхании. Кузьмич на него реагировал как положено – стрелял дуплетом.

Неожиданно для себя Свинарев обнаружил, что боеприпасы подходят к концу. В наличии оставалось три патрона. Он прекратил беспорядочную пальбу, ощупал один, протер его о штанину серых брюк, поцеловал холодноватый капсюль.