Фокус-покус

Когда я поступил на работу в Таркингтон, там было всего 300 студентов

— постоянное число за последние 50 лет. А вот деревенский исправительно— трудовой лагерь на том берегу озера превратился в суровую крепость из железа и камня на голой вершине холма — в Государственное Исправительное Заведение Строгого Режима для взрослых штата Нью-Йорк. В этой тюрьме в Афинах содержалось под надежной охраной 5 000 самых отпетых преступников со всего штата.

Два года назад в Таркингтоне по-прежнему было 300 студентов, а население тюрьмы, в жуткой тесноте и перенаселенности, достигло 10 000. И вот, в 1 зимнюю морозную ночь, там произошел самый массовый в истории Америки побег из тюрьмы. До тех пор ни одной душе не удавалось сбежать из Афинской тюрьмы.

Вдруг, в одночасье, каждый мог уйти, куда угодно, и мог взять оружие в тюремном арсенале, если хотел. Озеро, разделявшее тюрьму и маленький колледж, замерзло, и перейти через него было не трудней, чем через асфальтированную стоянку для машин возле столичного супермаркета.

Что-то будет?

* * *

Да, и к тому времени, как колокола Андре Лютца наконец смогли все вместе вызванивать любые мелодии, Таркингтоновский колледж обзавелся не только новой библиотекой, но и роскошными дортуарами, научным корпусом и корпусом искусств, часовней, театром, банкетным залом, административным зданием, 2мя новыми учебными корпусами, спортивными сооружениями, вызывавшими зависть у других институтов, с которыми стали проводить соревнования по легкой атлетике и фехтованию и плаванию и бейсболу: Хобарт, Рочестерский и Корнеллский университеты и Юнион, Амхерст и Бакнелл.

Все эти сооружения носили имена тех богатых семейств, которые были благодарны не меньше, чем Мелленкампы, за то, что колледж смог сделать для их потомков, которых обычные колледжи признали непригодными к обучению. Большинство из них не были связаны родством с Мелленкампами или другими семьями, несущими таркингтоновский ген дислсксии. Да и подростки, которых посылали в Таркингтон, не обязательно страдали дислексией. У них была куча других странностей, в том числе и неспособность записать пером на бумаге свои совершенно здравые мысли, или такое чудовищное заикание, что они слова из себя не могли выдавить на уроке, или малая эпилепсия, petit mal, при которой они начисто вырубались из действительности на несколько секунд или минут, и это могло случиться в любом месте, в любое время. И прочее в том же духе.

Просто Мелленкампы первые потребовали, чтобы маленький колледж попытался исправить явно безнадежный случай наследственной врожденной богатейской ни-к-чемуне-способности — речь идет о юном Генри. А Генри не только получил в Таркингтоне диплом с отличием. Он продолжил образование в Оксфорде, куда прихватил с собой приятеля, который читал ему вслух и записывал мысли, приходившие в голову Генри, — сам он мог их только высказать. Генри стал 1м из самых блестящих ораторов золотого века американского ораторского искусства — самоуверенным, нахальным краснобаем, и 36 лет кряду был сенатором Соединенных Штатов от штата Огайо.

* * *

Этот самый Генри Мелленкамп написал слова 1й из самых популярных баллад конца века — «Мэри, Мэри, отзовись!…»

Музыку этой баллады сочинил друг Генри, Пол Дрессер, брат романиста Теодора Драйзера. Это был 1ственный в своем роде случай, когда Дрессер написал музыку на чужие слова, а не на свои собственные. А потом Генри этот мотивчик присвоил и написал — точнее, продиктовал — новые слова, сентиментальные и восхваляющие жизнь студентов в нашей благословенной долине.

Так «Мэри, Мэри, отзовись!» сподобилась положения гимна нашего колледжа, каковым и пробыла до тех пор, пока он не превратился в тюрьму, 2 года назад.

История!

* * *

Целая цепь случайностей сделала Таркингтон таким, каким мы его видим. Кто осмелится предсказывать, каким он будет в 2021, всего через 20 лет? Вселенной движут 2 главных принципа: Время и Удача.

У меня есть любимый похабный анекдот, и кончается он так: «Держись за шляпу. Мы можем приземлиться за много миль отсюда».

* * *

Случись так, что Генри Мелленкамп не появился бы на свет с дислексией, Таркингтоновский колледж даже и звался бы по-другому. Он продолжал бы называться «Бесплатным учебным заведением Долины Мохига» и мирно скончался бы вместе с фургонной фабрикой, пивоварней и фабрикой ковров, когда шоссейные и железные дороги, соединяющие Восток и Запад, пролегли далеко на севере и на юге от Сципиона — чтобы не приходилось строить мост через озеро, прокладывать дороги в сумрачных дебрях девственного леса, который теперь простирается на восток и юг отсюда и называется Ирокезский Национальный Лесной Заповедник.

* * *

Если бы Генри Мелленкамп не вышел из чрева матери дислексиком, и если бы его мать не была дочкой Таркингтона и не знала о маленьком колледже на озере Мохига, эта библиотека никогда не была бы построена и укомплек— тована 800 000 томов в переплетах. Когда я здесь преподавал, здесь было на 70 000 больше книг, чем в Свартморе! Из небольших колледжей наш уступал только Оберлину, где насчитывалось 1 000 000 томов в твердых переплетах.

Итак, что это за строение, где я сейчас сижу, по милости Времени и Удачи? Не что иное, друзья и сограждане, как самая громадная тюремная библиотека в истории преступлений и наказаний!

Здесь очень одиноко. Эй, кто-нибудь! Отзовись!

* * *

Я бы мог сказать те же самые слова и тогда, когда это была еще библиотека колледжа, укомплектованная 800 000 томов:

— Здесь очень одиноко. Эй, кто-нибудь! Отзовись!

* * *

Я только что проверил сведения о Гарвардском Университете. В настоящее время он владеет 13 000 000 переплетенных томов. Есть что почитать!

И почти все книги, за малым исключением, написаны для правящего класса или о нем.

* * *

Если бы Генри Мелленкамп не явился на свет из чрева матери с дислексией, на свете бы не было башни, где можно было бы развесить Лютцевы колокола.

Этим колоколам было бы не суждено будить звоном эту долину, вообще не суждено звучать. Может, их бы расплавили и перелили обратно в оружие во время 1 мировой войны.

* * *

Если бы Генри Мелленкамп не вышел на свет из чрева матери дислексиком, на этом холме над Сципионом не светилось бы ни одно окошко в ту морозную зимнюю ночь, 2 года назад, когда озеро заковало льдом и оно стало глаже асфальтовой площадки, а 10 000 заключенных в Афинской тюрьме внезапно вырвались на свободу.

Так нет: весь холм мерцал и подмигивал целой галактикой приветливых огоньков.

4

* * *

Совершенно независимо от того, появился Генри Мелленкамп на свет из чрева своей матери с дислексией или без нее, я родился в Уилмингтоне, штат Делавар, за 18 месяцев до того, как наша страна вступила во 2 мировую войну. Я с тех пор не бывал в Уилмингтоне. Но мое свидетельство о рождении хранится там. Я был единственным отпрыском домохозяйки и, как я уже говорил, инженера-химика. Отец тогда работал у И.Ай. Дюпон де Немур и Компания — производящей, помимо всего прочего, и сильные взрывчатые вещества.

Когда мне было 2 года, мы переехали в Мидленд Сити, Огайо, где компания, выпускавшая стиральные машины, называемая Корпорацией Робо— Магика, как раз приступила к созданию механизмов для бомбометания и вращающихся турелей для пулеметов на бомбардировщиках Б-17. Пластиковая промышленность тогда еще делала первые шаги, и отца послали в РобоМагику, чтобы прикинуть, какие из дюпоновских синтетических материалов могут пригодиться в системах вооружения взамен более тяжелого металла.

К концу войны компания окончательно распрощалась со стиральными машинами и сменила название на Барритрон Лимитед, и выпускала части для оружия, самолетов и наземных средств сообщения на основе пластиков, разработанных компанией. Мой отец стал Вице-Президентом Компании, ответственным за Исследования и Разработки.

Когда мне было лет 17, Дюпон купил Барритрон, чтобы завладеть некоторыми его патентами. Помнится, один из пластиков, в создании которого участвовал мой отец, обладал способностью рассеивать сигналы радара, так что самолет, одетый в такую оболочку, выглядит на экране вражеского радара как стая гусей.

* * *

Этот материал, из которого впоследствии стали делать практически неразрушимые роликовые доски, лыжи, мотоциклетные защитные шлемы и крылья, и прочее в этом роде, послужил основной причиной ужесточения режима секретности на Барритроне, когда я был еще мальчишкой. Простого забора, забранного поверху колючей проволокой, показалось недостаточно, чтобы уберечь от Коммунистов секрет производства. Снаружи возвели еще один забор, и полосу между ними круглосуточно охраняли мрачные патрульные в высоких сапогах, с поджарыми голодными доберманами.

* * *

Когда Дюпон завладел Барритроном, вместе с двойным забором, доберманами, моим папашей и прочим, я кончал школу и твердо решил идти в Мичиганский Университет учиться на журналиста, чтобы служить верой и правдой Джону Гражданину, который имел право все знать. Двое из моего джаз-секстета, который мы назвали «Продавцы душ», кларнет и бас-гитара, тоже собирались в Мичиган.

Мы намеревались держаться вместе и продолжать музыкальные выступления в Энн-Арбор. Как знать? Мы могли бы добиться такой популярности, что нас приглашали бы в турне по всему миру, и мы бы дико разбогатели и выступали бы в роли суперзвезд на маршах мира и благотворительных марафонах, но тут началась война во Вьетнаме.

* * *

В Уэст-Пойнте студенты к музыке не допускаются. Музыканты, играющие в танцевальном джазе и в военном оркестре, — кадровые солдаты регулярной армии, представители обслуживающего персонала, рабочего класса.

Им было приказано играть музыку точно по нотам, нотку за ноткой, и ничего не брать в голову.

* * *

Кстати, студенческой газеты в Уэст-Пойнте тоже не было. Никого не касалось, что студенты думают. Никому это было не интересно.

* * *

Со мной все было в порядке, а у отца жизнь не ладилась. Представители Дюпона его оценивали, присматривались, как присматривались ко всем служащим Барритрона, решая, оставить их или уволить. Да вдобавок он спутался с замужней женщиной, а муж застал их и задал ему взбучку.

Мои родители очень болезненно переживали эти передряги, так что я с ними никогда об этом не заговаривал. Но сплетни разошлись по всему городу, и у отца был фонарь под глазом. Спортом он отродясь не занимался, и пришлось ему выдумывать, будто он свалился с лестницы, что у нас в подвале. Мама к тому времени весила 90 килограмм, и непрестанно пилила его за то, что он продал все свои барритроновские акции на 2 года раньше, чем следовало. Попридержи он их до тех пор, как Барритрон перешел к Дюпону, он бы имел 1 000 000 в то время, когда быть миллионером еще кое— что значило. Если бы я оказался неспособным к обучению, он мог бы позволить себе послать меня в Таркингтон.

В отличие от меня, он был из тех мужчин, которые должны дойти до ручки, прежде чем совершить прелюбодеяние. Мои враги в старших классах нашей школы рассказывали, что Папа повторил старый трюк — выскочил из окна и прыгал, как Братец Кролик, по всему заднему двору со спущенными штанами, и собака его кусала, и в бельевой веревке он запутался, ну и так далее. Возможно, они несколько преувеличивали. Я так и не спросил у отца, как было дело.

* * *

Меня самого сильно беспокоило положение нашей семьи в обществе. Наш семейный имидж еще больше пострадал, когда мама сломала нос — всего через 2 дня после того, как отцу подбили глаз. Для посторонних это выглядело однозначно: видимо, она спросила отца, откуда у него фонарь под глазом, и он ей врезал. Не думаю, что он хоть раз тронул бы ее пальцем, при любых обстоятельствах.

Впрочем, было вовсе не так уж маловероятно, что он ей-таки врезал. На его месте любой слабак ей бы врезал. Но правда навсегда ускользнула от историков, когда обвалившийся потолок на канадской стороне Ниагарского водопада убил обоих участников инцидента, и было это лет 20 спустя, как я уже говорил. Они даже не узнали, что на них свалилось, — а это самая легкая смерть, куда уж легче.

Во Вьетнаме или на любом поле сражения, думаю, об этом и спорить не приходилось. Помню, как один мальчишка наступил на противопехотную мину. Может, это была даже наша собственная мина. Его лучший друг, с которым они вместе проходили боевую подготовку, спросил, что он может для него сделать, и юнец ему ответил: «Выруби меня, как лампочку, Сэм».

Умиравший мальчишка был белый. Его ровесник, который хотел помочь, был черный, точнее, чуть смугловатый. А черты лица у него были точь-в— точь как у белого…

* * *

Женщина, с которой я занимался любовью несколько лет назад, спросила меня, живы ли мои родители. Ей хотелось побольше узнать обо мне после того, как мы разделись.

Я ей сказал, что мои родители умерли не своей смертью на чужбине. И я сказал правду: Канада — чужая сторона.

А потом я услышал, как плету что-то несусветное про сафари в Танганьике — я едва представляю, где это и что это за место. Я сказал той женщине — и она мне поверила, — что моих родителей вместе с проводником застрелили браконьеры, охотившиеся на слонов ради слоновой кости, — приняли их за охрану заповедника. Я сказал, что браконьеры положили тела на верхушки муравейников, так что очень скоро от них остались начисто обглоданные скелеты. И опознать их можно было только по зубам — по пломбам и прочей дантистской работе.

Раньше мне ничего не стоило плести подобные фантастические небылицы, это меня даже как-то подстегивало. Теперь уже не то. И я думаю, не выработал ли я эту нездоровую привычку в очень раннем детстве, по той причине, что родители у меня были вовсе не подарочек, особенно мама, которая свободно могла бы выступать в цирке в роли Толстухи. И я стал рассказывать про своих родителей так, чтобы они нравились людям, которые о них ничего не знали, чтобы эти люди и ко мне относились получше.

И в последний год во Вьетнаме, когда я работал в Информбюро, я с неподдельной, естественной легкостью уверял прессу и прибывших новобранцев, что мы одерживаем победу за победой и что наши родные там, дома, должны гордиться нами и радоваться нашим подвигам и добру, которое мы несем.

Я же научился лгать, не переводя дыхания, еще в школе.

* * *

А вот еще кое-что, чему я научился еще в школе и что очень пригодилось во Вьетнаме: алкоголь и марихуана, в умеренных дозах, плюс оглушительная, по преимуществу низкопробная поп-музыка — отличное средство против стресса и скуки. Вот уж и вправду манна небесная — мой врожденный дар умеренности, когда дело доходило до приема разных психотропных веществ. За последние 2 года, что я провел в школе, мои родители, кажется, даже не подозревали, что я большую часть времени нахожусь под мухой. Жаловались они только на музыку, когда я врубал проигрыватель или когда мы с «Продавцами душ» репетировали у нас в подвале — Ма и Па заявляли, что это дикарская музыка и от нее оглохнуть можно.

Во Вьетнаме музыка была всегда оглушительная. И практически все мы до единого были наполовину в отрубе, в том числе и капелланы. Несколько самых ужасных несчастных случаев, по поводу которых мне приходилось давать разъяснения прессе в последний мой год во Вьетнаме, произошли из-за людей, которые довели себя до полного идиотизма или зверской ярости, наглотавшись лишку химических препаратов, которые были бы в умеренной дозе просто полезны. Все подобные случаи я объяснял, разумеется, тем, что человеку свойственно ошибаться. Журналисты меня поняли. Ну, кто на этой Земле не совершил 1-2 ошибки?

* * *

Убийство австрийского эрцгерцога послужило причиной 1 Мировой войны, а может быть, и 2 мировой войны. И точно так же фонарь под глазом моего отца привел меня в то бедственное положение, в каком я сейчас нахожусь. Он лихорадочно искал возможность вернуть себе уважение окружающих, он был готов на что угодно, чтобы новый владелец Барритрона, Дюпон, обратил на него благосклонное внимание. Теперь Дюпон, разумеется, поглощен И.Г.Фарбениндустри, немецкой фирмой — той самой, что производила, расфасовывала, снабжала этикетками и рассылала по разным адресам газ циклон, который применяли для уничтожения мирного населения всех возрастов, включая грудных детей, во время Мировой Бойни.

Ну и планетка.

* * *

Так что отец, глядя на меня заплывшим глазом, похожим на трещину в лилово-желтом омлете, спросил меня, получу ли я высший балл по какому— нибудь предмету. Он не признавался, но ему было дозарезу нужно хоть чем— то похвалиться у себя на работе. Он дошел до такой крайности, что готов был добиваться от козла молока — учитывая, что я спортом в старших классах не занимался, в студенческом самоуправлении не участвовал, общественной работой не интересовался. Я добился среднего балла, достаточного для поступления в Мичиганский Университет, иногда я попадал и в списки лучших, но, конечно, до Национальных Почестей мне было далеко.

Это было жалостно и омерзительно! Я был в бешенстве, ясно — ведь он старался и на меня свалить часть ответственности за имидж нашего семейства, когда сам был кругом виноват.

— Я всегда жалел, что ты не играешь в футбол, — сказал он, как будто отличный гол сразу все поставил бы на место.

— Теперь уже поздно, — сказал я.

— Ты все 4 года пробездельничал, только и знал, что свою дикарскую музыку, — сказал он.

Сейчас, каких-нибудь 43 года спустя, мне приходит в голову, что я мог бы ему ответить, что я по крайней мере получше распорядился своей сексуальной жизнью, чем он. От девчонок отбою не было и у меня, и у остальных «Продавцов душ» — как раз благодаря нашей дикарской музыке. И некоторые вполне взрослые женщины, а не просто девчонки, видели в нас роскошных, раскованных парней, там, на эстраде, где мы кривлялись, подражая черным, курили марихуану, обожали самих себя, наяривая свою дикую музыку, и хохотали Бог знает над чем.

* * *

Похоже, что моим любовным похождениям настал конец. Даже если мне и удастся выйти из тюрьмы, как-то не хочется награждать какую-нибудь доверчивую женщину туберкулезом. Она будет до смерти бояться СПИДа, а я ей вместо этого устрою ТБЦ. Мило, не правда ли?

Так что придется мне утешаться воспоминаниями. Чтобы подкрепить свою память, я начал составлять список всех женщин, включая и мою жену и случайных проституток, с которыми я «дошел до конца», как мы говорили в старших классах. Вспомнить хоть одну свою победу в возрасте до 20 лет я с уверенностью не могу — путаются события и фантазии. Все одинаково похоже на сон. Так что я начал с Шэрли Керн, с которой я занимался любовью, когда мне минуло 20. Шэрли — это мой стартовый номер.

Сколько имен окажется в списке? Пока еще рано подводить итоги, но подумайте, не стоит ли поместить это число, каким бы оно ни оказалось, на моем надгробии — это была бы славная и загадочная эпитафия, а?

* * *

Я искренне сожалею, если сломал жизнь кому-нибудь из этих женщин, которые верили, когда я говорил, что люблю их. Мне остается только уповать на то, что Шэрли Керн и все остальные живут хорошо.

Если это утешит тех, чья жизнь не сложилась, скажу, что моя собственная жизнь была сломана на Выставке Технического Творчества.

Отец спросил меня, нет ли все-таки какой-то внешкольной работы, в которой я мог бы себя проявить? А до окончания школы оставалось всего 8 недель! Так что я ему сказал, чтобы посмеяться — ведь он прекрасно знал, что наука меня интересует куда меньше, чем его самого, — что есть у меня последняя возможность прославиться — Выставка Технического Творчества нашего Округа. Я учился на «хорошо» по физике и химии, но нужны они мне были не больше, чем гвоздь в одном месте.

Но отец вскочил со стула, охваченный болезненным возбуждением.

— Пошли в подвал, — сказал он. — Нас ждет работа.

— Какая еще работа? — сказал я. Время было за полночь.

И он мне ответил:

— Ты примешь участие в Выставке Технического Творчества и займешь первое место.

* * *

Так я и сделал. Точнее, в Выставке принял участие и занял первое место мой отец — он только потребовал, чтобы я подписал свидетельство, что вся работа проделана мной собственноручно, и запомнил бы наизусть все его объяснения по этому поводу. Это относилось к кристаллам, к тому, как и почему они росли.

Соперники у него были слабенькие. Куда было подросткам из семей, где почти никто из родителей не имел высшего образования, тягаться с 43— летним инженером-химиком, двадцать лет проработавшим на производстве? Тогда главным занятием населения по-прежнему оставалось сельское хозяйство — кукуруза, свиньи, крупный рогатый скот. Единственным сложным индустриальным объектом был Барритрон, и только горстка таких знатоков, как мой отец, разбиралась в химических процессах и аппаратуре. Подавляющее большинство рабочих компании спокойно исполняло свои обязанности, — делали, что велят, совершенно не интересуясь теми чудесами, которые выходили из-под из рук, словно по волшебству оказываясь на погрузочных платформах упакованными, снабженными этикетками и адресованными во все концы света.

Вспомнилось мне, как погибшие американские солдаты — по большей части тинэйджеры — дожидались погрузки, упакованные, снабженные этикетками и адресованные в разные места, на погрузочных платформах во Вьетнаме. Много ли вы найдете людей, которые интересовались процессом производства этого странного конечного продукта? Кому до этого было дело?

Маленькой горстке людей.

* * *

Теперь мне кажется, что нас с отцом не заклеймили как мошенников и не выбросили мой экспонат с Выставки Технического Творчества, в результате чего я сижу здесь и жду суда, вместо того чтобы быть знаменитым корреспондентом «Нью-Йорк Таймс», принадлежащей корейцам, лишь по одной причине: нас пожалели. По-моему, все окружающие решили, что наша маленькая семья уже достаточно настрадалась. По правде сказать, в нашем округе никому никакого дела не было до науки.

Остальные экспонаты отличались такой серостью и убожеством, что лучшие из них, вместе со своими честными авторами, выглядели бы просто глупо на Выставке Достижений Штата, в Кливленде. Наша игрушка имела товарный вид, будьте уверены. Может быть, наш экспонат имел одно бесспорное преимущество с точки зрения экспертов, когда они прикидывали, с чем победителю округа придется столкнуться в Кливленде: наш экспонат был исключительно непонятен и отменно неинтересен среднему американцу.

* * *

Я сохранял философское спокойствие, благодаря марихуане и алкоголю, пока общество решало, предать ли меня анафеме, как мошенника, или увенчать, как гения. Возможно, и отец тоже чем-то накачался. Бывает, что нипочем не разберешь. Я служил под командованием 2х генералов во Вьетнаме, которые ежедневно принимали по кварте виски, но догадаться об этом было мудрено. Вид у них был всегда серьезный, даже торжественный.

Так вот мы с отцом и отправились в Кливленд. Он был в отличном настроении. Я-то знал, что нам несдобровать. А он дал мне единственное ценное указание: развернуть плечи пошире, когда буду давать объяснения у своего экспоната, да не попадаться судьям на глаза с сигаретой в зубах. Он имел в виду обычные сигареты. Он не знал, что я курю другую марку.

* * *

Я не оправдываюсь — ну, баловался наркотиками в самые тяжелые времена, в старших классах. Уинстон Черчилль тоже бывал в полном отрубе, накачавшись коньяком и накурившись кубинских сигар, — в самые тяжелые времена 2 мировой войны.

* * *

А Гитлер, само собой, благодаря передовой германской науке и технологии, был среди первых представителей человечества, чей мозг превратился в паутину при помощи амфетамина. Говорят, он буквально жевал ковры. Ням-ням.

* * *

Мать с нами в Кливленд не поехала. Она стеснялась выходить из дому — такая она была громадная, толстая. Мне приходилось после школы бегать вместо нее за покупками. И дома тоже приходилось заниматься хозяйством — ей было слишком трудно передвигаться. Моя привычка к домашнему хозяйству очень пригодилась — сначала в Уэст-Пойнте, а потом — когда моя теща и жена потеряли рассудок. Для меня это было на самом деле отдыхом, я мог расслабиться, потому что видел — я делаю что-то бесспорно нужное, доброе, и все мои беды забывались, пока я во зился по хозяйству. А как у моей матери разгорались глаза, когда она видела, что я ей приготовил!

Жизнь моей матери — пример неподдельного успеха, 1ственный в этой книге. Она вступила в ряды Борцов с Избыточным Весом, когда ей было 60 — как мне теперь. А когда на нее свалился потолок в лавке у Ниагарского водопада, она весила всего 52 килограмма!

* * *

Эта библиотека набита историями поддельных триумфов, что заставляет меня сильно сомневаться в ее полезности. Когда люди читают о великих победах, это сбивает их с толку — насколько я имел возможность убедиться, даже для белых людей, принадлежащих к высшему и среднему классу, нормой является поражение. Особенно нечестно вешать лапшу на уши юнцам, оставляя их в полном неведении о тех чудовищных подвохах, которые их ждут, и ролях суперзвезд в похабных комедиях, которые для них предназначены, да и кое о чем куда, куда хуже этого.

* * *

Выставка Технического Творчества штата Огайо была развернута в прекрасной Аудитории Мелленкампа, в Кливленде. Ряды кресел убрали и расставили вместо них столы для экспонатов. Некий намек на мое тогда еще отдаленное будущее заключался в том, что зал был подарен городу Мелленкампами — семейством угольных магнатов и судовладельцев, которое подарило Таркингтоновскому колледжу эту самую библиотеку. Это произошло задолго до того, как они продали шахты и суда Британско-Оманскому концерну со штаб-квартирой в Люксембурге.

Но настоящее было достаточно мрачным. Пока мы с отцом собирали наш экспонат, остальные участники выставки смотрели на нас, как на пару клоунов, может, вроде Лоурела и Харди — отец был толстый и расторопный, а я тощий и тупой. Дело было в том, что отец суетился и все делал сам, а я торчал рядом, подыхая со скуки. Мне хотелось только одного — выбраться оттуда, забиться в укромный уголок или спрятаться за деревом и выкурить сигарету. Мы грубо нарушали самое главное правило Выставки, а именно: юный изобретатель должен был лично проделать всю работу, с начала и до конца. Родителям и учителям запрещалось — в письменном виде! — оказывать нам какую бы то ни было помощь.

Это было все равно что записаться на любительскую гонку на бульдозере, который я будто бы самолично построил, а выехать на старт на отцовском феррари «Гран Туризмо».

* * *

Мы вовсе не работали над нашим экспонатом в подвале. Когда отец сказал, что нас ждет работа, мы действительно спустились в подвал. Но пробыли мы там минут 10, пока он что-то придумывал, все больше возбуждаясь. Я молчал.

То есть я сказал пару слов.

— Закурю, не возражаешь? — сказал я.

— Кури, кури, — сказал он.

Для меня это была большая победа. Это значило, что отныне я могу курить в доме, где угодно, и он ничего мне не скажет.

Потом он вернулся в гостиную, и я следом за ним. Он уселся за мамин письменный стол и составил список предметов, которые понадобятся для Выставки.

— Что ты делаешь, Па? — сказал я.

— Тш-шш, — сказал он. — Я занят. Не мешай.

Я и не мешал. У меня и без того было о чем подумать. Я был в полной уверенности, что подцепил гоноррею. Во всяком случае, какую-то заразу, которая мне здорово досаждала. Но к врачу я не ходил, потому что доктор, согласно закону, был обязан сообщить обо мне в Департамент Здравоохранения, и родителям тоже об этом сообщают, как будто им своих несчастий мало.

Но эта инфекция, какая бы она ни была, сама прошла бесследно, я тут ни при чем. Значит, это была не гоноррея — та гложет тебя неотступно и никогда сама не проходит. А с чего ей проходить самой? Ей хорошо, тепло и не дует. Стоит ли кончать тусовку? Вы только поглядите, какие ребятишки здоровые, веселые!

* * *

Со временем я 2 раза словил настоящую гоноррею — один раз — в Тегусигальпе, в Гондурасе, а потом еще раз — в Сайгоне, теперь переименованном в Хо Ши МинСити, во Вьетнаме. И оба раза я рассказывал докторам про ту историю, в старших классах.

Они сказали, что это был, должно быть, дрожжевой грибок. Жаль, что я не открыл хлебопекарню.

* * *

С тех пор отец являлся домой с работы, принося детали для экспоната, сделанные по его заказу в Барритроне: подставки и демонстрационные витрины, объяснительные таблички и этикетки, напечатанные в типографии, которая много работала для Барритрона. Кристаллы прибыли из фирмы химических препаратов в Питтсбурге, тоже работавшей с Барритроном. А один кристал, помнится мне, прибыл издалека — из самой Бирмы.

Фирма химических препаратов, — должно быть, не без труда — составила для нас потрясающую коллекцию кристаллов — то, что они нам прислали, явно не входило в их обычный ассортимент. Ради того, чтобы угодить такому солидному заказчику, как Барритрон, они, должно быть, обратились к человеку, собиравшему и продававшему кристаллы из-за их редкостной красоты и ценности, для которого это были не химические вещества, а драгоценности.

Как бы то ни было, эти кристаллы, достойные музейных витрин, заставили отца сказать те знаменитые слова, последние слова, которые он произнес, рассыпав их на кофейном столике в нашей гостиной и не сводя с них восхищенных глаз: