Отнюдь не способствовали этому ни умозрительные знания про тычинки и пестики, рассказанные в школе в течение одного академического часа на уроке биологии, ни цинично-бравадные истории серстников, наполненные больше непонятными курьезами, чем истиной, ни читаные перечитанные рассказы Мопассана, ни тем более участник международного кино-форума "Здравствуйте, товарищ Валуев!" Здоровое тело Лосина не протрубило свой гимн, как изюбр в утреннем тумане, настоянном на влажных запахах таежных цветов, трав и деревьев, а исполнило жестко и поспешно долг самца. Оно быстро получило облегчение и снова повторило пройденное, но теперь не по жаркому желанию, а по приказу хозяина, который уже не столько упивался достигнутым, сколько, освоив новые ощущения, соображал, что было бы жаль истратить впустую оплаченное ракоглазому старшине время. А тут еще кто-то явно стукнулся в дверь, что подстегнуло Лосина, как удар хлыста. Напряженно завершив второе усилие, Лосин впал в состояние воздушной опустошенности и бессмысленно-глуповатой гордости за одержанный триумф, за способность своего здорового организма выдержать двойную перегрузку, за испытанное чувство полной власти над покорной Серафимой. Она сидела на мешках, смотрела снизу на Лосина и, казалось, ее леденцовые глаза вытекают из лица крупными светлыми каплями слез. - Обманешь... - хриплым, срывающимся на неожиданный фальцет баском проговорила она. - Ш-ш-ш... - прошипел Лосин непослушными губами, сами по себе растянувшимися в широкую улыбку. - Не бойся... А самого распирало: раз ЭТО происходило именно так, как было с ним, то также одинаково будет всегда, каждый раз он будет ощущать то же самое - волшебную взбудораженную опустошенность, постепенно оседающую в сонливость и чувство снисходительного превосходства над чужой только что принадлежавшей ему плотью. После долгого перерыва состоялось еще одно свидание, по той же схеме, в той же каптерке, с теми же двойными подвигами, ставшими в конце концов стереотипными в будущей жизни Лосина, но при этом по эмоциям все было на порядок ниже и покорность в чем-то ином кроме физических упражнений. Она была, как кукла, набитая опилками. Как тесто. Нуль на плоскости. И опять текла крупным горохом слез: - Обманешь... Тяжелая я... Лосин понял, что обречен, что завяз он в этом тесте, что никуда от нее не денется - стоит ей зайти к политруку, выпятить живот и тупо уставиться своими леденцами, сказав лишь простое: - Курсант Лосин... Поэтому курсант Лосин сам представил начальству рапорт о намерении вступить в законный брак с гражданкой Вяловой Серафимой Сергеевной. Позже, получив официальный доступ к запретному плоду, Лосин пытался всей мощью своего здорового тела из полученного в качестве свадебного подарка теста испечь горячий пирог, но все было бесполезно, впустую и Лосин даже пожалел, что не поделился этой унылой приторностью с ракоглазым старшиной. С этим жил и по сей день, затая в глубине сознания надежду на встречу... Может быть в этом вагоне, в этом купе, в котором запах казенного белья так напоминал каптерку летного училища. Не вышло. - А как иначе... - уже утвердительно повторил Лосин в ответ на вопрос Евгении, приказывают ли военным быть женатыми и стать партийными. Промелькнула перед ним сжатая до нескольких мгновений картина собственного превращения из холостого курсанта в женатого лейтенанта и кто приказал ему жениться? Жизнь. Она прикажет, накажет и помилует так, что не успеешь оглянуться. Поезд замедлил ход, вагон перестал раскачиваться, и перед тем как замер окончательно, в окно купе вполз свет фонаря, такого же, под каким стоял Лосин на вокзале, косо перерубил белую салфетку столика, высветлил сцепленные кисти рук Лосина и остановился, не решаясь перейти дальше на смутно-белое плечо Евгении. Остановка как передышка. С тех пор как загорелся зеленый глаз светофора на станции отправления - путь свободен - Евгения и лосин совершили множество перемещений во времени и пространстве: и круиз в ресторан, и вместе с вагоном по железнодорожному полотну, и вместе с Землей вокруг ее оси, и вместе с земным шаром в космосе. И в то же время, оставаясь вдвоем, они шли навстречу друг другу. Сколько же ими было пройдено и много ли еще осталось? Оглохшую тишину шепотом нарушила Евгения: - А дети у вас есть? - Дочь, - коротко ответил Лосин. И сам спросил: - Вас провожал муж? - Муж? - удивленно переспросила Евгения. И протянула задумчиво: - Му-у-уж... Муж - это корень такому слову и такому понятию, как мужчина. Вот кто такой муж. А Евсей Савич... Какой же он муж? Он от другого корня произведен. Правда, грех мне на него жаловаться, но он такой зану-у-уда, спасу нет. И жадный. Вот вы - не жадный. Летчики не могут быть жадными, они рядом со смертью ходят, поэтому я с вами и в ресторан согласилась пойти. А жадный - уже не мужчина. Жадный пожадничает для всех: и для женщины, которую полюбил, и поэтому потеряет ее, и для родного дитяти, и поэтому вырастет дитяти неполноценным, и для себя лично пожадничает, себя обкрадет, и потому не на полную катушку проживет, а промыкается в полжизни... Евсей Савич совершил единожды подвиг и теперь никак не рассчитается ни с мамой, ни со мной... Не укладываемся мы в его гроссбух, в его калькуляцию, недополучил он чегото, что по его мнению ему причиталось, но, оказывается не продается и не все покупается... Вы никогда не были в Северошахтинске? - Не довелось. - Форпост технического прогресса... Богатейшее месторождение, вся таблица Менделеева в тундре, под чумами оленеводов... И возник, как в сказке, под северным сиянием металлургический комбинат... За Полярным кругом... Сказка-то скоро сказывается, а строили комбинат долго, несколько поколений заключенных спят в вечной мерзлоте на Дальнем кладбище... Без крестов, без обелисков, не считаны, не отпеты, не помянуты... Издалека, как лавина, нарастая пронесся грохот натягивающихся сцепок, завзжали колесные оси, поезд двинулся, набирая поступь, на белой салфетке столика, на стенах купе, как на экране, замелькали вспышки света, словно прожектор шарил лучом, отыскивая бежавших, чеканил из темноты профиль Лосина, плавный изгиб шеи Евгении - оба они оказались застывшими подобиями человеческих существ, сотворенными из чего-то неживого, но очень правдоподобного - и пропадал, чтобы через короткое мгновение, как мигание зрачка, вернуться снова. Лосин поднялся, сжал пальцами металлические ушки распора и опустил черную штору на окно. Луч пытался заглянуть из-под шторы, но так прижато и укороченно, словно попискивал. Лосин пересел на другой диван, закинув нога за ногу. - Матери моей повезло, - словно не прерываясь, продолжила Евгения из своей ниши, - дожила до реабилитации. Дожила, может быть, благодаря тому, из-за чего пострадали и отец и она - врачевали, мы же потомственные лекари, вот и я в фельдшерицы вышла. Мама поначалу, еще когда небо сквозь колючую проволоку видела, жену Евсея Савича выхаживала, потом дочку... Она тоже провожать меня приходила... - Значит, они не родные вам? - Родные?.. Странное было время... Амнистия. Кто в шахте зеком горбатился после амнистии случалось начальником назначали над его же бывшим охранником. Впрочем, мести не было - кому горькая доля досталась, понимает меру страдания, и неправедного, и за дело. Я сама ни лагерей, ни зоны не знала, не видела, миловал бог и гражданин прокурор, а когда мама после амнистии позвала, то уехала я от тети Саши, у которой жила, вернее улетела... Недаром в Северошахтинске, хоть и числиться он в Европе, говорят про остальную землю - материк. С материка я как бы на остров попала. А на самом деле, на другую планету. Иная планета, иная жизнь. Только внешне на нашу похожа... Даже дома другие, квадратом построены, чтобы внутренний двор обязательно был. Как в тюрьме. Специально от снежных буранов прятаться. Когда буран, на улице унесет и занесет, особенно тех, кто послабее, помельче. Ребенка, например. Вот дети и выходят гулять только во внутренний двор. Щепки, доски, мебель ломанную, брошенную стащат в кучку, разожгут костер и стоят кружком. Огоньки в глазах пляшут от костра, только танец тот невеселый. Вот и я в такой круг вошла... Евгения зябко поежилась, спрятала плечи под одеяло, закуталась под горло. - Маму не помнила, не знала. Как и отца. Но кровь позвала. В Северошахтинске я десятилетку окончила, там же в медучилище пошла. Все люди в этом городе, на той планете временно живут, ненасовсем. Вот вернемся на материк, рассуждают, там и обзаведемся, там и заживем, а здесь и этим обойдемся. Система проста: год проработал - концы свел, а на следующий год уже прибавка, а на третий еще выгоднее получается. Уехал - прощай привилегии. Жа-аалко. Ну, еще годок, еще последний - и уедем. Отложим настоящую жизнь еще на год, а она одна, ее нельзя откладывать, ее жить нужно. Раз откладываешь жизнь, значит, не живешь. И так десятилетиями. А там, глядишь, и свезут на Ближнее кладбище...Как жену Евсея Савича. Он за длинным северным рублем приехал и жену сгубил, дочка еле выжила... Климат там далеко не для всех подходящий. Полгода черная ночь, полгода солнце не заходит в тех краях. И два раза в году, когда город в ночь уходит и когда день начинает пробиваться, происходит что-то в природе и люди чувствуют это. Как звери. С виду нормальные, но к чему-то прислушиваются, словно кто-то зовет из-под воды. Сама знаю, слышала. Кто на этот зов откликнется, шагает за подоконник. Их в больнице парашютистами называли... А одна молодая женщина вышла в парк ночью, разделась донага и замерзла. Красивая, белая, как мраморная статуя... Под городом система центрального отопления. Коллектор. Там тепло. Те, кто свое отсидел, но до материка так и не добрался - в коллекторе жили. А потом девочки и пацаны стали уходить. В коллектор. Пропадали без вести, как на войне. Девочки лет в тринадцать-пятнадцать, ребята попозже, переходный возраст, глубокое одиночества, юношеская тоска, вот и уходят. Остались бы дома, да дома-то нет, все временно, стены голые, мебель годами по наследству передается, кто ж хорошую с материка потащит или там купит. Ни к чему. Евгения говорила задумчиво, не торопясь, и поезд шел, не торопясь, выстукивая ритм своего движения на стыках рельсов, словно тоже призадумался над грузом прошлого. - Все проходит, так было начертано на кольце царя Соломона... Евсей Савич, как овдовел, изменился вроде, может, понял что-то, может, высчитал, что хорошо иметь врача домашнего, да еще бесплатного, во всяком случае, попросил он маму дочку свою Нелю приютить на время, а сам на юг уехал, в Анапу. Домик купил, обосновался и нам помог из Северошахтинска выбраться. Так мы от Белого моря к Черному, на материк переправились. Только черным не видела я Черное море. Теплое оно. Ласковое. Неля выправилась, вон какой бочонок, обратили внимание? Тихая девочка, не злая, разве что жадность отцовская в ней на еду перекинулась. Может сесть за стол, положить хлеба буханку и полбатона колбасы и пока не одолеет, не встанет. Если не жует чего, то ногти грызет... Мама тоже ожила, но недолго на солнышке грелась, два года ей всего отпустила судьба... Евгения умолкла, а Лосин вспомнил своих стариков - они так и коротали свой век в Бейске, тоже по-своему на другой планете. Последний раз он их видел в прошлом году, когда после окончания Военно-воздушной академии забирал Серафиму со Светкой для дальнейшего прохождения службы в летной части. Собственно говоря, Серафима с дочкой так и прожили годы его учения в Бейск. Виделся Лосин с ними только во время каникул и каждый раз находил все более разжиревшую, как на дрожжах, жену и все более дикую, с дурным характером дочку. Приехав в Москву на учебу, Лосин попал еще на одну планету, которая выгодно отличалась от Бейска и Камчатки, где он провел первые годы службы. Москва открыла Лосину новый мир и свела его с Хмеликом. Лейтенант, старший лейтенант, капитан - Лосин поднимался по ступеням своей карьеры благодаря честолюбию, свинцовой усидчивости и крепкому здоровью. Москва наглядно показала ему, что пирог жизни может быть с разной начинкой - кому достался обгорелый край, а кому - румяная корочка с мясом, грибочками и сладким соусом. Что у Лосина осталось в памяти от Бейска? Преданные по-собачьи глаза родителей, убогий быт, разномастная мебель, ветхая дачка из бросовых материалов на Тихоне, одно слово провинция, не то, что Москва, где можно встретить людей высокого, стратосферного полета. С такой высоты далекие обитатели Бейска кажутся мелкими, а круг их интересов - ничтожным. А свадьба Хмелика? Центральный дом Советской Армии, кортеж черных "Чаек" и "Волг", сияющий хрусталь люстр, отражающийся в навощенном до блеска паркете гулких зал, белое каре свадебного пирога со звонкими фужерами, серебряными ведерками с шампанским, тяжелое золото генеральских погон и самый высокий гость - полная женщина в разноцветно-полосатом узбекском платье и тюбетейке с двумя телохранителями, оторвавшаяся от дел государственной важности, чтобы специально поднять тост за молодых. Женька Хмелик и Рита смиренно улыбались, целовались под дружные крики "Горько!", с особым старанием сотрясавшие своды зала молодыми глотками однокашников Хмелика, но когда Лосин встречался глазами с Женькой, ему чудилась за его белозубым оскалом усмешка превосходства. Еще бы! Два известных рода, два клана, две верховных семьи скрепляли свой могущественный союз брачным свидетельством Хмелика и Маргариты. Это вам не Вялова и Лосин. Бронзовый памятник деду Хмелика - героя гражданской войны стоит на одной из центральных площадей Ташкента, пионеры носят к нему цветы и поэты слагают песни о нем. Отец Хмелика - генерал авиации, закадычный друг тоже летчика, сына очень высоко поставленного человека, непременный соучастник бесшабашных загулов и всяческих дерзостей. Одна из легенд, передаваемая курсантами академии изустно и с оглядкой, гласила, будто оба дружка были как-то задержаны патрулем в невменяемом состоянии да еще при отягчающих обстоятельствах. На следующий день они были доставлены из гарнизонной гауптвахты к начальнику академии, которую впоследствии окончили и Лосин, и Хмелик-младший, Хмелик Третий, можно сказать. Начальник сидел за столом в своем кабинете и, глядя в чернильницу, отчитывал провинившихся Сына и Хмелика Второго ровным, не выражающих никаких эмоций голосом: - Нехорошо, молодые люди. Нельзя нарушать общественный порядок и беспокоить мирных граждан да еще в ночное время пальбой из пистолета, что не только предосудительно, но и представляет опасность для окружающих. Оказали физическое сопротивление патрулю, устроили погоню по крышам. Кроме того, ношение огнестрельного оружия без специального разрешения является серьезным нарушением существующих норм и уставов. Печально и то, что вы, молодые люди, совершаете поступки, несовместимые с высоким званием советского офицера. Учитывая, что происшедший случай не является единственным, прошу впоследствии строжайше учесть вышесказанное и объявляю вам устное замечание, дабы впредь подобное не повторялось... Читая нотацию, начальник и бровью не вел, словно не ведал, что курсант, в жилах которого текла кровь очень высокопоставленного лица, достал из-за голенища сапога финский нож и аккуратно вырезал из зеленой скатерти, укрывавшей длинный, во весь кабинет, стол заседаний, прямоугольный лоскут и принялся драить им свои сапоги. Процедура отпущения грехов и наведения глянца закончились одновременно. - Можете быть свободными, - не вылезая глазами из чернильницы, разрешил начальник. Дружки лихо козырнули и четко исполнили поворот "Кру-гом!" Уже в дверях кабинета сынок обернулся с кривой улыбкой и достал откуда-то из галифе маленький никелированный браунинг. - Плохо искали, - похвастался он начальнику. История эта неизменно вызывала одобрение слушателей и Лосину она сильно нравилась - может и выдуманная, но весьма вероятная, ибо сила стоявшего на вершине пирамиды была всесильна. Кроме того, Лосин чувствовал пусть и умозрительную, но очень привлекательную возможность вырваться из жестких рамок субординации и армейского диктата. Из-под диктата этой жизни. Чтобы превратить такую возможность в реальность, Лосину необходимо было иметь непробиваемую броню высшей власти, перед которой бессильны и устав и закон. С годами Лосин все неотвязнее испытывал желание пересечь ту невидимую черту, что так резко отделяет элиту от быдла. Там, в элите, сила и воля, там, на вершине или рядом с нею, нет забот о хлебе насущном, о крове и одеянии, там роскошь быта, там исполнение мечты... - Фу, жарко, - выпросталась из-под одеяла Евгения, даже скинула на стороны тесемочки лифчика. - Совсем, как в Анапе. Дикий пляж Бимлюк, голубая лагуна, километры песка. Раскинешься под солнцем, глаза закроешь - словно в красный туман попала, в нем жилочки золотые пульсируют, вспыхивают, переливаются - вот она жизнь, во мне бьется, толкается, истома медовая наливается, о любви мечтается, чтобы, как на высоких качелях, взлетаешь до неба, замираешь на миг и снова вниз, с ветром, с криком... Евгения посмотрела на Лосина взволнованно, рассмеялась смущенно, лицо руками прикрыла: - Да что это со мной?.. Так и до греха недалеко, только не поймите меня превратно, тесно мне внутри от счастья... Ох, как же я ждала своего часа и дождалась, надо же... Она удивленно умолкла, словно не поверила самой себе, но воспоминания убедили ее в обратном: - Море в тот день было спокойное, ровное, только с берега дул сильный, даже не столько сильный, сколько ровной силы ветер, не порывами, а как из большого вентилятора. И гнал волну. Мелкую и частую. Ужасно коварная волна. В море плывешь вместе с нею и не чувствуешь ее совсем, еще ветер тебя подгоняет. А вот обратно... Словно пощечины одна за другой по лицу, по глазам - слепит, в уши бьет - глохнешь, в рот - захлебываешься. И не увернуться никак... Трое в тот день утонули, а могло быть четверо. Я с Бимлюка возвращалась, мужчина мальчика откачивает - наглотался. Помогать бросилась, дыхание рот в рот, отходили мы его. Оказалось, они в том же санатории отдыхают, где я медсестрой работаю... Так и свела наши руки судьба. Сейчас к нему еду, шальная... И Лосин подумал о счастье... О горячем, как белый песок под южным солнцем... О живом, как красный туман жизни в пульсе золотых прожилок... О захватывающем дух, как на высоких качелях... Не дано ему такого счастья. Мечта, цель дана - вверх, к вершине пирамиды, насколько хватает сил и возможностей, а вот счастья - нет. Чтобы полюбила его горячо и страстно вот такая желанная, загадочная, непредсказуемая, независимая, но щедрая на ласку женщина, и в любви жаркая, и поматерински заботливая... А тот с пляжа и сына спас и любовь нашел. Повезло ему. Как утопленнику. Почему как утопленнику, опомнился Лосин, скорее это ему выпала такая планида, что хоть топись. Правда, обожгло его мановением-дуновением красного тумана при встрече Нового Года... Красный диплом вывел Лосина на параллельную беговую дорожку с Хмеликом. Теперь они вроде бы на равных устремились по прямой к финишу этого этапа жизни и старту следующего. Разница заключалась лишь в том, что если для Лосина продвижение вперед скорее походило на кросс по пересеченной местности, то Хмелика невидимые руки поддерживали, несли и даже тащили. После академии оба были направлены в одну, овеянную боевой славой воинскую часть. Лучшие из лучших - в лучшее подразделение. Нельзя сказать, что их связывала дружба, нет, это были взаимоотношения иного рода, некий симбиоз. Лосин отлично понимал, что никогда не выкажет своей постоянно ощущаемой униженности, второсортности. Наоборот, рассчитывал втайне на протекцию Хмелика в случае чего и был готов услужить и следовать за ним, как ведомый пилот в звене самолетов следует за первым номером. Эту готовность Лосина Хмелик чувствовал, пользовался ею, хотя внешне его положение лидера проявлялось в простых, мелких просьбах типа захвати заодно, передай, если не трудно, достань, если сможешь. Просил, как товарища, как однокашника, хотя подобные нудные "мелочи" принято делать самому, а не одалживать время других. В ответ же Лосин никогда не обращался к Хмелику по аналогичным поводам, хотя имел на это полное право. Имел, да не имел. И Серафима, попав как-то в московскую квартиру Хмеликов, уставилась своими леденцами на высокую горку с хрусталем и обернулась от нее с улыбкой, с какой крепостные бабы встречали когда-то барыню. В военном городке Серафима превратилась в молчаливую и покорную тень Маргариты. Она служила внешне эффектной столичной леди не только выгодным фоном, но была также и верными глазами и ушами в неизбежных хитросплетениях мелких интриг и событий в однообразной жизни семейств военнослужащих, которые, естественно, объединялись соответственно званиям, должностям и интересам. Новый год традиционно отмечали всем скопом в клубе за общим столом, потом разошлись по квартирам. Позже, уже в ночи ходили гурьбой друг к другу в гости, и в этом калейдоскопе разноцветных елочных огней, тостов, шампанского, убегавшего из фужеров, как вскипевшее молоко, засыпанных конфетти салатов и закусок Хмелик приготовил сюрприз. Кропотливо подготовленная в глубочайшей тайне потеха реализовалась по идее Хмелика руками Лосина, но он, как всегда, оставался в тени. На этот раз в прямом и переносном смысле. Около четырех ночи в комнате, где сидела вся компания, кто-то погасил свет, и не успели в темноте раздастся протестующие возгласы, как за окном хлопнул выстрел, удаляющееся шипение, хлопок и городок осветился мертвенно-зеленоватым светом раскачивающейся на парашютике ракеты. Все высыпали на балкон. Фейерверк продолжался - черное небо расчертили хвостатые загогулины красных и зеленых ракет, истошно завыла дымовая шашка, заволакивая клубами крышу, зажглись роняющие снопы искр фальшфейеры. Из домов высыпали сдернутые с кроватей, полуодетые люди, они бежали, по-военному предполагая, что объявлена тревога и идет война, но отрезвев, уразумев и заподозрив что-то неладное, застыли странной толпой перед клубом. Лосин не видел этой картины, сильно смахивающей на видение Аппокалипсиса, потому что был властно остановлен Маргаритой и увлечен в темный коридор. Что это было?.. Невинная забава, прихоть Маргариты?.. Или волна красного тумана, о котором говорила Евгения?.. Во всяком случае, нечто иное, резко отличающееся от всего того, что испытывал Лосин ранее. Словно прорвалось долго сдерживаемое, накопившееся, и он, Лосин, в тот момент ощутил себя, наконец-то, и равноправным и полновластным. Маргарита впоследствии никогда, ни единым взглядом, жестом или знаком не давала Лосину повода знать, что помнит происшедшее, да и что особенного случилось, Ну, обнялись, ну, поцеловались, с кем не бывает. Случайность?.. Скорее всего, так оно и было, но на Лосина с тех пор неожиданно, днем ли, ночью, в самых неподходящих местах накатывала горячая волна красного тумана, и с этим шутки были плохи, это было всерьез. Так, с течением времени упорное стремление к силе и независимости, неудовлетворенность, и моральная, и физическая неудовлетворенность совместного существования с Серафимой и неутоленная жажда вспыхнувшего, как пожар, красного тумана стали главными стимулами и смыслом жизни капитана Лосина. Сознательно, а порой и инстинктивно, как в бреду, зрели у него различные планы, и он с настойчивостью фанатика и страстью влюбленного погружался в их разработку. В ход шли любые, даже самые безумные идеи. Самый прямой путь - попасть в отряд космонавтов. Вот тут-то и свела жизнь параллели Лосина и Хмелика в один тупичок, и выход из него был единственный. Лосин знал, что в часть пришел запрос на одного кандидата в отряд, и он, Лосин, подходил по всем статьям. Разве что курит, но он бросит, он обязательно бросит. Все было бы в порядке, если бы не Хмелик. У того были свои шансы и весили они немало на том конце рычага, в Москве. Упустив такую возможность, Лосин автоматически превращался в рядового служаку, которому максимум грозил чин полковника перед уходом на пенсию, доживать свой век на речке Тихоне... - Спокойной ночи, спать уже давно пора, - прервала размышления Лосина Евгения. Она тоже было примолкла, думая о своем, о своем неожиданном счастье, о своем красном тумане, шумно вздохнула, блаженно улыбнулась и улеглась калачиком, отвернувшись к стенке. Лосин машинально хотел было пойти покурить перед сном, но тут же подавил в себе это желание. Давно бы так. Вот именно с этого момента он и бросит курить. Разделся и лег, закинув руки за голову. Убаюкивающе покачивался вагон, в такт ему подрагивало расслабившееся тело и постепенно голубой сумрак купе перешел в синий туман сна... ...Мать и отец вышли из шитого кривым горбылем домика под двухскатной крышей серого толя, стояли на краю, где кончалась трава и начинался бетон взлетной полосы, и преданно, по-собачьи помаргивая, смотрели на скрытого прозрачным колпаком сына, а ему надо было развернуть машину, хищно задравшую острый нос с сильно скошенными назад и вниз короткими крыльями, присевшую на корму, мелко дрожащую, как от нетерпения, и подавившую все иные звуки ревом двигателя. Его раскаленная глотка извергала гудящее со свистом пламя, и Лосин боялся при развороте опалить стариков и сжечь их дом. Они мешали Лосину, но старт не отложишь, иначе он не успеет за Хмеликом, и Лосин дал команду. Над доской приборов почему-то зависло панорамное зеркало, похожее на уменьшенную модель прямоугольного полотна широкоэкранного кинотеатра, где когда-то демонстрировался фильм "Здравствуйте, товарищ Валуев". Лосин увидел, как на зеркало вползла сбоку картинка со стариками и домом, она озарилась ярким светом, постепенно меняющим свой спектр от темно-красного до светло-желтого, затем потекла, оплавляясь, и стала резко уменьшиться и удаляться, словно пропадая в сосущей воронке, куда затягивались расчерченный на участки дачный поселок, плоские серые ангары, редкий лесок, аэродромное поле, какие-то новые просторы. Масштаб постепенно менялся на более крупный, на более величественный, исчезали следы человеческой деятельности, пока планета не загнулась краем за горизонт, превратившись в кажущееся вогнутым полушарие, зависшее в бездне пространства. Слитность с машиной была настолько сильна, настолько точно и мгновенно исполняла она все команды, что Лосин ощущал ее как свое продолжение, а себя - ее неотъемлемой частью. Он летел неукоснительно повторяя маневры Хмелика, успевая кидаться за ним в крутые развороты, выделывая фигуры высшего пилотажа, то зависая в невесомости, то многопудово вдавливаясь в кресло при перегрузках. Машина знала, что такое приказ, тело знало цену приказа и упоение полетом вселяло пьянящее чувство огромного накала и великой власти. Осталась глубоко внизу планета Земля, к которой прилепилось множество малых миров и планет, обитателей человеческих душ, над Лосиным и Хмеликом распростерлось черное небо с проступившими звездами и безмолвным ликом Луны. И ведущий с ведомым затеяли бой. Первым бросил вызов Хмелик, белозубо оскалясь усмешкой превосходства, как на своей свадьбе в Центральном доме Советской Армии, но Лосин за упруго растянувшееся мгновение успел рассчитать математически безупречно и хладнокровно траекторию полета Хмелика и угол своей атаки. Корпус машины, тело Лосина содрогнулись от залпа раз и, не переводя духа, второй. От взрыва черное небо треснуло разноцветными молниями - белыми, зелеными, желтыми, черными, красными и сложилось в пестрый орнамент узбекской ткани, а Лосин уже торопился по коридору за Хмеликом. Они вместе, чеканя шаг, свились в кабинет начальника, тот поднялся из-за стола и протянул Хмелику нож для разрезания бумаг, очень похожий на финку. Хмелик аккуратно вырезал из зеленой скатерти прямоугольный кусок, поставил ногу на стул, склонясь принялся драить голенище и глянул на Лосина - повторяй, ведомый. Лосин же проследил взглядом за осуждающе-ледяным взором начальника и с ужасом осознал, что его сапоги заляпаны тестом с прозрачными леденцами. Лосин поднял голову - из вырезанного Хмеликом прямоугольника поднимался клубами красный туман - плотный, горячий, он пульсировал и растворял в себе все напряжение и тревогу Лосина. Дышалось в красном тумане жадно, легко, он напоил кровь кислородом, тело налилось упругостью и бунтующей силой. Из тумана явилась смеющаяся Евгения, но Лосин знал, что она сразу же обернулась Маргаритой и держала в руках погон Лосина, сорвала с него просветы и укрепила одну большую звезду, а затем, властно взяв его за руку, потянула за собой. - Мы длинной вереницей идем за синей птицей, мы длинной вереницей идем за синей птицей... - звучным шепотом повторял голос, и Лосин шагнул в черный грохот перехода между вагонами, где снова возникло ощущение полета в стратосфере. Из кабины своей машины Лосин видел, как наискосок от солнечного диска устремилась навстречу ему синяя птица, она возникла на его пути слишком поздно, он уже ничего не мог поделать, и она попала в зону непреодолимого тяготения и, изнемогая от смертельного усилия, исчезла в турбине двигателя. Птица была мертва, машина была мертва, стала терять скорость, завалилась набок и по широкой спирали, сужая круги, падала вниз, неумолимо приближаясь к белой тундре, краю вечной мерзлоты, где на Дальнем кладбище рядами лежали нетронутые тленьем, как памятники самим себе, неотпетые, непомянутые, несчитаные. Лосин нажал на красную кнопку катальпутирования, красную, как туман, его тряхнуло и плавно опустило на берег Тихони. Под мостом, зацепившись за сваю, лежала Евгения. Воды отмыли добела ее руки и плечи, волосы расчесало течением. Закрыв глаза, она смутно улыбалась своему потаенному счастью. Лосин хотел ее вытащить, нагнулся, но был остановлен человеком в форме проводника и железнодорожной фуражке. У него было лицо ракоглазого старшины с пышными ржавыми усами. - Не положено, - голосом Хвоста, младшего брата вора в законе, сказал проводник. - Рубель гони... Никола-а-а-й... - Никола-а-ай... негромко будила Евгения Лосина. Он крепко зевнул, из правого глаза щекотно выкатилась слеза и застыла на щеке. Лосин снял ее указательным пальцем и уставился на Евгению. - Чаю хотите? На столике в такт бегущему поезду позвякивали ложки, металлические подстаканники и подрагивали скомканные обертки из под рафинада. - Ага, - сказал Лосин и сел в постели. Евгения была уже одета, причесана, подвела глаза и тронула помадой губы. - Разрешите пять минут на сборы? - окончательно проснулся Лосин. - Только поскорее, стынет, - кивнула головой Евгения. Пять минут Лосину не хватило, он немного просрочил время, не рассчитав, что будет трудно бриться при вагонной качке, но Евгении не требовалось, чтобы он был эталоном точности. Лосин же сделал себе замечание - он должен выиграть бой у Хмелика. Пили чай, смотрели в окно, обменивались необязательными фразами. Евгения явно волновалась. Поминутно щелкала замочком сумочки, доставала пудреницу, вглядывалась в кружок зеркальца, чтото поправляла в прическе, улыбалась невидящими глазами Лосину и опять нетерпеливо приникала к окну.
