На Фонтанке водку пил… (сборник)

– Да? – переспросил тот. – А может быть, наоборот!..

– Возможно, – сказал Р. – Но вы посмотрите: подчеркнутая вежливость, вкрадчивые повадки… И потом – скрытность, проявления ярости, гортанные звуки… Абсолютные узбеки!..

– Ну конечно, – сказал Товстоногов, – это же одна раса!..

Тут к Гоге подтянулись Владик Стржельчик, и жена Кирилла Валя Николаева, и Вадим с Валей Ковель, и мы все вместе снова выпили саке без подогрева, хотя уже знали, что его следует пить из маленьких чашек и в подогретом виде…

Чокаясь со Стрижом, Р. вдруг понял, что Владик чувствует себя ущемленным, хотя он это, конечно, скрывает, не так, как настоящий японец или узбек, но все-таки довольно успешно. Может быть, Р. потому это и почувствовал, что Стриж скрывал в соответствии с теорией Станиславского: уж больно артист хороший, а чем активнее скрывает, тем это заметней зрителю…

Конечно, что же это получалось? И Женя Лебедев с женой, и Кира Лавров с женой, и оба будут гонорар получать. Даже Вадя Медведев с женой и гонораром. А он – и без жены, и без гонорара, и без любимых ролей, и день рожденья у него совсем в другом месяце. А у Киры в том же, что у Гоги. Не говоря уж о приходе посла и японских охранников…

Чего-то он все-таки все время недобирал, несмотря на то что имел для этого все основания. Во всяком случае, не меньше, чем остальные. И это его угнетало.

Да, товарищи по партии раскачали, верней, спрово-цировали Славу выступить на объединенном пленуме творческой интеллигенции с пламенной речью против всяких предателей и диссидентов типа Сахарова и Солженицына. И он выступал, и громил, и краснел, играя чужую речь как настоящий актер, и даже сорвал аплодисменты. Но это тоже его мучило, потому что потом не отстали, а наоборот, позвали к Барабанщикову и предложили вступить в антисионистский комитет…

Не успели мы начать репетиции «Розы и креста», как Стриж сыграл роль трагического вестника. Он пришел в театр в неурочное время, после репетиции, и сказал:

– Умер Володя Высоцкий.

Мы только что вышли из зала и толклись в предбаннике у актерского буфета. Кто-то сказал: «Бросьте шутить», кто-то: «Перестань», но большинство в один голос сказали ему в ответ:

– Не может быть.

И я, как все. Тогда он сказал:

– Сегодня, в четыре утра… От обширного инфаркта…

Теперь все слушали его, и, помедлив, Слава объяснил:

– Сандро из Москвы звонил Гоге… А Гога сказал мне…

Мы были еще в шоке, когда Стржельчик сказал:

– Вот был гражданин… Совсем себя не щадил…

Гражданская тема до нас еще не доходила, но этими словами он успел обозначить важный для него смысл. Теперь степень гражданственности уже напрямую и окончательно была связана со степенью беспощадности к себе. Очевидно, именно эта мысль была главной в разговоре Стрижа и Гоги.

Р. еще не остыл от работы и по инерции думал о Бертране и Блоке, и новая смерть резко вошла в состав блоковских загадок.

Володя умер накануне столетнего юбилея – вот «странное сближение»… И возраст приблизительно совпадал…

Блок и Высоцкий… Вот они и встанут теперь «почти что рядом»: тот – на Б, а он – на В…

А мы начали репетировать «Розу и крест» 22 июля – за три дня до Володиной смерти.

Что такое трагедия? Это – «не может быть». То, что не должно случиться и все-таки происходит. Все события – за гранью, и судьба – вопреки всему… Я подумал о том, что ему уже не сыграть Бертрана, а это – его роль… И о том, что легко отдавать свои роли, когда знаешь, что их не возьмут…

Его Гамлета я так и не видел…

А он моего, может быть, посмотрел…

Похоже, это было летом 62-го… Или 64-го… но точно – в теплое время. Его привели в ресторан гостиницы «Центральная» на встречу со мной в середине дня во время московских гастролей. Тогда мой Гамлет прошумел по Москве, а Высоцкого еще не все знали. Кто-то из моих ташкентских учеников был с ним знаком, кто-то из ребят того курса, на котором я начал работать сразу после окончания института. За столом сошлось человек десять, ташкентцы и москвичи, в основном – студенты, и вышло, что Высоцкий и Р. сидели по торцам стола и посматривали друг на друга. Пили красное вино с какой-то слабой закуской: денег – кот наплакал. И Володя был без гитары.

Что-то ему говорили обо мне, а мне – о нем.

Когда допили вино, Володя сказал:

– Ну хорошо… Посмотрим…

И мы пожали друг другу руки.

Может быть, реплика была немного другая, но мне показалось, что в ней было больше одного смысла. Мол, не только спектакль посмотрим, но и как обернется дело. Кто, мол, из нас больше прошумит по Москве.

Кажется, имелся в виду именно Гамлет.

Впрочем, может быть, я ошибаюсь, и теперь, когда он умер, Гамлет давал уже обратный свет…

Зачем в тот день Стриж взялся быть вестником смерти? Зачем поехал в театр в неурочное среднее время? Зачем искал встречи с блоковской стайкой?..

Разве тот, кто сообщает о чужой смерти, заговаривает свою?..

Я прошу ответить мне, господа судьи!

В чем мистический замысел роковой вести? Кличет она гибель диктора или отдаляет?.. Или всегда по-разному и нам ни за что не узнать?.. Кому подчиняется вестник, скажите?..

И последний вопрос, господа.

На какой глубине подсознания возникает простая подсказка: скажи не тем, а этим, и не тому, а ему?..

О смерти Копеляна артисту Р. позвонил Гай…

О смерти Панкова известил на Невском Стоянов…

Неможетбытьнеможетбытьнеможетбыть…

Можетможетможет…

Низкий поклон.

А с Люлей Шуваловой Стржельчик познакомился во время гастролей БДТ в Сочи в 1950 году. Цвела магнолия, благоухал эвкалипт, называемый в народе бесстыдницей. Стржельчик, которого все называли то Славой, то Владиком, был молод, красив, как Пан, играл романтического героя в «Девушке с кувшином» и все остальные роли героев-любовников. Он оглашал южные вечера страстной декламацией и имел сногсшибательный успех у женщин, как отдыхающих, так и местных.

Разумеется, познакомившись с такой красавицей, как Люля, Владик тотчас пригласил ее на свой спектакль, где он блистал ярче влажнеющих от моря звезд.

Когда действие завершилось, Люля ждала Владика на скамейке, и герой, опьяненный аплодисментами и цветами, сел рядом, твердо веря в скорое развитие событий. Он еще раз победительно оглядел юную москвичку: она была воистину хороша и, получив театральное образование в Нижнем Новгороде, как никто другой, могла оценить его триумф.

Конечно, дело должно было начаться с комплиментов артисту, и Владик ждал, когда они прольются на его белокурую голову. Но комплиментов не было. Молодые люди обменивались общими фразами о Москве, Ленинграде и южной погоде. И тогда, не выдержав, Владик задал Люле прямой вопрос:

– Как вам понравился спектакль?..

Люля заплакала.

Владик был взволнован: такого глубокого сопереживания он не ожидал. Дав Люле воспользоваться платком, он решил ускорить признанье и ласково коснулся девичьего плеча.

– А как вам понравился я? – спросил он, наполняясь настоящей нежностью.

– Это было ужасно! – сказала Люля и зарыдала еще безутешнее.

Стржельчик был совершенно сражен: такой прямоты и решительности суждений он еще не встречал. С этого момента и началась его долгая и счастливая зависимость от Люли и ее авторитетного мнения.

А ее не взяли в Японию! Как хотите, но это было несправедливо.

Может быть, история знакомства Люли и Владика в действительности выглядела не совсем так или даже вовсе не так, и Владик рассказал ее мне, сгустив романтические краски, но я слушал его рассказ в японской столице, и в моем потрясенном сознании она запечатлелась именно такой…

Позже, уточнив год и место действия, я спросил Людмилу Шувалову, так ли это было.

– Примерно так, – сказала Люля, – только я не плакала.

– А Владик сказал, что плакала, – растерялся я.

– Ему показалось, – сказала Люля.

На этом простом примере, вслед за великим Куросавой, легко убедиться, как многогранно прошлое, как дробятся в нестойкой памяти разных героев одни и те же факты и как трудно потом доказать что бы то ни было…

Но, закутываясь в туман версий и разночтений, не забудем о том, что Фудзияма была близка, как сама истина, сияя чуть левее и впереди нашей ежедневной дороги.

Откажемся от доказательств.

Тот, кто увидит Фудзияму, обязан быть счастливым.

Я не был уверен в том, что он – это он. Потому что его заметки о Японии были подписаны другим инициалом. Но фамилия совпадала. И даже если бы он оказался кем-то другим, он все равно должен был быть по меньшей мере из Ташкента. Или из Самарканда. Или из Ферганы…

Короче говоря, я позвонил в посольство, благо дежурный телефон нам всем велели записать на всякий пожарный случай…

Хотя куда уж пожарнее: американцы говорили, что советским летчикам, которые подожгли южнокорейский «Боинг», нужно немедленно предоставить бесплатную поездку по Америке, пригласить в Белый дом и рукой президента приколоть высшие армейские ордена. Они добились такого эффекта, какого не могли бы добиться несколько бригад американской морской пехоты. Раньше японцы хотели освободиться от американского морского присутствия и от их военной базы на острове Окинава. А теперь хотят освободиться прежде всего от нас. И уже во вторую очередь – от американцев.

Итак, я позвонил, и дежурный по посольству откликнулся. Когда я назвал себя, он сказал:

– Как же, Владимир Эммануилович, я вас знаю. Мы с женой видели вашего Гамлета.

– Ну вот, легче разговаривать, – сказал я, – у меня вот какой повод: нельзя ли с вашей помощью узнать токийский телефон корреспондента Рашидова? У меня такое предчувствие, что он – мой земляк, а может быть, даже одноклассник…

Дежурный сказал:

– Ну, это вряд ли, Владимир Эммануилович, он выглядит старше вас.

Я сказал:

– Внешность обманчива, у меня внук есть.

Он сказал:

– Тогда, пожалуй, возраст подходит… А разве вы не ленинградец?

Я сказал:

– Теперь ленинградец, а учился в Ташкенте.

Он сказал:

– Опять подходит… Он оттуда… Его телефон [phone].

– Спасибо… А как его имя-отчество? На тот случай, если это не он?..

– Это вам будет трудно… Его зовут Каххар, через два «ха», Фаттахович, через два «тэ».

– Для меня нетрудно. Я больше двадцати лет жил в Ташкенте. Хотя одноклассника звали не так.

– Рашидов сейчас в отпуске, должен вернуться через пару дней. А вы пока приходите к нам, было бы приятно встретиться, поговорить… Мы тут с вашими ребятами обмолвились о футбольном матче… Хорошо бы в субботу…

– Я-то, к сожалению, в футбол не играю… Но наши играют, я спрошу… А у вас машина есть?

– Я, к сожалению, безлошадный. Но у Рашидова машина есть…

– Дело, конечно, не в этом, но хорошо, чтобы он оказался Ириком…

– Ириком? Ну, тогда вряд ли… А вы все-таки приходите… У нас тут еще свой магазинчик есть…

– Да, я слышал. Кое-кто из наших уже побывал…

– И вы побывайте: метро – серая линия, станция «Комиаго»… Как раз хорошие куртки завезли, мужские, на меху – «аляска»…

– Это интересно…

– Да… И женские пальто тоже есть… У вас размеры с собой?

– С собой.

– Магазинчик у нас – понедельник, среда, пятница, с трех до шести тридцати…

Я спросил:

– А как вас зовут?

Он сказал:

– Володя. А фамилия – Кофейников. От слова «кофе»… Зайдете, кофейку попьем. Меня по этому телефону всегда разыщут.

Я сказал:

– Надеюсь, увидимся.

Он сказал:

– Успеха вам. Хотя Рашидов все-таки вряд ли из вашего класса…

Через пару дней я позвонил Рашидову, и он снял трубку.

– Это Каххар Фаттахович? – спросил я.

– Да.

– Здравствуйте. Понимаете, какое дело… Я тут читал ваши корреспонденции, и у меня возникло подозрение, что мы с вами…

Он строго спросил:

– Какое подозрение?..

Я сказал:

– Видите ли, меня зовут Владимир Эммануилович Рецептер…

Господи, как он закричал!..

– Волька, Волька! Это ты?.. Ты где, Волька?

– Ирик, я здесь, я – в Токио! – засмеялся я.

– Давай ко мне сейчас же! – закричал он.

– Ирик, я же не знаю этого городишки!.. Я тут с театром, в гостинице «Сателлит».

– Волька, подожди, я сам к тебе приеду!.. Где этот твой «Сателлит»?

– Район называется Каракуэн, тут метро есть.

– Какое, к черту, метро, я на машине. В каком ты номере?..

– 636…

– Не выходи никуда!.. Я сейчас приеду!.. Слышишь, Волька?! Я еду…

Теперь вы знаете и мое уменьшительное имя. Оно сохранилось для друзей, домашних и всех, кто знает меня по Ташкенту. В отличие от других Владимиров свои меня называли не Вовой, Вовчиком или Володькой, а Воликом или Волькой. А Каххара Фаттаховича в классе звали Ириком.

И как только он появился в «Сателлите», всему коллективу стало очевидно, что с Японией Рецептеру не просто повезло, а именно посчастливилось, несмотря на всю сложность международной обстановки. Трудно даже представить, насколько улучшилось мое положение на островах и какие неслыханные возможности у меня появились, не говоря о таких мелочах, как «тойота» и еще одна крыша над головой, потому что Ирик с ходу увез меня ночевать в свою токийскую квартиру, которую он снимал близко к центру и недалеко от советского посольства.

Ну разумеется, мы позвонили «нашему», чтобы согласовать мой отъезд. «Наш», «не отходя от кассы», связался с «посольским». А «посольский» заверил «нашего», что Ирику доверять можно. Тогда, сняв с себя всякую ответственность за Р., «наш» сказал Ирику, что он может его забирать. И Ирик меня забрал, взяв на себя всю ответственность за эту и дальнейшие отлучки и отпадения от родной стаи. Теперь коллективу и всему его руководству, включая парторга Толика, уже ничего не оставалось, как только безмерно за меня радоваться…

Пример подавала Анта Журавлева:

– Володя, Рашидов приехал! – восторженно сообщала она мне и добавляла: – Он такой милый!..

У Ирика было тонкое аристократическое лицо, и, что бывает на Востоке довольно редко, он изящно грассировал на всех известных ему языках. Он и был настоящим узбекским аристократом, принадлежа к одной из самых влиятельных в Ташкенте семей, и, хотя носил ту же фамилию, не был прямым родственником первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана.

Японский, правда, он знал похуже или совсем не знал, но у него был свой переводчик-секретарь, составлявший обзоры японской прессы, потому что Ирик представлял в Токио одно из самых влиятельных московских изданий.

Но главным оказалось то, что в отпуске, из которого он только что вернулся, Ирик, несмотря на свои общесоюзные и мировые возможности, принял важнейшее и окончательное решение сворачивать свои зарубежные дела и возвращаться на Родину. Может быть, он предчувствовал создание независимой республики Узбекистан? Но именно тогда, в 1983-м, в Ташкенте для него готовилось рабочее место, завершалось строительство дома в старой, то есть узбекской, части обрусевшего города; там ждать его осталась жена с детьми, и Ирик всем своим существом был больше там, чем здесь. Возможно, принять такое решение ему помогли родственники, а родственники у него были очень сильные. То ли родная сестра Ирика была замужем за очень важным лицом, то ли сам Ирик был женат на родной сестре важного лица, близкого самому Шарафу Рашидову.

Может быть, потому, что на этот последний период он оказался в Японии в полном одиночестве, к которому не привык, Р. стал для него не просто земляком и одноклассником, но родной душой. Несмотря на тридцатилетнюю разлуку. Или благодаря именно ей. Как будто не было промежутка: окончили школу и тут же встретились в Токио…

А для Р. в условиях трехэтажной дисциплины и четверочного самонадзирательства Ирик стал не просто гарантом личной свободы, но и прямым доказательством независимости судьбы.

И еще. По какому-то фантастическому совпадению как раз в это время Р., как помнит читатель, тоже затевал большие ташкентские игры, ведя дипломатические переговоры с тамошним министерством культуры, Академическим театром имени Хамзы и Георгием Товстоноговым в надежде, что тот разрешит Р. поставить в Ташкенте большой русский спектакль.

Игры начались во время концертной поездки в Ташкент, которую я совершил незадолго до японских гастролей вместе с Аркадием Райкиным. То есть гастролировал в Ташкенте Райкин, а мы со Стржельчиком поехали ему помогать. Нет, не так. В Ташкент Аркадий Исаакович поехал без своего театра, и ему нужны были паузы между выступлениями, потому что чувствовал он себя не очень хорошо. И вот в качестве пауз внутри его концерта поехали мы с Владиком. Но это выяснилось позже, а сначала нам сказали, что именно нас очень даже ждут в театре, и в самолете мы со Стрижом всю дорогу репетировали «Моцарта и Сальери», сочинение А.С. Пушкина.

А когда мы прилетели и я с утра сбегал в Ташкентский русский театр имени Горького, в котором начинал свою актерскую карьеру, чтобы одолжить там два парика для образного обозначения Моцарта (я) и Сальери (Стржельчик), оказалось, что Ташкент с нетерпением ждет именно Аркадия Райкина, а мы с Владиком должны составить его антураж. За деньги, конечно. Хотя и честь была велика.

Таким образом, трагедия Пушкина «Моцарт и Сальери» вместе с париками, по выражению администратора Рудика Фурмана, оказалась не в жилу, и в итоге внутри райкинского концерта Владик, передав зрителям привет от Ленинграда, со звоном и пафосом читал другое сочинение А.С.Пушкина – вступление к поэме «Медный всадник», потом мы с ним играли сцену Чацкого (я) и Репетилова (Стржельчик), и Владик, вторично появляясь на сцене, великолепно падал, а уж потом, в третьей паузе, я, в качестве старого ташкентца и выбившегося в люди земляка, по заказу Аркадия Исааковича читал свои стихи о театре, которые ему чем-то нравились.

Но все это было, повторяю, лишь в промежутках между титаническими монологами Райкина, чтобы дать ему отдышаться, потому что он чувствовал себя не очень хорошо, несмотря на ташкентскую весну и нежаркую погоду.

Райкина принимали как национального героя и первого космонавта одновременно, и весь город сошел от него с ума. Поэтому и нам со Стрижом досталась малая толика славы, и мы бывали на всех государственных и частных приемах, включая домашний обед у вечно молодой Тамары Ханум с осмотром музейной коллекции ее многонациональных костюмов. Как я понял, этот обед со сладким бухарским пловом и десятью переменами блюд носил даже родственный характер, потому что в то далекое время сын Аркадия Исааковича Костя Райкин, если не ошибаюсь, был женат на одной из племянниц или внучек, а может быть, на внучатой племяннице самой Тамары Ханум.

Для молодых и несведущих подскажу, что Тамара Ханум с незапамятных времен была эстрадной звездой всесоюзного масштаба и прославилась, исполняя песни разных народностей в этнографически достоверных национальных костюмах. К моменту нашего визита в Ташкент она была почтенна, как римская матрона, и почитаема, как Великая Октябрьская революция, раскрепостившая восточную женщину вообще и Тамару Ханум в особенности. Поэтому украдкой и доверительно нам указали на молодого бухарского милиционера в штатском, кажется, в чине сержанта, который был выписан в Ташкент в качестве бойфренда для вечно молодой Тамары Ханум. Он был невысокий, пухленький и хотя держался солидно и даже распорядительно, на глаза не лез…

Так вот, во время этих триумфальных гастролей сама Тамара Ханум намекнула мне, не пора ли, мол, возвращаться домой, а министр культуры Узбекистана предложила как своему что-нибудь поставить в Академическом театре драмы имени Хамзы.

Поэтому я для Ирика и он для меня значили не только то, что значили сами по себе, и в наши отношения входило не только общее прошлое, но и то, что одному и другому мерещилось в светлом будущем.

Мы были корешками узбекской рассады, заброшенными судьбой на Японские острова, чтобы встретиться и помечтать о том, какие новые побеги мы можем пустить там, откуда появились.

– Знаешь, Воль, – сказал Ирик, – мы с женой решили в самом начале, что в любой загранке будем жить как дома и есть тоже как дома… Моя мать была особенно щепетильна в приготовлении еды: все должно быть натурально и чисто…

Ирик готовил свой любимый стейк на сковороде и был необыкновенно внимателен, подсыпая разные доли разных приправ, следя за процессом по часам и по запаху, потирая руки в предвкушении результата. Японской микроволновке это дело он не передоверял…

– Тут наши живут довольно обособленно, – продолжал он, – на первых порах было совсем тяжело… И мы однажды попали на такое посольское собрание, где разбирали семью, которая кормит своих детей консервами…

– Это мне знакомо, – сказал я, – хотя мы, конечно, не дети…

– Вы в загранке от случая к случаю, – прощающе сказал Ирик, – а мы здесь живем. Так вот, эти ребята из Союза завезли несколько ящиков консервов и весь год бомбили бедных детей только ими… Конечно, дети заболели, их пришлось лечить, тут и выяснилось… Это на нас произвело такое жуткое впечатление!..

– А у нас был случай, – сказал я, – когда мы играли в Праге, в «Театре на Виноградах», а наш директор все речи перед чехами заканчивал текстом: «С глубоким славянским поклоном…» При этом он едва кивал головой, так что сам «глубокий славянский поклон» выглядел неубедительно… И вот дело идет к концу, и на последнем банкете один наш актер ему советует: «Геннадий Иванович, скажите так: с глубоким славянским поклоном “Театру на Виноградах” от “Театра на консервах”».

– Смешно, – сказал Ирик и принял лекарство.

Я уже знал, что в Пакистане он заработал язву, а в Афганистане – орден.

– Вот мы с тобой в Ташкенте встретимся и там приготовим настоящий ош. – «Ош» по-узбекски значит «еда».

– Что ты принимаешь? – спросил я.

– Гастроинтестинал, – сказал Ирик. – Зачем тебе?

– Помогает? – спросил я.

– Вскрытие покажет, – сказал Ирик. – Вообще-то это хорошее лекарство, не химическое, а натуральное. Китайское. У тебя что, тоже язва?

– У меня – нет, – сказал я, – у отца…

– Язву нельзя долбать химией, – сказал он, – а то она при переменах воды опять открывается… Нет, все, теперь домой… Мне предлагали Англию, предлагали Париж… Хватит… Кстати, у японцев очень хорошие лекарства, имей это в виду… Там, у нас в верхах, любят японские…

– Да? – спросил я. – Какие?

– Гаммалон, ангинин…

– А это от чего? – спросил я.

– От склероза, – сказал Ирик и посмотрел на телефонный аппарат.

Съев стейк, мы пошли гулять по вечернему Токио.

Респектабельные японцы делали зарядку у императорских прудов.

Самое интересное, что все они были страшно похожи на узбеков. Или Гога был прав, и это узбеки походили на японцев?

Однажды я прилетел в Ташкент, и университетский однокашник, работавший в ЦК Компартии Узбекистана, спросил меня, не хочу ли я посмотреть на Ташкент из Старой Крепости. В Старую Крепость, как на военный объект, в мое время было не попасть, а теперь ее снесли и на этом месте воздвигли беломраморное здание ЦК. Я сказал, что хочу. Он заказал пропуск, и, поднявшись на третий этаж, я полюбовался на речку Анхор и ее берега с точки зрения Центрального Комитета.

– А где сидит Рашидов? – спросил я, имея в виду первого секретаря, писателя и лауреата Государственной премии, автора романа «Сильнее бури» Шарафа Рашидова.

Однокашник, которого звали Адхамом, сказал:

– Рашидов – шестой этаж. Хочешь смотрет? – И, демонстрируя свое могущество, снял трубку. – Михаль Иванович, здрастуте, это Адхам Адхамов говорит… Исдес у нас гостях наш друг Владимир Ресептор, – от внезапного волнения его акцент усилился, – знаете, который универстет Ташкенте кончал, театральный тоже, Гамлета играл, тепер работает Лениграде, у Товстоногова… А, знаете!.. – Адхам радостно кивнул мне и выразительно поднял брови. – Вот, говорит, был бы здорова с шестой этаж СеКа Ташкент увидет!.. Можно это сделат для гостя, с вашего позвления?.. Харашо… Ожидаем… – Адхам прикрыл трубку другой ладонью и послал в мою сторону шепотом: – Это – помощник Рашидова, товарищ Косых Михаль Иванович, он другому телефону спросит охрана, мы с приемной Рашидова будем смотрет вид из окна… Да, да! Михаль Иванович, слушаю… Да… Да-а!.. Да-а-а!.. Счас?.. – Адхам потрясенно положил трубку и с недоверием посмотрел на меня. – Тебя, оказываесся, товарищ Рашидов хочет видет. Идем самому Рашидова…

Такого эффекта от своего лихого звонка Адхам явно не ожидал и всю аудиенцию томился в приемной.

Когда Р. вошел в кабинет Рашидова, тот, сидя за длинным столом для совещаний, цветными карандашами подчеркивал что-то в многостраничном тексте и поздоровался не прежде, чем Р. осознал всю степень его огромной занятости и государственной ответственности. Р. приветствовал его бодрым тоном неисправимого оптимиста и баловня судьбы.

– Доклад пленуме готовлю, – буднично объяснил Рашидов и показал, где Р. может сесть. С указанного места Р. увидел, как он то красным, то синим карандашом подчеркивает в тексте цифры и цитаты. – Сечас Нишанов подойдет, секретар по идеологии, – сказал Рашидов и, оторвавшись от своего труда, посмотрел на Р. Очевидно, встреча с представителем искусства должна была по протоколу протекать в присутствии главного партийного идеолога.

– Ну, как жизнь, – запросто спросил Рашидов, – как работа?

Р. не понял, задан ли вопрос по существу или из восточной вежливости, и в ответе был предельно краток.

– Очень хорошо, Шараф Рашидович, спасибо. – И спросил: – А у вас на литературу время остается?

Этим Р., очевидно, хотел подчеркнуть, что видит в Рашидове прежде всего человека искусства, а уж потом – государственного деятеля. Его романа Р., конечно, не читал, но не станет же он спрашивать о романе… Гнусную лесть Рашидов, видимо, оценил и с глубоким вздохом ответил:

– Сожалению, сожалению…

Р. не стал выражать ему сочувствия и переменил тему:

– Какой у вас вид из окна, Шараф Рашидович! – сказал он.

Рашидов посмотрел в окно, как бы оценивая пейзаж чужим взглядом, и скромно сказал:

– Да… Стараемся… Строим… – И спросил: – Как вам Ташкент?

Р. сказал:

– Да, Шараф Рашидович, производит сильное впечатление… После землетрясения – другой город…

Тут вошел Нишанов, и Рашидов познакомил нас.

– Слышал, слышал, – сказал Нишанов и покровительственно улыбнулся.

Секретаря по идеологии Нишанова Р. хорошо знал по рассказам одной балерины из Театра имени Алишера Навои, за которой он властно охотился, но которая почему-то отдавала предпочтение мне. Во всяком случае, в тот мой приезд. Но Нишанов не знал, что я о нем знаю, и держался как ни в чем не бывало. «Красивый мужик», – отметил я и подумал, что с балкона нашей общей знакомой, голубоглазой балерины из Театра имени Алишера Навои, по странному стечению обстоятельств, как и Рашидов, обитающей на шестом этаже, Ташкент выглядел намного лучше, чем из широких окон первого секретаря.

– Все-таки у нас вы не остались, – прервал мои размышления Рашидов. То ли это был упрек, то ли констатация факта.

– Шараф Рашидович, я же не мог работать в Театре Хамзы. Я должен был работать в русском театре… И меня позвал к себе самый крупный режиссер страны – Товстоногов, можно ли было такую перспективу отвергать?.. В конце концов, я в его театре представляю все-таки Ташкент. И в Москве, и в Ленинграде знают, откуда я появился.

– Расскажите нам, как работает товарищ Товстоногов? – спросил Рашидов, и в его вопросе Р. послышался оттенок настоящего интереса. Тут, забыв о времени, Р. увлекся и стал рассказывать, какой это замечательный режиссер, и как творчески применяет он систему Станиславского и его метод действенного анализа, и в каких зарубежных поездках театр побывал, и как много он успел почерпнуть за эти годы. Впрочем, он не забыл добавить, что многому научился именно в Ташкентском театральном институте, где тоже творчески применяют систему Станиславского, и какой это прекрасный институт, не говоря уже о Среднеазиатском университете.

Рашидов слушал внимательно, время от времени переглядывась с Нишановым. Здесь творилась легенда о встрече бывшего ташкентца с самим Шарафом Рашидовым, которую деятели культуры скоро будут передавать из уст в уста. И, выдержав паузу, он сказал:

– И все-таки, когда было землетрясение, вас с нами не было.

Это был уже явный упрек, если не обвинение. Стало быть, из любви к Шарафу Рашидовичу Р. должен был отказаться от ленинградской перспективы и стоически ждать будущего землетрясения. А если бы он уехал из Ташкента после землетрясения, он поступил бы патриотичней?

– Ну, знаете, Шараф Рашидович, – сказал Р., не затягивая паузы, – землетрясение, к несчастью, никто не мог предсказать, не только я, но даже и вы, признайтесь!..

Ответ, видимо, его удовлетворил как признанием высоты его положения, так и констатацией независимости природы, и Рашидов усмехнулся.

– Это вы правильно заметили, – сказал он, глядя на Нишанова, и, подумав еще, диктующим тоном начал формулировать: – Если кто-нибуд будет вас упрекат, вы никого не слушайте. Ты – наш. Мы считаем тебя нашим полномочным представителем Ленинграде. Недаром вы бываете Ташкенте, не забываете нас. Приезжайте еще, что-нибудь сделайте для нас. Мы будем вам помогат, – и, посмотрев на Нишанова, закончил: – Передайте от нас привет товарищу Товстоногову.

Нишанов с видом глубокого удовлетворения кивал в такт словам первого секретаря. Решение, как всегда, было мудрым, политически глубоким и единственно верным.

Когда Р. вышел в приемную, Адхам Адхамов, сняв с запястья часы и вытянув руку вперед, держал их перед глазами на ладони. Глуховатым и полным значения голосом, не отрывая взгляда от стрелок, он зафиксировал:

– Сорок восим. – Он глубоко заглянул Р. в глаза и, снова сверившись с часами, повторил: – Сорок восим минут ты был у товарища Рашидова.

И, обернувшись к помощнику и показывая ему свои часы, в третий раз потрясенно повторил неслыханную цифру:

– Сорок!.. Восим!.. Минут!..