Апокриф

Поскольку последнее отнюдь не было занятием по жизненным показаниям, а являлось типичным хобби, Вагера совершенно не заботился о высокой и вообще хоть какой-нибудь доходности своего предприятия. Поэтому в оформлении помещения, в выборе кухни, в манере обхождения с клиентами он не стремился потакать ничьим вкусам, а руководствовался только своими собственными представлениями об идеальном питейном заведении.

Тотальная чистота, красное дерево главной барной стойки, солидная мебель в зале, начищенная медь и латунь поручней, кухонной посуды и кранов для розлива пива, приглушенный свет, спокойная без какого-либо электрического усиления музыка, исполняемая профессиональными музыкантами, сдержанная публика, никакого буйства, пьяных выкриков и хамства.

Все, кто был способен принять и оценить такого рода «кабак», могли рассчитывать быть принятыми в нем. Всем прочим без сожаления указывали на дверь. Трое вышибал из бывших боксеров вкупе с самим хозяином выпроваживали, а в редких необходимых случаях и выносили вон на кулаках любую компанию из самых бесшабашных гуляк, посмевших нарушить неписанные заповеди «Апперкота».

* * *

Вагера стоял в дальнем углу зала на небольшом подиуме, предназначенном для оркестрантов, и беседовал с гитаристом, когда в «Апперкот» ввалилась компания явно подвыпивших юнцов (человек десять-одиннадцать), одетых в форму Патримола (голубые рубашки с серебряными шнурами от левого плеча до четвертой пуговицы). При себе они имели несколько свернутых транспарантов неизвестного содержания и довольно большую копию государственного флага Народной Федерации на длинном древке. Шумно и грубо переговариваясь, задевая посетителей, сидящих за столами, растопыренными концами своей агитационной амуниции, они направились к барной стойке, где, толкаясь и гогоча, расселись на высоких табуретах и немедля принялись колотить кулаками по столешнице, требуя таким образом к себе внимания бармена. Немногочисленная публика, привыкшая к благолепному порядку, обычно царившему в «Апперкоте», ошарашенно оборачивалась. Бармен вопросительно посмотрел в сторону Вагеры.

Подойдя, Вагера не стал даже призывать бузотеров к порядку, а просто заявил, что людей, не умеющих вести себя прилично, в принадлежащем ему заведении не принимают, и он предлагает всей компании немедленно покинуть помещение.

Стая замолкла и, не отрываясь от стойки, повернула морды к Вагере. Вожак (три шнура и три шеврона), округлив (как ему самому казалось – страшно округлив) глаза и заводя сам себя, будто на митинге, попытался взять противника глоткой. Он заорал: «Что-о!? Что ты сказал!? Ты что, не видишь, кто к тебе пришел!? Тебе что, гнилое нутро, патриоты Родины не нравятся!? Я слыхал, что ты кабак держишь только для преда…»

Не доорал… Вагера с годами тренированной быстротой выбросил вперед правую руку и стиснул в крепчайшей горсти форменную рубашку патримольца у самого его горла, отчего дальнейшая речь в этом горле и застряла. Затем, не ослабляя захвата, он стремительно повлек ошалевшую добычу к выходу. Сопротивления практически не было. Для сопротивления нужна точка опоры, твердая позиция, а Вагера тащил своего супостата к дверям с такой скоростью, что последний едва успевал перебирать ногами и цепляться руками за попадавшуюся по дороге мебель, чтобы окончательно не потерять равновесия. Выбив наглеца за дверь и не давая ему опомниться, Вагера стремительно перехватил парня одной рукой за ворот рубашки сзади, другой – за брюки пониже спины, мощно крутанулся вокруг своей оси, придавая тем самым телу жертвы центробежное ускорение, и в подходящий момент отпустил… Метра два трехшевронный патримолец пролетел по воздуху, затем метров шесть вынужден был по инерции пробежать на четвереньках вдоль панели, но потом запутался руками в ногах и упал.

Вагера быстро вошел в «Апперкот». Бравые вышибалы уже гнали к выходу всю остальную компанию юных патриотов. Жалкие попытки сопротивления жестоко подавлялись резкими оплеухами. Шансов у десятка наглых мальчишек против четырех здоровенных тренированных мужиков не было никаких. Вслед за побитым воинством за двери «Апперкота» были выброшены и транспаранты, содержание которых так и осталось неизвестным. Флаг остался у Вагеры в качестве боевого трофея.

* * *

Вагера недооценил ситуацию. Он не понял (или не захотел понять), что в данном случае имел дело не с бандой банальных хулиганов, а с метастазом толпы. Толпы, которая уже почувствовала свою силу, накопила тупую злобную энергию и только искала каналы для ее извержения.

Часа через полтора после инцидента на стойке бара в Апперкоте зазвонил телефон. Бармен снял трубку, послушал и энергично замахал рукой, подзывая Вагеру, сидевшего за одним из столиков с бригадиром вышибал – Ламексом.

Хорошо знакомый Вагере полицейский детектив, можно сказать, приятель, завсегдатай Апперкота, говорил с нескрываемой тревогой, но быстро и четко: «Так, Вагера! Слушай, не перебивай. Информация абсолютно точная. От университетского городка к тебе идет толпа, около трехсот человек, на большом взводе. Пока дойдут, будет человек четыреста, а может, больше. Намерения, по сообщению моего человека, самые паршивые. Начальник полиции уже в курсе, но вмешиваться боится. Если и пришлют наряды, то к шапочному разбору. Мое мнение – закрывай лавочку и мотай. У тебя максимум – полчаса. Все.»

Реакция на реальную опасность у Вагеры была боксерская. Драться, быть может, с полутысячей придурков – нечего думать. Жалко кабака? – Не последнее… Кабак, к тому же, застрахован… Да и жизнь в любом случае дороже…

«Ламекс! Входные двери закрыть! Уважаемая публика! Угощение сегодня было за счет заведения! В целях вашей безопасности предлагаю всем немедленно покинуть помещение через запасные выходы. Пожалуйста! Вон к тем дверям справа и слева от бара! Кельнеры вам помогут. Не задерживайтесь, пожалуйста!. К черту, к черту все, Ламекс! Никого не осталось? Пошли!»

Через семь минут после того, как Вагера и Ламекс закрыли за собой двери служебного входа во дворе, в стеклянные витрины и двери «Апперкота», выходившие на Сиреневый проспект, ударили первые камни…

* * *

К своему дому Вагера подъехал только к полуночи. Он уже знал, что «Апперкот» разгромлен и сожжен. Причем пожар начался от пропитанного керосином чучела, изображавшего самого Вагеру. Толпа под восторженные крики и свист запалила чучело на улице, а потом кто-то бросил его внутрь помещения через проломленное окно.

Вагера уже знал, что уедет из страны, поскольку чувствовал, что с его личной независимостью, которую он ценил превыше всего, похоже, покончено, жить под чью-то диктовку он не хотел, в подполье не собирался (не его стиль), а деньги, чтобы с комфортом устроиться на новом месте – были.

Он подошел к калитке. Автоматический светильник над воротами, вспыхнув, дал яркий конус света, в котором Вагера выглядел как выхваченный лучом прожектора из темного ящика сцены герой какой-то пьесы перед началом ключевого монолога.

Монолога не последовало. Зато из темноты – вспышки и грохот выстрелов… Три – почти одновременно, перебивая друг друга (стреляли двое)… Потом еще два, в падающего Вагеру… Потом еще три – в Вагеру лежащего…

* * *

Инженер Варбоди узнал о смерти своего друга из утреннего выпуска радионовостей.

Диктор, задыхающейся скороговоркой, с помощью которой почему-то принято доносить до аудитории сенсационный материал, сообщал, что вчера днем «несколько юношей, почти детей, возвращавшихся с патриотического митинга, подверглись неспровоцированному нападению со стороны содержателя питейного заведения под кричащим названием «Апперкот» – Лечо Вагеры и его телохранителей». Затем слушатели узнали, что во время нападения «озверелые костоломы цинично надругались не только над патриотическими лозунгами, которые несли молодые люди, но и над знаменем Народной Федерации». «Эта отвратительная выходка, – вещал репродуктор – вызвала справедливое возмущение в университетском городке, молодежь которого стоит в авангарде патриотического движения». Далее рассказывалось, как «студенты, члены городской организации Патримола и примкнувшие к ним рабочие и служащие» организованно направились к «пресловутому «Апперкоту», чтобы выразить свой протест и возмущение. Персонал «Апперкота», а также сам «хозяин и его наемные головорезы» – по версии редакции – «трусливо сбежали, оставив не выключенным оборудование кухни и бара, от чего вскоре и возник пожар». Далее сообщалось, что ночью в пригороде, у ворот своего особняка был обнаружен труп Лечо Вагеры с огнестрельными ранениями. Основными версиями убийства являются «ограбление, либо разборки в преступной среде», так как по сведениям «из анонимного информированного источника» хозяин «Апперкота» мог принадлежать к организованному преступному сообществу еще с того времени, когда он занимался профессиональным боксом…»

Человек, хорошо знавший Вагеру, поверить во все это не мог. Поэтому Варбоди позвонил Ламексу, которого знал как правую руку Вагеры во всех делах, связанных с «Апперкотом», и с которым иногда сам по-приятельски болтал на малозначительные темы.

Ламекс рассказал все, что видел лично и в чем лично участвовал. Он не сомневался, что Вагеру застрелили «эти паршивцы патриломы… партимолы, или как их там». «Каждый второй ублюдок, – Ламекса буквально трясло от злости, – таскает при себе кастет или нож, а каждый четвертый – пистолет… Защитники устоев… мать их… Мэр, сволочь, рядится главным патриотом, а сам просто за свое место трясется… Потакает подонкам этим… Полицай-президент тоже хорош гусь, мафию ищет неизвестно где… Я только что из его поганой лавочки. Они туда пока что всех наших, из «Апперкота, таскают, но скоро и до вас, господин инженер, доберутся. По всему видно, хотят компру на Лечо накопать, чтобы у версии своей идиотской про «руку мафии» штаны поддержать, а этих – которые стреляли – отмазать…»

* * *

После этого разговора Варбоди понял, что по-настоящему боится. Прежде всего за своих близких, ну и за себя, конечно. И принял все меры, чтобы, в полном соответствии со своими жизненными установками, отойти в сторону.

Уже вечером того же дня он посадил совершенно подавленную событиями жену и растерянных детей на поезд, который увез их в небольшой провинциальный город Инзо, стоявший среди лесов национального кантона Версен, где почтенно вдовствовала мать госпожи Варбоди – мадам Моложик.

На следующий день, утром, он оформил у нотариуса доверенность на управление всем имуществом, которое имел в Кривой Горе, и передал ее надежному стряпчему. Затем встретился с Ламексом.

Ламекс сказал, что никакой помощи, связанной с похоронами Вегеры, Варбоди оказать ему не сможет. И вообще, где и когда состоятся эти похороны пока не известно. Ему, Ламексу, тело, понятно, не выдадут. Из родственников у Вагеры только брат, живущий в столице. Он извещен телеграммой и уже созвонился с Ламексом по телефону. Прилетит, скорее всего, завтра утром с первым авиарейсом. Где будет хоронить брата еще не знает, но точно не в Кривой Горе. «Боится осложнений и, вообще, – боится. Так что предстоит нашему Лечо последнее путешествие в цинковом ящике в неизвестном направлении. А пока будет лежать в холодильнике. Я так понял, господин инженер, вы уезжаете? Правильно, не задерживайтесь, никакого смысла. Не хватало еще, чтобы с вами что-нибудь случилось. Свора эта кровь почувствовала, в раж вошла. Не отстанут. Тут два выхода – либо ложится под них, либо дай Бог ноги… Авось, не догонят… Я тоже уеду. Вот только кое-какие дела наследнику Вагеры сдам и уеду… Да, господин Варбоди, может быть, на всякий случай адрес оставите какой-нибудь? Ну, мало ли что…»

Выйдя от Ламекса, Варбоди сел в свою автомашину, загруженную лишь самыми необходимыми вещами, которые могли понадобится ему и его семье на новом месте, захлопнул дверцу и двинулся в направлении Северо-Восточного шоссе, мечтая только о том, как бы поскорее выехать из города.

Глава 4. Исход

Проехав километров триста пятьдесят по пролегавшему в степи малозагруженному шоссе с редкими ответвлениями до лежащих где-то на пределе видимости мелких городков и поселков, не тревожимый в течение нескольких часов никем и ничем, уже не известный в этой местности никому, Варбоди, наконец, почувствовал, что к нему возвращается душевное равновесие и, первый раз за последние несколько недель, хорошее настроение. Он с удовольствием ощущал разогретый, почти без запахов, воздух летней степи, шумной пульсацией вламывавшийся в приоткрытое окно автомашины, и думал о том, что во всем можно найти свои положительные стороны; что вот теперь он может позволить себе хорошенько отдохнуть и от въедливой и утомляющей ежедневной рабочей текучки, и от этой чертовой, как видно, никому не нужной научной работы; что он, как только приедет на новое место, даже не будет пока искать работу (благо, приличный запас денег на банковских счетах есть), а возьмет жену с детьми и повезет их вот так, сам, в Приморские кантоны, где зеленые крутобокие горы моют свои подошвы в прозрачной и теплой соленой воде; что все когда-то встает на место; что периоды буйного социального помешательства тоже имеют свой конец; что, если все это слишком уж затянется, можно уехать из страны в такое место, где уже перебесились, и новый приступ ожидается не скоро…

До Инзо было почти две тысячи километров.

Первое, что увидел Варбоди на въезде в город, – огромный щит, с которого, вытянув вперед руку с указующим перстом, уставленным прямо в инженерскую переносицу, строго смотрел на него сквозь толстые стекла очков сам Президент. Фоном Стиллеру служила казавшаяся бесконечной, плотно сбитая масса людей, сфотографированная откуда-то с высоты и пересекавшая плакат в направлении от верхнего левого угла к правому нижнему в неумолимо-едином шествии под государственными флагами. Все это осеняла яркая надпись: «Ты патриот? Становись рядом!»

Минуя по-провинциальному пустую, центральную площадь городка со стандартным памятником «Борцам за Объединение» в маленьком скверике посередине, он с удивлением обратил внимание на унылую фигуру дворника, метущего тротуар перед зданием мэрии. Дворник был облачен в темно синюю рабочую куртку, на спине которой, выполненная из полосок белой светоотражающей ткани, ярко выделялась крупная надпись – ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ. Пожав плечами и недоуменно хмыкнув, Варбоди оставил вежливого дворника позади и повернул в улицу, ведущую к дому тещи.

* * *

Он действительно в полдня заставил свое семейство собраться в поездку и на следующее уже утро гнал машину в сторону Золотого Побережья.

Дети ожили и то без умолку тарахтели о чем-то своем на заднем сиденьи, не забывая вертеть головами по сторонам, то сосредоточенно погружались в какие-то только им понятные игры, прерываемые недолгими детским ссорами с неизбежными мелкими обидами.

Госпожа Варбоди сидела одесную своего супруга неподвижно, устремив явно отсутствующий взгляд куда-то в пространство над малоподвижным горизонтом. Попытки мужа увлечь ее каким-нибудь пустячным разговором, какой-либо необременительной темой, забавной сплетней, в лучшем случае, приводили к тому, что она слегка поворачивала к нему свое лицо и коротко, вымученно улыбалась, стараясь хоть как-то отблагодарить усилия близкого человека вывести ее из состояния тоскливого оцепенения.

Совладать с собой она не могла. За последние недели в нее вселился страх – страх женщины и матери за то, что такой спокойный, такой уютный, такой привычный домашний очаг, бывший смыслом ее существования и давший по каким-то роковым и совершенно не зависящим от ее воли и желаний причинам страшную трещину, будет окончательно разрушен ходом дальнейших событий – событий, как ей почему-то казалось, непременно опасных и тягостных, неизбежное наступление которых она инстинктивно чувствовала и с ужасом ждала. Любая посторонняя мысль лишь формально цепляла ее сознание, мгновенно вытесняемая монотонным круговым наваждением: «Что же будет? А если и в Инзо то же? Везде, ведь, так… Дети… Как быть с детьми? Они даже учебный год не закончили! А на новом месте? А если их опять начнут шпынять? Непременно начнут! Варбоди, Варбоди… Бедный мой Варбоди… Все хорохорится, а у самого, вон, глаза, как у больной собаки… Как он с его вечным упрямством (к которому я-то привыкла!) – как он с ним устраиваться будет? Теперь то? Когда помалкивать надо? Ах боже мой, а если, как с Вагерой?… Господи, какой кошмар!.. Сможет ли он помалкивать? Ох, смог бы… Не знаю… Не так уж много у нас денег, придется ему искать работу. Сможет ли найти приличную работу? Дадут ли работать? Господи, что же будет? Как дети приживутся на новом месте? Не начнут ли хуже учиться? Сынуля, такой впечатлительный! Он уже заранее новой гимназии боится… Ох, что же будет? Мама тоже в ужасе от всей этой истории… Ох, тоска то какая… Что же делать?.. Что же будет?..»

* * *

Они остановились в маленьком частном пансионе, находившемся метрах в двухстах от берега моря, на довольно крутом склоне горы, спускавшемся к воде многочисленными складками искусственных террас. Вокруг – с полсотни аккуратных, в основном, кремового цвета, домиков под веселыми черепичными крышами, небольшие, тоже чистенькие, автобусная остановка и бензоколонка на Приморском шоссе, густая и яркая зелень теплолюбивой растительности, масса цветов, вкусно хрустящие гравийные дорожки, каменные композиции альпийских горок, десятка полтора непременно белых яхточек у двух коротких пирсов на ослепительно бликующей переливчатой бирюзе бухты, солнце, мягкий теплый ветер и небольшое количество (при этом вполне спокойных и негромких) звуков – в общем, типичное курортное местечко для непритязательного семейного отдыха.

Кроме семейства Варбоди в пансионе пребывали еще две супружеские (а может, и не супружеские) пары, которые можно было встретить только за завтраком и ужином в столовой комнате. А в остальное время отдыхающие могли наслаждаться семейным (или не семейным) уединением, так как двери каждого из апартаментов выходили на разные стороны дома, и каждый из проживающих мог попадать к себе через отдельную калитку, пройдя по персональной дорожке, ведущей через приватный же палисадник, отделенный от других палисадников и от улицы высокой и почти непроницаемой живой изгородью.

Три недели Варбоди прожили в этой дивной курортной глуши, по мере возможности избегая любого общения с кем бы то ни было. Даже дети не проявляли, казалось бы, естественного для их возраста желания оторваться от взрослых и пообщаться в кругу сверстников, а жались друг к другу и к родителям.

Пустынный каменистый пляж в километре примерно от поселка, собственно, не пляж даже, а россыпь крупных скальных обломков под обрывом к морю, где они проводили иногда целые дни, давал им ощущение некоторой отгороженности от мира со всеми его угрозами и неприятностями. Время от времени они отправлялись на долгие, с раннего утра до позднего вечера, прогулки в горы, поднимаясь короткими, крутыми долинами к невысоким зеленым хребтам, где изредка встречались только маленькие летние скотоводческие фермы, у хозяев которых можно было почти задаром получить потрясающее свежее масло и молодой домашний сыр. Все это время Варбоди не покупал и не читал газет, а из радиопередач слушал только сугубо музыкальные и, лишь заслышав позывные новостей, менял волну.

Такая психогигиена дала очевидные результаты. Сам Варбоди обрел совершенно определенное душевное равновесие и, будучи вообще довольно уверенным в себе человеком, глядел в грядущее, хотя и не без заботы, но и не без надежды. Дети, казалось, окончательно оттаяли и забыли все неприятности. Они азартно плескались в воде, соревновались в добывании ракушек, крабов и какой-то другой забавной морской живности, распевали песни на походе в горах, играли в мяч, в салки, в жмурки, старательно затаскивая в свои затеи родителей. Даже госпожа Варбоди немного отошла от тоскливой сосредоточенности, стала без напряжения говорить с супругом на отвлеченные темы и даже несколько раз беззаботно смеялась, когда была вовлечена детьми в какую-то бесшабашную возню.

Лишь одна мелкая заноза мешала инженеру в эти восхитительные три недели полностью отключиться от неприятных воспоминаний. Дело в том, что на обочине Приморского шоссе, недалеко от бензоколонки, торчал здоровенный рекламный стенд, который Варбоди, всякий раз, когда ему случалось проходить мимо, старался обойти так, чтобы видеть только одну его сторону, – а именно, ту, откуда чрезвычайно аппетитная и в основном именно за это любимая почитателями эстрадная певичка призывала приобретать недвижимость на Золотом Побережье. И дело было вовсе не в том, что инженер хотел лишний раз взглянуть на явно заслуживающие внимания женские прелести, или серьезно задумался о покупке дома. Нет, просто он совершенно точно знал (увидел, когда еще первый раз подъезжал к курорту), что с обратной стороны стенда находится знакомый еще по Инзо плакат, с которого Президент продолжал настырно допытываться у Варбоди – патриот ли он?

* * *

Три недели, к сожалению, нельзя растянуть в вечность. Нет никакой возможности человеку ответственному, обремененному обязанностями перед любимым семейством и не обладающему броней большого капитала, просто сбежать от проблем и спрятаться от контактов с агрессивным миром в какой-нибудь симпатичной раковинке (например, в монастыре или в обеспеченном отшельничестве богатого бездельника), где его никто, кроме самых близких людей, не достанет.

Варбоди был обречен на возвращение. Запас денег, конечно, есть, но несколько месяцев без работы, при сохранении семейством более или менее привычного образа жизни, полностью его исчерпают. Так что, рано или поздно, нужно будет как-то устраиваться. Дети должны учиться – значит, воленс-ноленс, нужно безотлагательно заниматься определением их в гимназию – новый учебный год на носу. Если серьезно задуматься об эмиграции, опять же – деньги, оформление паспортов, виз, других документов, решение вопросов с имуществом… В общем, долгая, нудная и дорогая история.

Перед отъездом с курорта Варбоди купил несколько газет столичных и местных издательств, чтобы более или менее оценить ситуацию, с которой он может столкнуться по возвращении в Инзо. Мир за прошедшие три недели, как и следовало ожидать, не перевернулся – все то же: «Незначительное падение биржевых индексов на фоне нестабильных цен на энергоресурсы», – ясно, дальше: «Очередное заседание Международной Миротворческой Лиги по вопросу определения морских экономических зон», – понятно, дальше: «Выписка из протокола Центральной КРАД: список лиц противопоставивших себя Родине и народу», – ну, тоже понятно, дальше: «Похищенные пришельцами», – тьфу, черт, маразматики! Дальше… «Торжественный молебен в честь…» – Бог с ним… Дальше… Ага, вот, что-то новенькое… Это, кто же у нас такие? Ах, «Старая Газета»… Жива еще, надо же… Так: «Неофициально. Редакция располагает достаточно точной информацией от заслуживающего доверия источника, о том, что депутаты Народной Палаты парламента от «Объединенного Отечества» в ближайшие дни намерены инспирировать так называемый технический роспуск парламента, солидарно подав заявления о сложении с себя депутатских полномочий. В этом случае парламент Президентом будет распущен. Каковы цели этой акции? За два года, оставшихся до очередных парламентских выборов, «Объединенное Отечество», по мнению наших аналитиков, неминуемо дискредитирует себя и уже не сможет одержать победы на выборах. Даже учитывая сильно урезанную роль нашего парламента, Президент Стиллер, при отсутствии послушного большинства в представительном органе, не сможет без серьезной борьбы проводить и финансировать свои сомнительные законопроекты, а также формировать исполнительную власть и судебные органы как ему вздумается. Кроме того, оппозиционные президенту партии получат трибуну, голос которой замолчать будет нельзя. Таким образом, властный ресурс для обеспечения избрания Стиллера президентом на второй срок сильно сократится. Поэтому Президент и «Объединенное Отечество» стремятся провести выборы в парламент именно сейчас, на гребне псевдопатриотической истерии, чтобы обеспечить себе большинство (возможно, конституционное) в законодательном органе на полные пять лет, создав тем самым мощный плацдарм для переизбрания Стиллера через три года на следующие семь лет».

«Да, грустная арифметика», – произнес себе под нос Варбоди и перевернул последнюю страницу газеты, чтобы заглянуть в выходные данные. «Тираж 10 000 экземпляров», – прочитал он. «Только у одного «Столичного Патримольца» раз в двадцать больше», – подумалось ему.

Политинформацию для жены он проводить не стал.

* * *

По возвращении в Инзо сбылись не только худшие ожидания самого Варбоди, но и худшие ожидания его супруги.

Устроиться преподавателем в Инзонский технический колледж нечего было и думать. Почтенная вдова Моложик поведала Варбоди, что администрация и попечительский совет этого учебного заведения полностью отстранены от решения каких-либо, в том числе кадровых, вопросов Советом студентов-патриотов, где запевалами, конечно же, патримольцы.

«Просто какой-то ужас, милый Варбоди! – рассказывала пожилая испуганная женщина.

– Эти мальчишки повыгоняли всех преподавателей! Физически повыгоняли, понимаете?! Люди с семьями сидят без жалования, представляете? Мало того, их дома держат буквально в осаде! День и ночь им кричат в уши ужасные вещи! Некоторых избили. Придумали какой-то акт очищения для тех, кто хочет работать. Бедный проректор! У него отчаянное финансовое положение. Ребенку нужна очень дорогая операция. Ради этого он выдержал этот ужас. Я знаю от его жены. Четыре часа кряду ему пришлось перед толпой этих извергов признаваться в несуществующих грехах, а затем каяться и просить прощения. Но и это еще не все, Варбоди! В доказательство «искренности раскаяния и смирения перед народом», как у них это называется, он вынужден был десять дней отработать дворником. Представляете? Проректор мел улицы! Да не просто мел, а еще и надпись на себе должен был носить: «Прошу прощения»! Еще три или четыре преподавателя согласились на этот кошмар. Теперь им позволили находиться на службе, но «Совет» помыкает ими как хочет…

А через два дня после возвращения семьи Варбоди в Инзо был объявлен указ Президента о роспуске парламента и проведении досрочных выборов, в связи с чем Инзонский Технический колледж по решению «Совета студентов-патриотов» вообще зарылся на неопределенный срок, так как студенты в полном составе мобилизовали сами себя на участие в избирательной компании.

Поход Варбоди в городскую и окружную администрации с целью предложить себя в качестве кандидата на какую-нибудь инженерную должность также окончились плачевно. Как чужак в этом городе, он уже не мог рассчитывать на аудиенции у первых лиц и был вынужден довольствоваться весьма формальным приемом у рядовых чиновников департаментов по работе с кадрами. Эти чиновники, осторожные и подозрительные, как все кадровики, сначала высоко поднимали брови, знакомясь с документами о квалификации посетителя и с его послужным списком, после чего, скорее всего, уже предвидя результат, задавали вполне естественный, но совершенно убийственный для него вопрос: «А что побудило уважаемого соискателя оставить такие почетные и высокооплачиваемые должности в таком благополучном и экономически развитом регионе и переехать в наш значительно менее успешный и перспективный край, где и работу-то по прямой специальности соискателя найти невозможно?» Выслушав сбивчивые и, прямо сказать, маловразумительные объяснения Варбоди (правду он сказать уже боялся, а хорошо врать научиться не успел), кадровики с видимым сомнением поджимали губы, совершали какие-то пассы бровями, долженствовавшие, видимо, означать напряженную работу мысли и трудность принятия решения, а затем резюмировали: «Нет, ничего, совершенно ничего подходящего для вас у нас нет. Попробуйте зайти месяца через три, ранее точно ничего не будет. А то и через полгода…»

В общем, – испуг и решительный отказ, слегка завуалированный формальной вежливостью.

* * *

И с гимназией вышла печальная история.

Несмотря на объявленные часы приема, директора на месте не оказалось. Швейцар лишь пожимал плечами и горячо утверждал, что ему «ничего, ну совсем ничего не известно». Варбоди только и оставалось, в свою очередь, пожать плечами и, сухо попрощавшись, удалиться восвояси.

Мадам Моложик, естественно, приняла проблему устройства внуков на обучение близко к сердцу и немедленно уселась около телефона. Судя по всему, она была знакома с половиной города. Примерно через сорок минут напряженных переговоров Варбоди услышал резюме.

– Дорогой зять, отправляйтесь прямо сейчас по адресу: Парковые Линии (это за рекой), Четвертый массив, дом пять. Директор гимназии вас примет у себя дома, но, по-моему, у него какие-то неприятности.

Через полчаса инженер уже нажимал кнопку звонка рядом с калиткой в ограде коттеджа, находившегося по указанному ему адресу.

После взаимного представления и обычных приветствий хозяин дома и гость расположились на креслах в гостиной. Варбоди успел только раскрыть рот, чтобы изложить дело, но директор гимназии – высокий, худой человек, лет шестидесяти пяти-семидесяти, с редкими седыми волосами и обширной плешью на голове – решительно остановил его жестом руки и заговорил сам.

– Суть вопроса мне ясна. Кое-что о вас мне тоже уже известно. Город небольшой – сами понимаете. Зачислить ваших детей в гимназию формально не составит труда, даже сейчас, когда я сам не знаю, сколько времени еще буду оставаться директором. Может быть, завтра меня уже уволят. Но, все равно, даже завтра утром я успею включить их в списки. Вопрос в другом: смогут ли они учиться, точнее, дадут ли им учиться? Насколько я понимаю, вы приехали сюда с семьей не просто так. Собственно, вы – даже не первый. Не говоря о том, что у нас в городе имеется несколько десятков, так сказать, коренных жителей, находящихся в таком же, как и у вас, как бы это выразиться… да, статусе! Об этом, вашем статусе станет широко известно в ближайшее время.

Директор гимназии встал из кресла, медленно опустил руки в карманы брюк и привычно ссутулился (видимо, ему было так удобнее). Затем, не вынимая рук из карманов, глядя в основном в пол и лишь изредка посматривая на Варбоди, он заходил из угла в угол комнаты, развивая свою мысль: