Некрофил

      Мне почудилось, что прошли столетия, прежде чем я превозмог страх, парализовавший меня, точно в кошмарном сне, и нашел в себе силы двинуться к машине. Хотя я не настолько глуп, чтобы измерять цену вещей по перенесенным при их завоевании трудностям, я знал уже, что это испытание было предвестием радостей несказанных.
      Сюзанна... Мещаночка со светлой скромной прической, кофточка в горошек под классическим костюмом. Обручальное кольцо с нее сняли. В этот час его носил муж, убитый горем - а может быть, вовсе не убитый - между комнатными растениями, буфетом и телевизором, в квартире где-то на улице Севр.
      Улица Севр... Севрский мост...
      Она не была красива, и, должно быть, даже никогда красивой не была, только миленькой, со вздернутым носиком, с поднятыми в странном удивлении бровями. Ибо смерть, наверное, застала ее между покупками в "Бон Марше" и выпеканием шарлотки, подкосила ее резким ударом - сердечный приступ или что-нибудь в этом роде. Не заметно было никаких следов борьбы, ни даже успокоения, ничего. Только удивление от наступившей смерти. У Сюзанны была мягкая кожа, миндальные ногти. Сняв с нее рубашку, я обнаружил тщательно выбритые подмышки. Она носила крепдешиновое белье, гораздо лучшего качества, чем костюм, и я сделал заключение о ее чувстве собственного достоинства, непритворной женской стыдливости. По ее телу было заметно, с каким уважением она относилась к нему, - с аскетичностью, но аскетичностью доброй, культурной, милосердной.
      Сюзанна... Лилия... За каждым перейденным порогом открывается новая чистота. Теперь она перешла через порог смерти.
      Я с первой же минуты почувствовал, чем станет для меня Сюзанна. Будучи по природе зябким, я тем не менее поспешил отключить отопление и дать волю коварным сквознякам, которые выстужают комнаты мгновенно и надолго. Я приготовил лед, я удалил от Сюзанны всё, что могло повредить ей. Кроме себя самого, увы!
      Я приблизился к ней, нетерпеливый, как молодой супруг. Ее восхитительный запах бабочки-шелкопряда был именно таким, как нужно. Я отнес Сюзанну на свою кровать. Дрожащими руками снял с нее лифчик, трусики. Я стонал от нетерпения, напор моего желания не позволял мне более откладывать момент соития. Я бросился на мертвую чаровницу, и, оставив ее в подвязках и чулках, овладел ею с такой страстной силой, которую доселе в себе не подозревал.
      Когда настало утро, я спустился к консьержке и попросил ее не пускать ко мне никого ни под каким предлогом. Я сослался на срочную и сложную работу - реставрацию некой ценнейшей картины - труд, который в действительности я никогда не выполняю сам. Видимо, она мне поверила, по крайней мере отчасти, хотя и бросила на меня странный взгляд.
      Я заперся с Сюзанной. Свадьба без музыки и цветов в моей заиндевевшей комнате, где горели лампы. Я не отвечал на телефонные звонки. Пару раз, несмотря на мой запрет, кто-то звонил в дверь. С бьющимся сердцем, затаив дыхание, я застывал в темной прихожей и был готов на всё, чтобы защитить свое сокровище.
      Я обкладывал Сюзанну пузырями со льдом. Я часто протирал одеколоном ее лицо, чудесным образом нетронутое, если не считать жирного отблеска на скулах и заостренного носа, какой всегда бывает у мертвецов. Через три дня после того, как Сюзанна поселилась у меня, она вдруг открыла рот, как будто хотела что-то сказать. У нее были красивые ровные зубы. Не я ли говорил, что у мертвых всегда в запасе сюрприз? Они такие добрые, эти покойники...
      Две недели я был несказанно счастлив. Несказанно, однако не совершенно, ибо для меня радость не существует без грусти от сознания ее эфемерности, и всякое счастье носит в себе зерно своего конца. Только смерть - моя смерть -избавит меня от поражения, от раны, наносимой беспрестанно временем. С Сюзанной я испытал все удовольствия, не исчерпав их. Я осыпал ее ласками, нежно лизал ей интимное место, я жадно овладевал ею, я погружался в нее вновь и вновь, я предавался с нею содомской похоти. Тогда Сюзанна издавала легкий свист, то ли восхищенный, то ли мило-ироничный, вздох, который был, казалось, нескончаем, долгая-долгая жалоба: с-с-с-с-с-с... С, как в слове Севр...
      Сюзанна, прекрасная моя лилия, радость души моей и плоти, покрывалась мраморными лиловатыми пятнами. Мне хотелось бы сохранить Сюзанну навсегда. Я хранил ее вот уже две недели, почти не спал, ел то, что находил в холодильнике, временами напивался допьяна. Тиканье маятников, потрескивание половиц приобрели особую значительность, как всегда в присутствии Смерти. Смерть - великий математик, потому что она сообщает точное значение данным задачи.
      По мере того, как проходило время, как пыль накидывала на всё свой бренный покров, возрастало мое отчаяние от предстоящей разлуки с Сюзанной. Мне в голову приходили самые безумные идеи. Одна из них была особенно неотвязной. Я должен был, говорил я себе, увезти Сюзанну за границу - но куда? - в первый же вечер, еще до того, как она стала моей любовницей. Я бы ее забальзамировал и мог бы никогда не расставаться с ней. Вот это было бы счастьем. Ну, а я повел себя, как безумец, безумец и развратник, у меня не хватило самообладания преодолеть свое желание и отложить его удовлетворение, из-за грубости своей похоти я потерял тело, которое могло бы отныне и всегда радовать мою плоть и мое сердце. Теперь было поздно думать о бальзамировании. Раскаяние и боль сжимали меня в мучительных тисках. Но едва я говорил, что уже поздно и всё потеряно, как в то же мгновение спешил припасть к стопам своей возлюбленной, покрывая поцелуями ее ноги, на которых уже снова начинал пробиваться легкий пушок. Страстное желание охватывало меня еще сильнее, чем печаль, и вскоре я уже вновь сжимал Сюзанну в объятиях, мои уста на ее устах, моя грудь на ее груди.
      Страсть и печаль переполняли меня до такой степени, что я перестал мыться и бриться, и зеркала отражали образ мужчины болезненно-бледного, с растрепанными волосами, запавшими глазами и красными вeками. Сидя у изголовья Сюзанны, с бутылкой спиртного под рукой, завернувшись от холода в простыни, я воображал себя сидящим в своей собственной могиле. Звуки внешнего мира едва доносились до меня, почти не проникая сквозь плотно задернутые шторы; лишь изредка слышал я шум большого грузовика или грохот мусорных баков о мостовую на рассвете.
      В последний вечер я вымыл Сюзанну, надел на нее тонкое нижнее белье и костюмчик, те самые, которые я в приступе эйфории срывал с нее две недели назад. Завернул ее в плед, понес к машине. Сюзанна цвета луговой травы, Сюзанна цвета морской волны, Сюзанна, уже кто-то в тебе живет. В тот момент, когда я опускал ее тело в Сену, я издал крик, который отозвался в моих ушах каким-то инопланетным звуком. Мне показалось, что у меня вырывают сердце, что у меня вырывают половой член.
      Сена приняла в объятья ее плоть, моим потом и семенем полную до краев, мою жизнь, мою смерть, что в Сюзанне слились. С ней схожу я в Аид, с ней качусь в ил океанских пучин, запутываюсь в травах морских, в коралловых дебрях плыву...
      Вернувшись домой, я бросился на кровать, пропахшую падалью. Уснул мгновенно, объятый смертельным сном, качаемый той же черной волной - mare tenebrarum2 - которая баюкала Сюзанну, мою Сюзанну, мою любовь.
      1 декабря 19...
      Не могу сказать, чтобы мне мое занятие не нравилось: изделия из слоновой кости с трупными пятнами, эта мертвенно-бледная фаянсовая посуда, всё добро мертвецов, мебель, сделанная ими, картины, ими написанные, бокалы, из которых они пили, когда жизнь им улыбалась. Воистину, профессия антиквара почти идеально подходит некрофилу.
      30 декабря 19...
      Увидел у своего соседа-букиниста игривый эстамп XVIII века - монашка, которую окучивает монах, - и это напомнило мне один бурлескный случай, происшедший со мной лет десять назад.
      Я отправился в Мелен по делам, которые мне удалось закончить быстрее, чем я предполагал. До моего поезда оставалось еще два с лишним часа. Между тем, я знал, что в часовне Девиц Св. Фомы Вильнёвского, а еще точнее - в ее северной галерее, находилась работа Джентиле Беллини "Обрезание Господне"3. Женский монастырь, в котором находилась эта часовня, не был закрытым, и туда пускали посетителей. Хозяйка ресторана, где я обедал, рассказала мне много страшных историй об истеричности и какой-то извращенной злобности монашек по отношению к сиротам, которых они воспитывали. Монастырь находился у городских ворот. Стояла удушливая жара, какая бывает перед грозой, и всё вокруг, казалось, уснуло. Решетка сада и дверь часовни были открыты настежь, и я вошел незамеченным. Лестница, ведущая на галереи, была тут же, справа от входа, и я немедленно поднялся наверх. Я нашел "Обрезание", которое разочаровало меня, так как выяснилось, что оно было подмалевано в 1890-х годах каким-то неотесанным мазилой. Сей даровитый муж подновил облачения персонажей, прошелся по архитектурным деталям, добавил плотные занавески на окна, в которые некогда были видны болотистые равнины Венеции. От огорчения хотелось плакать.
      Перед тем, как спуститься, я облокотился на перила галереи, откуда можно было одним взглядом охватить всё пространство часовни. Центральный проход занимали носилки в виде катафалка, на котором покоилась монахиня очевидно, сестры, которые должны были находиться при ней, оставили ее на время. Хотя и мертвая, эта монашенка с раздутым как бочка животом, с лицом, будто сошедшим с рисунков Домье, внушала мне живое отвращение. Она была облачена в платье своего ордена, и сестры украсили ее голову венком из больших бумажных роз, что должно было означать ее девственность. Из всех мертвых, что мне приходилось видеть, эта монашка единственная не вызвала у меня ни сочувствия, ни нежности: злоба сочилась у нее изо всех пор. Я запечатлел ее образ с неприязнью, удивляясь лишь тому, как часто некрофил встречает смерть, пьяница - бутылку, игрок - карты. В то мгновение, когда я размышлял об этом, длинноносый человечек весьма благочестивого вида вошел в часовню и преклонил колена перед алтарем, осеняя себя крестным знамением с пригоршней святой воды. Затем он увидел носилки, и по нему словно пробежал электрический ток - это совпало с мощным ударом грома, и дождь хлынул с такой силой, что, казалось, готов был затопить часовню. Поколебавшись мгновение, человечек поспешил закрыть двери часовни и сакристии. Затем, чувствуя, что ливень надежно предохраняет его от неожиданного вторжения, он оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что он один, забыв, однако же, посмотреть вверх, на галереи. Ободренный, он кинулся на семидесятилетнюю христианскую девственницу и, громко ахая, ввел в нее свой член, тонкий, красный и шишковатый, как у помпейских сатиров. Затем он стал яростно трудиться над монашкой, которая издавала тонкий писк возбужденной мыши при каждом его движении, в то время как бумажный венок, сползший ей на нос, подскакивал в ритм со стуком, похожим на клацанье четок. Мужичок не был, очевидно, заядлым некрофилом - скорее, он был из тех, которые полагают, что начать никогда не поздно. И вправду, я думаю, его просто приперла нужда, которую при других обстоятельствах он утолил бы и с козой. Дергаясь, подпрыгивая, вопя так, словно ему отрезали уши, человечек завершил свой славный подвиг под курлыканье монашки и раскаты небесного грома. Потом со смущенным видом застегнулся, поправил веночек и одеяние невесты Христовой и стремительно улизнул.
      Я подождал еще немного, пока утихнет гроза, и, в свою очередь, вышел наружу. Эта сцена в духе похабного фаблио развеселила меня - я усмотрел в ней забавную аллегорию христианского мира, павшего под напором язычества. Что же касается святотатства, то я давно уже в него не верю.
      7 января 19...
      Сейчас принято открыто говорить обо всех формах секса, кроме одной-единственной. Некрофилия встречает нетерпимость со стороны правительств и неодобрение у бунтующей молодежи. Некрофилическая любовь единственная чистая и бескорыстная, ибо даже большая белая роза amor intellectualis4 ждет для себя награды в ответ. Напротив, любовь некрофила всегда безответна, и тот дар, который он приносит своему предмету, не может вызвать встречного порыва.
      Время от времени - чаще всего после моих ночных вылазок - бульварная пресса будоражит общественное мнение. Она высказывает порой самые смехотворные предположения, вспоминая то студентов-медиков былых времен, ходивших за трупами на кладбище Кламара, то ресуррекционистов викторианской эпохи. Один из этих щелкоперов дошел в приступе вдохновения до красочного изображения каннибальских оргий, наподобие пиров Людоеда Минского5.
      Как бы то ни было. Недостаточно быть скрытным, как я, нужно еще быть очень осторожным. У меня часто возникает чувство, что за мной наблюдают, что меня подстерегают. Особенно прислуга, горничные, консьержки, окрестные торговцы. И, конечно, полицейские. Полицейские в особенности.
      15 марта 19...
      Геродот сообщает, что "тела жен знатных людей отдают бальзамировать не сразу после кончины, точно так же как и тела красивых и вообще уважаемых женщин. Их передают бальзамировщикам только через три или четыре дня. Так поступают для того, чтобы бальзамировщики не совокуплялись с ними"6.
      Это самый древний комментарий из многих, рассеянных в человеческих летописях, говорящий о той безобидной страсти, которую иные именуют извращением. Но сколько наивности в этих "трех или четырех днях"!
      10 мая 19...
      Вчера один из моих клиентов, молодой и очаровательный пианист, попытался соблазнить меня. Мы пили чай на узком ампирном диване в моей библиотеке. Я взял в свои ладони две шаловливые руки и со смехом вернул их владельцу тем жестом, которым отказываются взять пару птичек.
      - О... Люсьен. Вы, стало быть, не любите мальчишек? Я-то думал...
      - Ну что вы, разумеется, я люблю мальчишек. И даже иногда девчонок!
      Я никак не мог ему сказать: "Я любил бы вас, ваши закатившиеся глаза, ваши немые губы, ваш ледяной член, если бы только вы были мертвы. К несчастью, у вас настолько дурной вкус, что вы до сих пор живы". Поэтому я лицемерно добавил:
      - Но я не свободен и не хочу ненужных осложнений. Мне искренне жаль.
      Он счел этот ответ очень вежливым и милым.
      7 июня 19...
      Не проходит дня, чтобы я не вспомнил Сюзанну, ее груди с большими бежевыми сосками, ее впалый живот, слегка прогнувшийся, как навес, на подпорках бедренных костей, ее женственность, о которой одно воспоминание приводит в движение мое мужество. Сегодня останков ее слоновая кость в каком перламутре лежит?..
      1 июля 19...
      Пребывание в моем доме девы из Иври чрезвычайно меня утомило, и теперь я хочу только одного - спать в одиночку.
      Я обнаружил ее могилу случайно, когда гулял по кладбищу чтобы проветрить голову: совсем свежая могила, на которой еще не было даже имени. Мне стало интересно, что бы такое могло в ней быть, и я решил наведаться сюда ночью. А в могиле оказался сосновый гроб низкого качества - они для меня самые удобные - и в нем лежала женщина, которую я без труда унес к себе домой. В моих любовных делах есть всякий раз великое мгновение: когда я открываю лицо сообщника, посланного мне судьбой, когда я жадно вглядываюсь в его черты, которые скоро станут мне родными.
      Ей должно было быть лет сорок - сорок пять, но это правда, что смерть омолаживает. Это была женщина из народа, вероятно, швея, так как указательный палец на левой руке у нее ороговел, исколотый иголкой. Я заметил также, что кожа ее рук свободно болталась на костях; плотная, водянистая, она окружала фаланги пальцев толстыми складками. У женщины были черные, как у цыганки, волосы; ее веки, соски грудей, половые органы приняли тот темный фиолетовый оттенок, какой встречается у некоторых грибов или у прихваченных морозом гортензий. Густой каракуль лоснился на ее лобке и подмышках. И кроме того, у нее росли замечательные усы: две черные запятые, тонкие и гибкие, обрамляли ее рот, спускаясь к подбородку, что придавало всему лицу жестокое, какое-то чингисханское выражение. Интересный тип! Впрочем, я вскоре обнаружил еще более интересную деталь. Она была девственницей, и я сделал это открытие в тот самый миг, когда она перестала ею быть. Боялась ли она мужчин или ненавидела их? Предпочитала ли она женщин? С этими кнутовидными усами... С этой необыкновенно мужественной частью ее женственности, крупной и твердой миндалиной, венчающей ее венерины складки...
      Моя дева из Иври имела еще одну поразительную особенность. Похоже, что в смерти своей она стремилась отыграться за долгое воздержание при жизни. Никогда прежде я не встречал половых органов настолько непредсказуемых, живущих такой насыщенной и таинственной собственной жизнью. Ее вагина то расширялась, как рыба-еж, и я чувствовал, что теряюсь в ее пучине, то внезапно хватала меня, сжимала и сосала с жадным причмокиванием. И еще я заметил с беспокойством, что мое семя бесследно исчезает в ней, непонятным образом впитывалось в эту женщину-промокашку, в это плотоядное растение.
      Много дней подряд я уступал соблазнам темпераментной девственницы, хотя и не без страха, что мнимая покойница вдруг откроет глаза, возжаждет меня и пожрет. Ее возбужденность возрастала с каждым днем, но к счастью, соответственно усиливался и успокаивающий запах шелкопряда.
      Однажды вечером моя любовница открыла внезапно рот, как это сделала некогда Сюзанна. Однако, будучи плохо воспитанной, она произвела львиный зевок, открыв неправильные и нездоровые зубы. В другой раз, когда я, думая избежать подвохов со стороны ее вагины, прокладывал себе путь сзади, она наградила меня такой несуразностью, которая совершенно сбила меня с толку. Не придавая особого значения этому случаю, я всё же предпочел бы обойтись без таких неожиданностей. Но у девы из Иври было немало и приятных сторон, и я далек от того, чтобы забыть наслаждения, которыми она одарила меня.
      Но у всего бывает конец. Благодарю вас, мадемуазель, за ваш визит и за то, что составили мне компанию. Вы очень милы, но все ухищрения вашей многосторонней женственности не смогут извлечь из меня то, чего во мне больше нет. Совершенно опустошенный, я задаюсь вопросом, не суккуб ли вы...
      24 июля 19...
      Я начинаю скучать по моей деве из Иври, мертвой-живой, чья трепетная плоть так хорошо умела охватить мою и выжать из меня сок. Такое встречается лишь раз в жизни - или раз в смерти. Грустно, что я даже не знаю ее имени... Магия, которой я не владею. Nevermore 7.
      Я не ценил эту женщину по достоинству.
      Был ли я ироничен той иронией, которое служит лишь жалким рубищем презренных? Забыл ли я? забвение - это бесчувствие, это глупость души и тела - забыл ли я, что каждый раз влюбляюсь без оглядки? Однажды я шел позади двух немецких студентов и услышал, как один говорил другому: "...denn jedesmal, verliebe ich mich heillos..." 8 Я мог бы сказать то же самое про себя. Ich auch, leider, ich auch...9 Истина в том, что я был достаточно труслив, чтобы краснеть перед самим собой за непредсказуемую усатую деву, за мою киргизскую принцессу с вагиной хваткой и напевной. Конечно, я любил ее... Если только я имею право употреблять это слово, ибо некрофил, каким он предстает в неверных образах народного сознания, очевидно, такого права не имеет.
      А вот милый эпизод - несколько дней назад. "Мертвечонок в шутку", восемнадцати или двадцати лет, к сожалению, покалеченный в автокатастрофе. Но ясный, братский. Друг, которого я зову "Кожа-гладкая-как-персик", хотя у него другое имя, и упомянутая персиковая кожа не его, а лишь привходящий элемент.
      2 сентября 19...
      Довольно неприятное и неожиданное приключение.
      Я отправился провести день в лесу под Фонтенбло, так как погода была великолепная, и у меня не было никакого желания оставаться взаперти в магазине. На несколько минут я остановился в Барбизоне. Проходя мимо маленькой булочной, я заметил табличку: "Закрыто ввиду смерти владельца". Моя черная одежда и незнакомое лицо привлекли внимание пожилой женщины у окна. Наверное, она подумала, что я пришел в связи с похоронными делами. По сути, она была права: я всегда прихожу на похороны, на этот непрерывный праздник смерти, траурную свадьбу. Смерть привлекает меня к себе издалека, по одной ей ведомым лабиринтам.
      - Вы пришли слишком поздно, - сказала мне старуха, - его похоронили вчера. Такой красивый мужчина! Вот несчастье! Руль его грузовичка ему воткнулся вот сюда.
      Она показала на то место, где грудь переходит в живот. Я поблагодарил женщину и пошел восвояси. Имя на витрине булочной я прочел. "Пьер", повторял я. Пьер, красивый мужчина...
      Остаток того дня я помню как будто сквозь туман. Я потерял понятие о времени, и мое ожидание протекало не по часам, но по степени убывания интенсивности света. Свет... Мой враг... Почему назвали меня лучистым именем Люсьен, меня, всю жизнь бегущего от света? Часы ожидания казались мне особенно долгими еще и потому, что я был лишен привычной обстановки. Я поспал некоторое время в машине и, когда проснулся, был удивлен, узнав, что уже два часа ночи. Я не смог бы описать барбизонское кладбище, вероятно, вполне обычное, с жемчужными венками и скорбящими ангелами. Без труда мне удалось найти самую свежую могилу, на которой цветы были свалены в кучу как стог сена. С легкостью я разрыл землю, достаточно мягкую, и открыл гроб, показавшийся мне необыкновенно большим.
      Красивый мужчина... О небо! Он был не менее двух метров ростом, могучего телосложения. Очевидно, врачи в больнице пытались спасти ему жизнь, потому что толстая повязка, испачканная в середине водянистым гноем, опоясывала его монументальный торс, покрытый жестким курчавым волосом. Никогда я не видел такого спокойного мертвеца с тяжеловатым римским лицом, с белой нежной кожей, похожей на ту муку, из которой он годами замешивал хлеб для живых. Я сразу понял, что не смогу сдвинуть Пьера ни на волос. С огромным трудом мне всё же удалось извлечь его тело из гроба наполовину. Мне казалось как будто постыдным насладиться им тут же на месте, окруженным враждебностью открытого пространства и непредвиденными опасностями. Ибо беззаконие требует стен, защищающих от дыхания земли, занавесей, скрывающих от ревнивого взгляда светил.
      Голова Пьера ритмично стукалась о боковую стенку могилы, торс его перекрутился, словно кривое дерево, в то время как его талия резко перегибалась через край гроба, высвобождая седалище, длинные и крепкие ноги были раздвинуты. Я отметил, что Пьер, должно быть, в жизни часто занимался тем, что он делал со мной, будучи мертвым. Это не беспокоило меня, но мне мешали неестественность позы, теснота могилы, шмыгающие крысы. Покидая Пьера, я кое-как уложил его в гробу и поправил на нем саван. Было похоже на некое "Положение во гроб" со мной в роли нечестивого Иосифа Аримафейского.
      Это произошло позавчера. Мне кажется, что прошло двадцать лет. Это был единственный раз, когда я не смог предложить одному из своих печальных друзей мягкость моей кровати и покой моей комнаты.
      12 января 19...
      "Жером Б. 15 лет. Без профессии. Проживал на авеню Анри-Мартэн. Кладбище Пасси. 14 часов."
      Поглядим.
      14 января 19...
      На похоронах Жерома было много народу; я пошел на эти похороны, чтобы мне легче было потом найти могилу. Но еще и просто из удовольствия, из любопытства, из сочувствия. Стоял хороший сухой морозец. Собрались все сливки общества 16-го округа 10 в кашемировых пальто и каракулевых шубах. Я оказался рядом с пожилой дамой в сиреневой шляпке, которая без умолку трещала: "Два дня болезни, которую все считали неопасной, и вдруг - крак! Он так хорошо закончил полугодие в Жансон-де-Сайи 11, какое горе для родителей, бедный Шарль, бедная Зузу, ах да, быть может, вы не знаете, но он никогда не называл свою мать мамой, а только Зузу, они оба его любили невозможно себе представить как, а вы сами-то из семьи, вы знали Жерома?"
      Я ответил, что преподавал ему латынь, но пожилая дама немедленно возобновила свой монолог.
      Родители. Отец, очень худой, очень элегантный, потерянный в своей печали, как в далекой стране. Мать, молодая женщина с удлиненными голубыми глазами, потемневшими от слез, с роскошными каштановыми волосами, выбивавшимися из-под черной вуали.
      Тучный тип, закутанный в пальто на меховой подкладке, встал над могилой и произнес надгробную речь в стиле Боссюэ12, притворяясь, что его душат слезы. Это и был настоящий преподаватель латыни.
      С наступлением ночи я припарковал автомобиль у сквера Петрарки, и всё еще раз прошло без неожиданностей. Мне кажется, что меня хранит Гермес, бог воров и вожатый мертвецов. Он подсказывает мне тысячи уловок, он провожает до моей постели предметы моего вожделения.
      Жером. Он примерно одного роста со мной, но так тонок, что его бедра почти помещаются в моих ладонях. Он не знает, что делать со своими длинными руками, ни как протянуть свои длинные ноги, он беспомощней цыпленка. Его грудь, волосы, острое лицо - соленые на вкус, как будто от пролитых на них слёз, а вот его член, до того, как я омыл его своей слюной и осушил своими ласками, чудовищно пах лавандой.
      Я вижу перед собой Жерома. Я возвращаю его на минуту из загробного царства. Из окна его личной ванной комнаты видны деревья авеню. Сама ванная комната в стиле "поп" - он так захотел, а Зузу делает всё, что он ни пожелает, - в беспорядке, с флаконами, которые он забыл закрыть, и с большими кусками английского мыла во всех углах. Есть даже электробритва, спрятанная в глубине выдвижного ящика от взгляда Зузу: если она увидит, то будет смеяться над ним! Она входит к нему без стеснения, даже без стука. Пока он чистит зубы, он видит в зеркале умывальника ее улыбающиеся голубые глаза. Она щиплет его за ягодицу, треплет его волосы, целует между лопаток выступающие позвонки, потом убегает со смехом. Он бежит за ней, рот весь в зубной пасте, кидает полотенце, оно шлепается с глухим звуком в захлопнувшуюся дверь.
      Сидя на биде, Жером намыливается лавандовым мылом, долго, очень долго.
      Закрыв глаза, он видит женщину, чьи каштановые волосы обрамляют пустое пространство, в которое ему никак не удается поместить лицо. Он напрягает воображение, он ищет это лицо с упрямством насекомого, ему кажется, что он поймал нужный образ, но нет, это не то, не то.
      15 января 19...
      Сегодня ночью я поставил кресло в моей комнате прямо перед большим венецианским зеркалом, которое я очень люблю. Я посадил Жерома к себе на колени и стал покусывать его спину с серебристым отливом, прямо между лопаток, туда, куда Зузу его наверняка целовала, играя с ним. В серых прожилках зеркала, среди морозных ветвей орнамента, я видел Жерома, пляшущего, как огромная кукла, под ударами моей страсти.
      16 января 19...
      Жером. Иероним. В своем "Саде наслаждений" Иероним Босх изобразил двух юношей, забавляющихся с цветами. Один из них вставил наивные ромашки в задний проход своего товарища.
      Сегодня вечером я сходил в цветочный магазин за венериными башмачками и украсил ими своего друга Жерома, цвет которого уже прекрасно сочетается с желтыми, зелеными, коричневыми и фиолетовыми оттенками орхидей. Они имеют тот же самый клейкий плотский отблеск; они достигли триумфальной стадии материи в своем зените, той высшей самозавершенности, которая предшествует лихорадке разложения. Вытянувшись на боку, Жером кажется спящим, его член лежит в чашечке наполненного соком цветка, а бледные пятна расцветают каскадом вокруг темных синяков, украшающих его тайную розу.
      Я думал, что у Жерома глаза его матери, но, приподняв веко, увидел радужку темно-зеленого, с карим оттенком, цвета: того, который можно видеть на вязких лепестках венериных башмачков.
      19 января 19...
      Жером, возвращенный ночи, Жером, возвращенный бездне, по какому течению плывешь ты, пьяный корабль? 13
      Я тоже скоро погружусь в смерть, как Нарцисс в свое отражение.
      15 апреля 19...
      Утром я обнаружил, что квартиру заполонили большие синие мухи. Откуда они взялись? Горничная, которая как раз была здесь, побежала в аптеку за средством от насекомых. Ужас. Жужжащие тельца устилали ковер, в то время как химический запах заполнял помещение и не хотел выветриваться через окна.
      Горничная беспрестанно бормотала какие-то странные проклятья, в которых я уловил угрожающий намек: "Это ненормально... это должно было случиться... Это уже верх всего... Вот это что... Не нравятся мне такие штучки...", и тому подобное. Скоро и эта от меня уйдет.
      23 апреля 19...
      Нашел у Тристана Корбьера отличное выражение: "Наслаждаться как повешенный"14.
      2 мая 19...
      Прошло уже почти четыре дня, как я расстался с Женевьевой и ее малышом. Если бы меня действительно видели и засекли, за мной бы уже пришли. Но эти последние часы были действительно нелегкими для меня.
      Я пошел за этой молодой женщиной на кладбище Пантэна15 - совершенно безрадостное место. Я не знал, отчего она умерла, поэтому для меня было большим сюрпризом, когда я обнаружил на ее руках новорожденного младенца. Меня не слишком воодушевила эта семейная обстановочка.
      Женевьева была решительно красива. Наверное, она много страдала, не только своим бедным растерзанным телом, но еще более душевно, потому что на ее лице был отпечаток той особой печали, которая присуща тем, кто уходит, не желая этого. Мне нравилась прозрачность ее кожи, бледность ее больших грудей. Пользоваться ее половыми органами оказалось невозможно, там всё было настолько ужасно, что мне даже не хотелось туда смотреть. Я тихонько перевернул тело Женевьевы, и, проскользнув в тень ее роскошных ягодиц, излился "как повешенный" в этот лабиринт, чуждый неприятностям деторождения.
      Я поиграл немного, лаская ребенка, маленького мальчика, который, впрочем, вовсе не был красив, со сморщенным личиком, распухшими конечностями, большой головой. Ледяная нежность его кожи, шедший от него сильный запах шелкопряда внушали мне действия более определенные. Я положил безымянное дитя к себе на бедра, так что его голова оказалась у меня на коленях, согнул его ноги под прямым углом, чтобы ступни почти касались моей груди. Я вошел между его бедрами, но вскоре понял, что не испытываю от этого никакого удовольствия. Его плоть показалась мне вялой, как молочный кисель. Из глупого упрямства я продолжал, ускоряя движения, до конца, который отнюдь не привел меня в экстаз.