Выгодная смерть

      Поставив стакан на столик, он поворачивается к прокурору и чуть охрипшим голосом произносит:
      - Конечно, этот бедняга Конти... Де Витис явно ждал этих слов, ибо его реакция мгновенная и жесткая:
      - Бедняга - слово неподходящее. Но тема эта небезразлична и самому Вердзари - он запальчиво бросает прокурору:
      - Ну тогда, значит, простак... По меньшей мере наивный простак, вы должны признать это... Угодить в такую примитивную ловушку!
      - Это слово мне тоже не нравится. Я не считаю простодушие смягчающим вину обстоятельством. За наивностью часто скрывается болезненное самомнение, возмутительное чванство. Эти простачки - люди опасные. Вечно угнетенные положением неудачников, они считают себя жертвами и потому нападают на всех и вся, надеясь хоть так привлечь к себе внимание... Конти - один из таких субъектов, спаси нас от них Господь... У них всегда наготове указующий перст и дежурное обвинение, но людям не нравится, когда напоминают об их слабостях. Мне кажется, при назначении на определенные должности не следует отдавать предпочтение слабонервным и взвинченным донкихотам.
      Вердзари сидит молча, сраженный этим словесным залпом. Де Витис - самый настоящий фокусник, в его умелой интерпретации любое достоинство превращается в недостаток, и наоборот. Слушаешь его и кажется, будто всякая ценность беспрестанно меняет знак: с плюса на минус, с минуса на плюс. Иначе он не был бы служителем Закона. Поэтому Вердзари решает выслушать его до конца. У этих людей всегда есть чему поучиться. Но Де Витис не уверен в произведенном эффекте и тем же тоном продолжает:
      - Так называемые наивные люди гордятся этим трогательным эпитетом, словно почетным титулом, однако они бесхребетны и лишены чувства реальности. Они из породы мечтателей, а мечтатели - и это неопровержимо доказал нам Конти бывают ужасны, когда ими вдруг овладевает желание действовать. Они нагибают головы, точно быки, и несутся вперед - жертвы собственного воображения. Разве не так? Наивность - отнюдь не невиновность; это единственный грех, который не прощается.
      - Одним словом, - отваживается заметить Вердзари, против воли втянутый в такой разговор, - если они начинают действовать, то это оборачивается против них, а если продолжают сидеть в своем углу, то становятся мишенью самых жестоких проделок. Не знаю, что за жизнь у негодяев, - полагаю, я никогда не был одним из них, - но жизнь честного человека, несомненно, чудовищна...
      - Вижу, вы меня прекрасно поняли, - улыбаясь, перебивает Де Витис, - мир полон честных людей, и распознать их можно по тому, что дурные дела им удаются гораздо хуже, чем остальным. Именно так и случилось с Конти.
      Таким образом, большинству из них суждено попасть под удар, даже если они не совершили реальных преступлений, поскольку их вялый, нерешительный характер обрекает их на заклание. Честность, дорогой Вердзари, это добродетель немногих, тех, кто не добился и никогда не сможет добиться успеха. Вся штука в том, чтобы уметь маскироваться и никогда не выражать себя в поступке, который неизбежно настораживает и раздражает. Находясь среди стада, бесполезно лаять, лучше вилять хвостом. А в душе у этих наивных простачков всегда прячется стадное чувство.
      Но Вердзари не так наивен - долгая речь прокурора его не слишком убедила. Он остался при своем мнении и продолжает кружить вокруг да около:
      - Но ведь ее измена.., последняя в длинной цепи скандальных измен.., и то, как он узнал об этом.., беднягу просто втянули в это дело!
      - Все верно, однако именно неспособность трезво рассуждать в такой тривиальной ситуации и погубила его, превратила в козла отпущения. - И с неожиданной горячностью Де Витис добавляет:
      - А в сущности, что такое измена? Это любовь, принявшая болезненные формы, это, по сути своей, верность наизнанку. Партнера больше всего любят как раз в ту минуту, когда решаются ему изменить. Именно в момент измены связь становится самой тесной и прочной.
      Видя широко раскрытые удивленные глаза комиссара, он продолжает настаивать:
      - Разве можно считать любящими супругов, ни разу не изменивших друг другу? Любви следует бросать вызов, дорогой Вердзари, постоянно подвергать испытанию и оспаривать. Она должна пройти через все опасности и от этого либо окрепнуть, либо стать трупом. У меня нет под рукой подходящего примера, однако необходимо отметить, что адюльтер требует определенных усилий, чтобы избежать разоблачения и злословия окружающих, - и чем объяснить эти заботы, если не взлетом любви к постоянному партнеру, с которым тебя связывают неразрывные узы? Поверьте, измена неотделима от самой сущности любви, это наиболее живучая ее часть - молодой побег, обновляющий соки, без которого корни и ствол давно сгнили бы. Наш общий друг не понимал этого. А ведь его жена, так часто отдаваясь другим, по-своему была воплощением преданности. Она хотела видеть мужа более влиятельным, более значительным, хотела, чтобы с ним считались, и без конца изменяла ему лишь затем, чтобы улучшить его общественное положение. Но он так и не сумел этого понять.
      Вердзари слушает его молча, с восхищением. Поистине правящий класс умеет перелицовывать для пользы своего дела даже вековые предрассудки. Сам он человек грубоватый, привык опираться только на реальное, осязаемое, но всегда восхищался чудесами диалектики. Он считает их чем-то вроде завязки захватывающей драмы, которая разрешается неожиданным, но волнующим финалом. Сейчас ему пора высказаться, пока собеседник не завелся опять.
      - В общем, ему следовало платить ей той же монетой, и тогда их взаимная страсть не знала бы предела, а истинная любовь не угасла бы никогда... Вердзари заканчивает эту ироническую фразу горьким замечанием:
      - Но теперь уже слишком поздно, не так ли?
      Однако Де Витиса не проймешь, он отвечает с полной невозмутимостью, словно речь идет о чем-то обыденном:
      - Отнюдь нет. При хорошем адвокате, добросовестных присяжных и поддержке, которую, как мне кажется, следует ему оказать, к нему отнесутся со всем возможным вниманием. В конце концов, убийство из самых банальных.
      Тут Вердзари, и не пытаясь оспаривать доводы прокурора, обращается к делу:
      - До суда пока далеко. Как минимум надо, чтобы в деле обнаружили виновного.
      - Виновный у нас уже есть, взяли тепленьким, и никому не придет в голову придираться, притом что процесс будет перенесен в Палермо, дабы избежать подозрений о возможном воздействии на суд.
      - В Палермо! Вот это ход! В Сицилию - на родину преступлений во имя чести!
      - Все это - простая последовательность событий, естественно вытекающих одно из другого... И потом: был ли Конти счастлив когда-нибудь?
      Тут Вердзари теряет выдержку; он не против словесной эквилибристики, но она не должна быть самоцелью. Поудобнее устроившись в шезлонге, он цедит сквозь зубы:
      - Счастье, счастье! Никто и никогда не знал, что это такое!
      Де Витис не согласен с комиссаром, у него на все готов ответ, и, любуясь великолепным пейзажем, он с чувством произносит:
      - Нет, дорогой Вердзари, счастье есть, и оно не бывает ни слишком трудным, ни невыносимым, как хотят нас уверить нетерпеливые и поверхностные люди вроде Конти. Гарантия счастья - это максимальный цинизм и самая тщательная взвешенность каждого поступка. Счастливые люди бережно несут в себе это редкостное ощущение, словно наполненный до краев бокал, который может пролиться и разбиться от малейшего лишнего движения; но какое удовлетворение испытываешь от сознания наивысшей наполненности! Как видите, абсолютная противоположность этому Конти, который раздавлен собственной убогостью... Люди могут не знать счастья сами, но счастье других никогда не ускользает от их внимания, вот и Конти не мог перенести счастье жены, так непохожей на него. Он завидовал ей, а зависть - источник ревности.., не так ли?
      Неподражаемый прокурор снова наклонился над столиком, чтобы вылить в пустой стакан комиссара оставшееся в бутылке.
      Вердзари сидит, не шелохнувшись, и смотрит на него, но не может устоять перед открывшейся лазейкой и осторожно замечает:
      - Надо всем этим словно витает воля Всевышнего...
      - Такое предположение опасно. Из него вытекает, будто что-то может совершаться помимо этой воли. Нет, не может. Просто в других случаях воля эта выражена не так явно. В сущности, Бог всегда на стороне сильнейшего, вся история человечества есть не что иное, как свидетельство его пристрастий. Кротость, слабость, смирение равнозначны катастрофе, но они делают историю и рано или поздно вызывают тяжкие, необратимые последствия. Взять хотя бы Конти... Бог и власть - одно и тоже. Бог, как власть, желает всегда быть любимым и почитаемым...
      Солнце близится к закату, а на глади моря, далеко-далеко, появляется след от водных лыж. Лодку на таком расстоянии различить невозможно, а блестящий след движется как бы сам по себе. На густом насыщенном кобальте он кажется чертой, подведенной под чем-то очень важным.
      Первым разговор возобновляет Вердзари.
      - Итак, вы оправдываете виновных! - негодует он. Но Де Витис и на сей раз не теряет хладнокровия.
      - Не совсем так. Именно потому, что они провинились, я теперь дорожу ими гораздо больше. Поверьте, самые ценные и доверенные люди в вашем окружении те, кто дал вам неопровержимые доказательства своей низости. Верность за гарантию безнаказанности, понимаете? Взгляните хотя бы на наших политических деятелей: что, по-вашему, помогает им держаться на плаву? У раба есть только одна цепь. У честолюбца их столько, сколько найдется людей, которых он может использовать с выгодой для себя.
      - А вдруг они взбунтуются...
      - Дорогой Вердзари, победа без опасности - бесславная победа. Впрочем, слово теперь за ними, и если они выберут зло - что ж, их дело, не нам отнимать у них радость реванша... Надеюсь, у вас нет сомнений по этому поводу?
      На столь прямо поставленный вопрос Вердзари отвечает не сразу, он отхлебывает из стакана и бормочет:
      - Какое-то противное оцепенение во всем теле.., оно пройдет, я уверен. Видите ли, у меня вообще вялая конституция, а развалиться перед самой пенсией...
      - А вот этого вы не должны были мне говорить, - весьма бесцеремонно перебивает его прокурор. - Как вы думаете, смогу я проследить за вашими документами, если вы сами мне не поможете? А если документы попадут неизвестно в чьи руки, то не помешает ли это вам занять должность, к которой вы стремитесь и которой, безусловно, сможете достичь, чтобы будущая пенсия была не столь скудной?
      Тут Де Витис встает и, шагнув к пожилому комиссару, говорит суровым, почти угрожающим голосом:
      - Ваша жертва тоже была красивой женщиной, помните? О, конечно, то был несчастный случай, но разве он произошел бы, если бы вы не пили весь вечер?
      Очевидно, он может позволить себе такой тон, поскольку Вердзари, вместо того чтобы возмутиться, остается неподвижен. Тень великого мужа закрыла ему не только вид на море, но и пути к спасению. Он протягивает руку к стакану и опорожняет его с гримасой отвращения.
      - Эта ваша слабость, между прочим, - продолжает неумолимый собеседник, не первый раз ставит меня в неприятное положение. И каждый раз я покрываю вас - не только в ваших, но и в моих интересах, разумеется. Прокуратура в главном городе провинции должна быть чиста как зеркало, хотя бы формально, и в этом зеркале должны отражаться все, кому приходится иметь с ней дело.
      - Такой уж у меня характер... - вздыхает Вердзари.
      - У людей с характером - скверный характер, дорогой комиссар. И потом, мы с вами не можем позволить себе такую роскошь - иметь характер!
      Он убирает бутылку и стакан, явно давая понять, что беседа окончена и вопрос решен, потом замечает:
      - Знаете, что сказал Клаузевиц? "Нужно оставить противнику иллюзию, что он близок к победе, иначе радость окончания войны будет неполной". Но будьте уверены: тот, кто побеждает на самом деле, всегда остается незапятнанным, какова бы ни была его тактика.
      - Незапятнанным? Вот неожиданное слово!
      - Но оно отвечает той единственной концепции правосудия, какой придерживаются в нашей стране.
      Солнце уже зашло, и его отблеск покрывает гладь моря серебром. На некоторое время оба забывают обо всем, любуясь медленной сменой красок. Наконец Вердзари встает и, повернувшись к лестнице, ведущей вниз, нарушает молчание:
      - А Фавити?
      Де Витис отвечает важно - как человек, который добился желаемого:
      - Можете доверять ей, как мне самому.
      Необходимость ждать обратно пропорциональна социальному положению человека. Чем выше ты стоишь на общественной лестнице, тем меньше приходится тебе ждать, а вот бедняк, можно сказать, всю жизнь проводит в ожидании: на почте, в приемной врача, на перроне вокзала. Поезд у него, как правило, не скорый, а пассажирский, зачастую ему приходится путешествовать на своих двоих, это словно еще больше растягивает ожидание. Тот, кто зависит от другого, всегда в ожидании, с утра до вечера, и все ждет чего, - то от завтрашнего дня. Но это "что-то" либо не наступает вовсе, либо каждый раз обманывает ожидания верный знак незащищенности и несвободы человека. Сильным мира сего не нужно надеяться, им незачем сидеть в приемной.
      Этторина Фавити заждалась. Его превосходительству пора бы уже вернуться. Последний поезд из Риомаджоре приходит в восемь тридцать, а сейчас уже больше девяти. От вокзала до виллы "Беллосгуардо" всего несколько минут на такси, и ей не терпится узнать, чем кончилось свидание, для которого она предложила воспользоваться домом ее родителей. Хоть бы он поскорее вернулся. Когда решается твоя судьба, неизвестность с каждой минутой все тяжелее.
      Она на кухне, держит ужин на плите, чтобы не остыл, но делает все машинально, мысли ее далеко, они вернулись к недавним мгновениям черной, грызущей тоски, от которой у нее кружится голова: прошлой ночью ей приснился очень странный сон, и она никак не разберет, что бы он мог означать. В сотый раз приподнимает она крышку кастрюли и загадывает: если к приходу Де Витиса соус не остынет, значит, все будет хорошо. Затем решительно закрывает кастрюлю: до приезда хозяина она ее больше не откроет.
      Вот он наконец. Такси притормаживает и въезжает в сад; от скрипа гравия под колесами на душе у Этторины становится спокойно и печально: еще секунда и она все узнает. Де Витис входит в дом, и достаточно видеть его спокойные, впервые за долгое время не закрытые темными очками глаза, чтобы забыть все страхи, а его веселый голос залечивает любые раны.
      - От свежего воздуха у меня разыгрался аппетит! Итак, дело сделано. Этторина спешит на кухню, возвращается оттуда с большим блюдом и, ободренная хорошим настроением прокурора, не выдерживает:
      - Ваше превосходительство...
      - Ну-ну?
      - Мне сегодня приснился сон...
      - Бесконечная тень истины...
      - Только, пожалуйста, не смейтесь надо мной, сон очень странный...
      - Это была цитата из Пасколи!
      - Никак не могу отвязаться от этого сна.
      - Так расскажи мне его.
      - Не знаю, как начать. Он такой запутанный, прямо настоящий роман.
      - Начинай с места действия.
      - Старый замок с башнями и подземельями...
      - Вот видишь... А теперь действующие лица!
      - Преступники... Банда преступников, которая хочет уничтожить человечество...
      - Это не ново! - Он указывает ей на стул. - Садись, садись...
      - .. Они крали с кладбищ покойников и делали им уколы, от которых те превращались в роботов. И эта компания все росла и росла - люди-то каждый день умирают - и постепенно превратилась в огромную армию покойников со всех концов земли, а живых становилось все меньше, и скоро им предстояло исчезнуть совсем...
      - Как интересно, продолжай!
      - Но вот они откопали одну женщину, красавицу, но она не умерла, ее похоронили еще живую...
      - Мнимоумершая...
      - Вот-вот, и она приходит в себя в подземелье замка, куда ее поместили, чтобы потом сделать ей укол, и сначала она ничего не может понять...
      - Еще бы!
      - А когда понимает весь этот ужас - что убежать невозможно, - продолжает прикидываться мертвой...
      - В некоторых случаях это единственный путь к спасению.
      - .. А чтобы выжить, она ворует еду. Но ей, конечно, хочется освободиться и спасти погибающее человечество. И вдруг ей приходит в голову одна вещь. Она спасет мир через любовь!
      - Как романтично!
      - Она соблазняет стражника и, забеременев от него, начинает сеять жизнь среди царства смерти, и вот живых становится все больше, и бандиты не знают, как им быть...
      Этторина заканчивает рассказ и доверчиво спрашивает Де Витиса:
      - Что вы об этом думаете, ваше превосходительство?
      - Грандиозная затея, прямо-таки воссоздание мира, и, насколько я понял, женщина, призванная предотвратить подобную катастрофу и восстановить естественный порядок вещей, послана самим Провидением. Она избранница, и ей дано орудие мести...
      Де Витис делает небольшую паузу, чтобы отпить из бокала. Приятно, что Этторина сообразила приготовить ему бутылочку в холодильнике.
      - .. А месть, дорогая моя, сладка, особенно для женщины. Но надо уметь вкушать ее, иначе можно испортить желудок... Ты согласна со мной?
      Этторина молча кивает и, удовлетворенная, принимается убирать со стола. Когда она уносит посуду, он пожирает глазами ее могучее тело, при каждом шаге буквально исходящее радостью. Но это самое большее, что она может сделать для хозяина после всех пережитых им страхов.
      Де Витис, зажав большим и указательным пальцами стройную ножку хрустального бокала, смотрит, как она шествует на кухню и обратно: судя по всему, его глаза и небо снова функционируют превосходно.
      Глава 7
      Между двух огней. Говоря - всегда рискуешь. Уйти в отставку в чине квестора.
      Как всегда по утрам, Берарди поглощен чтением спортивного раздела "Газетт", когда хорошо знакомое ему нарастающее гудение лифта заставляет его оторваться от этого занятия. Но на этот раз, хотя лифт прибыл именно на его этаж, он не прячет газету, а только кладет указательный палец на прочитанную фразу и ждет, когда откроется дверь. Де Витис еще в отпуске, Конти под следствием, а больше ему бояться некого: он завоевал право на покой и безмятежное чтение, в чем так нуждается.
      Он держит газету развернутой без всякого стеснения, даже с некоторым вызовом, что доставляет ему огромное удовольствие. Хватит хитрить, хватит изворачиваться, больше не надо мгновенно прятать газету при отдаленном шуме шагов и скрипе двери, как это было при Де Витисе. Только заслышав лифт, он уже впадал в панику, от трели звонка его бросало в дрожь, ведь его превосходительство не желал ничего слушать: "Тут вам не вокзал и не приемная дантиста, так что уберите газету!" А он уже не мальчик, чтобы его регулярно отчитывали.
      Нордио - это другое дело, он настоящий синьор, с ним Берарди даже шутит, проверяя, кто из них лучше знает игроков и турнирную таблицу чемпионата. Кроме того, Нордио прекрасно помнит составы команд, и между ними нередко возникает оживленная дискуссия, которая, то прерываясь, то разгораясь снова, иногда растягивается на целый день, а то и заканчивается на следующее утро. Не то что Де Витис с его безумным чванством.
      Двери лифта открываются, из него выходит Вердзари в слишком широком и сильно измятом костюме. Слава Богу, хоть сегодня оставил дома свою глупую собаку, радуется Берарди, - позавчера из-за нее тут такое было! Эта собачка чуть не прыгнула на Нордио, и Берарди пришлось бросаться на помощь: она не слушалась даже хозяина. Нордио чуть не умер со страху и, естественно, накричал на Вердзари:
      - Оставляйте ее дома, комиссар, здесь ведь государственное учреждение, а не поляна, где ищут трюфели!
      И потом, этот комиссар - вот нахал! - сразу переходит на "ты", а Берарди после стольких лет службы этого не переносит, он ведь не продавец в лавке, а дежурный в приемной прокурора.
      Вердзари подходит и лаконично осведомляется:
      - У себя?
      - У себя.
      Берарди не теряется, даже не встает со стула: пока Нордио за него, он чувствует себя очень уверенно. Может быть, со временем удастся устроиться старшим продавцом и перебраться в Геную, где его сын служит у Фассио.
      - Скажи ему, что я здесь и хочу с ним поговорить.
      - Он ждет вас, ждет! - И с плохо скрытым раздражением:
      - Он давно вас спрашивает, идите, идите... - И вместо того чтобы проводить, Берарди лишь кивает в сторону коридора.
      Когда заходишь к человеку в кабинет, а он в это время разговаривает по телефону, - сразу чувствуешь себя лишним. Но деваться некуда. Хотелось бы выйти за дверь под каким-нибудь предлогом, да боишься показаться смешным. Хозяин кабинета замечает твое замешательство, но прекратить разговор не может и начинает объясняться с тобой знаками, давая понять, что разговаривает с важной персоной и по важному делу. Так он и разговор продолжает, и высказывает тебе свое дружеское расположение. То, что собеседнику на другом конце провода отдают предпочтение, а тебя, стоящего в двух шагах, заставляют ждать, делает ситуацию комичной, и, оказавшийся меж двух огней, хозяин кабинета, желая как-то сгладить неловкость, принимается сокрушенно разводить руками и взволнованно расхаживать взад-вперед, насколько позволяет телефонный шнур.
      Войдя в кабинет Нордио, Вердзари застает его за весьма интимным телефонным разговором, и в первый момент это его смущает. Однако он уже здесь, уйти было бы глупо. Он постучал и, услышав в ответ бормотание, которое принял за "войдите", вошел. Сейчас, слушая уклончивый, осторожный разговор Нордио и видя его извиняющиеся, неловкие и ненатуральные жесты - "ничего не поделаешь, важная деловая беседа!", - он невольно думает о странной судьбе, преследующей человека с первых сознательных лет жизни и обрекающей его на постоянное, систематическое вранье - в словах и в деяниях; вранье воздвигает вокруг него столь высокую стену, что в конце концов она становится непреодолимой. Ложь господствует надо всем даже в минуты внезапной искренности: когда они наступают, то вызывают стыд и явную неловкость.
      Растерявшийся при появлении комиссара, Нордио что-то жалко лепечет в трубку. Вердзари сразу догадался, что на другом конце провода - его пассия, и, по правде говоря, не слишком удивился. Он прекрасно знает, кто она такая, и роман этот его не волнует.
      При других обстоятельствах он бы вышел и подождал за дверью, но поскольку Нордио так настойчиво разыскивал его и распорядился немедленно впустить, то вот он здесь, и пускай Нордио любуется его ехидной физиономией.
      Но есть и более существенная причина, заставляющая его остаться: Вердзари убежден, что, желая скрыть нечто, люди могут поведать об этом гораздо больше, чем если бы сразу сказали правду. Правда ослепляет, а в мягких сумерках лжи высвечиваются самые мелкие подробности. Поэтому он прислушивается к телефонной беседе Нордио с профессиональным интересом. Самая беспроигрышная ложь - это умолчание, тут всегда можно отпереться, а когда не договариваешь, недолго и влипнуть. Говоря - всегда рискуешь.
      Наконец Нордио заканчивает свою односложную беседу; не успевает он предложить комиссару сесть, как тот плюхается на стул и заявляет:
      - Как видите, собаку я на этот раз оставил дома... Я не хотел, чтобы сегодня повторилось то же самое... Она, конечно, нервная, моя собачка.., но ума необыкновенного. - Перед последними словами он делает небольшую паузу.
      Нордио испытывает некоторую неловкость, однако он все же находится в своем кабинете и при исполнении служебных обязанностей. Поэтому приступает прямо к делу:
      - Извините, что я на вас так наседаю, но ведь и на меня наседают тоже. Вы должны понять, газеты не вечно будут молчать об этой истории. - И, заранее предвидя ответ Вердзари, скорбно добавляет:
      - Поверьте, нам всем пришлось несладко...
      - Особенно убитой! - вырывается у Вердзари. Прежде чем Нордио успевает ответить, он переходит на серьезный, деловой тон:
      - Правда, излишняя торопливость может привести к роковым последствиям, особенно когда в деле есть нерешенные вопросы, белые пятна...
      - Которые, по-моему, уже не актуальны после признания обвиняемого.
      - Какого обвиняемого?
      Вердзари проговорился, но Нордио не теряет хладнокровия.
      - Конти, какого же еще? Он единственный, и, насколько я понимаю, другого не будет. На Де Витиса и Каррераса дела не заводятся, будут только вынесены административные взыскания. Первым займется Высший юридический совет, поскольку речь идет о простом дисциплинарном нарушении, второй предстанет перед Контрольной комиссией, когда мы передадим бумаги в палату депутатов.
      - Поскольку судебно-медицинский эксперт в своем заключении... Тут терпение Нордио лопается.
      - Заключение выправлено по форме и подписано, так надо ли опять поднимать вопрос о времени смерти, основываясь на сомнениях такого горе-ученого, как профессор Липпи? Вы, наверное, тоже слышали, при каких обстоятельствах он загубил свою научную карьеру и сколько неясных и до сих пор невыясненных причин заставили его стать судебным медиком, чтобы получше замести следы. Нет врачей бездарнее, чем те, что становятся чиновниками: им хочется продемонстрировать свои профессиональные достоинства, от которых уже мало что осталось. Когда представляется такой случай, их не остановишь. Липпи воображает, будто настал его звездный час. Я слушал его, слушал, но его версия не подтверждается свидетельскими показаниями. Время смерти указано в заключении и закреплено его подписью. Другим оно быть не может. - И добавляет уже не так жестко:
      - Впрочем, может быть, вы представите мне новые улики, а Липпи - новое заключение, достойное доверия и подкрепленное доказательствами.
      Нордио, безусловно, превосходно образованный юрист и сделает большую карьеру. Это дело было для него большой удачей, и неудивительно, что он отстаивает свои выводы. Вердзари это прекрасно понимает. И хотя слова Нордио нисколько его не убедили, он лаконично отвечает:
      - Вы прокурор, вам и решать!
      Это вызывает бурное одобрение Нордио.
      - Не сомневайтесь, дорогой Вердзари, все будут в выигрыше, вы тоже получите, что вам положено и давно вами заслужено. Я подробно доложил в Рим о такте и выдержке, проявленных вами при работе в таких сложных условиях...
      Старому комиссару этот комплимент кажется просто не очень удачной попыткой сменить тему и завершить разговор. Поэтому он прощается с прокурором и с иронической улыбкой направляется к двери, бросив на ходу:
      - Надо признаться, вы мне очень помогли...
      Выходя из Дворца правосудия, Вердзари размышляет о многочисленных и заманчивых обещаниях, которых он за последнее время наслушался. Скоро на пенсию, и все кругом прямо из кожи вон лезут, чтобы она была как можно больше. Конечно, жаль будет уйти с работы, не дослужившись до высокого чина. Он не простак; в отличие от Конти, он всегда знал, что движет миром, хотя никогда не извлекал из этого выгоды - скорее от недостатка проворства, чем от избытка честности. Но сейчас становиться в позу просто глупо, более того - преступно, если принять во внимание жену с кучей болезней, невыплаченную квартиру и троих сынков-лодырей на шее. Конечно, случай с этой бедняжкой, которую он сбил на дороге в Сарцану, тоже сыграл свою роль. Но не это решило дело, о чем он и намекнул Де Витису; главной причиной, заставившей его сдаться, было ощущение, что героическая стойкость тут мало что даст. Игра сыграна, и единственным результатом его героизма может быть перевод куда-нибудь далеко от дома и без всякой надежды на повышение. А ведь совсем неплохо уйти в отставку в чине квестора, и чтобы тебя потом до конца жизни так величали.
      Как человек искренний, Вердзари всегда считал политиков людьми лживыми, пустыми, эксплуатирующими свое более или менее громкое имя, без которого они ничего не стоят и которое они не устают повторять как для удовольствия, так и для саморекламы.
      А он, увы, принадлежит к другой части человечества; к тем, кто не умеет просить, а уж если приходится, то делает это так неуклюже, что полезнее промолчать. И вот теперь, под занавес, ему улыбнулась удача; он ее не искал, его к ней подтолкнули, и он ее из рук не выпустит.
      Глава 8
      Язык цветов. Клецки по-генуэзски. Необходимость многому учит. Умение вести себя непринужденно.
      Так называемый язык цветов основан на совершенно случайных, поверхностных ассоциациях. Надо вникать в его символику, чтобы понять: речь идет о простой условности. Но так или иначе, а на этом языке одуванчик олицетворяет нежность и склонность к бурным проявлениям чувств, нарцисс - себялюбие, полынь горечь, лилия - чистоту.
      Это растение семейства лилейных пришло к нам из Греции, а точнее, с полуострова Халкидики, что расположен между Салоникским заливом и проливом Дарданеллы. Лилию выращивали как декоративное растение; именно из-за своей ослепительной белизны она стала символом чистоты. Простота формы сделала лилию широко распространенным мотивом геральдики: золотая лилия на голубом фоне была гербом королей Франции, белая на алом - гербом Флорентийской Синьории.
      Матильде Маццетти, одержимой страстью ко всему чистому и незапятнанному, удалось вырастить несколько экземпляров лилии в своем рабочем кабинете, и теперь сюда приходят коллеги со всей прокуратуры, чтобы насладиться их нежным запахом.
      Это оказалось не так уж трудно. Надо было только взять деревянный ящик, в каких продают фрукты на рынке, наполнить его землей с подходящей подкормкой, старательно взрыхлить и посадить тщательно отобранные луковицы, а затем поливать их, как сказано в учебниках по садоводству. Руководимая опытной Этториной, Матильда делала все по науке - и вот наконец из черной земли показались ростки, а вскоре появились и бархатистые белоснежные бутоны. Это случилось солнечным утром, и, чтобы отметить событие, обрадованная секретарша Де Витиса угостила - конечно же, безалкогольными напитками - всех коллег со своего этажа. Сколько стараний, сколько забот предшествовало этому!
      Вот, скажем, борьба с вредителями. Пустяк вроде бы, но у цветов, как и у людей, самые чистые и уязвимые особи подвергаются самым жестоким нападениям. Ей кое-что известно об этом: вплоть до вчерашнего дня она вынуждена была выслушивать поток гнусностей, нескончаемые грязные обвинения - в надежде помочь его превосходительству. Дело стоило того: сегодня Де Витис уже вне опасности.