Русь изначальная - Утонуть в крови. Вся трилогия о Батыевом нашествии

– А другие храбрецы, кроме тебя, в дружине Воинега были? – спросил Юрий Игоревич.

– Были, – ответил Лукоян, – токмо все они полегли в битве. Один я в живых остался. Кабы не сломался мой меч, то не взяли бы татары меня в плен.

– Что сказал тебе Батый, когда тебя привели к нему? – прозвучал вопрос муромского князя.

– Батый сказал мне через толмача, что он будет пить кумыс и думать, какой смерти меня предать, – молвил Лукоян. – Тем временем ханские слуги складывали рядком всех убитых при взятии Нузы мунгалов. Батый осмотрел мертвецов и велел сжечь их на костре, такой у татар обычай. При этом колдуны ихние били в бубны и плясали с дикими завываниями.

– Тьфу, мерзость какая! – вырвалось у Всеволода Михайловича.

– Что было дальше? – поинтересовался Юрий Игоревич.

– Предложил мне Батый испить кумыса из своей чаши, но я отказался, – продолжил Лукоян. – Тогда Батый предложил мне стать его нукером. Я опять отказался. После этого Батый велел снять с меня веревки и отпустить. Мунгалы дали мне коня, и шестеро Батыевых нукеров сопровождали меня почти до самой Оки. Перед тем как повернуть обратно к своему стану, мунгалы вручили мне кожаную сумку и передали устное послание от Батыя к рязанскому князю.

Я-то поначалу думал, что в сумке еда мне на дорогу. А когда заглянул внутрь, вижу, там лежит голова Воинега. Заплакал я тогда от бессилия своего, так в слезах до самой Рязани и ехал.

Лукоян тяжело вздохнул.

– Ступай, друже, – сказал сотнику Юрий Игоревич. – Отоспись. Скоро у тебя будет возможность поквитаться с нехристями и за Воинега, и за соратников своих.

Когда сотник скрылся за дверью, Юрий Игоревич обвел присутствующих долгим взглядом и промолвил:

– Значит, татары уже возле Нузы стоят, от Рязани в двадцати верстах, а от Белгорода – в пятнадцати. В нетерпении пребывает Батый, торопит нас с выдачей дани и изъявлением покорности. Что делать станем, братья?

– Медлить больше нельзя, пора выдвигать полки к Черному лесу и ударить на татар! – решительно проговорил Роман Ингваревич.

– Так ведь не все еще ратники подтянулись к Рязани, – заметил Глеб Михайлович, средний брат пронского князя. – Надо бы еще обождать денек-другой.

– Нельзя более ждать! – возразил Роман Ингваревич. – Коль расчухают мунгалы, что мы силу ратную против них собираем, мигом вся их орда в одном месте соберется и к сече изготовится. Пока же станы татарские по степи разбросаны, а это нам на руку, братья.

– Роман прав, – сказал Юрий Игоревич, – пора за мечи браться, други мои. Несметную рать нам все равно не собрать, а посему лишь на внезапность и храбрость уповать нам приходится. Давайте же урядимся, в каком порядке полки наши на татар выступят, кто с головным полком пойдет, кто фланги держать будет, кому в дальний охват идти. Примерное расположение становищ татарских мы знаем. Самый ближний стан мунгалов передвинулся к Нузе, как выяснилось ныне. Самый дальний где-то в степи, у истоков реки Воронеж. Батыев стан где-то возле Черного леса…

Князья расстелили на столе нарисованную на холсте углем карту местности к югу от Оки и собрались вокруг нее плотным кругом. Было решено, что на татарский стан близ Нузы нападут полки муромского князя и князя белгородского. Князья пронские и основная рязанская рать во главе с Юрием Игоревичем должны были выйти к Черному лесу в обход Нузы, чтобы ударить по главной Батыевой ставке. Братьям Ингваревичам с их конными дружинами предстояло совершить скрытный обходной маневр по заснеженной степи, чтобы обрушиться на Батыев стан с южной стороны.

После совещания князья все вместе отправились в Успенский храм, чтобы помолиться у алтаря об успехе своего дерзновенного замысла. Князья знали, что не все из них вернутся обратно после столь неравной битвы. Может случиться, что и никто из них назад не вернется. Однако слова Юрия Игоревича, сказанные им перед молебном, только укрепили князей в их смелом намерении потягаться в сече с Батыевой ордой.

«Братья, лучше нам в сече принять смерть доблестную, нежели быть в воле поганого Батыя!» – сказал рязанский князь.

Эта фраза Юрия Игоревича не затерялась в безвестности, но была услышана в тот день многими рязанцами и впоследствии попала на страницы летописи, повествующей о татарском нашествии на Рязанское княжество.

* * *

Полки муромского и белгородского князей двигались к Нузе вдоль Оки. После утомительного дневного перехода муромцы и белгородцы расположились станом в сосновом бору в опустевшей деревне Ярустово, жители которой спешно ушли отсюда в Исады и Белгород, прознав, что татары спалили Нузу. От Ярустова до Нузы было не более семи верст.

С полудня и до вечера валил снег. Небо было затянуто плотным пологом из туч. В тишине и безветрии густой снегопад приглушал и без того блеклые краски хмурого зимнего дня.

Князья устроились на отдых в избе здешнего ратайного старосты, сын которого еще в Исадах присоединился к муромо-белгородскому воинству. Юношу звали Улеб. Он хорошо знал окрестности вокруг Ярустова, поэтому был зачислен в передовые дозорные.

Юрий Давыдович сидел на табурете возле печи-каменки, в которой гудело сильное пламя, пожирая сухие березовые поленья. Муромский князь был высок и сухопар. В свои пятьдесят с небольшим он был все так же вынослив и неутомим, каким был и в молодые годы. Чего нельзя было сказать про его двадцатилетнего сына Олега, который едва прилег на скамью у дальней стены, так и заснул, сраженный сильной усталостью.

В углу на другой скамье похрапывал Олегов стремянной, совсем юный отрок.

– Ну и воители! – усмехался Олег Игоревич, поглядывая на княжича и его стремянного, спящих беспробудным сном. – И двадцати верст верхом не проехали, а уже без сил попадали! Как же они против татар выйдут, а?

Олег Игоревич облокотился на край стола, взглянув на муромского князя. По сравнению с Юрием Давыдовичем белгородский князь был более широк в плечах, более грузен, поскольку был падок на хмельное питье и жирные яства. В свои сорок девять лет Олег Игоревич выглядел значительно старше своих лет благодаря тучности, а также густым усам и бороде.

– Пусть поспят, сил наберутся, – проговорил Юрий Давыдович, не оборачиваясь к белгородскому князю. – Да и ратникам нашим передохнуть нужно перед решающей сечей.

– Не разминуться бы нам с полками Юрия Игоревича и Всеволода Михайловича, брат, – обеспокоенно промолвил Олег Игоревич. – К тому же в темноте можно своих за татар принять, а татар за своих. Не дело это в ночь-полночь на врага идти. Нет, не дело!

Юрий Давыдович никак не отреагировал на сказанное Олегом Игоревичем, задумчиво глядя на огонь в печи.

Когда совсем стемнело, снегопад прекратился.

Вскоре вернулись дозорные, приведя с собой пленного татарина.

Как выяснилось, сидевшие в засаде русичи обнаружили пятерых конных мунгалов, крадущихся лесной просекой к Ярустову.

– Четверых нехристей мы убили, а одного взяли живьем на всякий случай, – сказал князьям глава дозора.

Похвалив дозорных за бдительность, Юрий Давыдович велел им и дальше сидеть в засаде у просеки.

– Через часок-другой поднимем полки и двинемся по этой просеке к Нузе, – сказал муромский князь, подмигнув Олегу Игоревичу. – Мунгалы будут ждать возвращения своего дозора, а дождутся наших мечей и копий!

– Надо бы расспросить у пленника, много ли татар в стане близ Нузы? – проговорил Олег Игоревич, не скрывая своего беспокойства. – Ежели нехристей там тьма-тьмущая, то не одолеть нам их. У нас всего-то пять сотен конников и две тыщи пешцев.

– Одолеем, брат. Не робей! – уверенно промолвил Юрий Давыдович. – И ночь нам в подмогу, и глубокий снег. Лучше приляг, вздремни. Силушка скоро понадобится, брат.

* * *

Сразу после выступления из Рязани мысли и чувства Юрия Игоревича заполнила какая-то гнетущая пустота, схожая с полнейшим безразличием. Воеводы что-то говорили ему о численности собранных ратников, о том, что конные дозоры уже выдвинулись в сторону Дикого поля, о каких-то добрых предзнаменованиях… Юрий Игоревич выслушивал каждого из воевод с ничего не выражающим лицом, молча кивая. Если его спрашивали о чем-то, он или отмалчивался, или отвечал невпопад.

Старшие дружинники переглядывались между собой, не скрывая своей обеспокоенности: мол, битва предстоит с сильнейшим врагом вдалеке от Рязани, а князь рязанский что-то явно не в себе. Как он с таким настроем полки в сечу поведет?

Гридничий Супрун ворчал на бояр втихомолку:

– Отстаньте вы от князя! Видите, не до вас ему. Он уже простился с бренным своим существованием и готовится, утолив жажду мести, воссоединиться с любимым сыном Федором в небесных райских кущах.

У городка Ольгова рязанская рать соединилась с войском пронских князей и дружиной Давыда Юрьевича. Пронские князья привели четыреста конников и полторы тысячи пешцев. В дружине молодого Давыда Юрьевича было семьдесят гридней.

Полки растянулись на извилистой дороге, направляясь к пограничному городку Суличевску, от которого до Черного леса было меньше девяти верст.

Из-за густого снегопада видимость была очень плохая, от этого создавалось впечатление, что рязанская рать уходит в белую снежную мглу.

Облепленные снежными хлопьями, пешие ратники в шубах поверх кольчуг и островерхих шлемах шли где строем, где вразброд, забросив за спину овальные щиты. Шли в молчании, берегли силы. Конные дружинники двигались в голове войсковой колонны по четыре всадника в ряд. Печально и грозно взирали на снежные вихри лики Спасителя и святых угодников на багрово-пурпурных княжеских стягах.

К Суличевску полки подошли уже в сумерках. В городке стоял отряд пограничной стражи числом в полсотни воинов.

Вместиться в кольцо крепостных стен, вздымающихся на обрывистом берегу речки Суличи, вся рязанская рать не могла, поэтому войско расположилось на отдых прямо на заснеженной равнине, а в городок въехали лишь князья со своей свитой.

В доме местного воеводы было довольно жарко от двух протопленных печей. Князья сняли шубы и шапки, расселись в просторной горнице с низкими потолочными балками и маленькими слюдяными оконцами.

– Ну вот, до мунгалов один бросок остался, – сказал Всеволод Михайлович, стирая широкой ладонью с лица и усов капельки холодной влаги, в которую превратились в теплом помещении снежные хлопья. – Теперь дождемся полуночи, братья. Тем временем лазутчики наши прощупают подходы к становищам татарским. Ежели выступим после полуночи, то как раз к рассвету пожалуем в гости к нехристям нежданно-негаданно! Токмо бы Роман Ингваревич с братьями своими в степи не заплутал.

– Этот не заплутает! – уверенно проговорил Глеб Михайлович, снимая сапоги, чтобы дать отдых ногам. – У этого нюх и хватка, как у волка!

– Сколько всего всадников под стягами братьев Ингваревичей? – обратился Всеволод Михайлович к Юрию Игоревичу.

Тот в этот момент пил медовую сыту из глиняной кружки и не расслышал вопроса.

На вопрос пронского князя ответил гридничий Супрун, находившийся тут же:

– Около девяти сотен конников, княже. Дружина покойного Федора Юрьевича ушла с ними же.

– Эти будут мстить мунгалам лютой местью! – развалившись на скамье, заметил Глеб Михайлович. – У князя Федора все гридни как на подбор! С такими воинами и сам черт не страшен!

На какое-то время в горнице повисло молчание, нарушаемое лишь треском горящих лучин и лязганьем бруска о клинок. Это Супрун точил свой кинжал.

– Интересно, гонец рязанский уже добрался до Владимира? – задумчиво произнес юный Кир Михайлович, взглянув на старшего брата.

Поймав этот взгляд, Всеволод Михайлович вновь обратился к Юрию Игоревичу:

– Скажи, брат, кого ты направил посланцем ко князю Георгию?

– Оверьяна, старшего сына моего тысяцкого Веринея Дерновича, – ответил Юрий Игоревич. – Он и смел, и расторопен, за словом в карман не полезет.

Скрипнула дверь, и в горницу вошел здешний воевода Яробор. На нем был короткий полушубок из волчьего меха, на голове шапка с бобровой опушкой, на ногах – мягкие половецкие сапоги.

– Снегопад прекратился, княже, – сказал воевода, обращаясь к рязанскому князю.

* * *

Каждодневно общаясь с ханом Кюльканом, Моисей как-то незаметно вошел в близкое его окружение. Он уже запросто общался с начальником телохранителей Кюлькана, длинноволосым крепышом Боролдаем. По-приятельски относился к Моисею и Хоилдар, глава всех ханских слуг. Свел Моисей знакомство и с Тулусун-хатун, любимой из жен хана Кюлькана. Именно ее хан Кюлькан взял с собой в этот поход, оставив остальной свой гарем в своем родовом улусе близ истоков Черного Иртыша.

Тулусун-хатун по вечерам частенько развлекала хана Кюлькана игрой на трехструнном хуре и пением монгольских песен. У нее был приятный негромкий голос, в интонации которого несколько смягчались грубые и резкие звуки языка монголов.

По монгольским меркам, Тулусун-хатун считалась красавицей. У нее было круглое лицо с пухлыми щеками и округлым подбородком, небольшой, чуть приплюснутый нос, раскосые темно-карие глаза и красиво очерченные алые уста. Свои длинные черные волосы Тулусун-хатун заплетала в две длинные косы, которые она укладывала в дугообразные берестяные футляры, украшенные цветной материей, когда выходила из юрты прогуляться на свежем воздухе. Эти берестяные дуги крепились к круглой шапочке из плотной кожи, поверх которой одевалась другая, из войлока и меха. Этот необычный женский головной убор имели право носить только знатные монголки, жены ханов и нойонов.

Хан Кюлькан настолько был привязан к Тулусун-хатун, что позволял ей присутствовать при беседах с лазутчиками и наблюдать за тем, как на его секретную карту раз за разом наносятся все новые города и деревни юго-восточной окраины Руси, обозначаются притоки Оки, лесные чащи и болота.

Тулусун-хатун видела, что Моисей старательно осваивает монгольский язык, поэтому в общении с ним она старалась четче выговаривать наиболее трудные слова и повторяла по нескольку раз различные фразеологические обороты. Владела Тулусун-хатун и языком половцев, вернее, одним из его диалектов, на котором разговаривали подвластные монголам карлуки. Воинов из этого племени было довольно много в туменах хана Кюлькана и хана Бури.

Иногда, когда рядом никого не было, Тулусун-хатун начинала заигрывать с Моисеем. Она либо толкала его локтем, либо легонько щипала за шею. Эта юная монголка была непоседлива и проказлива, как мальчишка-сорванец. Ей было всего-то шестнадцать лет. Она обожала сладости и виноградное вино, была любопытна и смешлива.

Хан Кюлькан, который был всего на три года старше Тулусун-хатун, по своей натуре ничем не отличался от нее. Он был так же легок на подъем, любил пошутить и посмеяться. Эти двое часто понимали друг друга без слов, порой начиная давиться от смеха, едва обменявшись взглядами, или употребляя никому не понятные жесты.

Тулусун-хатун обучила Моисея правилам китайской игры боа, суть которой заключалась в том, что два игрока, разложив перед собой сорок маленьких палочек в четыре ряда, должны были поочередно убирать из любого ряда одну или две палочки, но можно было убрать и сразу целый ряд палочек. Побеждал тот, кто заканчивал игру последним, то есть убирал либо последнюю палочку, либо последний ряд.

Тулусун-хатун так наловчилась играть в эту старинную китайскую игру, что Моисей, как ни старался, никак не мог ее обыграть.

Вот и в этот зимний вечер Моисей проиграл в боа Тулусун-хатун семь раз подряд. После каждого проигрыша Моисей становился на четвереньки, а Тулусун-хатун садилась ему на спину и со смехом ездила верхом на Моисее по юрте от одной войлочной стенки до другой.

Хан Кюлькан сидел, скрестив ноги, возле очага и, попивая айран из круглой пиалы, с улыбкой наблюдал за развлечениями своей юной жены.

Но вот в ханской юрте появился Бадал, начальник кебтеулов, ночных дозорных, в тумене хана Кюлькана.

Поклонившись молодому хану, Бадал произнес с тревогой в голосе:

– Уже три часа прошло, как ушли на разведку в лесное село урусов пятеро моих кебтеулов. Путь туда недалек, а они все еще не вернулись. Заплутать они не могли, так как в село ведет одна-единственная просека. Похоже, с моими воинами стряслось что-то неладное. – Сутулый кривоногий Бадал вновь отвесил поклон. – Повелитель, позволь выслать по следам ушедшей в дозор пятерки десяток других кебтеулов.

Кюлькан лениво зевнул и поставил пиалу на низенький круглый стол.

– Может, снегопад задержал тех пятерых дозорных? – проговорил он.

– Снегопад уже кончился, повелитель, – сказал Бадал, косясь на Тулусун-хатун, которая слезла со спины Моисея и со смехом глядела, как тот с кряхтеньем распрямляет натруженную спину и растирает руками стертые колени.

– Хорошо, Бадал, – кивнул хан Кюлькан. – Отправь к тому лесному селу другой дозор, да воинов отбери поопытнее.

Бадал отвесил низкий поклон и, пятясь спиной к выходу, исчез за тяжелым дверным пологом.

Повелев слуге расстелить ему постель, хан Кюлькан хотел было лечь спать. Но тут появился гонец от хана Бури, стан которого находился в степи, в трех перестрелах из лука от лагеря хана Кюлькана.

Хан Бури спешно звал Кюлькана к себе на совет.

– Что случилось? – Хан Кюлькан недовольно взглянул на гонца. – До утра нельзя подождать?

– Нельзя, господин, – ответил гонец, почтительно прижав ладонь к груди. – В степи, к югу от стана Бату-хана, появилась конница урусов. Урусы подкрались, как волки, и напали на становище хана Байдара, убили многих его людей, разогнали табуны его. Хан Байдар просит о помощи.

Кюлькан мигом вскочил с ложа, его сонливости как ни бывало! Рявкая на слугу, он стал торопливо облачаться в боевой наряд. Другого слугу Кюлькан послал к своим конюхам: пусть готовят лошадей ему и его телохранителям.

– Куда ты, мой бесстрашный? – Тулусун-хатун подскочила к хану Кюлькану. – В такую темень!

– Слышала, урусы напали на лагерь хана Байдара? – промолвил Кюлькан, не глядя на жену. Он затягивал на талии пояс с пристегнутой к нему саблей. – Бури зовет меня на совет. Надо что-то делать, а не сидеть сложа руки!

– Я понимаю, хан Байдар доводится Бури родным дядей, но ты и Бури находитесь в головном отряде всего монгольского войска, – сказала Тулусун-хатун, уперев руки в бока. – Не ваше дело беспокоиться о том, что творится в тыловых туменах. Для этого есть ханы правого и левого крыла. Это их забота! Если Гуюк-хан проспал появление урусов, пусть он и исправляет свою оплошность! Там же неподалеку становище хана Менгу. Уж ему-то гораздо сподручнее оказать помощь хану Байдару, нежели тебе и Бури.

Тулусун-хатун в дневное время любила покататься верхом на коне между разбросанными по степи татарскими становищами, поэтому она прекрасно знала, где какой тумен находится. Знала Тулусун-хатун и всех ханов наперечет, поскольку была дружна со многими ханскими женами.

– Я знаю, что делаю, – сухо обронил Кюлькан, взглянув на жену, перед тем как покрыть голову высокой монгольской шапкой с меховой опушкой.

Кюлькан вышел из юрты, в спешке даже не обняв супругу.

Тулусун-хатун это не понравилось.

– Хан Бури слишком много себе позволяет, вызывая к себе моего мужа посреди ночи! – ворчала она, глядя на то, как Моисей вновь раскладывает на ковре палочки в четыре ряда. Он был полон решимости отыграться.

– А ты упорен, Мосха! – с одобрительной улыбкой промолвила Тулусун-хатун, усаживаясь на ковер напротив Моисея. – Это мне нравится в тебе. Мужчина и должен быть таким!

На этот раз везение покинуло Тулусун-хатун, а может, ее просто одолевало беспокойство о супруге и она была менее внимательна в игре, чем всегда. Моисей выиграл у ханши довольно уверенно и быстро.

Моисей даже расхохотался от переполняющего его радостного восторга. Наконец-то он обыграл в боа самоуверенную проказницу Тулусун, хотя он обучился этой игре всего три дня назад!

По круглому лицу Тулусун промелькнула тень досады. Бросившись на Моисея, она шутливо повалила его на спину и принялась теребить его за волосы своими сильными пальцами.

– Как ты смеешь обыгрывать свою госпожу, наглец! – с притворным негодованием восклицала по-половецки Тулусун. – Да еще смеяться при этом! Я отучу тебя потешаться надо мной, негодник!

Такой бурный напор Тулусун еще больше рассмешил Моисея, который продолжал смеяться, пытаясь сбросить с себя юную бойкую ханшу. При этом рука Моисея невольно несколько раз коснулась груди Тулусун. Невидимая искра, проскочившая между ними, слегка смутила юную монголку и Моисея, который вдруг осознал, что слишком смело тискает жену знатного чингизида, являясь, по сути, ее невольником.

Моисей приподнялся, собираясь встать на ноги. В этот миг раскрасневшаяся Тулусун обвила его шею руками и быстро поцеловала Моисея в уста. Моисей смутился. Они были одни в юрте, поскольку слуги ушли вместе с ханом Кюльканом помогать конюхам седлать коней.

– Это тебе награда за упорство, – с игривой улыбкой негромко промолвила Тулусун, глядя в глаза Моисею.

Тулусун сидела на ковре совсем близко от Моисея. На ней был обычный для монголки теплый халат-чапан, прилегающий в талии, имеющий разрез с правой стороны. Такой халат запахивался слева направо, крепясь двумя застежками у правого плеча и на талии. В пылу шутливой борьбы с Моисеем Тулусун не заметила, как верхняя застежка расстегнулась. Верхние отвороты халата слегка распахнулись, открыв взору Моисея белое тело юной ханши пониже шеи.

Во рту у Моисея вдруг пересохло, поскольку он ощутил сильное вожделение к этой игривой монголке, и одновременно его сковал страх из опасения, что Тулусун может почувствовать это. Еще Моисея настораживало выражение глаз Тулусун: эти темные раскосые очи глядели на него с неким немым призывом. По улыбке Тулусун Моисей понял, что та догадалась, каким именно волнением он объят. И это вовсе не рассердило ее, а даже наоборот…

Тулусун смело положила свою руку Моисею на живот, потом быстро переместила ее вниз, нащупав сквозь порты его окаменевший детородный жезл. Моисей не посмел оттолкнуть ханшу и замер, покрывшись холодной испариной.

– Ты должен оседлать меня! – решительно вымолвила Тулусун, кивнув Моисею на китайскую ширму из цветного шелка, стоящую в глубине юрты. – Поторопись, Мосха! Сюда скоро вернутся слуги моего мужа. Шевелись же!

Подталкиваемый в спину нетерпеливой Тулусун, Моисей укрылся за ширмой. Там была постель ханши, рядом стоял ее сундук с нарядами и украшениями.

Сбросив с себя халат и исподние ноговицы, Тулусун упала спиной поперек ложа и широко раздвинула ноги, подставляя Моисею свое лоно, совершенно скрытое густой порослью мягких черных волос. Моисею пришлось покопаться неуверенной рукой в этих интимных вьющихся дебрях, чтобы нащупать сочащуюся соком желания маленькую розовую щель ханши. Лишь после этого он соединился с Тулусун своим затвердевшим мужским естеством.

Тулусун издала блаженный стон, крепко вцепившись пальцами в плечи Моисея, ее красивые пересохшие уста раскрылись, открыв два ряда белых ровных зубов, ресницы же ее, наоборот, сомкнулись, а на пылающем румянцем лице появилось выражение глубочайшего блаженства. Было видно, что эта юная монголка, рано выйдя замуж, уже постигла многие тайны любовных игр и испытала самые разные оттенки наслаждения. Могучий жезл Моисея был явно великоват для почти детского лона Тулусун, но, даже вскрикивая от боли, юная ханша лишь крепче вцеплялась в длинные рукава его рубахи, раз за разом подаваясь своим гибким телом навстречу его сильным телодвижениям.

Моисей очень быстро вошел в раж, совершенно неожиданно дорвавшись до столь запретного плода. Стоны Тулусун только подхлестывали его. Даже излившись в глубину влажного чрева Тулусун, Моисей еще какое-то время продолжал вдавливать ханшу в ложе своим телом, словно желал испить до последней капли это пьянящее вино обладания женщиной.

Какой-то шум и топот ног за стенкой юрты мигом отрезвили двух любовников. Быстро приведя себя в порядок, они выскочили из-за ширмы и уселись на ковре, снова раскладывая перед собой палочки для игры в боа.

Слуги, вбежавшие в юрту, оба разом закричали, обращаясь к Тулусун:

– Беда, госпожа! Урусы напали на лагерь хана Бури! Урусы близко! Спасайся, госпожа!..

Тулусун вскочила и закричала на слуг:

– Вы что, спятили, мерзавцы?! Откуда здесь взяться урусам?! Вон отсюда!

Слуги повалились к ханше в ноги, продолжая твердить о том же.

Моисей вытянул шею и прислушался. Сквозь гортанные выкрики татар за стенкой юрты он вдруг явственно расслышал где-то невдалеке боевой клич рязанцев и рев боевых русских труб.

– Одевайся теплее и беги отсюда! – быстро заговорил Моисей, схватив Тулусун за руку и подтащив ее к сумкам, где хранились зимние вещи.

Видя, что Моисей торопливо облачается в бараний тулуп, Тулусун немного растерянно обратилась к нему:

– А ты куда? Ты бросаешь меня?

– Я приведу лошадей ко входу в юрту, – ответил Моисей.

Подбежав к загону, где стояли лошади, Моисей увидел в свете костров у дальних юрт вынырнувшие из мрака ночи боевые русские стяги, длинные наступающие шеренги русских пешцев, плотно укрытые большими щитами, и зловещий блеск частокола склоненных копий.

Сомнений не оставалось: это надвигалось рязанское войско!

Лязг сталкивающихся мечей, глухой топот копыт, смятенные вопли татар, отступающих под натиском русичей, – все это обратило ночную тишину в некое подобие хаоса. А когда заполыхали в ночи подожженные русичами татарские юрты, то эти гигантские факелы озарили становище хана Кюлькана зловещими рыжими всполохами.

У Моисея тряслись руки, когда он взнуздывал две подвернувшиеся ему под руки низкорослые лошадки: одну для себя, другую для Тулусун. Искать седла уже не было времени: сражение вот-вот должно было докатиться до ханской юрты. Русичи безжалостно рубили татар мечами и топорами, стремительно продвигаясь в глубь стана и поджигая все новые шатры.

У выскочившей из юрты Тулусун глаза расширились от страха при виде объятых огнем шатров, на фоне которых громыхала и лязгала сталью клинков черная колышущаяся масса многих сотен русичей и татар, сошедшихся грудь в грудь.

Моисей подвел к ханше чалого длиннохвостого конька и крикнул, чтобы она поскорее садилась верхом. Сам он уже сидел на рыжем поджаром мерине, готовый удариться в бегство.

Тулусун продолжала стоять столбом, вглядываясь в яростную сечу, развернувшуюся всего в сотне шагов от нее. Она то ли не расслышала окрик Моисея, то ли пропустила его мимо ушей, захваченная зрелищем кровопролития и видом воинов-урусов, от ударов длинных мечей которых так и падали на истоптанный снег воины из тумена хана Кюлькана.

Рядом с Тулусун просвистела русская стрела.

Моисей рявкнул на ханшу, веля ей прыгать на лошадь. Слуги, выбежавшие из ханской юрты, настаивали на том же, мягко подталкивая Тулусун к лошади.

Неожиданно из-за юрты выбежал кривоногий Хоилдар в сбитой набекрень шапке, в распахнутом чапане и с саблей в руке. Он сгреб юную ханшу в охапку и взгромоздил ее верхом на чалого конька.

– Уходите скорее отсюда! – крикнул Хоилдар Моисею и Тулусун. – Скачите в стан Урянх-Кадана! Эй, Тайча, проводи их!..

Хоилдар махнул рукой проезжающим мимо троим конным монголам. Один из них был сотник Тайча, из отряда кебтеулов.

Стан Урянх-Кадана находился в полуверсте от лагеря хана Кюлькана, на самой опушке Черного леса.

Тайча уверенно правил своим юрким гнедым скакуном, виляя между юртами, огибая загоны с овцами и тяжелые двухколесные повозки с поднятыми оглоблями. Два его воина, Моисей и Тулусун, не отставая, скакали за ним.

Вылетев из освещенного огнями лагеря, маленький отряд мгновенно скрылся во мраке ночи. Белая снежная равнина стлалась под копытами летящих галопом коней. Позади постепенно затихал шум сражения, впереди вздымались пологие склоны холмистой гряды, за которой находился стан Урянх-Кадана.

Моисей не мог понять, откуда вдруг вынырнули два десятка черных всадников на больших лошадях, замаячив цепью на вершине ближнего холма.

Тайча издал предостерегающий свист и схватился за лук. Два других монгола тоже живо выдернули из саадаков свои тугие луки, изготовившись к стрельбе.

– Скачите в овраг! – крикнул Тайча Моисею и Тулусун. – Мы отвлечем урусов на себя!

Моисей без колебаний повернул коня и помчался вниз по склону холма к спуску в овраг, заросший густым кустарником. Тулусун повернула за ним, держась все время бок о бок с Моисеем. Она и без седла сидела на коне как влитая.

Кони, спотыкаясь и припадая на задние ноги, спустились с крутизны на узкое глубокое дно оврага. Тулусун и Моисей, хватаясь руками за ветки кустов, помогли своим скакунам не завалиться набок. Проехав немного по извилистому ложу степной впадины, образованной руслом довольно широкого ручья, юная ханша и ее спутник остановили коней под нависающей у них над головой кручей. Отсюда не было слышно ни звуков сражения в лагере хана Кюлькана, ни топота копыт в степи.

Моисей слез с коня на землю, так как он не привык ездить без седла и стремян.

Неожиданно Тулусун тихонько засмеялась, прикрыв рот ладонью.

– Чего ты? – обернулся к ней Моисей.

– Я переполнена твоим семенем, оно теперь вытекает из меня и щекочет мне бедра, – громким шепотом ответила Тулусун и ловко спрыгнула с лошади.

Она обхватила Моисея за пояс, уткнувшись лицом в отвороты его тулупа. Ее отороченная мехом островерхая войлочная шапочка оказалась возле самого носа Моисея. От нее пахло дымом и овечьим молоком.

После долгого молчания Тулусун подняла голову, взглянув на Моисея снизу вверх. У нее были серьезные настороженные глаза.

– Мосха, почему ты не убежал к своим? – тихо спросила Тулусун.

Моисей едва не вздрогнул, услышав этот вопрос юной ханши. Его одолевали те же самые мысли. Еще дней двадцать назад он без колебаний сбежал бы из татарского стана, подвернись удобный случай для бегства. И вот случай подвернулся, а у Моисея почему-то нет желания бежать.

Не дождавшись ответа, Тулусун вновь обратилась к Моисею, пытливо вглядываясь в его глаза: