Русь изначальная - Олег Рязанский против Мамая. Дорога на Куликово поле

Поймав на себе нахмуренный взгляд своего верного советника, Олег весь как-то поник и опустил руки.

– Конечно, ты прав, боярин, – промолвил князь, потупив очи. – Мне надлежит держаться подальше от этой красивой персияночки, дабы не прогневить Урус-хана. Ему непременно нашепчут о моих частых встречах с Гель-Эндам, любопытных глаз и ушей во дворце хватает. – Олег уселся на скамью рядом с Брусило и тяжело вздохнул. – Умом я все понимаю, но сердцу своему приказать не могу. Тянет меня к этой персиянке, ибо когда я с нею рядом, душа моя купается в тепле. Ни с одной женщиной мне не было так хорошо, как с Гель-Эндам.

– Неужто у вас дошло уже до постели, княже? – с беспокойством прошептал Брусило.

– Не тревожься, боярин, – сказал Олег, – до этого у нас с Гель-Эндам покуда не дошло. Ты пойми, эта персиянка пленила меня не столько своей красотой, сколько умом и одухотворенностью. Я чувствую все ее мысли и переживания, а она чувствует мое настроение, часто понимая меня без слов. Гель-Эндам дивная женщина! – Олег улыбнулся и восхищенно добавил: – Я-то думал, что таких женщин нет на свете, но, оказывается, есть.

– Сдурел ты, княже, вот что я тебе скажу, – проворчал Брусило тем же негромким голосом. – Пооблизывался на эту смазливую персиянку, и будет, пора и честь знать! Не ходи к ней больше! Послушай моего совета.

Однако Олег пропустил мимо ушей предостережения Брусило. В последние дни он жил тем счастьем, какое испытывал при встречах с Гель-Эндам. Олег встречался с красавицей персиянкой то в стенах дворца, то за его пределами, когда Гель-Эндам выезжала за город на конную прогулку.

– Помнишь мою первую жену-татарку, боярин? – молвил Олег, обняв Брусило за плечи. – Айкен была покладиста и недурна внешне, несмотря на раскосые глаза. Айкен и на ложе была хороша, скажу честно. А все же душа в душу я с ней не жил. Даже не знаю, любил ли я Айкен по-настоящему. Став моей женой, Айкен приняла веру христианскую, русский язык выучила, платья славянские носила, угождала мне во всем… Но полного душевного единения я с нею так и не достиг.

– Понять тебя можно, княже, – мягко заметил Брусило. – Ведь Айкен рожала тебе лишь дочерей, а ты ждал от нее сына-наследника.

– Нет, боярин, не в этом дело. – Олег прислонился спиной к глинобитной стене, завешанной узорным восточным ковром. – Просто в душе Айкен царила пустота, она же была безграмотна, хоть и являлась ханской дочерью. Мне и поговорить-то с ней было не о чем.

– Разве жена нужна для разговоров? – хмыкнул Брусило. – Жена должна за домом следить, детей рожать, рукодельничать. Грамота жене ни к чему. От грамотных жен одни хлопоты и неприятности. Вот, вторая твоя супруга, княже, не глупа и грамоте обучена, но ведь и с ней ты не живешь душа в душу. А ведь Евфросинья и внешне красива на диво, ничуть не хуже этой персиянки. По-моему, Евфросинья даже лучше, поскольку волосы у нее светлые и кожа белее, да и ростом она выше женки Урус-хановой.

– Ты же знаешь, какой злобный нрав у Евфросиньи, так что ее внешняя прелесть и грамотность тут ни при чем, – сердито проговорил Олег, бросив на Брусило недовольный взгляд. – Недаром говорят, ложка дегтя может испортить бочку меда. Евфросинья пошла со мной под венец по воле своего властного отца. Князь Ольгерд знал, что не люб я Евфросинье, но все же выдал ее за меня, поскольку ему нужна Рязань как союзница против Москвы. Ну и мне такой сильный союзник, как Ольгерд, тоже сгодится. Евфросинья понимает, что в этой политической игре она выступает как разменная монета. Потому-то Евфросинья ненавидит своего отца и злобствует против меня.

– Евфросинья Ольгердовна, конечно, не подарок, – промолвил Брусило, – однако она родила тебе троих сыновей и дочь. А посему, княже, не заслужила она того, чтобы ты греховодничал на стороне.

– Я же сказал тебе, боярин, что постельными утехами мы с Гель-Эндам не занимаемся, – повысил голос Олег. Упруго поднявшись со скамьи, он затянул на талии золоченый пояс. – И не гляди на меня с таким осуждением! Не тебе меня судить.

– Откель у тебя, княже, сей дорогой пояс? – заинтересовался Брусило. – Раньше я у тебя сего пояса не видал.

– Это подарок Гель-Эндам, – нехотя ответил Олег.

– Ну, коль эта персиянка тебе такие подарки дарит, княже, то можно не сомневаться, скоро дойдет у вас с ней и до греховных объятий, – произнес Брусило, сокрушенно качая косматой головой. – Гляди, князь, наживешь ты врага в лице Урус-хана! Иль мало тебе забот с враждебным московским князем?

Не желая продолжать этот разговор, Олег бесцеремонно выставил боярина Брусило за дверь.

* * *

Пройдя на женскую половину ханского дворца, Олег встретился с Гель-Эндам во внутреннем дворике. Персиянка сидела на подушках под легким навесом из голубой ткани с золотой бахромой. В трех шагах от нее на длинной низкой скамье восседали две юные служанки, развлекавшие свою госпожу игрой на чанге, персидском струнном музыкальном инструменте, и на двухструнной таджикской лютне-думбраке. Волосы одной из рабынь были черны, как вороново крыло. У другой невольницы косы были золотисто-желтого цвета. Черноволосую служанку звали Санжана. Золотистоволосую звали Фирузэ, что в переводе с персидского означает «бирюза». Так ее прозвали за темно-синие глаза.

Обе эти служанки были хорошо знакомы Олегу, поскольку они постоянно находились возле Гель-Эндам, исполняя все ее прихоти и капризы. Никто из прочих гаремных служанок не мог так угодить Гель-Эндам или же развеять ее плохое настроение, как это получалось у Санжаны и Фирузэ.

При появлении Олега Гель-Эндам махнула рабыням рукой, унизанной браслетами, веля им удалиться. Отвесив Олегу низкий поклон, Фирузэ и Санжана легкими тенями скользнули в низкий дверной проем с закругленным верхом, без стука затворив за собой дверцу, обитую узорными медными полосами. Эта дверь вела в комнаты прислуги. Другая дверь, более широкая и высокая, вела в покои Гель-Эндам. Третья дверь, откуда появился Олег, скрывала за собой проход на мужскую половину дворца.

– Князь, я пригласила тебя сюда по весьма приятному поводу, – сказала Гель-Эндам после обмена приветствиями с Олегом. – Двое из поэтов, приехавших из Хорезма для участия в поэтическом состязании, согласились прочесть для меня свои творения до возвращения моего мужа из похода. Скоро они будут здесь. – Поднявшись с мягких подушек, разложенных на небольшом деревянном возвышении, персиянка приблизилась к Олегу и негромко добавила с лукавой улыбкой: – Нравится ли тебе мой сегодняшний наряд, князь? Не кажусь ли я тебе нескромной в нем?

Гель-Эндам была одета по-домашнему в малиновую атласную безрукавку и светло-зеленые шелковые шаровары, удерживавшиеся на ее крутых бедрах узорным пояском. Из глубокого выреза безрукавки дерзко выглядывали белые полушария ее пышной груди. Голову персиянки венчала круглая шапочка из зеленой парчи, расшитая белыми узорами. Сзади к шапочке была прикреплена полупрозрачная кисея, ниспадавшая на спину Гель-Эндам. К левому нижнему краю шапочки был прицеплен витой шнурок с пушистой кистью на конце. Белоснежная шея знатной персиянки была украшена золотым ожерельем в виде монист с рубиновыми и изумрудными каменьями. Ее обнаженные гибкие руки были унизаны золотыми браслетами и кольцами, на некоторых из них тоже переливались драгоценные самоцветы.

Не отрывая своего взора от больших прекрасных очей Гель-Эндам, Олег чуть слышно произнес:

– Любой твой наряд тебе к лицу, о несравненная. Даже если ты предстанешь предо мной лишь с пояском на талии, босая и простоволосая, то и в таком наряде ты будешь неотразима, как сама Красота.

– О! – слегка зардевшись, прошептала Гель-Эндам, легонько наступив Олегу на ногу. – Похоже, князь, ты сейчас выдал свое сокровенное желание.

– Что толку в молчании, о божественная, – тихо промолвил Олег, – коль мои глаза все равно выдают меня. Разве не так?

– Так, – кивнула Гель-Эндам, отходя от Олега с видом озорного кокетства. Она и не скрывала того, как ей приятно сознавать, что этот сорокалетний русский князь пребывает во власти ее чар.

Гель-Эндам было двадцать пять лет. До встречи с Олегом она ни разу не испытывала сколько-нибудь сильного чувства к мужчине. До двадцати лет Гель-Эндам жила затворницей в доме отца, потом ее родитель умер. Отцовская родня отвезла Гель-Эндам из ее родного города Герата в Сыгнак, продав в гарем Урус-хана. Красота и чувственность Гель-Эндам пленили Урус-хана, ее образованность также произвела на него сильное впечатление. В отличие от Гель-Эндам Урус-хан не умел ни читать, ни писать. За пять лет супружеской жизни Гель-Эндам обрела стойкую неприязнь к Урус-хану, который был груб и неотесан, как мужлан, несмотря на свое ханское происхождение.

Близко познакомившись с Олегом, Гель-Эндам впервые в жизни почувствовала неукротимое сердечное волнение, не дававшее ей спать по ночам. В ней пробуждался сладостный трепет от устремленных на нее глаз Олега, от прикосновений его рук, когда они оставались наедине.

До встречи с Олегом ни с одним из мужчин Гель-Эндам не было так легко и хорошо. Порой Гель-Эндам овладевало сильнейшее желание поцеловать Олега или упасть к нему на грудь. Если при первой встрече с рязанским князем Гель-Эндам была в роскошном платье с широким подолом и длинными рукавами, укутанная золототканым покрывалом, то при каждой последующей встрече с Олегом Гель-Эндам позволяла себе наряжаться в такие одежды, которые могли бы выгодно подчеркнуть прелестные формы ее фигуры.

И вот сегодня Гель-Эндам осмелилась предстать перед Олегом в безрукавом кожухе с полуобнаженной грудью и в легких шароварах с небольшими овальными разрезами на бедрах. Охваченная любовным томлением Гель-Эндам поступала довольно безрассудно, не давая себе отчета в этом. Она даже не догадывалась, что ее безрассудство и желание понравиться Олегу бросаются в глаза ее прислуге. «Любовь к русскому князю лишает нашу госпожу разума! – шептались служанки между собой. – При Олеге наша госпожа забывает, что она замужняя женщина!»

Олег с любопытством разглядывал двух поэтов, которых Гель-Эндам принимала в этом же внутреннем дворике. Оба поэта были довольно молоды, не старше тридцати лет. Оба были одеты изысканно, даже вычурно. Одного из поэтов звали Кашафеддин, но Гель-Эндам называла его по-приятельски Кашаем, явно благоволя ему.

Кашафеддин был высок и строен, как кипарис. У него были густые вьющиеся волосы, черные, как антрацит. Его безбородое лицо с тонкими темными усиками сияло благородной красотой. На нем был чапан из узорчатого шелка, повязанный оранжевым кушаком. Из широких рукавов чапана выглядывали белые облегающие рукава тонкой нижней рубашки. На ногах у красавца Кашафеддина были сафьянные башмаки-чувяки. Круглая оранжевая шапочка на голове Кашафеддина была украшена жемчужными нитями, его тонкие пальцы были унизаны золотыми кольцами.

Другого поэта звали Хайбуллой. Он был невысок ростом и плотного телосложения. В отличие от белолицего Кашафеддина Хайбулла был смугл, у него был нос с горбинкой и маленькая бородка клинышком. Свои смоляные усы щеголь Хайбулла завивал горячими щипцами, поэтому их длинные кончики торчали по краям его рта, как рога буйвола. Хайбулла был облачен в синий бекасамовый чекмень, расшитый золотыми нитками по вороту, на груди и на обшлагах рукавов. Из-под чекменя выглядывали его светло-желтые шаровары, заправленные в короткие сапоги с загнутыми носками. Коротко подстриженную квадратную голову Хайбуллы венчала тюбетейка из плотной голубой ткани, расшитая разноцветными звездами.

Оба поэта держали в руках свернутые в трубку длинные бумажные листы, на которых были записаны их стихотворные оды в честь Урус-хана.

Гель-Эндам представила поэтам рязанского князя, пояснив при этом, что Олег не хуже нее разбирается в восточной поэзии и свободно разговаривает на персидском языке. «А посему, друзья мои, вам надлежит произвести благоприятное впечатление своим творчеством не только на меня, но и на князя Олега», – с обворожительной улыбкой добавила Гель-Эндам.

Поэты подбросили монету, чтобы выяснить, кому из них приступить к чтению первым. Жребий выпал красавцу Кашафеддину.

Гель-Эндам и Олег сидели на подушках под полотняным навесом, рядом с ними пристроился на скамье крепыш Хайбулла. Кашафеддин вышел на озаренное солнцем место посреди двора и, приняв горделивую позу, стал громко и нараспев читать свою поэму.

По жанровой окраске поэма Кашафеддина представляла собой касыду, то есть огромный стих, состоящий из бейтов на одну рифму и разделенный на три смысловые главы. В первой части Кашафеддин кратко коснулся молодости Урус-хана, его первых военных походов под началом его отца хана Чимтая. Во второй части Кашафеддин красочно описал восшествие Урус-хана на трон Синей Орды и его женитьбу на прекрасной Гель-Эндам. Третья часть касыды Кашафеддина была полностью посвящена восхвалению Гель-Эндам и пламенной любви к ней Урус-хана, который, отправляясь в поход на Золотую Орду, взял дивную персиянку с собой, поскольку не мог выносить долгую разлуку с ней.

Олегу очень понравился стиль и слог Кашафеддина, который обладал несомненным талантом к стихосложению. Все смысловые ударения в касыде Кашафеддина были выстроены с поразительной стройностью, радуя слух красотою рифмованных стоп. У поэмы Кашафеддина имелся всего один изъян – образ красавицы Гель-Эндам заслонял в ней фигуру Урус-хана. Видимо, Кашафеддин был тайно влюблен в Гель-Эндам. А может, он таким образом старался расположить к себе супругу Урус-хана, зная, что именно от нее будет зависеть, кому достанется победа в поэтическом состязании.

Гель-Эндам с благосклонной улыбкой на устах похвалила Кашафеддина, когда тот дочитал до конца свою касыду. «Я и раньше была высокого мнения о себе, но после твоих стихотворных восхвалений моей красоты, Кашай, у меня просто закружилась голова!» – сказала персиянка.

Кашафеддин отвесил поклон Гель-Эндам и отошел в сторонку, уступив место Хайбулле.

Голос у Хайбуллы был не такой сильный, как у Кашафеддина, поэтому он расположился поближе к Гель-Эндам и Олегу. Читая свою оду, Хайбулла заметно волновался, отчего на его лице выступили красные пятна.

Поэма Хайбуллы была выстроена в жанре масневи, в котором героические мотивы превалируют над лирическо-романтическими темами. Масневи в переводе с арабского означает «сдвоенный». Основой масневи является двустишие-бейт со смежной рифмой. Поэма-масневи выстраивается из множества двустиший, каждое из которых имеет свою рифму. Для восхваления ханов и полководцев жанр масневи имеет явные преимущества над касыдой. Недаром знаменитая поэма Фирдоуси «Шах-наме» была написана в стиле масневи.

Подражая Фирдоуси, Хайбулла изобразил Урус-хана в своей поэме эдаким непобедимым воителем, схожим с легендарным витязем Рустамом. Вся хвалебная ода Хайбуллы состояла из описаний походов и сражений Урус-хана. Завершающим эпизодом поэмы было описание разгрома Мамаевых войск храбрыми туменами Урус-хана.

Поэма Хайбуллы была гораздо длиннее касыды Кашафеддина, и по своему смысловому содержанию она имела явное преимущество, так как личность Урус-хана занимала в ней центральное место.

Олег по глазам Гель-Эндам понял, что поэма Кашафеддина ей больше понравилась, но первенство в этом творческом состязании она все же оставляет за Хайбуллой, отдавая должное его поэтическому мастерству. Все-таки темой для поэм было прославление непобедимого Урус-хана. Олег тоже высказался в поддержку Хайбуллы, когда Гель-Эндам пожелала узнать его мнение.

Хайбулла расплылся в самодовольной улыбке, когда Гель-Эндам вручила ему, как победителю, прекрасное перо из хвоста павлина.

– Это еще не окончательная победа, друг мой, ведь настоящее поэтическое состязание впереди, когда Урус-хан вернется из похода и когда все приехавшие в Сарай поэты представят свои творения, – сказала Гель-Эндам Хайбулле. – Однако твой сегодняшний успех говорит о том, что ты славно потрудился над своей поэмой и станешь серьезным соперником для остальных поэтов, которые еще не закончили свои оды.

Кашафеддин не смог скрыть своего огорчения тем, что Гель-Эндам отдала первенство в этом споре не ему, а Хайбулле. Схватив со скамьи лютню-думбрак, Кашафеддин заявил, что помимо касыды он сочинил еще песню в честь Урус-хана.

– Прекрасная госпожа, позволь мне исполнить эту песню здесь и сейчас, – умоляюще промолвил Кашафеддин.

Гель-Эндам милостиво кивнула ему.

Усевшись на скамью, Кашафеддин чистым протяжным голосом запел песню о быстром соколе, который, летая высоко в небесах, стремительно настигает уток и чирков, подобный молнии. Угодив в силок охотника, гордый сокол стал жить в юрте Урус-хана, который любил выезжать с ним на утиную охоту. Стремительный полет сокола, разящие удары его клюва и когтей вдохновили Урус-хана на военные подвиги. С младых лет наблюдая за быстрокрылым соколом, Урус-хан стал таким же неудержимым и непобедимым воителем.

Песня Кашафеддина была прервана самым неожиданным образом. Во внутренний дворик стремительно вбежал дворецкий Байсункур, смуглолицый и рыжебородый. На его одутловатом лице с темными выпуклыми глазами было выражение смятенной растерянности. Длинный полосатый халат на дворецком был испачкан в пыли. Судя по всему, он где-то споткнулся и упал, когда бежал сюда.

– Только что прибыл гонец, госпожа, – задыхаясь, выкрикнул Байсункур. От волнения он даже не поклонился Гель-Эндам. – Гонец привез ужасные вести! Урус-хан разбит Мамаем!

Гель-Эндам стремительно вскочила с подушек.

– Жив ли Урус-хан? – побледнев, спросила она.

– Неизвестно, госпожа, – ответил дворецкий, утирая пот со лба и поправляя чалму на своей голове.

– Кто же послал вестника в Сарай? Разве не мой муж? – вновь спросила Гель-Эндам.

– Гонца прислал Кутлуг-Буга, – проговорил Байсункур. – Все войско Урус-хана рассеяно по степям, многие военачальники убиты или угодили в плен. Кутлуг-Буга сам чудом ушел от опасности, воины Мамая гнались за ним по пятам.

Кутлуг-Буга являлся старшим сыном Урус-хана. Он был рожден Урус-хану его первой женой, которой ныне уже не было в живых.

– Гонец поведал также, что Кутлуг-Буга не собирается оборонять Сарай от Мамая, – продолжил Байсункур. – Кутлуг-Буга намерен собрать рассеявшиеся тумены своего отца и идти за реку Яик, чтобы занять ханский трон в Сыгнаке.

– Что же нам тогда делать? – промолвила Гель-Эндам, побледнев еще больше.

– Госпожа, всем нам нужно как можно скорее покинуть Сарай и догнать отряды Кутлуг-Буги возле переправы через Яик, – сказал Байсункур. – Я уже отдал распоряжения слугам и конюхам собираться в дорогу. Госпожа, тебе и твоим служанкам тоже надо спешно укладывать вещи в сундуки и походные сумы. Конница Мамая уже мчится к Сараю! Коль мы промешкаем, то угодим в лапы к Мамаю! – Дворецкий взглянул на Олега и добавил: – Князь, тебе тоже лучше поскорее уйти из Сарая. Мамай не пощадит тебя, когда узнает, что ты хотел заручиться дружбой Урус-хана.

Олег без промедления покинул ханский дворец, даже толком не попрощавшись с Гель-Эндам. Известие о поражении Урус-хана ввергло его в некоторую оторопь. Рязанский князь чувствовал себя игроком, ставка которого оказалась битой. А ведь с этой ставкой Олег связывал большие надежды для укрепления своего княжества.

Слух о том, что Урус-хан разбит Мамаем, стремительно разлетелся по всему Сараю. Огромный город загудел, как растревоженный улей. Богатые горожане и приезжие купцы торопились убраться из Сарая куда подальше. Улицы Гулистана были забиты крытыми повозками, в которых сидели женщины и дети, мулами и верблюдами, груженными кладью, мужчинами в дорожной одежде, сидящими верхом на конях. Проталкиваясь сквозь эту толчею, Олег и двое его слуг с немалым трудом добрались до дома эмира Бухтормы.

Увидев во дворе дома две повозки и вьючных лошадей, Олег мигом смекнул, что Бухторма и его домочадцы тоже собрались покинуть Сарай.

– Что станем делать, княже? – проговорил боярин Брусило, едва увидев Олега. – Бухторма и его семья собрались ноги уносить из Сарая.

– Пора и нам отчаливать отсель, боярин, – сказал Олег. – И поживее, а иначе без голов останемся! По слухам, Мамай уже близко.

Олеговы челядинцы торопливо толкали в мешки и сундуки съестные припасы и пожитки, бегая по комнатам и топая сапогами. На первом этаже дома также стоял шум от мечущихся слуг и сердитых окриков Бухтормы, его жен и нукеров.

Переодеваясь из нарядной одежды в дорожную, Олег слышал у себя за спиной ворчанье боярина Громобоя:

– Вот за каким хреном мы притащились сюда, а? Кланялись в пояс Урус-хану, роздали кучу даров ему и приближенным его – и все напрасно! Где теперь Урус-хан? Его поди и в живых-то уже нету. Как теперь перед Мамаем оправдываться будем? Мамай все едино проведает о том, что послы из Рязани побывали у злейшего недруга его. Ведь говорил я, что не следует ехать в Орду, покуда не станет ясно, кто здесь окончательно возьмет верх, Урус-хан или Мамай.

– Не зуди над ухом, боярин! – бросил Громобою Олег, застегивая плащ у себя на левом плече. – Авось уцелел в сече Урус-хан. Мамай сегодня победитель, а завтра он небось побежит от Урус-хана без оглядки, ведь такое уже бывало.

– С «авосем» и «небосем» удачу за хвост не поймаешь, княже, – не унимался Громобой. – В политике, как и на войне, рассчитывать нужно на то, что есть сейчас, и не тешить себя грядущими счастливыми переменами, кои могут и не наступить.

Одного из своих гридней Олег отвел в сторону и повелел ему остаться в Сарае. Этого дружинника звали Тихомилом. Он был ловкий малый, прекрасно владеющий любым оружием, бегло говоривший на нескольких языках, в том числе и на татарском.

– Пробудешь в Сарае до осени, проследишь, чем вся эта заваруха закончится, – молвил Олег Тихомилу. – Не верю я в то, что Мамай надолго утвердится в Сарае. Он ведь не ханских кровей. Кроме того, передашь это серебро владыке Иоанну. – Олег вручил дружиннику небольшой кожаный мешочек, туго набитый серебряными монетами. – Владыка обещал мне похлопотать о выкупе на волю кое-кого из русских рабов. Ты уж постарайся, друже, доставить в Рязань этих выкупленных на свободу невольников живыми и здоровыми. Ну и сам, конечно же, должен вернуться ко мне целым и невредимым! Ибо заменить мне тебя некем. Уразумел? – Олег погрозил гридню пальцем.

– Уразумел, княже, – промолвил Тихомил с еле заметной добродушной ухмылкой. Ему уже доводилось в прошлом выполнять трудные и опаснейшие поручения своего князя, рискуя головой.

Солнце было еще высоко в безоблачном небе, когда четыре крутобокие рязанские ладьи отчалили от пристани Сарая. Гребцы налегали на весла, преодолевая сильное течение широкой могучей реки.

Вместе с рязанскими ладьями отправились в путь и многие другие суда: одни шли быстро и ходко вниз по течению к дельте Волги, другие тянулись медленными вереницами против течения, двигаясь к верховьям Волги.

Глава шестая

Боярин Клыч

Отправляясь в Сарай, Олег оставил Рязань на попечение своей супруги Евфросиньи Ольгердовны, дабы потешить ее властолюбие. Главным советником при княгине был назначен Олегом же боярин Клыч Савельич, дотошность и сварливость которого давно стали притчей во языцех. Никто из рязанских бояр не осмеливался с таким упрямством доказывать свою правоту в спорах с Олегом, как это постоянно делал Клыч Савельич. Со стороны могло показаться, что между Олегом и Клычом Савельичем не затихает некая подспудная вражда, что эти двое давно и сильно недолюбливают друг друга. Однако эта видимость была обманчивой. На самом деле Олег полностью доверял Клычу Савельичу, зная, что этот человек не способен на подлость и предательство.

Вернувшись в Рязань из Сарая, Олег обнаружил, что его властная супруга уехала в Литву, забрав с собой трехлетнюю дочь Анастасию.

– Евфросинья хотела было забрать с собой и княжича Федора, но я не позволил ей этого, – молвил Олегу боярин Клыч, отчитываясь перед ним за все, что случилось в Рязани в его отсутствие. – Также не разрешил я Евфросинье руку в казну запустить. Евфросинья намеревалась одарить отца и братьев подарками дорогими, но я сказал ей, мол, муж ее и так изрядно потратился, меча бисер перед ордынскими свиньями, поэтому лишних денег в казне нету. Не обеднеет Ольгерд и без наших подарков.

– Представляю, как обиделась на тебя Евфросинья, – усмехнулся Олег, оглядывая свои теремные покои, которые показались ему низкими и тесными после просторных чертогов ханского дворца в Сарае.

Олег переходил из светлицы в светлицу, нагибая голову в невысоких дверных проемах. Клыч Савельич, не отставая, шел за ним. Их беседа происходила на ходу.

– Супруга твоя, княже, обругала меня разными срамными словами, повторить кои у меня язык не повернется, – с невозмутимым видом молвил Клыч Савельич. – Впрочем, ничего иного я от Евфросиньи не ожидал, поэтому ничуть не удивился такому ее поведению.

Задержавшись перед деревянными ступенями, ведущими на второй ярус терема, Олег обернулся к Клычу Савельичу и спросил:

– А чего это Евфросинья вдруг сорвалась с места и в Литву укатила? С чего это вдруг?

– После того, как Ольгерд и московский князь заключили перемирие под Любутском, литовская рать отошла к реке Угре и встала там станом, – ответил Клыч Савельич. – Ольгерд созвал на Угру русских князей из верхнеокских городов, желая прощупать их настроение. Кое-кто из них не пожелал воевать с Москвой на стороне Литвы. Это и озаботило старика Ольгерда. Литовский гонец приезжал и в Рязань. Поскольку тебя, княже, дома не было, я дал литовскому гонцу от ворот поворот. Евфросинья же вдруг заявила, что она желает повидаться с отцом и братьями, живо собралась в дорогу и уехала, взяв с собой дочь.

На Угре литовское войско простояло две недели. Потом Ольгерд ушел в Смоленск, а оттуда к себе в Литву. С Угры Евфросинья прислала вестника с известием, что отправится в Вильно вместе с отцом.

– Надолго ли Евфросинья отправилась в Вильно? – опять спросил Олег, поднимаясь в верхние покои по скрипучим буковым ступеням.

– Об этом Евфросинья меня не известила, княже, – сказал Клыч Савельич, шествуя по лестнице вслед за Олегом.

Для обсуждения самых насущных забот Олег, по своему обыкновению, собрал на совет своих ближних бояр. Прежде всего, Олег поведал своим старшим дружинникам о разгроме Урус-хана Мамаем.

– Что теперь делать, бояре? Ехать ли мне на поклон к Мамаю? – сказал Олег. – Жду вашего совета.

Бородатые степенные мужи в длинных одеяниях обеспокоенно заерзали на скамьях, переговариваясь между собой негромкими тревожными голосами.

– Кто желает высказаться первым? – громко спросил Олег, восседавший на дубовом троне с резными подлокотниками в виде бегущих пардусов.

Князь был облачен в красный кафтан и красную парчовую шапку с опушкой из меха выдры. На ногах у него были красные сапоги.

Багряные лучи вечерней зари, проливаясь в просторное помещение через высокие узкие окна, ложились зловещими темно-рубиновыми отсветами на деревянный пол и на бревенчатые стены гридницы. Боевые топоры, мечи, щиты и секиры, развешанные на одной из стен, в лучах закатного солнца переливались металлическим блеском.

Первым, как всегда, заговорил Клыч Савельич.

– Вся эта затея с поездкой к Урус-хану мне с самого начала была не по душе. Присутствующие здесь бояре не дадут мне солгать. – Клыч Савельич, поднявшись со своего места, плавным жестом руки обвел всех княжеских советников. – Мои здравые доводы, помнится, потонули в угодливых речах тех бояр, кто, не имея своего мнения, готов всегда и во всем поддакивать нашему князю. Меня постоянно обвиняют в том, что я все время предрекаю беду, что своим карканьем я то и дело притягиваю различные напасти на Рязанское княжество. Но ведь кроме предсказаний худшего я также даю советы, как избежать той или иной беды. Неужели так трудно внять здравому совету?

Клыч Савельич умолк и взглянул на князя. Обратились на князя взоры и всех остальных бояр.

– Каков же твой совет будет на сей раз? – хмуря брови, проговорил Олег, встретившись взглядом с боярином Клычем. – Признаю свое недомыслие, друже. Не следовало мне ездить к Урус-хану.

– Твое недомыслие дороговато обошлось казне нашей, княже, – ворчливо обронил Клыч Савельич.

– Ты молви по делу, не томи душу! – резко вымолвил Олег. – Иль ты ждешь, чтоб я на коленях пред тобой ползал!

– Совет мой такой, княже, – промолвил Клыч Савельич, пригладив свою русую бороду. – К Мамаю не езди, милости от него тебе уже не дождаться. Лучше отправь послов к московскому князю и заключи с ним прочный союз против татар. За Дмитрием Ивановичем ныне сила великая! Ни суздальский, ни тверской великие князья тягаться с ним не могут. Тесть твой Ольгерд тоже обломал зубы о московские мечи и копья. Опираясь на Москву, окрепнет и Рязань.

– А как же быть с Лопасней? – сердито прищурился Олег. – Неужто присоветуешь окончательно уступить ее московлянам?

– Пусть Дмитрий владеет Лопаснью, то небольшая для нас потеря. – Клыч Савельич небрежно махнул рукой. – Для нас важнее, чтоб московские полки пришли к нам на подмогу в случае татарской напасти. Дмитрию дружественный союз с Рязанью тоже выгоден, ведь наши земли являются щитом для его владений от набегов из Степи.

– Благодарю за совет, боярин, – проговорил Олег, в голосе которого прозвучали нотки уязвленного самолюбия. – Не хватало мне набиваться в союзники к мальчишке Дмитрию! Ценой Лопасни покупать мир с ним!

– Неужто кланяться Урус-хану приятнее, княже? – язвительно усмехнулся Клыч Савельич. – И какую же выгоду ты получил от этого?

Олегу было неприятно и досадно выслушивать упреки Клыча Савельича, но ему приходилось терпеть это, поскольку правота была на стороне боярина.

«Что и говорить, впустую я потратил и время и немалые богатства, съездив в Сарай, – мрачно размышлял Олег наедине с самим собой после окончания совета. – Понадеялся я на могущество Урус-хана, а остался ни с чем. Все верно предсказывал мне боярин Клыч, отговаривая меня от поездки к Урус-хану. Где теперь искать союзников против Москвы? На кого мне опереться в противостоянии с мальчишкой Дмитрием?.. От Ольгерда проку никакого. Муромский князь войны с Москвой страшится пуще огня. Тарусский князь давно уже в рот Дмитрию глядит, спешит к нему с дружиной по первому зову. Мещерский князек в распрях с мордовой увяз, ему не до моих тревог и забот. Что же, остается уповать на поддержку зятя Салахмира, засевшего в Казани удельным правителем. И еще, надо бы покрепче привязать к своему стремени пронского князя Даниила Ярославича. У него ведь сынок уже возмужал, а у меня старшая дочь на выданье! Зашлю-ка я сватов в Пронск!»