Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»

– Ты где же гуливал, молодец? Давненько я тебя не встречал.

– Да я в Астрахани в стрельцах хаживал. Не по нраву служба стрелецкая пришлась, вот домой иду. Возьмешь к себе, Пафнутий Михайлович, не откажешь, чай?

– Отчего не взять, работник ты добрый, – похлопал по могучему плечу Матвея купец. – О цене не пекись, не обижу.

– Благодарю, – склонил голову Мотя. – А ты, Пафнутий Михайлович, матушку мою давно зрел?

– Как тебе сказать, – почесал бороду купец, вспоминая, – опосля Троицы ее видел, а вот меньшого твово братца зрел часто. Шустер больно, непоседа, вроде тебя. Давно по нему плеть плачет.

В воротах появился сотник арзамасских стрельцов Захарий Пестрый.

Толпа перед воротами зашумела, задвигалась.

– Пошто держите?

– Пущай в крепость! Отходь с прохода! – слышались выкрики.

– Срамота-то какая, домой попасть не могу, – сокрушался высокий худой мужик в валяной шапке, надвинутой на левое ухо. – Чует мое сердце, женка опять свариться начнет, не поверит, что перед воротами простоял.

– А ты ей кулак в бок… и делов то, – посоветовал мужику кто-то.

– Да ты что! – замахал руками мужик. – Она у меня быка за хвост наземь валит, а ты говоришь, кулаком. Дубина – и та не про нее.

– Тихо-о! – сотник поднял руку, успокаивая толпу. – Проходить будете по одному. В воротах не толпиться. Кто полезет не по череду, тому – плетей! – добавил он строго.

Арзамасцы потянулись через ворота. Досмотр чинили строгий: когда очередной подходил к воротам, сотник спрашивал стрельцов, знаком ли им обличьем мужик, кого сам знал – впускал так, без досмотру; молодых баб и девок, потискав для порядка, тож пропускали в крепость.

Алёну никто из стрельцов не знал, но она, показав подорожную бумагу, прошла через ворота. Алёна видела, как прошмыгнул мимо воротных под возом с бочками Алешка, но, когда подошел Мотя, сердце ее тревожно забилось.

– Кто знает детинушку? – спросил сотник, показывая на Матвея.

Стрельцы, насупившись, молчали.

– И признавать тебя, Матвей, никто не хочет, – нахмурил брови Захарий. – А почто так, не ответишь ли?

– Скажу, отчего же, – заулыбался Мотя. – Бивал я их на кулачках, за то и серчают.

– За это ли?

– Чай, больше не за что! – пожал плечами Мотя.

– А кто корову мою на крышу затянул да там и оставил? – выкрикнул один из стрельцов.

– А кто рожу на воротах намалевал?

– А лодку кто мою увел?

– А дочку мою кто обрюхатил? – подступал к Моте, угрожающе потрясая бердышом, прыщавый стрелец.

– Погодь, погодь, Афанасий, – остановил его сотник. Обращаясь к Матвею, сказал: – Вот какие дела твои, пакостник.

Мотя замотал кудрявой головой и угрожающе проревел:

– Негоже меня корить да понапраслину на меня возводить. С коровой было дело, с воротами побаловались малость, но кривой твоей Дарье я подол не задирал!

– Чего с ним разговаривать, в Губную его! – зашумели стрельцы, обступая Матвея.

Пафнутий Михайлович, видя, что дело для Матвея оборачивается плохо, а значит, что у него не будет двужильного могутного работника, которого хотел он заполучить, пришел на помощь.

– Эй, служивые! – расталкивая стрельцов, пролез к сотнику Пафнутий. – Пошто моего работника в Губную избу?

Стрельцы переглянулись.

– С коих пор он у тебя в работниках?

– Чего темнишь, рыбья кость?

– Почитай с весны лес валит на княгининых вырубках, – соврал купец.

– Негоже разбойного детинушку за себя выдавать, – покачал головой сотник.

– Да разве он виноватее вас? – обратился Пафнутий к стрельцам. – Вы сами-то какими в его годы были? Запамятовали? Вот ты, Силантий, – ткнул он пальцем одного стрельца в живот, – помнишь, как по баловству дорогу веревкой перегородил, а поп Мотвей, не узрев того, в грязь упал да руку повредил немало. А вы, – шагнул Пафнутий к двум дюжим бородатым стрельцам, братьям Мухиным, – позабыли, чай, как девке Матрениной юбку над головой завязали и в срамном виде по слободе пустили, за что секли вас на площади принародно. Да и ты, Захарий Иванович, не тих был, – подмигнул он сотнику. – Так что в молодые годы всяк из вас не то еще чудил, а тут корову на крышу затянул, делов-то. Что же касательно девки Афанасия, – продолжал он, – то тут разговор особый. Глядится мне она какой-то порченой. Может, с нечистым знается, – пожал плечами Пафнутий, и круглые маленькие его глазки хитро заблестели из-под густых бровей. – Ты, Афанасий, часом хвоста у нее не видел?

Афанасий, не ожидав такого вопроса, аж присел, широко раскрыв рот и вытаращив глаза.

– Ты говори, да не заговаривайся, – только и сумел произнести он, вертя головой и ища поддержки у товарищей.

– Вот ты, Афанасий, сам посуди, – продолжил Пафнутий. – Какая баба на сносях до два срока ходить будет. Матвея-то, почитай, поболе года не было, а девке твоей еще месяца два с животом гуливать. Видел я ее, не велико пузо-то.

Стрельцы, доселе недоуменно переглядывавшиеся, зашлись неудержимым хохотом, показывая пальцами на еще не пришедшего в себя красного и растерянного Афанасия, подталкивая его плечами и хлопая по широкой спине.

– Ну и Афанасий! Матвея на своей рябой Дарье оженить хотел.

– Она что, с косоглазия у тебя не разглядела, кто и подкатился под нее? – хохотали стрельцы, приседая и хлопая ладонями по коленям.

– Ну что, служивые, отпускаете моего работника? – крикнул им Пафнутий.

Захарий Пестрый спрятал улыбку в бороду и, обняв купца за плечи, сказал:

– Насмешил ты нас, Пафнутий Михайлович. Только из уважения к тебе отпускаю детинушку, а не след ему, – и, повернувшись к молодцу, строго добавил: – А ты, Матвей, боле не балуй, у нас ноня с этим строго.

– Я чо, я ничо, – пожал плечами Мотя. – Я до дома иду.

Когда прошли ворота, Пафнутий остановил Матвея.

– Ты, Мотя, везде ходишь, много видишь, многих знаешь. Так будь добр, скажи знакомцам своим, чтоб товаров моих не шарпали боле. Я добро помню, и ты помни!

Матвей хотел было сказать, что он никого не знает и говорить, стало быть, ему об этом деле некому, но купец, не дав ему и слова молвить, продолжал, понизив голос до шепота: – Ты меня не опасайся. Знаю, что темны твои дороги, да мне не надобны. Но коль схлестнутся где наши пути, ты добро помни! Так-то вот! – и Пафнутий Михайлович зашагал по Стрелецкой улице, оставив растерянного, так и не успевшего ничего ответить Матвея.

2

Оглядевшись, Матвей увидел Алёну. Она стояла под высоким бревенчатым тыном, почти сливаясь с ним в своем черном платье. Алешки рядом видно не было.

Подошел Мотя.

– А где этот чертенок? – спросил он об Алешке.

– Был здесь, а как увидел, что тебя задержали у ворот, утек.

– Вот поганец! – сокрушенно произнес Мотя. – Зря его Поляк с нами послал. Да чего уж теперь, – махнул он рукой. – Поначалу к моей матушке зайдем, а там видно будет.

Стрелецкая улица, по которой они шли, была самой длинной в Арзамасе, тянулась она от Стрелецкой до Настасьиной башни. Здесь жил народ разный: худые и лучшие люди, квасники и оханщики, иконники и замочники, прядильщики и рогожники, но больше всего проживало здесь стрельцов служилых, вдов стрелецких с детишками да сторожей караульных.

Избы на Стрелецкой также стояли по достатку: и срубы, обнесенные высокими бревенчатыми тынами с тесовыми воротами, и мшаники низкие с подклетями, огороженные полуразвалившимися изгородями.

Изба, к которой подвел Мотя Алёну, была высокой, срубленной из добротной лиственницы. Некогда желтая, теперь она стояла темная и насупленная, огороженная невысоким бревенчатым тыном. Во дворе, небольшом, но чисто выметенном, важно прохаживались гуси, о двери низкого бревенчатого хлева терся белолобый телок.

Не встретив матери во дворе, Мотя позвал Алёну в избу. Горница была небольшой. Освещенная тусклым, еле пробивающимся сквозь высушенную кожу сома, которой были затянуты оконные проемы, светом она напоминала Алёне ее родной дом. Правда, здесь не было большой изразцовой печи, которая стояла в их доме, здесь топили по-черному, из сеней выпуская дым через отверстие в стене, но зато здесь так же пахло молоком, хлебным квасом, и у ног так же доверчиво терся пушистый кот.

В горнице стоял длинный дубовый стол, вокруг него – лавки, у стены – два сундука-укладки, в красном углу – икона, освещенная мерцающим огнем лампадки.

– Ты располагайся, а я своих поищу. Может, где у соседей задержались.

Алёна осталась одна, но ненадолго. Вскоре Матвей вернулся с матерью. Женщина была рослой, с большими сильными руками, мощной грудью. На вид ей было лет сорок-сорок пять. Одета она была в синий полотняный сарафан, уложенные тяжелой короной светлые волосы ее были покрыты темным платком.

Оглядев Алёну с ног до головы, она улыбнулась и, поклонившись, мягким грудным голосом сказала:

– Здравствуй, гостья дорогая. По чести надо бы тебя в сенях встретить, да уж прости меня, старую, не упреждена была. – Алёна в ответ поклонилась поясно.

– Матвей, – изменившимся властным голосом позвала сына хозяйка, – сходи к Агапке, меду надобно для такой гостьи.

На столе появились вареная говядина с большими головками чеснока, вяленая рыба, в высоком глиняном кувшине – можжевеловый квас.

В сенях послышались голоса, и в горницу влетели два подростка, одним из которых был Алешка. За ними вошел Мотя, неся в руках склянку с медом.

– Весь город обегали, шалые, – сказал он. – Это брат мой младшой – Иван, – показал Мотя на разгоряченного, запалившегося от бега мальчика. – А этого, – залепив подзатыльник Алешке, смеясь, продолжал он, – следовало бы высечь, но ноня простим, не зазря ноги бегамши били, немало черти выбегали.

– Матвей, поостерегись в избе нечистого звать, – перебила Мотю мать, – чай, не у себя в лесу.

Алёна удивилась. Стало быть, мать Матвея, эта красивая, еще не старая женщина, знала, где ее сын.

На дворе совсем стемнело.

Алёна забеспокоилась, что время идет, а они еще дела не сделали, но Мотя ее успокоил:

– Не тревожься. Еще не пришло время.

Умаявшись за день, Алёна привалилась к прохладной стене сруба и забылась. Сколь времени спала, не ведала, но проснулась от голосов двух спорящих. За дальним от нее концом стола сидел Мотя, а напротив него – широкоплечий мужик. Голос у него был густой, низкий.

– Да я их, как блох, передавлю! – горячился Мотя. – За батьку да за товарищей дорогих себя не пожалею.

Мотя вскочил с лавки, второпях застегивая сукман.

– Ты охолонь сперва, – усадил его на прежнее место мужик и, сев сам, продолжал: – Давай спокойно поразмыслим. Ну, войдешь ты во двор княжеский, стрельцов побьешь, не жаль их, – махнул он рукой. – Хуже цепных псов на людей бросаются. Князя охраняют лучшие стрельцы, из ближних, – пояснил мужик, – а дале что делать намерен?

– Ослобоню батьку и айда в лес! – тряхнул головой Матвей.

– Силы в тебе, брат, много, да ума, как я погляжу, не палата, – пробасил мужик, дружески хлопнув Матвея по плечу. – А из крепости-то как выйдешь? Людишки, чай, под пыткой были, ослабели. Им ли через стены крепостные прыгать.

– Ты мне, Олег, сказывай, – требовал Мотя, – пойдешь со мной?

– Пойти-то пойду, – согласно кивнул головой мужик. – Я тебе в этом деле помощник, но ты мне, брат, ответь: как из города товарищей своих выведешь? – настаивал он на своем.

Уже успокоившись, Мотя задумался.

– То-то и оно. Вызволим от порухи гулящих, а дале что? – вздохнул Олег.

Помолчали.

Алёна, уже совсем проснувшись, стала вникать в суть разговора.

– Спрятать их надобно. Да так спрятать, чтобы ни в жисть не отыскали, – предложил Мотя.

– Человек не иголка, живем-то на глазах людских.

– Так гадаючи дела не сделаешь, – опять начал горячиться Мотя. – Сперва спасти надо братов, а там и думать будем, куда прятать. Можно у меня схоронить, а там в телеге под рухлядишкой какой вывезти.

Мужик поднялся.

– У тебя нельзя. Ты что думаешь: наши не догадываются, где ты промышляешь. Так что попервой у меня спрячем. У меня искать не будут.

Алёна видела только спину мужика да его большую голову с затылка, а когда он повернулся к свету лицом, она от неожиданности обомлела: гостем Матвея был стрелец. Он был коренаст, с низко посаженной головой. На высокий лоб его свисала серебристая прядь волос. «Меченый», – мелькнула мысль. В черных глазах стрельца мерцали отблески горевшей свечи. Тонкий прямой нос, курчавая черная борода – все лицо его дышало уверенностью и покоем.

– Матвей, – встала Алёна из-за стола, – я знаю, как вывести тюремных сидельцев из города.

– Говори, коль ведаешь, – повернулся к ней Матвей.

Алёна, глядя на стрельца, замялась. Но Мотя ее успокоил:

– Не опасайся его, – показал он на Меченого, – это мой побратим. В нашем деле он человек нужный.

– Выведу подземным ходом, ведаю, где вход. Сама, правда, по нему не ходила, но, что выход за Тешей-рекой, слыхала. Лет десять тому назад сказывала мне одна монахиня, и, где вход, она тож показала.

– Ну, дела, – протянул Мотя. – Чего же ты раньше молчала?

– Ты, сестрица, уверена, что выведешь из крепости, дело-то не шутейное, головы тебе свои вверяем? – обратился к Алёне стрелец.

– Вы делайте свое дело, а за мной не станется, – заверила Алёна и, обращаясь к Матвею, продолжила: – Знаешь калиточку монастырскую, что в сторону Настасьиной башни выходит?

Матвей кивнул головой.

– Туда и приходите.

– Хорошо, – облегченно вздохнул Мотя. – Сделаем так: я и Олег идем на воеводский двор, а Алексей пойдет с тобой. Он хотя и малец, а все защита. Алешка! – позвал Матвей.

Из-за печки вылез заспанный Алешка, за ним показался Иван.

– Сестру Алёну до монастыря проведешь и вернешься сюда. Да чтоб из избы до утра ни шагу! – пригрозил пальцем Мотя.

Алёна прошла к двери, и Алешка нехотя поплелся за ней.

– Вот еще что, – остановил его Матвей. – Утром сходи на площадь, что перед воеводским двором, поглядишь, что деется там, и – в лес. Если в стане никого не застанешь, пойдешь до Черного Лога, у старца Пилия узнаешь, где нас искать надобно.

– Без меня пойдете на краснополых, – смекнул Алешка, и губы у него обиженно задрожали. – Меня с тобой Поляк на равных послал, а ты… – махнул он рукой и выскочил за дверь.

Иван хотел было выпрыгнуть во двор за Алешкой, но остановленный могучей рукой старшего брата, отлетел в угол.

– Мал еще по ночам шастать! – сердито бросил Мотя. – Спать! – приказал он.

Олег, а за ним и Матвей вышли из избы. Иван было двинул за ними, но на дворе было так темно и так тихо, что он быстро вернулся на не успевшее еще остынуть нагретое место за печкой. Когда Иван засопел, хозяйка поднялась с лавки и, встав на колени перед образами, страстно зашептала, крестясь и отбивая поклоны: «Помоги им, Господи».

3

Низкие черные облака нависли над городом, и казалось, что лежат они на одиннадцати крепостных башнях. Где-то на Мельничной затявкала шалая собака и смолкла, испугавшись своего голоса, встревожившего ночную тишину.

Мотя прошел Калашные ряды и вышел на Замковую улицу. Здесь было уже рукой подать до Фроськиного ларя, где уговорился встретиться он с Олегом, ушедшим домой за оружием. Вдруг из темноты Матвея остановил грубый окрик:

– Стой! Куда прешься? Не видишь – колода положена!

Из черного зева двора вышли два стрельца. У одного из них желтел тусклым пятном фонарь. Мотя, вытащив из-за пазухи кистень, приблизился к колоде, перегораживавшей улицу.

– Чего ночью шастаешь? – выкрикнул один из стражников.

– Тебе что до меня за охота? – сердито отозвался Мотя. – Может, меня блохи заели, вот и гуляю.

– А ты, молодец, не шуми. Шумливые у нас в Остроге да в Пытошной сидят. А коль вышел на двор в неурочный час, так иди себе тихо, без гонору.

– Я чо, я и пойду, – прокряхтел Мотя, перелезая через колоду. – Я тихо, – и он, держа кистень настороже, прошел мимо стрельцов и пропал в темноте.

– Зря отпустили. Разбойного вида детинушка, – сокрушенно сказал один из стрельцов. – Может, догоним?

– Чего на рожон-то лезть? У него кулаки видел – пудовые… Да, ты вот что, бердыш держи не прямо перед собой, а поодаль, чтоб размах был, – поучительно произнес стрелец постарше, и служилые скрылись в распахнутых воротах двора.

Вот и Фроськин ларь – ветхая клетушка, выступающая низким навесом на улицу. Она вечно мешала прохожим выпирающими жердями, о которые нет-нет да кое-кто и цеплялся одеждой. Не раз разваленная рассерженными прохожими, она вновь сооружалась на прежнем месте Фроськиным мужиком – хромым Павлом, и потом, неделю не умолкая, шумела Фроська в клетушке, стоя над лотком с нехитрыми товарами и понося почем зря всех и вся.

Мотя подошел, огляделся.

– Олег! – позвал он, но никто ему не ответил. «Знать, что-то случилось, – мелькнула мысль. – Не такой побратим человек, чтобы испугаться опасного дела. Что-то здесь не так». Матвей, постояв еще немного и не дождавшись друга, пошел к воеводскому двору, чернеющему высоким тыном.

У ворот охраны не было. Матвей пошел вдоль тына, но, не сделав и двух десятков шагов, спотыкнулся обо что-то и упал, сильно ударившись плечом. Выругавшись от боли и досады, он пошарил руками по земле и наткнулся на бревно, комлем выступающее из-под кучи мусора. «Нет худа без добра», – обрадованно подумал Мотя и, приставив бревно к стене, легко перемахнул через нее.

Воеводский двор был просторен: в глубине его стоял высокий дом с резным крыльцом, теремами и башенками; справа и слева от ворот тянулись хозяйственные постройки; ближе к Острожной башне, почти у самого тына высилась башня Пытошная. У ворот горел каганец, возле него стояли, опираясь на древки бердышей, два стрельца и маячила фигура еще одного мужика. «Воротный сторож, должно быть», – догадался Мотя. Осторожно ступая, чтобы не шуметь, он прокрался вдоль тына к воеводскому терему. Здесь стрельцы уже не могли его видеть, и Мотя пошел смелее, как вдруг из-под крыльца раздалось рычание, и оттуда, звеня цепью, вылезла собака. Молодец замер, прижавшись к стене, но пес, наученный травле людей, бросился к Матвею, и его мощные челюсти сомкнулись на выставленной вперед и согнутой в локте руке. Схватка была короткой: удар кистеня пришелся по хребту пса. Тот, разжав челюсти, завертелся на месте, визжа и звеня цепью. После второго удара собака затихла.

Послышались шаги. Матвей размахнулся кистенем, изготовившись для удара, но воротный сторож, оставляя за собой запах сивухи и лука, прошел мимо.

– Что там содеялось? – послышалось от ворот.

– Да нича, – отозвался сторож.

Но вот он нагнулся над убитым псом, раздумывая, достал из-за пазухи тулумбас, однако ударить в него не успел… Могучий удар по голове свалил его наземь.

Мотя понял, что скоро стрельцы хватятся сторожа и поднимут сполох, и он, согнув плечи и полуприсев, чтобы казаться меньше ростом и больше походить на воротного служку, вышел из-за дома и пошел к стрельцам. Вот один из них обернулся и, заметив Матвея, схватился за бердыш, но где там! Как молния, метнулся Мотя к стрельцам, взмахнул кистенем, и один из них с разбитой головой повалился ему под ноги. Другой же, бывалый, успел защититься от удара. Рукоять кистеня, попав на лезвие бердыша, разломилось надвое, и Матвей остался с голыми руками супротив опытного, вооруженного стрельца. Лезвие бердыша, с шумом рассекая воздух, все ближе и ближе проносилось возле незащищенной груди отступавшего молодца. Стрелец прижимал Мотю к бревенчатому тыну. Шаг. Еще шаг. Матвей метнулся было в сторону и тут же отскочил с рассеченным плечом. Спина уперлась в дерево.

– Молись! – прохрипел стрелец. Он стоял, широко расставив ноги и, поводя бердышом из стороны в сторону, приноравливался нанести удар наверняка.

Вдруг позади стрельца метнулась тень, что-то блеснуло над его головой, и он, рассеченный надвое, развалился на глазах изумленного Матвея, а вместо него выросла знакомая фигура.

– Олег, брат! – бросился вперед Мотя. – Вовремя поспел, не то бы мне смерть.

– Кровь! Ты ранен? – встревожился Олег.

– Пустое, брат. Кожу сорвал стервец, а силен был боем.

– Поспешать надобно, – заторопился Олег. – Как бы сюда Захарий Пестрый не заглянул. Он с дозором город обходит.

Прихватив бердыши, побратимы заспешили к Пытошной башне. Под башней был подвал, закрытый окованной железом дверью с громадным замком, ключи от которого были у князя Шайсупова да у заплечных дел мастера Кривого Фрола, жившего в клетушке возле воеводского двора.

Матвей ощупал руками дверь.

– Добротно сделано, на долги годы.

– Может, попробовать кладку разобрать, – предложил Олег.

Мотя затолкал лезвие бердыша в щель между камнями кладки и легко надавил на рукоять, но та, не выдержав напора, с треском сломалась. Досадуя на непрочность стрелецкого оружия и сказав: «Я сейчас», он куда-то ушел. Вскоре вернулся, волоча за собой два бревна. Положив одно бревно возле двери, другое заостренным концом он загнал под дверь и налег на него сверху всем телом. Олег поспешил ему на помощь. Раздался скрежет железа, дверь поднялась и вывалилась из проема. Открылся черный зев входа.

– Темень-то какая, фонарь надобно.

Олег исчез в темноте и вскоре вернулся с фонарем, через слюдяное оконце которого пробивался тусклый мерцающий свет.

У стрельцов позаимствовал, он им теперь без надобы.

Когда Олег поднес фонарь к дверному проему, то не поверил своим глазам: толстые дверные скобы были порваны, огромный пудовый замок, исковерканный, с вырванной проушиной, валялся под ногами, а скрепы, вытянутые из каменной кладки, будто были они не из толстого железного прута, веревками свисали вниз. Мотя по-хозяйски загнул их: не поранился бы кто.

Побратимы, светя себе под ноги, начали опускаться в подземелье. В нос ударил удушливый запах пота, навоза, гнилой крови.

– Что деется-то, – сокрушался Олег, скользя по черным липким ступенькам.

Спуск окончился. В тусклом свете фонаря еле различимо проступал каменный свод, справа и слева в котором размещались узкие деревянные каморы.

– Федор, атаман, где ты? – позвал Мотя. – Дядько Цыбо!

– Здесь мы, хлопцы!

Мотя бросился на голос. Навстречу ему поднялся казак Цыбо. На ногах и руках у него были цепи.

– Братия мои, други добри, – обнялся он с Матвеем. – А Федор там, – показал он в угол.

Мотя попытался было порвать цепи, но Цыбо его остановил.

– Атамана ослобони, а после уж и меня.

Олег метнулся к атаману. Он с трудом перевернул его грузное тело и отпрянул. Настолько ужасны были следы пыток, что даже ожесточившееся в ратных делах стрелецкое сердце, и то дрогнуло.

– Атаман, ты меня слышишь? – затеребил руку Федора Олег, но только протяжный стон был ему ответом.

– Не отошел, знать, еще от пытки атаман, – донесся голос Цыбы. – Как прискакал вечор Васька Щеличев и за Федора принялся, больно злобствовал, что вас ему не удалось взять. Федор-то покрепче оказался, а Заика так и скончался на дыбе.

– Посчитаемось еще, – невольно вырвалось у Матвея.

Тюремные сидельцы в каморах зашевелились, послышались голоса:

– Родимый, оборони.

– Ослобони, нет вины на мне.

Кто-то, позванивая цепями, вылез в проход и, простирая руки, захрипел:

– Ради Христа, дай глоток воды, нутро горит.

Мотя крушил каморы, рвал путы, сбивал замки с цепей. Как в страшном сне, мелькали в полосе желтого света окровавленные, изможденные, заросшие волосом лица.

– Спаситель ты наш, – заливаясь слезами, ползал за Матвеем седой старик.

– Не мешай, отец, дело вершить, – отстранялся от него Мотя.

Вот и с последнего тюремного сидельца слетели оковы. «Что же мне с ними делать?» – растерялся Мотя. Полтора десятка обессиленных людей смотрели на него с надеждой, а он стоял перед ними с виноватым видом, низко опустив голову. Наконец решившись, тихо произнес:

– Ну, братья, молитесь Всевышнему, чтоб оградил от встреч с ворогом. Кто в силах идти, пойдет с нами, ну а кого ноги не держат… простите.

Первым двинулся Олег, за ним Мотя, взвалив себе на плечи безжизненное тело Федора, а за Мотей гуськом, держась друг за друга, скользя и падая, остальные.

Седой старик и еще двое сидельцев с сожженными подошвами поползли вслед за всеми, простирая руки, плача и подвывая:

– А как же мы? Нас что же?

Но некому им было помочь.

Старик все же выполз наверх и вздохнул облегченно всей грудью, сказав тем двум, что остались внизу:

– Небо ноня черное, тучи низко. Может, случаем и спасутся – и, помолчав, добавил: – А мне с вами токмо до рассвета жить и осталось. Замучать ить душегубы до смерти.

4

Настоятельница монастыря мать Степанида встретила Алёну в дверях трапезной. Сдвинув густые черные брови, она спросила:

– Почто одна в монастырь возвернулась? Двоих посылала я, сестра Ефимия где?

Алёне всегда становилось нехорошо от пронизывающего насквозь взгляда властной начальницы. Она рассказала, что встретились им на пути разбойные, и когда они от них убегали, то в лесу потеряли друг друга. А письмо, с коим шли они в Нижний, она передала архимандриту Печерского монастыря и ответную бумагу доставила.

Мать игуменья, прочитав послание архимандрита, подобрела и велела Алёне сказывать, что видела та в дороге, что слышала в миру нового, и потом спросила:

– А что говорят в народе о разбойнике Степашке Разине?

Алёна, коротко подумав, ответила, что разбойник тот, по слухам, обличьем зело страшен: глазищи-то у него что уголья горят, черные, быстрые; лицо коряво; голос зычен; одет в новь боярскую и сам норовит под боярина схожесть иметь. Казна у него немалая, и, думается ей, откупится он казной той за лиходейские дела свои.

Вся вскинулась мать игуменья от слов этаких, но, ничего не сказав Алёне, отпустила ее почивать.

Алёна осторожно прокралась в келейницкую, где на стене висела связка ключей, среди которых был ключ и от заветной калитки, не отпираемой кряду лет пять или шесть. Через трапезную прошла она на монастырский двор, а далее, вдоль стены изгороди – к зарослям кустарника. Вот и калитка… Алёна торопливо вставила ключ в скважину замка, но он не проворачивался. «Ржа мешает, должно», – мелькнула мысль.

Где-то совсем близко блеснула молния, и ударил раскатисто гром. Алёна перекрестилась и, шепча непослушными губами молитву, подумала: «Грешное дело замыслила. Это мне предупреждение свыше». Молния рассекала черное небо раз за разом, а гром сотрясал землю, наводя ужас в душе Алёны. Она, упав на колени и закрыв голову руками, прижалась всем телом к калитке, ожидая божьей кары. Но вот упала первая капля, за ней еще одна, и вскоре ливень обрушился с неба на иссохшую от жары землю.

Сквозь шум дождя Алёне послышалось позвякивание железа, кто-то осторожно постучал в калитку.

– Алёна, ты?

– Здесь я! – откликнулась она на знакомый голос. – Замок отпереть не могу, заржавел должно быть.

За калиткой зашуршало, и неожиданно над стеной показалась чья-то голова.

– Отойди, зашибу ненароком.

Со стены спрыгнул Олег. Подойдя к двери, он попробовал повернуть ключ, но замок не поддавался. Тогда он поднапрягся и вытянул щеколду из трухлявого дерева калитки. Петли жалобно заскрипели, калитка распахнулась, и взору Алёны представилась кучка людей, освещенных отблесками уходящей грозы. Как тени, они проходили мимо нее, тяжело дыша и шатаясь. Одежонка, висевшая на них лохмотьями, прилипла к иссохшим телам. Многие поддерживали руками цепи, которые отзывались тоскливым перезвоном на каждый шаг. Последним в калитку вошел Мотя, неся на плечах постанывающего мужика.

– Знать Бог за нас ноня, – переводя дух, сказал Мотя. – Через весь город так со звоном и прошли.

Видя, как мужики устало привалились к стене, Алёна предложила:

– Передохнули бы малость.

– Не до времени сейчас. Куда идти, сестрица?

– Недалече тут. Идите за мной.

Пройдя вдоль стены и обогнув длинный деревянный сруб, они оказались перед маленькой дверью.

– Осторожно ступайте, – предупредила Алёна. – Подвал это.

Мотя, передав грузное тело атамана Олегу на руки, спустился вслед за Алёной в подземелье. Взяв Матвея за руку, Алёна подвела его в кромешной тьме, чутьем угадывая направление.

– Здесь. Под камнем. Поднять его только надобно.

– Это я разом.

Ощупав плиту, Мотя подсунул руки под угол и налег грудью. Плита подалась. Нетерпеливо сунув руку в образовавшуюся щель, он обрадованно воскликнул:

– Дыра!

– Это ход, не сумлевайся.

Мотя рванулся и сдвинул плиту на сторону.

– Держи вот, – Алёна сунула ему в руки узелок. – Здесь свечи и трут. А идти надобно прямо, пока не упрешься в решетку, от нее будет ход налево и по нему – к Теше. Так мне старая монахиня сказывала.

Мотя, засветив свечу, передал ее Алёне, а сам поднялся наверх за тюремными сидельцами. Спускаться по крутым ступенькам было трудно, и многие из них не удерживались, падали, скатываясь вниз.

У Алёны всякий раз сжималось сердце, когда она слышала протяжные стоны этих измученных, покалеченных людей.

«Не кара мне, а благо Божье за дело это», – подумалось Алёне, и от этой мысли ей стало легче и даже как бы светлее в этом темном сыром подвале.

Последним спускался Мотя.

– Прощай, сестрица. Внакладе мы у тебя и долг свой крепко помним.

– Храни вас Бог, – перекрестила Алёна Матвея. – Поспешайте. Путь не близок, а рассвет уже скоро.

Матвей спрыгнул в темный лаз. Упираясь руками в плиту, он приподнял ее, а Олег, навалившись на нее сбоку, поставил на место.

– Вот и все. Пора и мне домой, – обтирая ладонью мокрое лицо, сказал Олег. – Женка, должно, не спит, тревожится.

Алёна провела стрельца до калитки, а потом осторожно прошла в свою келью и, бросившись на постель, залилась слезами, оплакивая и свое затворничество, и несостоявшуюся любовь, и пережитый страх.

Сквозь рыдания она не слышала, как скрипнула дверь в ее келье и чья-то тень, мелькнув в дверном проеме, растаяла в сереющем полумраке коридора.