Жатва дьявола

— Да, мы опоздали. Теперь это земля твоя. Мне она нужна, чтобы добавить ее к моим Двенадцати сетье. Продай мне ее.

Альсид почесал в затылке и ничего не ответил.

— Если не запросишь втридорога, я куплю, заплачу сколько надо, тебе будет прибыль.

— Да что там! — сказал Альсид. — Совсем не в деньгах тут дело!

— А в чем же?

— В чувствах, — ответил Альсид.

И Альбер мог бы побожиться, что он слышит дядю Гюстава.

— Да ты же еще не привязался к этой земле, только еще две недели прошло, как вы подписали купчую, и ты еще ничего не делал на участке, ведь хлеб-то сжал Мишель.

— А, может, у меня другие причины.

— Те самые, из-за которых ты не пришел ко мне?

— Всякие, — ответил Альсид. — Вы, например, не понимаете, отчего мне приятно, чтобы эти два гектара были у меня, а у вас бы их не было.

— Нет, не понимаю.

— Такие уж у меня мысли. У всякого свои мысли. У моей матери тоже были свои мысли. Она по этим мыслям и жила до моего рождения. Так и дальше продолжала жить, но мысли у нее уже другие были, когда я родился и стал подрастать. Ну, моя мать, какая была, такая и была, и пусть те бабы, которые поступали или поступают так же, как она, плюют на нее, если им угодно, но уж пусть они ничего у нее не просят, и у меня пусть не просят — ведь я ее сын.

— Я у тебя ничего не прошу. Я тебе предлагаю деньги. Большие деньги.

— А мне, может, неприятны ваши деньги.

— Тебе, значит, приятно захватить то, что мне нужно, чего мне недостает?

— Вы же многие годы обходились без этой земли.

— Но ведь по причине оврага мы можем расширять свой участок только в эту сторону — ты же знаешь.

— Жаль, что вашего дяди Гюстава больше нет на свете (поплатился он за что-то своей смертью)! А то, если б моя мать была жива, так она, да и я сам, постарались бы сделать ему приятное. С удовольствием бы сделали для него. Моя мать дружила с ним, вы же знаете… Да ведь он умер. Как раз в то время, когда вам это нужно было. Нет его теперь, а мог бы жить, и надо было ему жить…

— Что ты говоришь, чего не знаешь! Тебя ведь тогда еще на свете не было.

— Не было. Но я вот-вот должен был родиться. А так как он очень любил мою мать, он, может быть, дал бы мне свое имя… чтобы я не был байстрюком… Он добрый был. Да вот умер до моего рождения… Нам-то ничего хорошего не принесло это, зато другим хорошо стало.

— Вижу, что тебе понасказали кумушки всяких сказок.

— Я сказкам никогда не верю. Я верю тому, что вижу своими глазами, и тому, за что руками ухвачусь. За эти два гектара я ухватился.

Он повернулся к кровати, где неподвижно лежала его жена, глядя на них блестящими глазами, с первой же минуты поразившими Альбера.

— А ты, Люсьенна, что думаешь? Разве ты не дорожишь этой полоской? Разве ты не радовалась, не гордилась, что можешь ее купить? Ведь надо вам сказать, господин Женет, что и Люсьенна тут руку приложила. Пока я работал, она за коровой ходила, — через это тоже деньги нам шли. Если ты хочешь уступить наши два гектара господину Женету, скажи, Люсьенна, — я соглашусь.

— Нет! — ответила Люсьенна.

— Вот видите, — с комической важностью сказал Альсид, — она не хочет, я же не могу ее насильно заставить.

Альбер поднялся с места. Он подошел к кровати. Люсьенна натянула простыню до самого подбородка, но от этого холст еще лучше ее обтягивал, и теперь четко вырисовывались ее упругие груди.

— Послушайте, Люсьенна, — сказал он, — ведь вы заработаете на этом, — я дам приплату, и вы сможете купить себе в другом месте не два, а три гектара.

Женщина молчала, только не моргая смотрела на Альбера своими большими глазами: свет лампы отражался в ее зрачках, и они искрились.

— Слышишь, Люсьенна? — насмешливо сказал Альсид.

Она два раза кивнула головой, чтобы показать, что ей все понятно.

— Так как же? — спросил Альбер.

— Мы ведь простые работники, — ответила она наконец каким-то странным, хриплым и надменным голосом. — Раз что достали, не отдадим.

И сердито повернулась к стене, так что простыня обтянула сзади всю ее красивую фигуру.

— Ну, что поделаешь, господин Женет, у женщин свои понятия.

— Стало быть, ты мне так и не продашь участка?

— Надо полагать, нет, раз Люсьенна не хочет.

— Неужто ты не хозяин в своем доме?

— Оно не совсем так. Ведь Люсьенна и я, мы, как бы это сказать… погодите, вот как ваш дядя Гюстав был с моей матерью.

— Ах, оставь, пожалуйста, не сравнивай…

— Нет, нет… они ведь душа в душу жили, хоть у них и большая разница в годах была. Мать говорила, что он очень ей полюбился, старик-то. Всегда он был веселый, смешил ее… Она бы за ним ходила до конца его дней… да еще как! Если бы жив был. Она была бы счастлива: такая же была бы женщина, как и все…

— Скажи пожалуйста! А до него-то она что жсебя не соблюдала?..

— Жить-то надо, пить-есть надо? И ведь все это было до того, как они спознались. Женщины имеют право делать, что хотят, со своим добром… и даже отдать его немолодому полюбовнику, совсем уж старику, если они считают, что это хорошо. Нет, можно сказать, что смерть Гюстава Тубона ничего не уладила. Ничего и нынче она уладить не может. От того, что было, остался след, и не сотрется он. Тут уж ни вы, ни я ничего поделать не можем.

— Да что ж ты так на меня взъелся?

— Я? Ничуть. Я только думаю, что мы могли бы быть родственниками… почти что родственниками. Вместе могли бы расти… а вот не допустили этого. Я хоть и не был бы богат, но все же не пришлось бы в батраки идти… а я вот — батрак. И буду батраком до тех пор, пока не скоплю денег и не обзаведусь своим хозяйством. Это ведь может случиться. С такой женой, как у меня, — все может быть.

Альсид захохотал и, воспользовавшись тем, что стоял у кровати, бесцеремонно шлепнул жену по заду, обтянутому простыней. В ответ раздалось что-то вроде кудахтанья, похожего на благодарность, ведь в конце концов этот шлепок был знаком обладания и приязни.

Затем Альсид широко развел руками.

— Ну, и вот, — сказал он.

— А не лучше ли нам быть друзьями?

— Да мы и не враги. Если бы люди становились друг другу врагами из-за таких вот причин — из-за того, что старик-родственник умер нежданно-негаданно или из-за клочка земли в два гектара, который не удалось перекупить; то этому конца-краю не было бы. Я, напротив, надеюсь, что мы с вами станем добрыми соседями, господин Женет, — так оно будет лучше. Ну, понятно, не друзьями, — мы, во-первых, не одного поля ягода… и мы ведь не родня… но зачем же нам коситься друг на друга. Пусть каждый идет своей дорогой, рядом… так уж пришлось… И посмотрим, кто кого перегонит… Вы, разумеется, далеко вперед ушли. И я вам ничего дурного не желаю. Только уж и вы на нас с Люсьенной не сердитесь за то, что мы себе добра хотим.

Он проводил Альбера до двери, отворил. Альбер вышел, не сказав ни слова. Проходя по улице, он слышал, как из раскрытых окон Альсида несется смех. Да, в домике смеялись, и этот смех ему не понравился.

Глава III

Адель ошиблась: с окончанием войны ничего не изменилось, напротив, процветание продолжалось. Все, что собирали с земли, продавали хорошо, никогда еще не было такого сбыта; все как будто стали потреблять больше, у всех возросли аппетиты, все хватались за блага жизни, которой едва не лишились. Никогда еще так дорого не продавали на убой телят и другой скот, кур, яйца, кроликов. Теперь на ферме «Край света» откармливали к рождеству на продажу индеек, гусей и уток — очень выгодную птицу, потому что кормят ее всякими остатками и отходами; откармливали свиней, которые ценятся, можно сказать, на вес золота. Но хозяйство задыхалось от тесноты. Чуть-чуть побольше девятнадцати гектаров — экая малость! А тут еще Альсид купил полосу, преградил Женетам путь к возможному увеличению пахотной земли, и уж, во всяком случае, не избежать теперь чересполосицы.

Собирая в деревянную шкатулку монеты и кредитки, Альбер всякий раз, как он пересчитывал деньги, думал, что надо же поскорее пустить их в дело, но если уж приобретать инвентарь, следует, во всяком случае, как он говорил Обуану, чтобы и земли было достаточно для применения машин.

Он без конца рассуждал об этом с Адель по вечерам, и из-за этого они ложились позднее, чем раньше. Мари к тому времени уже давно спала на своей опустевшей супружеской постели, — ведь Фирмен покоился теперь на кладбище рядом с Гюставом. Да, пахотной земли надо было приобрести, и сделать это не мешкая, а иначе умрет все хозяйство, задохнется. Поневоле придется прикупить земли поодаль, за Монтенвилем. Это очень неудобно, много времени на дорогу будет уходить, да и понадобится нанять работника, а он недешево обойдется. Фернан по-прежнему жил в Бурже, ничего от своих не просил и не подавал признаков жизни; пришлось нанять двадцатилетнего парня по имени Сансон. Благодаря этому справлялись. Хотя батраку приходилось платить, он все-таки был менее требователен, чем, бывало, привередничал муж Адель. Сансона, так же как и Альсида, по их годам не призывали во время войны, но теперь их подстерегала «солдатчина», и это было важной проблемой для обоих соседей.

Адель рассказала Обуану, что Альсид отказывается перепродать землю, Мишель обещал вмешаться в это дело, однако не стал нажимать на своего батрака, — он не мог это сделать, так как очень дорожил им: где еще найти такого преданного человека, такого работягу, да еще такого, чтобы он интересы хозяина принимал к сердцу, как своя собственные; были тут у Мишеля Обуана еще и другие причины, которые он таил про себя. Через несколько дней после разговора с Адель он сказал ей, что Альсид не хочет расставаться со своим клочком земли, и спорить тут нельзя.

Адель втихомолку сердилась на любовника, хоть он и обещал дать что-нибудь не хуже. С окончанием войны, надо сказать, люди стали жить вольготнее. Обуан теперь все чаще и чаще запрягал в тележку лошадь и ездил в Шартр: восемнадцать километров пути его не пугали, и зачастую он оставался в городе до поздней ночи, задерживаясь «из-за дел», — как будто хозяйственные сделки обсуждаются по ночам. Адель была ему нужна во время войны, но ведь она с годами не молодела и уже наскучила ему: он пресытился ею, и она это чувствовала. Альбер тоже догадывался об этом охлаждении по завуалированным жалобам Адель и полагал, что надо поторопиться, если они хотят получить от Обуана какую-нибудь ощутимую компенсацию, а не золотую побрякушку в качестве прощального подарка Адель, — именно получить землю — то, чего он жаждал. Чтобы не опоздать, Альбер откровенно поговорил с сестрой.

Адель возмутилась: о разрыве и речи быть не может! Если бы и возникла такая опасность, она, Адель, сумеет этому помешать. У Альбера совсем не было опыта в любовных делах, но он знал, что мужчины безжалостны и стараются вырваться из плена как можно удобнее для себя и как можно дешевле, если только их не прижмут к стенке. Он устроил сестре настоящую сцену и потребовал, чтобы она, как он сказал, «поставила вопрос» перед Мишелем. Адель отказалась сделать это, и они почти что перестали разговаривать друг с другом: Адель молчала, а он едва сдерживал свою ярость, и, когда ему приходилось о чем-нибудь говорить с сестрой, бросал ей в лицо, что в теперешнем их положении виновата она, только она одна. Нет, нет, Адель не согласна была «поставить вопрос»: несомненно, она знала, какой ответ на него получит, и знала, что тогда прекратятся отношения, которые еще продолжались и приносили ей время от времени близость с мужчиной, тогда как Фернан уже совсем исчез из ее постели.

Такое положение, однако, не могло долго тянуться, и нужно было найти выход. Но полевые работы не давали для этого времени, и сестру и брата держали в плену эти непрестанные, ежедневно возобновлявшиеся работы, которые из-за малого количества земли не давали того дохода, какой могли бы давать: ведь с таким же успехом можно вспахать и засеять тридцать гектаров, как и десять, раз ты пустил в. ход машины. Да и убрать хлеб на тридцати гектарах не труднее, чем на десяти, если у тебя есть жатка-сноповязалка. И гонять на луг двадцать коров вместо пяти не составляет разницы — труднее только тем, кто должен их доить, но пусть принимаются за работу пораньше, и на молоко, струящееся в подойники, пусть смотрят, как на неиссякаемую золотую жилу, как на чудесный источник, порождающий сливочное масло, которое нынче продается так хорошо — ведь его стали потреблять очень много.

Однако ж, прежде чем решиться на покупку свободного участка земли, находившегося в трех километрах от «Края света», что совсем не восхищало Альбера, он сделал последнюю попытку уговорить Адель.

— Вот, — сказал он ей однажды вечером, разложив на столе деньги, — завтра поневоле я должен принять решение, хотя оно мне страсть как не по душе. Продают четыре гектара за Никорбеном, — проезжать придется через деревню. Сколько лишнего времени и труда потратишь. Значит, и выгоды меньше. Но что ж поделаешь, куплю эту землю, если уж окончательно убедимся, что участка Альсида нам не получить. Очень прошу тебя, поговори с Мишелем в последний раз. Надо же мне знать.

— Купи пока что никорбенский участок, потом можно будет перепродать. Цены-то он не потеряет.

— Да какая нам от него польза? Ведь далеко, придется нанять второго работника. Сансону платим недорого, потому что ему скоро призываться, а когда наймем другого, который уже отбыл военную службу, тому придется платить как следует, как взрослому работнику.

Адель упрямо качала головой.

— Ну, слушай, Адель, ведь ты же умная женщина.

И вдруг она уступила. Она понимала, что надо сделать последнюю попытку. Со смертной тоской в душе она решилась пойти к Мишелю, хоть у них не было назначено свиданье в тот день и хоть она знала, какая опасность ей грозит. Но раз это необходимо, она в последний раз попросит Обуана настойчиво поговорить с Альсидом, — если понадобится, даже приказать ему; в конце концов Мишель обязан это сделать ради нее, ведь уже сколько времени длится их связь.

Обычно она приходила, когда он уже спал, — как и все, кто связан с землей, он ложился рано. Хозяйские комнаты были в средней части фермы, и, подавая о себе знак, Адель тихонько скребла по окну. Он отворял дверь и зачастую молча, без единого слова, вел ее в темноте к своей постели, сохранявшей его тепло, его запах; она отдавалась ему всегда исступленно, с дикарской радостью. В последний раз они условились, что она придет в четверг; Адель пришла на сутки раньше, ждать было нельзя — на следующий день Альбер должен был дать ответ относительно никорбенского участка.

Дворовый пес знал ее. Он неизменно лаял, заслышав чьи-нибудь шаги на дороге, но сразу умолкал, когда Адель входила в калитку. Он был привязан у ворот, и, проходя мимо, Адель гладила его; пес милостиво терпел эту ласку, он уже привык к ее ночным посещениям; вначале Обуан выходил ей навстречу или провожал ее, и пес понял, что это друг. Когда Адель вошла в ворота, он натянул цепь и, подойдя вплотную, лизнул ей руку.

Она явилась позднее обычного. Разговор с Альбером, ее колебания отняли немало времени. Наконец она решилась, и вот пришла. В доме было темно, а батраки спали в хлевах, где порой тихонько шевелились коровы. Адель прошла через безмолвный двор, неслышно ступая по рыхлой земле. Лишь когда она вышла на мощеную дорожку у крыльца, зазвучали ее осторожные шаги, но Обуан не услышал их.

Она остановилась в нерешительности под окном, в которое прежде стучалась так часто. Сейчас она должна была сделать очень опасный ход — опасный не только из-за земли, но и из-за всего остального. Она еще никогда не приходила без предупреждения и теперь беспокоилась, как-то встретит ее Мишель. Мелькнула надежда, что он уехал в Шартр, но тотчас же она вспомнила, что видела под навесом его тележку: значит, он дома.

Да, он был дома. Адель прислушалась, не донесется ли из окна с едва прикрытыми ставнями его дыхание, спит ли он. И она действительно услышала, но не то, знакомое ей тихое похрапывание Обуана, когда он засыпал после любовных ласк, а смех, тихий смешок, сразу встревоживший ее. Что это? Он бредит? Говорит во сне?

Нет, говорит не он. Кто-то другой. Женщина!

На мгновение Адель ушам своим не поверила. Женщина? В его постели? Но с очевидностью не поспоришь: там женщина. Молодая, страстно влюбленная или изображающая страсть; она ворковала, как голубка в мае, она бормотала разбитым, немного хриплым голосом:

— Ах, Мишель!.. Мишель… Как ты умеешь ласкать!

А Мишель спрашивал:

— Лучше, чем Альсид? Лучше, чем твой муж?

— Ах, ты же знаешь, я люблю тебя, люблю!

Так вот там кто! Эта потаскушка, эта замужняя мерзавка, жена Альсида! Ударить кулаком в ставни, распахнуть окно, пусть знают, что она, Адель, все слышала. Так, значит, Мишель обманывал ее с этой молодой свеженькой бабенкой. Насквозь испорченная дрянь! Это сразу заметно по ее повадкам, даже если увидишь ее мельком, как Адель, которая встречала эту распутницу в Монтенвиле или замечала ее издали — то на дороге, то в поле. Ходит бесстыдница в коротенькой юбчонке, как городские щеголихи, ноги свои показывает, может, еще и подмазанная, подкрашенная, а ведь вышла корову пасти! Лютая злоба прихлынула к сердцу, но Адель сдержала ее. Она поразмыслила, хотя вся кровь бросилась ей в лицо и туманила мозг. Показаться, устроить скандал? Тогда все рухнет, всему конец: не только ее прогонит Мишель, но еще и уплывут два гектара земли. А вот если пойти и рассказать Альсиду…

Да, это мысль! Скорее! Идти сейчас же к нему, он ничего не знает, жена его отлучилась из дому под каким-нибудь предлогом, что-то придумала, но Адель все ему расскажет, и он придет, вытащит ее из постели хозяина, где она нашла (или делала вид, что нашла) столько удовольствия. Адель еще постояла, прислушалась. В комнате, на той постели, которую она так хорошо знала, те двое умолкли, слышалось только прерывистое дыхание Мишеля и той женщины; у Адель как будто поднялась тошнота. Когда женщина вскрикнула, Адель схватилась за сердце, колотившееся так сильно, словно она сама была на этой постели, где те двое валялись голые, сжимая друг друга в объятиях…

Она круто повернулась и пошла прочь, закрывая руками то лицо, то уши, чтобы ничего не слышать. Она шла большими, мужскими шагами, но ступала бесшумно, так как проходила по немощеному двору. Ни одно окно не отворилось: они ее не слышали, слишком заняты были оба! У ворот к ней подошла собака, натянув свою цепь, и обнюхала подол ее платья.

— Погоди, они еще увидят! — бормотала Адель, обращаясь к собаке. — Я им покажу, не беспокойся, Турок. Погоди, тут такая будет луковка!..

Эта «луковка», как и многие слова, которые она употребляла, совсем не соответствовала обстоятельствам, но для нее это выражение имело свой особый смысл.

Ивот Адель двинулась по дороге самым быстрым шагом, напрягая всю силу своих круглых икр, своих мощных бедер, но все же не бегом — она никогда не бегала. Вот она в Монтенвиле. Кабачок уже закрывался, и кабатчик с удивлением поглядел на нее, когда она проходила мимо, но она даже не заметила его. Дойдя до конца поселка, она остановилась у домишка Альсида и забарабанила в дверь кулаком. Ей ответил сонный голос, но она оборвала расспросы:

— Альсид… Это я, Адель… Адель из «Края света». Отоприте. — Он не спешил, и тогда она сказала громко: — Да отоприте же, ну вас к черту!

Он отпер и появился перед ней, прихватив одной рукой пояс брюк и держа в другой горящую свечу, огонек которой уже разгорелся. Адель оттолкнула его и вошла в комнату. Он затворил дверь. Тогда она сказала:

— Вы знаете, где ваша жена?

— Понятно, знаю, — ответил он, моргая слипавшимися от сна глазами, — он всегда спал крепким сном.

— Нет, там ее нет! — возразила Адель, не замечая комического характера ее реплики.

— Она в Шартре, у своей тетки, — сказал Альсид.

— У тетки? Скажите лучше в «Белом бугре», у Мишеля.

— Ну, значит, она не поехала в Шартр. Господин Обуан обещал захватить ее с собой, он говорил, что собирается нынче в клуб.

— Эх вы, дурень! Ведь уже одиннадцатый час ночи. Она с ним осталась.

— Ну и что? — спросил Альсид.

— Да ведь это ваша жена… Она с Мишелем… Они спарились… Я их слышала.

— Где это?

— На ферме, в большой комнате. В постели Обуана.

— Как же вы там очутились?

— Я пришла повидаться с ним.

— Вы пришли полюбезничать с миленьким, а он с другой забавляется, — съехидничал Альсид, хлопнув себя по ляжкам.

Он насмешливо смотрел на нее. Адель крикнула в ярости:

— Он же с вашей женой…

— Вы это видели?

— Я все слышала.

— Но не видели?

— Ну, конечно, нет. Света ведь не было.

— Так откуда же вы знаете?

— Я голос ее узнала.

— А вы никогда его не слышали.

— Они про вас поминали. Да, уж верно вам говорю: чертовка эта хвалила Обуана, что он лучше ласкает, чем вы. Бегите скорей, вы их захватите.

— Нет, — ответил Альсид. — Моя жена в Шартре. Чего тут разговаривать.

Адель схватила его за руку, тянула к двери.

— Пойдемте же… Пойдемте со мной.

— Нет, — твердил он, упираясь, не желая поддаться. — Нет, не пойду я!..

— Вы, значит, так их там и оставите? Ничего им не скажете?

— А если это неправда? Я ворвусь к хозяину, а там не она. Он и выставит меня за дверь.

— Рогач! Вот вы кто!

— Может, и так, — спокойно ответил Альсид. Но не сумасшедший. Это уж верно. А если у меня рога, так не у меня одного…

— Значит, вы согласны?..

— Матери моей приходилось соглашаться со многим… а после нее и мне тоже… А насчет того, что теперь будет… Посмотрим…

— Чего смотреть? Все и так известно. Идемте со мной. Вытащим их из постели, голые оба… Вот тогда они увидят…

— Ничего они не увидят. Если они и валялись в постели, их там уже нет. Чтобы их захватить, по-другому надо было взяться… если только это правда. Да я вам не верю. Это вы из зависти наговариваете, потому что господин Обуан хорошо к нам относится — к Люсьенне и ко мне.

— К Люсьенне — да.

— А если б и так? Кто мы с ней? Никто! Батраки, прислуга! Но погодите, придет день, когда мы с ней выйдем в люди, уж поверьте!

— Альсид, — сказала Адель, — если вы пойдете со мной, вы, может быть, потеряете место, но в таком случае мы с братом примем вас в дом.

— Вот оно как! — насмешливо ответил Альсид. — А может, это уже поздновато? Раньше нужно было мне войти в вашу семью.

Адель сделала вид, что не поняла этих слов.

— Мы бы соединили вашу землю с нашей, жили бы вместе, работали вместе, наживали добра, и пусть бы Мишель Обуан лопнул от досады. Отомстили бы и за вас и за меня.

— А Люсьенну ему оставить? Нет, Люсьенна мне самому нужна!

— Да она же обманывает вас.

— Все равно. Она мне по нраву. Да и кто вам сказал, что мы с ней в конце концов не приберем к рукам вашего Обуана? Как вы можете знать, что у нас в мыслях, что мы задумали? Я свою Люсьенну знаю, мы с ней много толковали. Ей, может, и пришлось зайти дальше, чем она хотела, но ее тварью распутной не назовешь, — совсем наоборот, а для бедных людей, для тех, у кого нет ничего, но кто тоже хочет нажить добра, есть дела поважнее, чем все это баловство.

— Да если бы вы слышали, как она визжала от удовольствия.

— От удовольствия? Тем лучше. Стало быть, ей это далось не так уж трудно. А постель, — ведь это в конце концов в счет не идет! Важно одно, чтобы мужчина и женщина были всегда согласны кое в чем ином. И уж тут я Люсьенне вполне доверяю, в этом она мне не изменит.

— Мерзавец! — прошептала Адель, вне себя от ярости.

— Может быть, — сказал он без гнева. — Зато не одинокий, не брошенный, потому что у этого мерзавца жена — все-таки его жена, и никогда она его не бросит.

— Вот дурак! Верит этому.

Он поднял руку, как будто давал клятву.

— Не только верю, а знаю! — сказал он. — Я у нее первым был. Да и не только в этом дело. Тут все остальное, тут все, о чем мы вместе с ней думали, все, о чем говорили… все, что решили сделать… И мы это сделаем, сделаем… будьте уверены. Надо не только в постели заглядывать. Дальше надо смотреть, дальше!

— Так вы не пойдете со мной?

— Нет, — ответил он. — Идите одна, если угодно. Но меня вам не удастся с собой потащить.

— Так вы, значит, сговорились с ней?..

— Ну, что вы!.. А если бы даже и так?

— Вот гадость!

— Это все-таки лучше, чем убивать людей.

— Что вы хотите сказать?

— Я? Ничего. Просто говорю, что лучше. А по-вашему, как?

Адель взглянула на него. Он явно, откровенно насмехался над ней. Он бросил ей в лицо оскорбление, сказал то, чего не имел право сказать, и она вся похолодела от его слов. Что касается их планов относительно Мишеля Обуана, она насквозь видела их замыслы, она разгадала их игру. Да, эта девка сделала то, что полагалось, чтобы совсем завладеть Мишелем. Ей это не трудно: она хорошенькая, молодая, задорная, и Адель затрепетала, вспомнив, как Люсьенна говорила в постели с Мишелем. А муж, этот самый Альсид, на все согласен, — тут все обдумано, с начала до конца. Скоро ему призываться, и пока он будет отбывать военную службу, Люсьенна сбережет ему место на ферме Обуана, да еще, заботясь о будущем, мало-помалу в награду за покладистость мужа вытянет у Мишеля полоски земли, каждый раз все больше и больше, той самой земли, которая так нужна им, Женетам. Прекрасно подготовленный заговор. Да кто знает, может, за этим кроется и месть? Альсид ничего в точности не знает о смерти Гюстава, но покойница мать уж наверняка, до самой своей смерти, наговаривала ему на Женетов. Может быть, и в самом деле Гюстав был его отцом, во всяком случае, старик этому верил. Альсид полагал или знал, что скоропостижная смерть Гюстава Тубона лишила его всех благ, на которые он мог надеяться, и вот теперь он замыслил отомстить Женетам, и уже мстит им.

Она с презрением пожала плечами и плюнула на пол.

— Что же вы так безобразничаете? — сказал Альсид. — Плюйте в своем доме, а в чужом нечего пакостить.

— Ваша Люсьенна подотрет.

— Разумеется, — ответил он, — она грязи в доме не любит. Она женщина порядливая, — добавил он.

И Адель вновь увидела ухмылку на его лице.

— Ладно, — буркнула она, — я ухожу.

— Думаю, так оно будет лучше всего, — заметил Альсид, теперь уже без усмешки.

Адель вышла на улицу, не затворив за собою двери. Альсид тщательно задвинул засов. Широким, быстрым, мужским шагом она двинулась прямо к «Краю света». Когда она вошла в большую комнату, Альбер уже спал, весь в поту, — испарина покрывала у него и тело и лицо. Адель не стала его будить.

Глава IV

Адель дала понять Мишелю, что она знает о его связи с Люсьенной, но он и не подумал отпираться, он даже принял фатоватый, самодовольный вид: ему, несомненно, льстило, что его любовница молода и хороша собой. После объяснения с ним Адель умолкла и вела себя так, будто ничего не случилось, но Мишель под разными предлогами стал реже назначать ей свидания, хотя и не перестал встречаться с нею — время от времени принимал ее ночью; в Люсьенну он «втюрился», но и Адель, несмотря на зрелый ее возраст, а может быть, и благодаря ему, сохраняла для него привлекательность — уж очень пылко эта могучая женщина предавалась любовным утехам. Все уладилось. Одна была «на закуску», а другая придавала немножко остроты его новой связи. Но он очень старался, чтобы Люсьенна не узнала о его отношениях с Адель. Правда, сама Адель могла рассказать о них сопернице, но она молчала, сперва инстинктивно, так как хорошо знала, что если Мишель узнает о ее признанье, он ей никогда этого не простит, и она лишится единственного мужчины, который был у нее под рукой.

На следующий день после неожиданного открытия, сделанного ею в «Белом бугре», и своего разговора с Альсидом в Монтенвиле, Адель, не вступая в подробности, сказала брату, что надежды на сделку с Альсидом нет, и тогда он подписал купчую на никорбенский участок. Мишель, которому это стало известно, при встрече с Альбером одобрил его приобретение: «Правильно сделал, земля там хорошая… да ведь больше тебе и негде было купить». Вот и все.

Земля на этих четырех гектарах и в самом деле была хорошая, но как затруднительно было ездить туда для ее обработки. Из-за оврага приходилось делать большой крюк и всякий раз проезжать через Монтенвиль. А тут подошло время Сансону и Альсиду призываться, надо было нанять нового батрака. Альбер поискал-поискал — и все. напрасно: после войны у работников появились небывалые прежде требования и они запрашивали такое большое жалованье, что нанять батрака Женетам оказалось невозможным. И вот Адель, теперь редко встречавшаяся с любовником, пожалела, зачем Фернан ушел с фермы, и начала уже подумывать, что неплохо бы ему вернуться.

Сансона и Альсида признали годными, и в тот же день они уехали. По обычаю, они обошли все фермы, чтобы выпить прощальную чарку, однако на «Край света» Альсид не заглянул. Оба новобранца отправились поездом со станции Вов: их назначили в один и тот же полк. Люсьенна приехала проводить мужа. Обуан дал ей для этого лошадь и тележку, и Альсид как будто счел это вполне естественным. Люди, находившиеся на вокзале, передавали потом, что супруги просто не могли оторваться друг от друга и что Люсьенна, как рассказывал Бернуэ, который привез ее, на обратном пути все плакала.

Однако после отъезда мужа ее все чаще видели в «Белом бугре», теперь она иной раз ездила в Шартр с Обуаном (к тетке, как она говорила) и возвращалась лишь на другой день все с тем же попутчиком.

Обуан нанял себе другого батрака! он-то мог платить. Женеты — дело другое, они все еще не могли решиться, хотя Мари уже стала им плохой помощницей, только хлопотала по дому; одни же они не в силах были управиться с полевыми работами, — дней бы не хватило, особенно после покупки нового поля, расположенного так далеко. Надо было найти выход. Адель отправилась в Бурж.

Она поехала за Фернаном и привезла его. Вернуть его стало необходимо, однако сделать это оказалось нелегко. Но ведь в конце концов Фернан был ее мужем, и раз уж приходится нанять батрака, так лучше позвать Фернана, — ему хоть денег платить не надо. Адель удалось уговорить Альбера. Учтя все обстоятельства, он признал, что сестра права. Но следовало сперва узнать, что сталось с Фернаном и чего можно теперь ждать от него.