Под сводами высокой лжи

Не мог он также взять в толк, почему мать позволяла себе устраивать безумные семейные ссоры, истеричными выкриками упрекая отца в неверности, разбрасывая по всей квартире вытащенные из шкафа свои вещи. Казалось, она позволяла себе любое проявление собственных чувств, однако отказывала в этом всему остальному миру. Более того: когда кто-то выражал свои эмоции или иногда даже мысли, с которыми она не была согласна, она почему-то воспринимала это как оскорбление в её адрес, даже если речь шла вовсе не о ней.
      Мать была странным человеком. Её нетерпимость к людям не знала границ. Юрий не мог понять, как отец уживался с нею.
      Как-то летом мать уехала куда-то на курорт, а через несколько дней пришло известие, что она утонула, свалившись за борт во время морской прогулки на катере. Юре не пришлось увидеть её бездыханного посиневшего тела, отец не повёз его на похороны, желая оградить от тяжёлых впечатлений. Юра вообще узнал о смерти матери уже после похорон, и в его тринадцатилетней голове гибель её приняла форму какой-то бесконечной поездки на солнечное морское побережье. Мать ушла из дома с чемоданчиком в руках, чмокнув на прощание в щёку, и не вернулась.
      Позже, оглядываясь на своё детство, он не мог сказать с уверенностью, что любил мать. Пожалуй, не было в нём этого чувства. Но присутствовало нечто иное по отношению к ней -- желание родства, единства. Он помнил, что мог всегда прийти к ней и ткнуться лицом в её плечо или грудь, спрятаться в складках её одежды, несмотря на прогремевшую за несколько минут до этого её брань. Ему думалось, что он мог найти у матери убежище от любых бед. Пусть она не могла в действительности спасти или оградить от опасностей, но она умела пожалеть, и Юре это казалось настоящей помощью, пониманием.
      Отец никогда не жалел его и не произносил нежных слов, он требовал от Юрки терпеливости. Отец был скалой, непоколебимой силой. Так казалось Юре. Он не знал, сколько приходилось терпеть его родителю, сколько приходилось преодолевать всевозможных унижений, чтобы устоять на своём посту. Юрий не знал и не мог знать, ведь отец никогда ни о чём не рассказывал. В сущности, Юрий ничего не знал об отце. Николай Петрович всегда выглядел уверенным в себе, спокойным и даже немного равнодушным ко всему происходившему вокруг. Создавалось впечатление, что этому лысоватому человеку среднего роста всё ни по чём, что сам чёрт был ему братом и охранял от невзгод. Но то была лишь видимость.
      -- Жизнь, Юрка, это такая любопытная штука, что ахнешь. Но важно помнить, что пасть у жизни не чета девичьим губкам. Пасть её подобна разинутому капкану. Если сделаешь неверный шаг, то капкан на тебе защёлкнется, -- смеялся Николай Петрович, подбадривая сына. -- Главное для нас с тобой не раскисать никогда. Ведь мы -- мужики, а это ко многому обзывает.
      -- Не плакать и не раскисать? -- уточнил Юра. -- Это я понимаю, не маленький уже.
      Юрку определили в интернат через год после смерти матери. Николай Петрович улетал в долгосрочную командировку в Перу и не мог взять сына с собой.
      -- Ты тут держись молодцом, -- сказал отец на прощанье, стоя в шумном зале аэропорта. -- Не грусти. Время мчится быстро, иногда даже быстрее, чем это показывают часы. У тебя сейчас самый интересный период наступает. Ты только не спеши, не гони лошадей. Приглядывайся ко всему, не хватайся сразу за всё, что увидишь.
      -- Ты на что намекаешь, пап? Сигареты имеешь в виду, что ли? -- Юра хитро прищурился.
      -- И сигареты тоже. Вся эта глупость только кажется привлекательной, сынок. Но глупость остаётся глупостью. Ни сигареты, ни вино не сделают тебя взрослее. Глупее могут сделать, это запросто... Впрочем, я уверен, что тебе хватит ума вести себя разумно. Ты не должен попасть в капкан. Я тебе доверяю. Будь здоров. -- Отец не стал целовать Юрку на прощанье, просто пожал ему руку по-мужски и быстро направился к толпившемся возле паспортного контроля людям.
      -- Будь здоров, -- шепнул Юра в ответ и почувствовал, как горький комок свернулся у него в горле. Впервые в жизни мальчик оставался один на один с чужими людьми. Вспомнился отъезд матери на солнечный берег моря, с которого она так и не вернулась, и в голове ослепительной молнией мелькнула мысль: а вдруг и папа тоже не вернётся? Юрка весь похолодел, зажмурился, как бы желая скрыться от накатившего на него страха, и потряс головой. -- Нет, всё будет хорошо...
      Интернат стал для мальчика настоящим откровением. Жизнь неожиданно повернулась к нему, выросшему в домашнем уюте, лицом, о котором он не имел ни малейшего понятия. Конечно, Юра видел в кино, как дрались ковбои и всякие супермены и как разлетались под ритмичную музыку брызги крови и битая посуда, но те картинки не имели никакого отношения к реальности. Юра твёрдо знал, что всё это было вымыслом, отменно изображённым на киноэкране знаменитыми актёрами. Он был уверен, что в настоящей жизни никто не ведёт себя так.
      Интернат убедил его в обратном. Грубость, жестокость, беспощадность -- первое, с чем Юра столкнулся.
      Валентина Константиновна, старший педагог, подвела Юрия к высокому парню, волосы которого были похожи на мокрую меховую шапку, и сказала:
      -- Станислав, познакомься с Юрием, он будет жить в твоей комнате.
      -- Стасик, -- представился новый знакомый Юры, протягивая руку.
      Через пару дней неписаный интернатский закон назначил новичкам "утюжку". Ничего не подозревавший Юра пошёл по длинному коридору по протоптанной до дыр ковровой дорожке к боковому выходу, который вёл на задний двор, уже погрузившийся во тьму осеннего вечера. Человек двадцать ребят, собравшихся возле трухлявого деревянного забора, встретили его появление дружным гомоном.
      "Утюжка" заключалась в банальном избиении новичка. Каждого новенького обычно лупили всем гуртом, оценивая его реакцию, выясняя его характер и определяя на будущее его место в интернатском сообществе. Иногда новоприбывший отвечал кулаками и давал настоящий бой, но такое случалось редко. Чаще всего избиваемый просто закрывал голову руками и сворачивался калачиком, истекая соплями, слезами и кровью.
      Первым на очереди оказался Ванька Бурлак, тоненький, но очень жилистый паренёк с коричневыми болячками на руках, пришедший в один день с Юрием. Он стоял, наклонив белобрысую голову и глядя на окружавших его парней холодными, как лёд, глазами. Выражение его лица говорило о полной решимости держаться до конца.
      -- Кто первый? -- прошептал он каким-то бесцветным голосом. Его вопрос пробудил в Юрке странные чувства. Он привык к самым разным интонациям, слушая истеричные вопли матери, когда она ссорилась с отцом, но никогда не слышал, чтобы из человеческих губ сочилось настоящее змеиное шипение.
      Вперёд шагнул коренастый Сашка Сибиряк и, обернувшись к приятелям, засмеялся:
      -- Этот, похоже, скулить не будет. Пока не суйтесь, я сам хочу помять его.
      В одно мгновение вся площадка ожила, загалдела, взвилась хлещущим ветром устрашающих выкриков. Сжав кулаки, Ванька и Сибиряк бросились друг на друга, как два безумных пса, охваченные желанием рвать и калечить. Ничего человеческого не осталось в их лицах. Плотное кольцо зрителей то замолкало, то принималось орать с новой силой, взирая на жестокий бой, жадно втягивая запах пота и быстро появившейся крови.
      -- Ну-ка, влепи ему как следует! Что ты мнёшься? Залуди ему по самые помидоры!
      Качнувшийся от порыва ветра электрический фонарь привлёк внимание Юрия. Голубоватый свет лампы загипнотизировал его, полностью оторвав от драки. Свет лился какой-то безжизненный, совсем не соответствовавший дикой стремительной жизни, клубившейся под фонарём. Никогда прежде Юрий не видел такого света или просто не замечал. Он существовал отдельно от всего, независимо от происходившего вокруг. Он, этот голубой свет, такой мёртвый, но такой красивый, с полным равнодушием и невероятной живописностью рельефно обрисовывал любую фигуру, попадавшую в его холодный круг.
      Юрка перевёл глаза на рычавших ребят. Первый яростный порыв прошёл. Теперь враги дрались осторожнее. На щеке Ваньки темнела кровавая полоса, разорванная кожа болталась на комьях мяса. Голый кулак не мог нанести такой раны. Юрка услышал возгласы изумления и насторожился. Он мало смыслил в кулачном бою, но всё же понял, что дело приняло крутой оборот. Сибиряк явно пользовался чем-то недозволенным.
      -- Брось железку, Сибиряк! -- крикнул кто-то. -- У нас же утюжка! Кастеты запрещены! Слышишь?
      Толпа ринулась на драчунов. Ещё секунда -- и произошла бы общая свалка. Но Ванька, недавно выставленный в качестве жертвы, вдруг громко скомандовал уже знакомым Юрию змеиным шипением:
      -- А ну назад! Все назад. Не мешать!
      Мальчишки поспешно расступились, повинуясь властному голосу.
      -- Брось кастет! -- прошипел Ванька в лицо Сибиряку, и тот разжал кулак. Металл звонко ударился об асфальт.
      Бой возобновился. Противники, выждав несколько секунд, принялись с новой силой осыпать друг друга быстрыми ударами. Казалось, прошла целая вечность, когда вдруг послышался громкий хруст, и правая рука Ваньки беспомощно повисла. Кость была сломана. Все слышали, и все поняли. Сибиряк набросился на раненого противника, как голодный лев. Но Ванька, ошалев от сыпавшихся на него ударов, не только не сдался, но даже ещё больше рассвирепел и принялся колотить врага одной левой рукой с удвоенной силой.
      -- Пацаны, он его сейчас уроет! -- донеслось до Юрки.
      Не менее трёх пар крепких рук вцепились Ваньке в плечи и в голову, оттаскивая от Сибиряка. Юрий увидел под Ванькой что-то кровавое, мягкое, отвратительное, не имеющее ничего общего с человеческим лицом. А Ванька Бурлак всё бил и бил одной левой.
      -- Ещё хочешь? -- кричал он, когда его отдирали от жертвы.
      Юрий запомнил этот крик. Он запомнил также, как его самого вытолкнули на середину круга. В память врезались бледные лица и сверкающие глаза. Юркино воображение легко дорисовало увиденное и превратило искажённые мальчишечьи лица в свирепые разбойничьи морды. Он же был -- последний воин павшего в кровавой битве отряда. Он устал, сломал свой меч, потерял шлем. Он дрался весь день и всю ночь. Теперь он не желал драться. Он был готов принять смерть от первой поднявшейся на него руки.
      Юрий громко вздохнул и вскинул голову, глядя прямо перед собой. Впрочем, блеск в глазах окружавших его ребят был уже не тот, что в начале "утюжки". Многие были испуганы. Похоже, беспощадная ярость Ваньки произвела на всех неизгладимое впечатление.
      И тут ребят распихал только что прибежавший Станислав:
      -- Юрец, как ты? Эй, парни, кто Юрца тронет, будет иметь дело со мной.
      Кулаки Стаса были известны всем. Никто никогда не перечил ему. Юрий так и не узнал, почему Стас встал на его защиту. Возможно, по той единственной причине, что они жили в одной палате. Интернат жил своими понятиями товарищества и родства.
      -- Юрца не трогать! -- повторил Стас. Голос его показался Юрию слишком тонким и абсолютно невыразительным для такого серьёзного заявления. Тем не менее Стаса услышали все. Вечер гладиаторских боёв закончился. Юрке показалось, что все даже облегчённо вздохнули, согласились на прекращение "утюжки" с готовностью.
      Перед сном, пока Стас неторопливо чистил зубы в гулкой умывальне с десятью раковинами, Юра торопливо открыл лежавшую в выдвижном ящике тумбочки тетрадь и быстро записал туда: "Фонарь, мёртвый свет, голая ветвь с одиноким жёлтым листком, двое на четвереньках, руки и ноги не различить, кровавые шарики в пыли, белая сталь, белый осколок кости". Затем он вздохнул и прыгнул на визгливые пружины кровати.
      Стас взял Юру под свою опеку, и территория интерната превратилась в абсолютно безопасное для Полётова место. Улица же оставалась зоной дикой враждебности, где правили иные длинноволосые авторитеты. Всё, что находилось за высоким забором с облупившейся зеленоватой краской, источало опасность. Любая группа проходивших мимо пареньков могла без предупреждения вцепиться в ворот рубашки, наградить ударом в голову и вывернуть карманы в поисках денег. От шпаны пахло потными подмышками и грязными ртами.
      Стас, имея за спиной боксёрскую школу, учил Юрия пользоваться кулаками и делился с ним опытом выживания на улицах.
      -- Ты, главное дело, не жди, пока тебя начнут колотить, -- наставлял Стас. -- Если упадёшь, то тебя просто замочат ногами. Бей первым. Если к тебе подходят несколько чуваков и спрашивают огоньку или чего-то там ещё, ты сразу прикинь, кто поближе, вмажь прямо в нюхальник и быстро делай ноги. На улице важно уметь бегать. Всё остальное -- мура. Если эти козлы увидят, что ты чересчур прыткий, то не погонятся, даже если ты кому-то из них морду распердолил...
      -- Но ведь убегать стыдно.
      -- Ни фига не стыдно, Юрец. Стыдно на карачках ползать с разбитой харей и сопли пускать. -- Стас многозначительно перекатил окурок из одного угла рта в другой. -- Я тебе говёного совета давать не стану. Намотай себе на кончик: надо уметь бегать.
      -- А как же честный бой? -- Юра с серьёзным видом цедил сигарету и пускал дым себе под нос, подражая взрослым мужчинам.
      -- Улица полна козлов, это тебе не боксёрский ринг. Я никогда не видел, чтобы на улице дрались честно. Если ты сильнее твоего врага, ты можешь быть честным, но тогда ты не станешь на него наезжать. А когда на тебя прёт с ломом какой-нибудь мордоворот, то можешь быть уверен, что он даже на нюх не пробовал, что такое честность. Когда тебя хотят урыть, то лучше всего побыстрее удрать, Юрец. Я знаю, что говорю.
      Этот период времени запечатлелся в его памяти размазанными от стремительного бега многоцветными пятнами, пропитанными шумной музыкой из репродукторов в парке. Юрка дрался редко.
      В те годы он много думал о девочках, но стеснялся своего малого роста. Влюбившись в какую-нибудь смешливое личико, он всячески скрывал своё чувство и прилагал все силы, чтобы держаться незамеченным. Он ходил в кино, где на экране скакали могучие рыцари, устремляясь навстречу своим возлюбленным, и где ковбои дробили друг другу челюсти, защищая честь заезжей красотки. Эти образы надёжно отпечатывались в него, и день ото дня он видел себя в мечтах скачущим на высоком белом коне с длинным кнутом в одной руке и сверкающим револьвером в другой. Он никогда никого не убивал в своих фантазиях, но одним своим решительным видом распугивал всех недругов и обидчиков на глазах у собравшейся стайки нравившихся ему девочек. И они непременно вскидывали умилённо руки, внезапно осознав всю свою вину за то, что раньше не замечали Юрку. Он же гордо кивал им, прощая их глупость, и уносился прочь под величественную музыку.
      Оставаясь один, Юра обязательно извлекал тетрадь из стоявшей возле кровати тумбочки и записывал в неё прыгающим почерком коротенькие истории, глядя в пространство перед собой, словно следя за каким-то действием. Иногда он оставлял на странице лишь несколько фраз, которые вдруг пришли ему в голову и которые казались необычайно красивыми. Он не сумел бы объяснить никому, что заставляло его сочинять -- призывный, властный голос этого почти ритуального действия был силён, но при этом был совершенно бесформенным, необузданным и не поддавался никакому анализу. Юрка просто нуждался в том, чтобы излагать свои мысли на бумаге, компоновать из них улицы и проспекты с бегущими по ним словами, пускать вслед за одними строчками другие, вслушиваясь в их шуршание, шелест, перешёптывание. С того самого момента, как его научили в начальных классах прорисовывать непослушной авторучкой буквы на бумаге, он ощутил настоящую потребность в оживлении этих букв.
      Откуда приходили образы? Юрий не знал. Он ничего не знал и не понимал. Он был уверен в одном: он видел то, что скрыто от других. И когда он начинал записывать что-то, его мир разрастался до необъятных размеров.

* * *

 
      Подростковый период остался позади, когда на выпускном вечере в школе отзвучал прощальный вальс. Жизнь сразу наполнилась иным ритмом. Недавние друзья звонили по телефону всё реже и реже, у всех появились новые заботы -- кто-то искал работу, кто-то поступал в институт. Надеявшиеся справиться с этими заботами пребывали в блаженной уверенности, что перед ними в недалёком будущем откроются врата в мир благополучия.
      Когда вступительные экзамены были успешно пройдены, Юра отправился отдыхать в деревню к родственникам, которых называл "седьмой водой на киселе". Он почти не знал их, видел раза два или три за всю жизнь и ехал не столько к ним, сколько из Москвы, ехал подальше от прежних знакомств, чтобы подвести тем самым черту под всем, что было раньше.
      -- Торопишься жить, Юрка, -- сказал ему на это отец. -- Не сжигай мосты, оставь на всякий случай запасные аэродромы.
      А Юрке казалось, что новая жизнь требовала новой точки отсчёта. Он не подозревал, что однажды ему жуть как захочется вернуться в эту прежнюю жизнь, но он не сумеет не только возвратить прошлое, но даже отыскать телефоны бывших приятелей.
      До сих пор он не знал женского тела. В десятом классе он сильно влюбился в девочку по имени Аня, но не осмеливался приблизиться к своей избраннице. Они учились в параллельных классах, часто сталкивалась на переменах, но ни разу не перекинулись ни единой фразой. Мишка по кличке Фраер, заметив страдания несчастного влюблённого, решил помочь ему и спросил однажды, когда они в туалете дымили сигаретами:
      -- Слышь, Юрец, кто тебе нравится из наших баб?
      -- Ну, -- Юрка пожал плечами, -- много разных хорошеньких.
      -- Нет, ты не понимаешь вопроса. Кто тебе нравится настолько, чтобы ты хотел выебать?
      Настолько Юре не нравился никто, тем более Анечка. Она казалась ему созданием нежным и ранимым, как пушистенький жёлтый цыплёнок. Он был уверен, что она сочиняла лирические стихотворения и рисовала акварельные облака. Произнесённое Мишкой Фраером слово не просто не имело к ней отношения, но будто утягивало её ангельский образ на дно вязкого болота.
      -- В общем, нравится мне одна, -- неопределённо ответил Юра, -- только не так...
      -- Чего ты бледнеешь, как салага? Знаю я, на кого ты пялишься. Весь класс уже в курсе. Да и Анька твоя сама по тебе сохнет.
      -- Не может быть...
      Однажды они встретились и долго гуляли, держась за руки, он нёс её портфель, набитый учебниками и тетрадями. До поцелуев дело не дошло ни в тот вечер, ни в другой. Любовь осталась воздушной. Вспоминать о ней было приятно, от воспоминаний на душе становилось тепло.
      Теперь всё поменялось. Школьные декорации остались в прошлом, казалось, что вместе с ними ушло со сцены и детство. Выпускники шагнули в дверь мира, который считался "взрослым", и спешно предпринимали шаги, чтобы соответствовать этому миру. Юра ничем не отличался от других в этом смысле. В качестве первого рубежа, который требовалось преодолеть на заслуженном отдыхе, было постижение женского тела. Эпоха лирики ушла. Наступила эпоха плоти.
      В соседнем доме он увидел Марину, стройную девушку одного с ним возраста. Она тоже отдыхала, поступив в институт, и тоже ждала новой жизни. Их желание оказалось взаимным. Юра чувствовал себя довольно уверенно и Марину воспринимал, как если бы она была поднесённым ему подарком за первый пройденный отрезок жизни.
      Их первая прогулка закончилась тем, что он увлёк девушку в заросли орешника, подальше от дачного посёлка, поближе к дикой земле, покрытой жёсткими стеблями густой травы. Там, в прохладной тени, усеянной мелкими солнечными брызгами, они оба впервые занялись любовью, делая это неуклюже, барахтаясь, как подброшенные высоко в воздух лягушки. Но день изо дня их движения становились более уверенными, понимающими, и к моменту расставания в глазах Юрия уже не осталось и следа от смущённого нетерпения неопытного подростка.
 

* * *

 
      Время стремительно набирало обороты, шлифовало характер Юры Полётова, обрисовывало его тонкой вязью всё новых и новых качеств, закладывая зёрна, многим из которых предстояло дать всходы лишь через десятки лет.
      Если бы не страсть Юрия к литературе, то можно было бы сказать, что он ничем не отличался от большинства своих сверстников. Как и большинство, он любил повеселиться, потанцевать, посмеяться, пофлиртовать. Увлечений у него было так много, что двадцати четырёх часов в сутки не хватало, чтобы уделить внимание каждому из своих интересов. Но воображение Юрия не выключалось ни на минуту, он творил даже тогда, когда под рукой не было бумаги и авторучки: он выстраивал в уме ситуации, лица, движения, звуки -- всё это укладывалось в его сознании плотными слоями и никогда не забывалось. Иногда придуманная месяц назад коротенькая история всплывала из слоистых глубин памяти, когда он работал над совершенно другим сюжетом, и оказывалось, что именно этой маленькой истории сейчас и не хватало для того, чтобы сделать сюжет полноценным.
      Юрий жил в своё удовольствие, не отдавая себе отчёта в том, что его удовольствие и было его работой. Работая, он наслаждался, а наслаждаясь -- трудился. Каждое мгновение переосмысливалось им, разнималось на части, перетасовывалось, переиначивалось, проживалось заново и в конце концов превращалось в продукт литературного творчества. Мир был для него необъятной палитрой, где черпались неожиданные, порой вовсе не существовавшие в природе краски. А совсем ещё юный возраст, одной из главных особенностей которого является неуёмная тяга к противоположному полу, придавал самым обыкновенным отношениям с девушками удивительный, поражающий своей постоянной новизной вкус.
      Связь с Катериной Кинжаловой была нелепейшей из всех, которые когда-либо складывались у Юры. С Катей он был знаком с раннего детства; виделись они от случая к случаю, когда их родители ходили в гости друг к другу. Но пришла пора любовных похождений, и Катя стала встречаться с Юрой чаще. Между ними не возникло любви, но дружба перестала быть дружбой, превратившись в чувство, значительно больше напоминавшее любовный флирт. Звучало много интригующих слов, происходили весьма откровенные беседы, но ни о каком физическом контакте речи никогда не заходило, будто он был просто невозможен между давними друзьями.
      Однажды её родители уехали в отпуск, и она пригласила Юру в гости.
      -- Можно с ночёвкой, если ты никуда не спешишь, -- уточнила она, не вкладывая в это никакого заднего смысла. -- Посидим, потрепемся.
      В каждой из трёх комнат стояли пепельницы, буквально заваленные окурками и напоминавшие мусорные свалки. Раздавленные сигареты высыпались из них на стол и на пол.
      -- Похоже, у тебя был пир, -- сказал Юра.
      -- Гуляли, -- подтвердила она.
      -- А убрать мусор тебе ломотно, что ли? -- усмехнулся он, бесцеремонно оглядывая фигуру девушки с ног до головы. Она была в лёгкой блузке синего цвета и короткой белой юбочке, вызывающе обтягивавшей круглую девичью попку. Попка у Катерины была замечательной, равно как и грудь, отличавшаяся редкой для семнадцатилетнего существа пышностью.
      Она постелила чистые простыни на широкой родительской постели, тщательно взбила подушки, облачилась в длинную ночную рубаху с кружевными оборками на просторных рукавах и ушла в соседнюю комнату играть на пианино, покуда Юра устраивался на кровати. Поведение давней подруги не вызвало у него вопросов. Если она решила провести ночь с ним в одной постели, значит, так тому и быть. Женщина полна загадок, как сказочный лес Авалона.
      -- Ты долго еще будешь бренчать? -- крикнул он, потягиваясь на прохладной простыне.
      -- Иду.
      Катерина вошла в комнату абсолютно спокойная с виду, хотя в её глазах Юра заметил напряжение. Она легла не сразу. Сначала присела на край кровати спиной к юноше. Он осмотрел её прямую спину под нежной полупрозрачной тканью. Затем она, будто приняв какое-то решение, откинулась на спину и натянула на себя одеяло по самый подбородок.
      -- Я тушу свет? -- спросила она.
      -- Валяй.
      Щёлкнул выключатель на ночном столике. Лампа, сделанная под старинный газовый фонарь, погасла. По стенам и потолку комнаты скользнул отсвет фар проехавшего автомобиля.
      -- Знаешь, -- заговорила Катя, -- я хочу, чтобы мой муж был моим первым мужчиной.
      -- Это шутка или как?
      -- Нет. Я серьёзно. Я понимаю, что это звучит глупо, но я бы так хотела.
      -- Какого же беса ты меня пригласила на ночь, Катюха? -- он повернулся на бок и приблизился к ней. На её белом лице чернели два широко раскрытых глаза.
      -- Не знаю...
      -- Так дело не пойдёт.
      Он приподнялся над её головой, пристально разглядывая лицо девушки, такое непохожее на себя в ночной синеве. Её губы приоткрылись.
      -- Мы с тобой никогда не целовались, Катька...
      -- Никогда...
      Он опустил свои губы на её рот и почувствовал кончик её языка и её зубы. Но то не был ещё поцелуй. Просто сближение. Первое сближение. Первое знакомство давно знакомых людей. Знакомство с новой стороны. И по его телу пробежала искра. Юра раскрыл рот настолько широко, насколько мог, и захватил максимум девичьего лица, после чего медленно свёл губы вместе, превращая блуждание губ во влажный поцелуй, пробуждающий похоть.
      Катя попыталась что-то сказать, но получилось лишь глухое мычание.
      -- М-м-м, -- ответил Юра. Его правая рука быстро спустилась вниз по её телу и без особого труда подняла подол ночной рубашки, под которым трепетали холодные ноги и бёдра Катерины. Она попыталась остановить его руку, но не очень старалась.
      -- Ты постелила нам вместе, Катька, -- прошептал он, -- ты не имеешь права сопротивляться, это просто подло с твоей стороны.
      Она смотрела на него огромными глазами, которые в темноте казались ещё больше, и этот взгляд, полный одновременно ужаса и жажды познаний, остался в памяти Юрия на всю жизнь.
      -- Трусиха... и бесчестная девчонка...
      -- Я хочу, Юр... Я на самом деле хочу, но я не могу. Я уже сказала тебе...
      -- Помню: твоя девственность принадлежит твоему будущему мужу, -- прошептал он, не прекращая мягко оглаживать внутреннюю сторону её бёдер, -- но зачем же ты уложила рядом с собой?
      Через несколько минут он потянул её рубаху вверх, и девушка послушно вскинула руки, помогая ему избавиться от невесомого одеяния.
      -- Твоя девственность останется при тебе, Катюша...
      -- Я прошу тебя...
      -- Такой сволочной девки я ещё не встречал...
      Она лежала рядом с ним, открытая всем его прикосновениям, тонкая, вытянутая, с круглыми мягкими грудями, плоским животом, чёрными немигающими глазами. Руками и губами он терзал её груди, ощущал вкус её кожи и твёрдость крупных сосков. Не меньше часа прошло в изнуряющей любовной игре, окутанной звуками шуршащих простыней и глубокими девичьими стонами.
      -- Всё, милая, хватит, -- сказал в конце концов он, -- теперь ты сделай что-нибудь...
      Перекувыркнувшись в кровати, он резко ткнулся ртом в её влажную промежность и языком проник в девичьи недра. Она вскрикнула. Он стянул с себя трусы. Ствол его мужского орудия в полной готовности качнулся перед лицом Катерины. Не думая о том, будет ли девушка способна ублажить его, Юра встал на четвереньки и продолжал работать языком. Через несколько минут он почувствовал на себе прикосновение её пальцев. Она трогала его неумело и боязливо, то стискивая основание, то хватаясь за кончик, иногда робко прижимала его к своей щеке, ласкаясь.
      -- Я боюсь, -- донёсся до Юры её захлебнувшийся голос.
      Но после этих слов она взяла его губами.
      -- Твоя девственность останется при тебе, -- повторил Юра.
      Она всхлипнула в ответ и жадно обняла его бёдра. Природное знание сценария любовной пьесы вдруг пробудилось в ней, и Катя ритмично задвигала пальцами.
      Извергнулся он в сторону, ловко освободившись от её рта и рук.
      -- Зачем ты отодвинулся? -- спросила она через несколько минут, отдышавшись. -- Я хочу попробовать.
      -- Шальная, -- засмеялся он. -- Похоже, ты серьёзно готовишься к замужеству, девочка.
      -- Я хочу знать всё. Спросить мне не у кого. Подруг у меня нет. Да мне и признаться им стыдно в том, что я до сих пор ни с кем не была. В институте девчонки об этом только и шушукаются, хвастают новыми парнями...
      -- Да, -- отозвался он, -- в некоторых кругах девственность никогда не была в почёте.
      -- Почему так? Разве это плохо?
      -- Не плохо и не хорошо. Ты сама-то как думаешь? -- Он потянулся. -- У тебя тело давным-давно созрело, а ты искусственно лишаешь его того, что ему надо. У тебя просто мозги набекрень поедут однажды. По-моему, ты глупишь... Ладно, я схожу в душ.
      -- Я всё правильно сделала? -- Катя остановила его за руку.
      -- Правильно.
      -- Можно ещё?
      -- Сейчас я вернусь...
      Так прошли три ночи -- ночи, подарившие им обоим удовлетворение. Как ни странно, эти отношения показались им обоим абсолютно естественными и закономерными. И всё же, ублажая друг друга, Юрий и Катерина настоящими любовниками не были.
      -- Скажи, -- спросила она, -- а если бы у тебя была жена, это считалось бы изменой?
      -- Я думаю, что большинство жён сочло бы изменой уже тот факт, что муж потискал другую женщину за титьки или задницу. Впрочем, ты спроси у себя. Ты ведь когда-нибудь станешь женой. Тебе виднее.
      -- Я бы хотела, чтобы у моего мужа была именно такая любовная связь, а не другая. Как-то спокойнее...
      -- Смешная ты девчонка, Катюша.
 

* * *

 
      Учёба в институте шла своим чередом. Жизнь выглядела лёгкой и беззаботной. Один за другим приятели Юрия покидали систему координат холостяцкой жизни, окольцовывая пальцы тонким золотом и устраивая пышные свадебные застолья. Иногда Юрию казалось, что свадьбы случались чаще остальных праздников. Это было повальное увлечение, эпоха банкетных залов, цветов, поздравлений и пьяных ссор.
      Когда Игорь Петров, больше известный среди своих друзей как Петруша, объявил, что намерен жениться, Юра ничуть не удивился.
      -- В добрый час, Петруша, в добрый час. Только не забывай, что некоторые из наших корешей, успевшие расписаться на первом курсе, уже развелись.
      -- Юрик, я женюсь не для того, чтобы потом разводиться, -- убеждённо ответил Игорь.
      На свадьбе, устроенной в малогабаритной квартире Петровых, Юра увидел среди гостей Татьяну Зарубину. Он часто встречал своих знакомых в компаниях, где не ожидал их увидеть, и потому утвердился в мысли, что мир тесен. И всё же появление Татьяны в квартире Петруши немало удивило Юрия. Поразила и её внешность. Густо-чёрные глаза, тёмный разлёт бровей и подлинно золотые волосы -- не раскрашенная солома, а натуральное шёлковистое золото. Чудесное существо!