Гектор Сервадак

Однажды, — это было 12 мая, — профессор ознакомил со своей работой капитана Сервадака, графа Тимашева и лейтенанта Прокофьева. Они принялись изучать чертеж с вполне понятным интересом. Перед их глазами развернулась вся траектория Галлии, несколько заходившая, как они удостоверились, за орбиту Юпитера. Путь, пройденный за каждый месяц, и соответственные расстояния кометы от Солнца были выражены в цифрах. Все было ясно, точно, и если Пальмирен Розет не допустил ошибки, если Галлия действительно совершала полный оборот ровно за два года, она должна будет встретиться с Землей в той же самой точке, ибо за это же время Земля с математической точностью совершит два оборота. Но каковы будут последствия нового столкновения? Об этом не хотелось даже и думать!

Во всяком случае, если точность вычислений Пальмирена Розета и вызывала сомнения, его собеседники остерегались даже намекнуть ему об этом.

— Следовательно, — сказал Гектор Сервадак, — в течение мая Галлия пролетит всего тридцать миллионов четыреста тысяч лье и умчится на расстояние ста тридцати девяти миллионов лье от Солнца.

— Совершенно верно, — подтвердил профессор.

— Значит, мы вышли из пояса малых планет? — спросил граф Тимашев.

— Вы можете сами судить об этом, сударь, — отвечал Пальмирен Розет, — у меня на карте обозначен пояс этих планет.

— И комета достигнет афелия, — продолжал Гектор Сервадак, — ровно через год после того, как пройдет через перигелий?

— Именно.

— Пятнадцатого января будущего года?

— Разумеется, пятнадцатого января… Ах, погодите! — спохватился профессор. — Почему вы сказали пятнадцатого января, капитан Сервадак?

— Потому что, как я полагаю, пятнадцатого января истекает год, иначе говоря двенадцать месяцев…

— Двенадцать земных месяцев, да! — возразил профессор. — Но отнюдь не двенадцать галлийских!

При этом неожиданном заявлении лейтенант Прокофьев не мог удержаться от улыбки.

— Вы усмехаетесь, сударь? — вспылил Пальмирен Розет. — А почему вы усмехаетесь, желал бы я знать?

— О господин профессор, просто потому, что вы, как я вижу, хотите изменить земной календарь.

— Я хочу, милостивый государь, только одного — быть строго логичным…

— Согласен, дорогой профессор, — воскликнул капитан Сервадак, — будем логичны!

— Признаете ли вы за истину, — начал Пальмирен Розет довольно сухо, — что Галлия вернется в свой перигелий два года спустя после того, как она прошла через него?

— Признаю.

— Соответствует ли этот двухлетний промежуток времени, иначе говоря период обращения кометы вокруг Солнца, — соответствует ли он галлийскому году?

— Безусловно.

— Следует ли разделить этот год, как любой другой год, на двенадцать месяцев?

— Если хотите, дорогой профессор.

— Дело не в том, хочу ли я…

— Ну, хорошо, разделим его на двенадцать месяцев, — поправился Гектор Сервадак.

— А из скольких дней будут состоять эти месяцы?

— Из шестидесяти дней, раз они укоротились наполовину.

— Капитан Сервадак! — остановил его профессор суровым тоном, — думайте о том, что вы говорите!

— Но мне казалось, что я следую вашему методу… — возразил Гектор Сервадак.

— Ни в коей мере.

— Тогда объясните нам…

— Нет ничего проще! — заявил Пальмирен Розет, презрительно пожав плечами. — Соответствует ли каждый галлийский месяц двум земным месяцам?

— Разумеется, так как галлийский год длится два года.

— Равняются ли эти два месяца шестидесяти дням на Земле?

— Да, шестидесяти дням.

— Ну и что же из этого?.. — спросил граф Тимашев, обращаясь к Пальмирену Розету.

— А вот что: если два месяца равняются шестидесяти земным дням, это составляет сто двадцать галлийских дней, так как продолжительность дня на поверхности Галлии не превышает двенадцати часов. Понятно ли вам?

— Совершенно понятно, сударь, — ответил граф Тимашев. — Но не опасаетесь ли вы, что новый календарь несколько неточен…

— Неточен? — воскликнул профессор с негодованием. — Да начиная с первого января я только по нему и считаю.

— Итак, наши месяцы отныне будут состоять из ста двадцати дней? — спросил капитан Сервадак.

— А что же тут дурного?

— Ничего, дорогой профессор. Значит, нынче у нас не май, а только еще март?

— Именно март, господа, сегодня двести шестьдесят шестой день галлийского года, соответствующий сто тридцать третьему дню земного года. Следовательно, сегодня двенадцатое марта по-галлийски, и когда истекут еще шестьдесят галлийских дней…

— Наступит семьдесят второе марта! — воскликнул Гектор Сервадак. — Превосходно! Будем же логичны!

Пальмирен Розет, казалось, заподозрил, не издевается ли над ним его бывший ученик, но тут все три посетителя ввиду позднего времени распростились с ученым и покинули обсерваторию.

Итак, профессор составил новый галлийский календарь. Надо признаться, однако, что пользовался им он один и что никто его не понимал, слушая про сорок седьмое апреля или сто восемнадцатое мая.

Между тем по старому календарю наступил июнь месяц, в течение которого Галлии предстояло пролететь лишь двадцать семь миллионов пятьсот тысяч лье и удалиться от Солнца на сто пятьдесят пять миллионов лье. Температура неуклонно понижалась, но погода оставалась столь же ясной и тихой, как и прежде. Жизнь на Галлии текла по заведенному порядку, спокойно, даже несколько однообразно. Чтобы нарушить это однообразие, требовался именно такой вспыльчивый, нервный, капризный, даже сварливый человек, как Пальмирен Розет. Всякий раз, как он, прервав свои наблюдения, удостаивал спуститься в общий зал, его посещение давало повод к ссоре.

Спор почти неизменно начинался из-за того, что капитан Сервадак и его спутники с нескрываемой радостью ожидали нового столкновения с Землей, какой бы опасностью ни угрожало им это столкновение. Это приводило в ярость профессора, который и слушать не желал о возвращении и продолжал изучать Галлию, словно собирался остаться там навсегда.

Однажды, 27 июня, Пальмирен Розет вихрем влетел в общий зал. Там как раз находились капитан Сервадак, лейтенант Прокофьев, граф Тимашев и Бен-Зуф.

— Лейтенант Прокофьев, — вскричал профессор, — отвечайте без обиняков и уверток на вопрос, который я вам задам.

— Но я вообще не имею привычки… — начал было лейтенант Прокофьев.

— Хорошо, — перебил его Пальмирен Розет тоном учителя, обращающегося к ученику. — Отвечайте на следующий вопрос: совершили ли вы на вашей шкуне кругосветное плавание по Галлии приблизительно по линии экватора, другими словами по одной из близких к экватору параллелей? Да или нет?

— Да, сударь, — отвечал лейтенант, которому граф Тимашев подал знак не перечить грозному Розету.

— Отлично, — продолжал тот. — А во время экспедиции отмечали ли вы путь, пройденный «Добрыней»?

— Лишь приблизительно, — отвечал Прокофьев, — то есть с помощью лага и компаса, а не по высоте солнца и звезд, чего мы не имели возможности сделать.

— И что же вы обнаружили?

— Что Галлия имеет в окружности примерно две тысячи триста километров, а отсюда ее диаметр равняется семистам сорока километрам.

— Так… — проговорил Пальмирен Розет как бы про себя, — следовательно, ее диаметр в шестнадцать раз короче земного, который равняется двенадцати тысячам семистам девяноста двум километрам.

Капитан Сервадак и его друзья с удивлением смотрели на профессора, не понимая, куда он клонит.

— Так вот, — продолжал Пальмирен Розет, — чтобы дополнить изучение Галлии, мне остается определить ее поверхность, объем, массу, плотность и силу тяжести.

— Что касается ее поверхности и объема, — сказал лейтенант Прокофьев, — то, зная диаметр Галлии, определить их нет ничего легче.

— Разве я говорю, что это трудно? — вспылил профессор. — Такие вычисления я умел делать с младенческих лет.

— Ого! Больно рано! — насмешливо протянул Бен-Зуф, не упускавший случая подпустить шпильку хулителю Монмартра.

— Ученик Сервадак, — продолжал Пальмирен Розет, кинув грозный взгляд на Бен-Зуфа, — возьмите перо. Раз вам известна длина окружности Галлии, скажите мне, какова же ее поверхность?

— Слушаю, господин Розет, — ответил Гектор Сервадак, решив изображать примерного ученика. — Нам следует умножить две тысячи триста двадцать три километра, то есть длину окружности Галлии, на семьсот сорок, то есть длину ее диаметра.

— Множьте, да поскорее! — нетерпеливо вскричал профессор. — Пора бы уже сосчитать! Ну что же?

— Ну вот, — отвечал Гектор Сервадак, — я получил цифру в один миллион семьсот девятнадцать тысяч двадцать квадратных километров, — это и есть величина поверхности Галлии.

— Следовательно, ее поверхность в двести девяносто семь раз меньше поверхности Земли, равняющейся пятистам десяти миллионам квадратных километров.

— Тьфу! Козявка какая-то! — фыркнул Бен-Зуф, выпячивая губы и всем своим видом выражая презрение к комете профессора.

Пальмирен Розет смерил Бен-Зуфа уничтожающим взглядом.

— Так вот, — продолжал профессор с раздражением, — каков же теперь объем Галлии?

— Объем?.. — переспросил Гектор Сервадак нерешительно.

— Ученик Сервадак, неужели вы разучились вычислять объем шара, когда вам известна его поверхность?

— Нет, господин Розет… Но вы даже не даете мне времени передохнуть.

— В математике не бывает передышек, молодой человек, не должно быть передышек!

Собеседники Пальмирена Розета призвали на помощь всю свою выдержку, чтобы не расхохотаться.

— Чего же вы ждете? — настаивал профессор. — Объем шара…

— Равен величине его поверхности… — отвечал Гектор Сервадак, запинаясь, — помноженной на…

— На треть его радиуса, молодой человек! — воскликнул Пальмирен Розет.

— На треть радиуса! Вы кончили?

— Сейчас. Треть радиуса Галлии, составляя сто двадцать три, три, три…

— Три, три, три, три… — насмешливо повторял Бен-Зуф на разные лады.

— Молчать! — крикнул профессор, рассердившись не на шутку. — Достаточно двух первых чисел десятичной дроби, отбросьте остальные.

— Я уже отбросил, — покорно ответил Гектор Сервадак.

— И что же?

— Помножив один миллион семьсот девятнадцать тысяч двадцать на сто двадцать три и тридцать три сотых, мы получим двести одиннадцать миллионов четыреста тридцать девять тысяч четыреста шестьдесят кубических километров.

— Вот каков объем моей кометы! — с торжеством воскликнул профессор. — Право же, это не так уж мало.

— Без сомнения, — заметил лейтенант Прокофьев, — но ее объем все же в пять тысяч сто шестьдесят шесть раз меньше объема Земли, составляющего в круглых цифрах…

— Триллион восемьдесят два миллиарда восемьсот сорок один миллион кубических километров, мне это отлично известно, сударь, — перебил Пальмирен Розет.

— Кроме того, — добавил лейтенант Прокофьев, — объем Галлии гораздо меньше объема Луны, равняющегося одной сорок девятой объема земного шара.

— Да кто же с этим спорит? — огрызнулся профессор, уязвленный в самое сердце.

— Итак, — безжалостно продолжал лейтенант Прокофьев, — с поверхности Земли Галлия видна не лучше, чем звезда седьмой величины, то есть ее нельзя заметить простым глазом!

— Вот так штука! — воскликнул Бен-Зуф. — Хороша комета, нечего сказать! И на этакой-то песчинке нас угораздило улететь!

— Замолчите! — прошипел Пальмирен Розет, окончательно выведенный из себя.

— Не комета, а ореховая скорлупа, горошина, крупинка! — продолжал дразнить его Бен-Зуф в отместку за Монмартр.

— Перестань, Бен-Зуф, — сказал капитан Сервадак.

— Булавочная головка, букашка, ничтожество!

— Замолчишь ли ты, черт возьми?

Поняв, что капитан рассердился не на шутку, Бен-Зуф ушел, оглашая взрывами хохота гулкие своды пещеры.

Он скрылся вовремя. Пальмирен Розет готов был разразиться бранью и долго еще не мог овладеть собой. Он с таким же трудом выносил нападки на свою комету, как Бен-Зуф — нападки на родной Монмартр. Каждый из них защищал свое с одинаковым ожесточением.

Наконец, профессор обрел дар речи и, обращаясь к своим ученикам, вернее к собеседникам, заявил:

— Господа, нам известны теперь диаметр, окружность, поверхность и объем Галлии. Это уже кое-что, но далеко не все. Я хотел бы непосредственно измерить ее плотность и массу, а также узнать силу тяжести на ее поверхности.

— Это трудно, — вставил граф Тимашев.

— Мало ли что! Я желаю знать, сколько весит моя комета, и я узнаю это.

— Разрешить эту проблему не так-то легко, — заметил лейтенант Прокофьев, — потому что мы не знаем, из какого вещества состоит Галлия.

— Ах, вы не знаете ее состава? — спросил профессор.

— Не знаем, — подтвердил граф Тимашев, — и если бы вы могли просветить нас на этот счет…

— Э-э, господа, какое мне до этого дело! — ответил Пальмирен Розет. — Я и без того отлично разрешу занимающую меня проблему.

— Как вам угодно, дорогой профессор, мы же всегда будем к вашим услугам! — проговорил капитан Сервадак.

— Мне требуется еще месяц для наблюдений и вычислений, — заявил Пальмирен Розет резким тоном, — потрудитесь подождать, пока я кончу!

— Еще бы, господин профессор, разумеется! — успокоил его граф Тимашев.

— Мы будем ждать, сколько вам будет угодно!

— И даже дольше! — прибавил капитан Сервадак шутливо.

— Итак, мы встретимся через месяц, — заключил Пальмирен Розет, — то есть шестьдесят второго апреля.

Это соответствовало тридцать первому июля по земному календарю.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

из которой видно, что Пальмирен Розет имеет полное право быть недовольным хозяйственным инвентарем колонии

Галлия между тем следовала своим путем в межпланетном пространстве, повинуясь силе притяжения Солнца. Ничто до сих пор не нарушало ее движения. Планета Нерина, прихваченная ею в качестве спутника в поясе астероидов, оставалась ей верной, добросовестно обращаясь вокруг нее в двухнедельный срок. Казалось, все должно было идти без помех в течение всего галлийского года.

Но обитателей Галлии невольно тревожила все та же неотвязная мысль: вернутся ли они на Землю? Не ошибся ли астроном в своих вычислениях? Верно ли он определил новую орбиту Галлии и продолжительность обращения кометы вокруг Солнца?

Пальмирен Розет был так обидчив, что просить его проверить результаты его наблюдений никто не решался.

Вот почему Гектор Сервадак, граф Тимашев и Прокофьев не могли не тревожиться. Что касается других колонистов, то эти вопросы нисколько их не заботили. Какая покорность судьбе! Какая житейская мудрость! В особенности испанцы, прозябавшие в нищете у себя на родине, чувствовали себя счастливыми как никогда в жизни. Негрете и его спутники никогда еще не находились в таких прекрасных условиях. Какое им было дело до пути движения Галлии? Зачем было знать, удержит ли ее Солнце в сфере своего притяжения, или она ускользнет от него и умчится в другие миры? Они беззаботно пели и плясали, а может ли быть что-нибудь лучшее для махо, как проводить время в песнях и танцах?

Самыми счастливыми из всей колонии были, без сомнения, юный Пабло и крошка Нина. Какие чудесные прогулки совершали они вдвоем, бегая по длинным коридорам Улья Нины и карабкаясь на прибрежные скалы. То они катались на коньках по необозримым ледяным просторам моря, то забавлялись рыбной ловлей на берегу озерка, которое благодаря огненному потоку лавы никогда не замерзало. Развлечения не мешали им, впрочем, брать уроки у Гектора Сервадака. Они уже научились довольно бегло болтать по-французски, а главное, прекрасно понимали друг Друга.

Зачем было детям беспокоиться о будущем? Почему стали бы они жалеть о прошлом?

Однажды Пабло спросил:

— Есть ли у тебя родные, Нина?

— Нет, Пабло, — ответила девочка, — я совсем одна на свете. А ты?

— Я тоже один на свете, Нина. А чем ты занималась на Земле?

— Я пасла коз, Пабло.

— А я, — сказал мальчик, — день и ночь скакал верхом впереди упряжки дилижанса.

— Но теперь ведь мы не одиноки, Пабло.

— Нет, Нина, не одиноки.

— Губернатор наш отец, а граф и лейтенант наши дяди.

— А Бен-Зуф наш товарищ, — подхватил Пабло.

— И все остальные так ласковы и добры к нам, — добавила Нина. — Все нас балуют. Даже слишком балуют, Пабло. Будем стараться, чтобы они были довольны нами… всегда довольны.

— Ты такая умница, Нина, что с тобой невольно становишься умнее.

— Я твоя сестра, а ты мой братец, — серьезно проговорила Нина.

— Конечно, — согласился Пабло.

Эти два юные существа были так милы, так прелестны, что вскоре стали общими любимцами. Все их ласкали, называли нежными именами, причем немало ласк доставалось и на долю козочки Марзи. Капитан Сервадак и граф Тимашев относились к детям с отеческой любовью. Стоило ли Пабло сожалеть о выжженных полях Андалузии, а Нине — о голых скалах Сардинии? Им, право же, казалось, что они всю жизнь прожили на Галлии.

Наступил июль. За этот месяц комете предстояло пролететь по своей орбите лишь двадцать два миллиона лье, а расстояние, отделявшее ее от Солнца, равнялось теперь ста семидесяти двум миллионам лье. Таким образом, Галлия отстояла от центра притяжения в четыре с половиной раза дальше, чем Земля, и почти сравнялась с нею в скорости. Действительно, средняя скорость движения земного шара по эклиптике приблизительно достигает двадцати одного миллиона лье в месяц, то есть двадцати восьми тысяч восьмисот лье в час.

Шестьдесят второго апреля по галлийскому календарю профессор отправил капитану Сервадаку лаконичную записку. Пальмирен Розет предлагал в тот же день приступить к определению массы и плотности кометы, а также силы тяжести на ее поверхности.

Гектор Сервадак, граф Тимашев и Прокофьев не преминули явиться в назначенное время. Однако предстоящие опыты не могли интересовать их в той же мере как профессора; им гораздо больше хотелось узнать, из какого вещества состоит почти целиком Галлия.

Ранним утром Пальмирен Розет встретился с ними в главном зале. Пока еще он был в довольно сносном расположении духа, но ведь день только начинался!

Всем известно, что такое сила тяжести. Это влияние земного притяжения на тело с массой, принятой за единицу. Читатель помнит, что сила тяжести на Галлии оказалась значительно меньше, чем на Земле, благодаря чему мускульная сила галлийцев заметно возросла. Но никто не знал, насколько именно.

Что касается массы, это не что иное, как количество вещества, заключенного в данном теле, весом которого она и определяется. Наконец, плотностью называется масса тела, заключенная в единице его объема.

Итак, перед колонистами стояли три вопроса:

Первый вопрос — какова сила тяжести на поверхности Галлии?

Второй вопрос — какое количество вещества заключено в комете, то есть какова ее масса и соответственно каков ее вес?

Третий вопрос — какова масса Галлии при данном, уже известном, объеме кометы, иначе говоря, какова ее плотность?

— Господа, — сказал профессор, — сегодня нам предстоит закончить исследование различных элементов моей кометы. Когда мы определим путем точных измерений силу тяжести на поверхности Галлии, ее массу и плотность,

— для нас не останется больше тайн. Словом, нам предстоит взвесить Галлию!

Бен-Зуф, появившись на пороге зала, слышал последние слова Пальмирена Розета. Он тут же молча вышел и, вернувшись несколько минут спустя, насмешливо сказал: — Я обыскал все хозяйственные склады, но не мог найти подходящих весов; к тому же я, право, не знаю, на какой крючок мы ухитрились бы их подвесить!

И с этими словами Бен-Зуф поднял голову кверху, как бы ища глазами, нет ли на небе гвоздя.

Сердитый взгляд профессора и знак, поданный Гектором Сервадаком, заставили насмешника умолкнуть.

— Господа, — продолжал Пальмирен Розет, — прежде всего мне необходимо узнать, сколько весит на Галлии земной килограмм. Вследствие меньшей массы Галлии сила ее притяжения слабее земной, а из этого следует, что любой предмет весит здесь меньше, чем весил бы на поверхности Земли. Но какова разница этих двух весов, вот что необходимо выяснить.

— Совершенно справедливо, — заметил лейтенант Прокофьев, — но обыкновенные весы, если бы у нас они и нашлись, не годятся для подобного опыта, так как обе их чашки в одинаковой мере испытывают силу притяжения и не могут показать соотношения между галлийским весом и весом земным.

— В самом деле, — прибавил граф Тимашев, — если положить на весы, скажем, килограммовую гирю, она столько же потеряет в весе, сколько и предмет, взятый для взвешивания, и поэтому…

— Господа, — перебил его Пальмирен Розет, — если вы говорите все это для моего сведения, то лишь даром теряете время; не мешайте мне, пожалуйста, продолжать мою лекцию по физике.

Профессор более чем когда-либо чувствовал себя лектором ex cathedra note 13.

— Есть ли у вас безмен и гиря весом в килограмм? — спросил он. — Все дело в этом. На безмене имеется либо стальная полоска, либо пружина, и все основано на гибкости этой полоски или на упругости пружины. Таким образом, сила притяжения не влияет на сам прибор. Действительно, если я взвешу на безмене гирю весом в один земной килограмм, стрелка точно отметит, сколько весит килограмм на поверхности Галлии. Следовательно, я узнаю разницу между притяжением Галлии и притяжением Земли. Итак, повторяю свой вопрос: найдется ли у вас безмен?

Слушатели Пальмирена Розета вопросительно переглянулись. Затем Гектор Сервадак обернулся к Бен-Зуфу, который досконально знал весь хозяйственный инвентарь колонии.

— У нас нет ни безмена, ни килограммовой гири, — заявил тот.

Профессор с досады громко топнул ногой.

— Но, — продолжал Бен-Зуф, — кажется, я знаю, где найти безмен, да и гирю впридачу.

— Где же?

— На тартане Хаккабута.

— Надо было сразу сказать об этом, болван! — крикнул профессор, передернув плечами.

— А главное, надо сходить за безменом, — добавил капитан Сервадак.

— Иду! — отозвался Бен-Зуф.

— Я пойду с тобой, — сказал Гектор Сервадак, — ведь Хаккабут непременно заартачится, если попросят у него что-нибудь взаймы.

— Пойдемте все вместе на тартану, — решил граф Тимашев. — Посмотрим, как устроился Исаак на борту своей «Ганзы»…

Все уже собрались в путь, как вдруг профессор сказал:

— Граф Тимашев, не мог бы кто-нибудь из ваших людей выточить из здешней горной породы кубик с ребром в один дециметр?

— Мой механик сделает это без труда, — ответил граф Тимашев, — при условии, что ему дадут метр для измерения.

— Вероятно, у вас нет не только безмена, но и метра? — ворчливо спросил Пальмирен Розет.

Действительно, на складе колонии не имелось ничего похожего на метр. Бен-Зуф принужден был признать эту печальную истину.

— Но на борту «Ганзы», — добавил он, — наверняка все это найдется.

— Так идем туда! — воскликнул Пальмирен Розет, поспешно устремляясь в главную галерею.

Все последовали за ним. Несколько минут спустя Гектор Сервадак, граф Тимашев, Прокофьев и Бен-Зуф выбрались из пещеры на прибрежные высокие скалы. Они спустились на берег и направились к узкой бухте, где стояли «Добрыня» и «Ганза», скованные ледяным панцирем.

Несмотря на необычайно низкую температуру — тридцать пять градусов ниже нуля, — капитан Сервадак и его спутники, хорошо укутанные, тепло одетые, в толстых капюшонах и меховых шубах, без труда переносили стужу. Их бороды, брови и ресницы обледенели, так как пар от дыхания тотчас же замерзал на морозе. Забавно было смотреть на лица, ощетинившиеся тонкими, острыми, точно колючки дикобраза, иглами инея. Профессор, походивший при своем маленьком росте на медвежонка, казался еще свирепее обыкновенного.

Было восемь часов утра. Солнце быстро поднималось к зениту. Его диск, значительно уменьшенный расстоянием, напоминал полную луну в кульминации. Лучи уже совсем не грели, и даже свет их до странности потускнел. Прибрежные скалы у подножья вулкана и сама огнедышащая гора блистали чистой белизной снегов, выпавших еще в то время, пока галлийская атмосфера была насыщена парами. Всю гору, вплоть до самой дымящейся вершины, покрывала сплошная снежная пелена без единого темного пятнышка. По северному склону низвергался поток лавы. Там снега уступили место огненным каскадам, которые струились по извилистым склонам до отверстия главной пещеры, откуда ниспадали отвесно в море.

На сто пятьдесят футов выше пещеры зияла черная дыра, над которой раздваивался поток лавы. Из этого отверстия торчала труба телескопа. Там помещалась обсерватория Пальмирена Розета.

Ослепительно белая прибрежная полоса сливалась с ледяным покровом моря, так что границы между ними нельзя было различить. По сравнению с беспредельными снеговыми просторами небо казалось бледно-голубым. На берегу виднелись отпечатки ног колонистов, которые ежедневно спускались к морю то колоть лед для добывания пресной воды, то кататься на коньках. На ледяной поверхности моря переплетались следы от коньков, напоминая круги, которые чертят на речной глади водяные насекомые.

От берега к «Ганзе» тоже вели отпечатки шагов — следы Исаака Хаккабута, который проходил здесь в последний раз после снегопада. Под влиянием сильных морозов эти следы затвердели, как камень.

От скалистых отрогов горного массива до бухты, где зимовали оба корабля, было не больше полкилометра.

Дойдя до бухты, лейтенант Прокофьев обратил внимание спутников на то, что ватерлиния «Ганзы» и «Добрыни» значительно поднялась. Тартана и шкуна возвышались теперь футов на двадцать над уровнем моря.

— Вот любопытное явление! — заметил капитан Сервадак.

— Не только любопытное, но и опасное; — отвечал лейтенант Прокофьев. — Очевидно, под корпусом кораблей, где глубина невелика, происходит постепенное замерзание. Мало-помалу ледяная кора утолщается и с непреодолимой силой выталкивает все, что в ней находится.

— Но этот процесс со временем прекратится? — спросил граф Тимашев.

— Не знаю, отец, — отвечал лейтенант Прокофьев, — ведь морозы еще не достигли предела.

— Еще бы! — воскликнул профессор. — Не стоило улетать на двести миллионов лье от Солнца, если температура там такая же, как на земных полюсах!

— Вы очень любезны, профессор, — усмехнулся лейтенант Прокофьев. — К счастью, холода межпланетных пространств не превышают шестидесяти — семидесяти градусов, что еще довольно терпимо.

— Ничего! — сказал Гектор Сервадак. — Мороз без ветра не вызывает простуды; вот увидите, за всю зиму мы даже ни разу не чихнем.

Между тем лейтенант Прокофьев поделился с графом Тимашевым тревогой, которую внушало ему положение шкуны. Вполне возможно, что вследствие утолщения ледяного покрова «Добрыня» поднимется на значительную высоту. В таком случае шкуне во время таянья льдов угрожает та же опасность, что китобойным судам, которые часто гибнут при зимовке в полярных морях. Но как предотвратить это?

Путники приблизились к «Ганзе», скованной ледяным панцирем. Ступеньки, недавно вырубленные во льду Исааком Хаккабутом, облегчали доступ на борт судна. Любопытно, как поступит старик, если его тартана поднимется еще выше, на сотню футов. Ну, да это уж его дело!

Из медной трубы, торчавшей среди обледенелых сугробов, покрывавших палубу «Ганзы», тянулся легкий синеватый дымок. Скупой старик, очевидно, расходовал топливо с величайшей бережливостью, но он, по-видимому, не очень страдал от холода. В самом деле, лед, сковавший тартану, плохо пропускал тепло, тем самым помогая сохранять внутри судна сносную температуру.

— Эй! Навуходоносор! — крикнул Бен-Зуф.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

где Исаак находит превосходный случай дать денег взаймы из расчета тысячи восьмисот процентов

На зов Бен-Зуфа на корме приоткрылась дверца люка, и Исаак Хаккабут высунулся оттуда по пояс.

— Кто там? — крикнул он. — Что вам нужно? Тут никого нет! Здесь ничего не продают и не дают взаймы!

Вот с каким радушием приветствовал он своих посетителей.

— Потише, любезный Хаккабут! — остановил его капитан Сервадак повелительным тоном. — Вы что же, принимаете нас за воров?

— Ах, это вы, господин генерал-губернатор! — отозвался тот, не выходя из каюты.

— Он самый! — сказал Бен-Зуф, взобравшись на палубу тартаны. — Ты должен быть польщен такой честью. Ну-ка, выползай из своей конуры!

Исаак Хаккабут решился, наконец, вылезти из люка, придерживая дверцу рукой, чтобы в случае опасности тут же ее захлопнуть.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Побеседовать с вами, почтенный Исаак, — отвечал капитан. — Но мы замерзли на морозе, поэтому окажите нам любезность и впустите ненадолго в свою каюту.

— Как? Вы желаете войти? — воскликнул Исаак, даже не пытаясь скрыть, насколько это посещение казалось ему подозрительным.

— Вот именно! — ответил Гектор Сервадак, взбираясь по ступеням в сопровождении своих спутников.

— Но у «меня ничего для вас нет! — жалобно проговорил Исаак. — Я совсем бедный человек.

— Ну вот, начинается нытье! — фыркнул Бен-Зуф. — Посторонись-ка, Илия!

И схватив Хаккабута за шиворот, Бен-Зуф попросту оттолкнул его и открыл дверцу люка.

— Слушайте хорошенько, Хаккабут, — сказал капитан Сервадак, перед тем как войти, — мы не собираемся насильно завладеть вашим добром. Я повторяю: в тот день, когда интересы колонии этого потребуют, я не постесняюсь распорядиться грузом тартаны, то есть ради общественного блага заберу у вас товары… по рыночным ценам Европы!

— По ценам Европы? — пробормотал сквозь зубы Исаак Хаккабут. — Как бы не так! По рыночным ценам Галлии, причем я сам их назначу.

Между тем Гектор Сервадак и его спутники спустились в каюту «Ганзы». Это было тесное помещение, почти целиком загроможденное товарами. В углу, против койки, стояла небольшая чугунная печка, где едва тлели угольки. В глубине виднелся шкаф, старательно запертый на ключ. Несколько табуреток, еловый стол сомнительной чистоты да самая необходимая кухонная утварь — такова была обстановка, правда, мало комфортабельная, но зато вполне достойная владельца «Ганзы».