Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Черный Ворон (№10) - Отражение Ворона

ModernLib.Net / Детективы / Вересов Дмитрий / Отражение Ворона - Чтение (стр. 1)
Автор: Вересов Дмитрий
Жанры: Детективы,
Остросюжетные любовные романы
Серия: Черный Ворон

 

 


Дмитрий ВЕРЕСОВ

ОТРАЖЕНИЕ ВОРОНА

Кто однажды утратил то, что утратил ты – тот никогда не будет знать покоя.

Фридрих Ницше

ОТ АВТОРА

Ровно десять лет назад, в июне 1994 года, родились первые страницы «Черного Ворона», который тогда еще никаким «Черным Вороном» не был, а назывался условно «Две Татьяны». Три года спустя громадная девятисотстраничная рукопись под устрашающим «пушкинским» названием «Скажи, которая Татьяна?» была сдана в издательство, где в срочном порядке ей и придумали имя «Черный Ворон». Ворон успешно оперился, встал на крыло, наплодил потомства, книжного и телевизионно-киношного. Если говорить о книгах, то в настоящее время по стране летают восемь канонических «Воронов» и один, скажем так, недоделок, увидевший свет по недоразумению: в типографию по ошибке отправили не тот файл, и вместо подготовленного и отредактированного «Знака Ворона» – изданного затем под названием «Ворон. Тень Заратустры» – был выпущен черновик книги, которую вы сейчас держите в руках. Прижизненное издание черновиков, конечно, льстит авторскому самолюбию – еще бы, такого не удостаивался ни один классик! – но вызывает законное недоумение как читателей, так и, в данном случае, самого автора. Более того, когда речь идет о романе с продолжением, возникает определенная путаница с сюжетными линиями и последовательностью событий.

Поэтому автор считает своим долгом напомнить, где и в каком положении мы оставили основных героев нашего сериала накануне событий, с которых начинается «Отражение Ворона».

Леди Морвен (Таня Захаржевская) готовит операцию по освобождению следователя ФБР Питера Дубойса из закрытой психиатрической лечебницы, куда тот попал, расследуя дело об убийстве, в котором главной подозреваемой была сама леди Морвен, ныне Королева тайного Ордена Иллюминатов. Враждующие фракции Ордена начинают ожесточенную борьбу за влияние на Королеву.

Таня Розен (Татьяна Ларина) снимается в голливудском блокбастере про русских моряков, а ее сестра Лизавета, покинувшая мужа, африканского принца, занимается воспитанием Таниных детей. Съемки омрачены арестом Лени Рафаловича, главного консультанта фильма, по обвинению в убийстве Гриши Орловского, бывшего любовника Тани.

Муж Тани Лариной доктор Пол Розен (Павел Чернов), несправедливо осужденный за растрату и совращение несовершеннолетней и отбывающий наказание в секретном исследовательском центре «Ред-Рок», совершает неудачную попытку побега.

Брат Тани Захаржевской Никита похищен в Лондоне по приказу Лермана, дальнего родственника Захаржевских, имеющего виды на состояние леди Морвен. Подручные Лермана планируют убийство леди Морвен и ее наследника Нил-Нила, внука лорда Морвена и сына Нила Баренцева. Баренцев, отвергший любовь Тани Захаржевской, воспитывает сына в своем поместье на острове Танафос.

Анна Розен (Нюта), дочь Павла и Тани Захаржевской и падчерица Тани Лариной, в Берлине попадает в западню, устроенную бывшим офицером КГБ Асуровым.

Иван Ларин, первый муж Тани Лариной, процветающий автор «бандитских» сериалов, живет в Петербурге с молодой любовницей Алисой.

Автор убедительно просит читателей не пропускать главы и эпизоды, на первый взгляд совпадающие с главами и эпизодами «Знака Ворона», – их роль и смысл в новой книге совсем иные, нежели в опубликованном черновике.

ПРОЛОГ

(август-сентябрь, 1996)

Алиска была его музой.

Она не только волновала его мужское самоощущение, уже довольно ослабшее за двадцать лет системного пьянства, но и вдохновляла… Инспирировала, как он ей говорил, ласково называя Алиску «своей маленькой Ю-Эф-Оу»…

– Like UFO You came to me, – цитировал Ваня Ларин из любимого альбома Джона Леннона «Mind Games»… – Из ничего ты явилась ко мне, явилась, как НЛО, как Unidentified Flying Object, милая Алиска, любимая моя, дающая радость жизни, инспирирующая радость творчества…

Алиска только хмыкала, но целовать и обнимать себя все же позволяла.

Но к Ванькиному творчеству она относилась утилитарно. Как к некоему чудачеству, на котором в настоящий момент можно было заработать.

Тем более что Лева Брюшной, Ванькин «продюсер» от питерской братвы, выжимал из издательства максимальные проценты авторского «рояля», и Ларину за его сериалы «Золото наших цепей» и «Цена вопроса» платили очень даже неплохо, неплохо не только по питерским меркам, но и по московским.

А пока деньги были – жить с Ванькой было можно.

Можно было даже и побыть его Ю-Эф-Оу и «мисс-инспирацией», как он ее называл.

Правда, когда Ванька показал ей фотографию Йоко Оно, сказав, что для него, она, Алиска, как Йоко для Джона, Алиска обиделась.

Ни фига себе! Она для него, как та узкоглазая старая кляча с отвислыми титьками?

Алиска взбрыкнула и две ночи не подпускала Ваньку к себе. Покуда тот не исправился и не подлизался, написав ей этакий полусонет, типа того, что гусарские корнеты в прошлом веке писали в альбомы жеманным красавицам.

Но Алиске не достало образования зацепить, что сонет получился недоделанным. Стихи ей польстили, и она несколько раз потом читала их по телефону своим подружкам, только слегка сбиваясь в английском четверостишье…


How dare I

With simple words on duty

Try glorify

Your lovely name and beauty


Еще не соткана та ткань стихов

Достойных стройной стати

И дивных блеска глаз – сонету десять слов

На то едва ли хватит

Сказать

Как неба синь

Легла ничком так близко

В глазах

И имени твоем

Алиска!

© А.Лебедев

Алиска была его музой.

Он даже ввел в свой новый роман в качестве архиположительного персонажа девушку по имени Алла.

Эта Алла была наделена всеми мыслимыми и немыслимыми женскими достоинствами – от длинных ног и высокой груди до исключительно глубокого интеллекта, широкого кругозора и необычайной культуры с бойким остроумием.

Алла по сюжету романа была частным детективом, специализировавшейся на выслеживании неверных жен, выполняя заказы богатеньких и рогатеньких мужичков.

Описывая Аллу-воительницу, колотя пальцами по клавиатуре компьютера, Ванька высовывал язык и даже ронял на клавиатуру липкую слюнку, так нравилась ему его идеальная Алла – Ал иска.

А потом, вечерами, он читал своей музе те места, где было как бы «про нее»…

Алиска хмыкала. Но была польщена. Ей это нравилось.

* * *

Но вчера вечером на нее что-то нашло.

Алиска была просто даже не в себе.

– Иван! – крикнула она с порога, с грохотом снимая в прихожей зимние сапоги. – Иван, хватит дурака валять, надо делом, наконец, заниматься!

Иван в это время как раз сидел за клавиатурой и близоруко пялился в монитор своего новенького ноутбука, перечитывая написанное за день.

– Почему это я дурака валяю? – обиделся Иван. – Я все же не в «квэйка» тут играл весь день, а роман писал…

– А потому, Ванька, а потому, что вся эта издательская дребедень гроша ломаного не стоит! – кричала из прихожей Алиса. – Потому что надо играть по-крупному, потому что надо не за несчастные три или пять тысяч у.е. в месяц, а по полной программе сразу за миллион!

Иван откинулся от клавиатуры:

– Ты в своем уме, Алиска? Ты че говоришь? Я в Питере единственный автор, кто по максимуму гонорары с тиража имеет!

Алиса вошла в комнату и, не надев тапок, стояла в одних колготках… ножки ладненькие такие, длинные…

– Ваня, ты что, не слыхал про премию Гейла Блитса? – спросила она.

Нет, Ванька ничего про эту премию не слыхал, да и кто такой Блитс, припомнил не сразу.

– Дремучий ты человек, Ларин! Ваяешь про своих бандюков, а вот канадец Габриэль Дикунли пол тора миллиона зелени отхватил за трибьют Тупаку Шакуру…

– За кого? – вновь не понял Иван.

– Ладно, проехали… – Алиска вздохнула и с выражением крайней серьезности продолжила: – Это даже неплохо, что мы в этом году не номинировались, говорят, на будущий год будет уже не полтора миллиона, а целых пять… Пять миллионов!.. Ваня, нам надо получить премию Гейла Блитса по литера туре… И потом, ты должен прославить нас: себя как писателя, а меня, увековечив мое имя в стихах.

И с этими словами Алиса села к нему на колени…

Весть о том, что владелец Силиконовой долины намерен учредить новую, альтернативную Нобелевской, систему премий, присуждаемых за достижения в науке и искусстве, уже месяц как обсуждалась всеми средствами массовой информации.

Старая добрая Нобелевка навсегда останется ассоциативной вехой и символом того лучшего, что дал двадцатый век. Но в новом веке и в новом тысячелетии людям нужны новые мерки успеха, такие, чтобы они были соизмеримо когерентны с новыми компьютерными технологиями.

И на первое присуждение премий по литературе и искусству комитет Гейла Блитса якобы учредил такие правила выдвижения соискателей, чтобы их творчество было непременно представлено в Сети.

Новый век, новое тысячелетие…

И компьютер сам, по своим меркам, выбирает лауреата…

– Ванька, тебе необходимо создать свой литературно-поэтический сайт в Интернете, – говорила Алиска, гладя своего любимого романиста по редкой и сильно поседевшей шевелюре.

– Хорошо, – отвечал Иван, – я все сделаю, милая.

– Но это еще не все, – продолжала Алиса, – надо нагнать популярность, или как его называют, «хост», то есть индекс посещаемости твоего сайта, нагнать его таким образом, чтобы он везде цитировался сносками, по всему Интернету, и я, я знаю, как это сделать…

Она сидела на нем верхом в позе госпожи, и он покорно внимал ее безумным речам.

– Ты возьмешь и прочитаешь самые популярные теперь романы самых популярных авторов, – говорила Алиса, – и ты напишешь на них дико скандальные разгромные рецензии, мой милый…

– А зачем? – недоуменно спросил Иван.

– Дурачок, – с загадочной улыбкой отвечала Алиса, – это затем, чтобы сделать тебя скандально знаменитым, и уже потом, когда ты станешь скандально знаменит, мы раскрутим сборник стихов обо мне…

Иван все еще недоумевал.

– Это известный прием, – продолжала его госпожа, – это способ раскрутки, когда быстрые слава и известность достигаются за счет эксплуатации уже известных имен.

И тогда до Ивана дошло.

Дойти-то дошло, а вот в дело никак не претворялось. Выходило как-то вяло, беззубо, а главное – неискренне. Что поделать, не был Ванечка рожден Зоилом, не та психофизика. Беззлобен, бесхребетен, бесконфликтен, даже в ЖЭКе поскандалить – и то кишка тонка… К тому же, врожденное чувство справедливости останавливало руку.

– Что ты тормозишь? Что ты тормозишь?! – выговаривала ему Алиска. – Вставить не за что? Можно подумать, они все там гении, Гете с крылышками!

– Ну, не Гете, конечно, даже не Шиллеры, только сам-то я кто? Бандитский Гомер?

– Не Гомер ты, а интеллигент вшивый! Чистоплюй!

– Да не в чистоплюйстве дело! Мне это просто поперек натуры. Все равно, как если кролика заставлять мясо есть. Даже раньше, когда по жизни полный облом получался, во всем только себя винил… ну там иногда погоду, правительство. А теперь – теперь я вообще всех люблю и, как митьки, никого не хочу победить…

– Не хочешь? Тогда победят тебя. Ты продолжай любить всех, а пять лимонов пусть достаются другим. Лови, кролик!

Алиса с усмешкой швырнула ему скользкий глянцевый журнал.

– «Эго», – громко прочитал Иван, – «журнал для тех, кто хочет жить красиво». И что?

– Поучись, засранец, как это делается.

Иван пролистал многоцветные страницы, добрался до раздела, озаглавленного «Культур-Мультур», и углубился в критическое обозрение. Начиналось оно так:


«Известный культуртрегер середины XX века по фамилии Розенберг говорил, что когда он слышит слово культура, он хватается за пистолет.

У нас – критиков – пистолетов нет… И при словосочетании «женская проза» нам хвататься не за что, разве что за собственные гениталии. Но и рады бы, может быть, схватиться, да как-то не возбуждает она, проза женская…

Абстрагироваться от факта существования женской литературы было бы так же нелепо, как не принимать во внимание наличие в воде и атмосфере болезнетворных бактерий. Ну да, как существуют в природе гангрена, сифилис и еще ряд пренеприятных явлений, так есть и феномен женской прозы – никуда от этого не денешься. Другой вопрос – как с нею сосуществовать? Принимать ее за литературу как таковую – или нет. Вопрос этот, кстати, и не нов – сколько в свое время шуму наделала одна только мадам Жорж Занд! Но тогда дискуссии о величине нравственного вреда, наносимого социальному сознанию, сводились к праву женщины носить штаны и курить в общественных местах. Теперь же вопросы, предлагаемые так называемой женской прозой, выходят за рамки формального равноправия, идут дальше – пропагандируют откровенную распущенность. Женщинам, научившимся шустро нажимать пальчиками на кнопки клавиатуры, уже нет необходимости биться за равные с мужчиной права. Курить, пить водку, носить штаны, ругаться нецензурной бранью они могут свободно, равно как и голосовать на выборах и размещать свои тексты в библиотеке Мошкова. Поэтому какая нужда защищать не нуждающееся в защите?

Попытки женской прозы утвердиться наравне с традиционной мужской по идейной содержательности своей носят характер привнесения в общественное сознание espece de maladie, своего рода вируса.

Я уже как-то писал о женщинах в СИ. И вот вновь прихожу к выводу, что любое присутствие женщины в библиотеке Мошкова дарит пример той или иной социальной аномалии. Это либо амнезия и недостаточность, как в случае с Асей Анистратенко, литературные потуги которой напоминают открывание и закрывание рыбой рта… Рот открывается и закрывается… Глаза выпучены, а ничего не слышно. Нет мыслей.

А вот в случае с разрекламированной некими иногородними поклонниками творчества Елены Стяжкиной ее повести «Паровозик из Ромашково» – болезнь иная. Слова из-под пера у этой дамы выходят достаточно слышные. И (вот уж прям по заявке еще одной знаменитой на СИ фемины – некоей Джэн) кстати было бы посмотреть на эти слова с позиции опубликованного недавно малого манифеста.

Друганы мадам Стяжкиной в своей рецензии писали о некоем небывалом блеске стиля…

И что мы находим? Претензию на что-то среднее между аббатом де Прево, ранним Львом Толстым и Айрис Мердок – от всех понемножку – этакая messalenia из потока сознания и дневниковых отрывков. Нового здесь ничего нет – открытия в форме изложения мадам Стяжкина никакого не сделала. Парадоксальное кольцо вроде «завтра было вчера» можно найти и у Франсуазы Саган. А вот что до нравственных подвигов, то извините – ценность изысканий госпожи Стяжкиной в представлении образа героини нашего времени сравнима разве что с ценностью проникновения бледной спирохеты в здоровый общественный организм. Вообще, общественная ценность вызывания сочувствия к откровенной нравственной распущенности, преподносимой под соусом ПОПЫТКИ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ БАРЫШНИ ЖИТЬ ПО МЕРКАМ СТОЛИЦЫ, представляется столь же сомнительной, как попытка легитимизировать в общественном сознании образ вора или наркомана, что с успехом и делается в нынешней поп-литературе. Вообще, подобные madame Стяжкиной и mademoiselle Джэн провинциалки за то и любят столицы, что там, мол, настоящая жизнь – там можно курить на улице и не быть одернутой за это отсталой дремучей бабулей. Свобода в их понимании – этакая правильная столичная житуха, полная освобожденность от рутинной морали и природой заложенной ответственности женщины… В понимании Стяжкиной и Джэн – мораль, понятие о необходимой компоненте женской сдержанности – так же мешают жить, как длинная юбка при входе и выходе из общественного транспорта. Этим духом и наполнено сочинение госпожи Стяжкиной.

Имеет ли такая литература право быть?

Вопрос столь же забавный, как и претензия уже помянутого мною возбудителя срамной болезни быть представленным в благородном зверинце наряду с жирафой и слоном на том лишь основании, что спирохета – тоже представитель живой материи.

Должна ли литература быть нравственной?

Обсуждать этот вопрос с дамами, желающими переехать в Питер из-за того, что там на улице можно курить, а на заседание кафедры ходить в штанах, полагаю, нет смысла…

Правда, зависть провинциальных барышень к столичным штучкам очень быстро перерастает в зависть к отъехавшим на ПМЖ. В этом – вершина НОВОЙ ЖЕНСКОЙ СТОЛИЧНОЙ МОРАЛИ. Советую всем мадамам и мамзелям, грешащим пером и клавиатурой – почитать пьесу «Собака» – там мораль новой героини нашего времени так и определена: самозабвенно выполнять оральный секс за парижскую прописку…»

© А.Е.Баринов

Покончив с неведомой Ивану Стяжкиной, рецензент в той же непринужденной венерологической манере прошелся по творчеству Укусицкой, Дрынцовой и полковника Алексеевой, а на прощание отмел от себя возможные обвинения в сексизме, пообещав в следующем своем литературном обозрении («оборзении», – поправил про себя Иван) разобраться с мужской частью списка лидеров отечественной словесности. В список входили звезда мейнстрима Георгий Сенсеев с историческим детективом «Асфодель», авангардный кумир Петр Левин с романом «Котовский и Вакуум», любимец молодящихся дам Дмитрий Можжевелов с семейной сагой «Воронье гнездо», молодежно-альтернативный Федя Фак-off с текстом «Гаспачо не херачит» и злободневно-оппозиционный Александр Невжилов с документальным боевиком «Вынос Меченого, или Беловежские Трупоеды». Себя Иван в этом списке не нашел – и вздохнул с облегчением.

А вот подпись под статьей заставила Ивана вздрогнуть.

– Ни фига себе! Хотя… Он и тогда не упускал шанс опустить ближнего…

– Ты о ком? – поинтересовалась Алиска.

– Об авторе этого опуса.

Алиска аж подскочила.

– Так ты знаком с Модестом Ломовым? Что ж ты молчал?! Надо немедленно организовать встречу!

Как Иван ни отнекивался, но пришлось уступить любимой даме…

* * *

Модеста Карловича Ломова он узнал сразу, хотя со времен буйной Ванькиной студенческой молодости боготворимый многими загадочный и скандальный препод сильно изменился. Погрузнел, обрюзг. Но никуда не делись ни малый, почти детский росточек, ни сутулость, переходящая в горбатость, ни знаменитая всклокоченная борода.

Ивану сразу вспомнилась душная аудитория, до отказа забитая публикой, в значительной своей части пришлой, внешним видом своим вызывающей ассоциации скорее с «Сайгоном», нежели с родным филфаком. В спертом воздухе витал дух портвейна и нонконформизма, да и название факультативного спецкурса, заявленного молодым доцентом Ломовым, заключало в себе некий завлекательно-диссидентский намек. Непонятно, зато как смело! Оппозитивная семасиология…

Лектор тогда позволил себе опоздать минут на десять, но народ терпеливо ждал – и встретил припозднившегося кумира громом аплодисментов. На бегу выпрастываясь из длинного, не по размеру, пальто, светило просеменил к кафедре и, вместо того чтобы чинно встать за нее, уселся прямо на стол и, болтая коротенькими кривыми ножками в четырехрублевых кедах, простужено выкрикнул:

– Здрасьте, здрасьте!.. Ну что, дебилы, попробуем вас вылечить. Правило первое: забыть все, что понапихали в ваши тупые бошки всякие академические козлы. Правило второе: лекции для неспособных понять с первого раза и вообще тупых читают в других аудиториях, я же не имею привычки повторять…

«А теперь, видно, приобрел такую привычку…» – подумал Иван, издалека, от самого входа в ресторанный зал, заметив красный, цветущий нос Модеста Карловича.

Тот тоже заметил приближающуюся к нему пару, но подняться не соизволил, а только, щелкнув пальцами, бросил официантке:

– Еще два прибора… Ну, с чем пожаловали? Или для начала по соточке?

– Мы за рулем, – быстро сказала Алиса, а Иван многозначительно кивнул.

– Оба? – с сомнением проговорил Ломов. – Что ж, хозяин-барин… А я, с вашего позволения… Голубушка, еще графинчик!

– Нам свежевыжатый сок. Две «Лангустики», два шашлыка, – деловито распорядилась Алиса.

Себе Модест Карлович велел подать черной икры, стерлядь и двести французского коньяку поверх водки. По выражению лица великого критика Иван понял, что тот даже не допускает мысли о «голландском расчете» – за все должна уплатить приглашающая сторона… Кстати, тогда, в далеком семьдесят четвертом, после столь своеобычного вступительного слова молодой Ломов понес такую премудрую околесицу, что Иван почувствовал себя будто с лютого похмелья и больше на оппозитивную семасиологию не ходил. Да и сам ломовский спецкурс вскоре прикрыли – после того, как «академические козлы» во главе с академиками Левачевым и Стукалиным опубликовали в «Литературке» открытое письмо в ЦК с требованием оградить советскую лингвистику от происков вандалов. Говорят, опальный Ломов нашел приют в университете города Тарту, откуда его вместе с другими «оккупантами» выставили в девяносто первом. Тогда возвратившийся в Петербург Модест Карлович нашел себя в литературной критике…

– Вы чьи вообще? – допытывался между тем Ломов у Алиски. – Издательские? Если от Хромченко, я с ним не работаю… Или журнальские?

– Литературный Интернет-сайт писателя Ивана Ларина, – с важным видом напомнила Алиска.

– Иван Ларин – это я, – тихо уточнил Иван.

– Даже так? – Ломов лихо опорожнил стопку, не спеша закусил икрой. – И это замечательно…

– Правда? – обрадовался Иван. – Вам нравятся мои книги?

– Замечательно, молодой человек, то, что коньячок здесь не паленый и икра не лежалая. А нравятся мне чьи то книги или нет – это, знаете ли, не вопрос… – Критик усмехнулся, показав желтые кривые зубы, и сделался совсем похож на пушкинского «злобного карлу». – Хотите панегирик – сляпаем панегирик, желаете разнос – разнесем по косточкам. Главное, чтобы спрос был… платежеспособен.

– Хотим разнос! – тут же заявила Алиска.

– Современный подход! – похвалил Модест Карлович. – Нынешняя публика похвалам все равно не верит, считает проплаченной рекламой. А разгром, скандал – это гарантия всеобщего внимания. Да мне и самому, честно говоря, приятней… Про бандитов, значит, пишете? Впрочем, нынче все… про бандитов… Название этакое какое-нибудь… «Апофеоз жлоба»… – Ломов поднял рюмку, задумчиво посмотрел сквозь нее на свет. – «Час быка»… Нет, это уже у кого-то было… Значит, определяем семь критериев низкопробности и выводим уникальность ваших сочинений из того факта, что они удовлетворяют всем семи…

– Не напрягайте напрасно извилины, – с неожиданной резкостью оборвала Алиска. – Вы не про Ларина писать будете.

– А про кого? Про конкурентов? Черный пиар, так сказать?..

– Про самых знаменитых. Вроде того, что вы в «Эго» пишете. Только похлеще, позабористей. Сможете?

– А то! – Ломов самодовольно погладил бороду. – Случалось, и до драк доходило!.. Не сомневайтесь, скандал я вам гарантирую, не было случая, чтобы мое участие не нагнало популярности новому изданию… Теперь, может быть, обсудим гонорарчик?

– Платим мы хорошо, – оловянным голосом крутого босса проговорила Алиска. – Но при одном условии – вы уступаете нам не только имущественные, но и неимущественные права.

– То есть, вы хотите сказать?..

– Все ваши статьи будут подписаны именем4 Ивана Ларина.

Иван вжал голову в плечи и зажмурился. Вспомнилась реклама одного давно прогоревшего банка: «Случилось страшное…»

– Алиса, может быть, не надо? – жалко пролепетал он.

Подруга обдала его огненным взглядом зеленых очей.

– Как скажете. Только это вам обойдется, – спокойно сказал Модест Карлович. – Скажем, три тысячи долларов?

– Ой! – пискнул Иван.

Отчего-то вспомнились годы литературной кабалы у незабвенного Федора Михайловича Золотарева, депутата и лауреата. Конечно, время было другое, но все-таки три тысячи… Или соглашаться?

– Вы себя-то слышите, Модест Карлович? – ехидно осведомилась Алиска. – «Эго» платит вам пятьдесят долларов за разворот, «Ведомости» и того меньше. А мы предлагаем вам сто долларов за страницу одиннадцатым кеглем.

– Сто двадцать. Двенадцатым, – поправил Ломов. – Цикл не меньше пяти статей. И деньги вперед.

– Половину, – сказала Алиска.

На том и порешили. Алиска тут же отсчитала Ломову три зеленых сотни, не преминув взять расписку.

– И все-таки, Модест Карлович, – набрался смелости Иван, – что же такое оппозитивная семасиология?

Жилистая рука с зелеными бумажками на мгновение замерла в воздухе.

– Филфак? – прищурился Ломов. – М-да… Откровенно говоря, запамятовал… Много воды утекло…

И водки немало – они вдвоем еле-еле вывели под руки из зала и запихнули в такси вконец расслабившегося мэтра. Потом еще гуляли по набережной, пили кофе в круглосуточном кафе у причала.

– Ну вот, – тоном старшего брата сказала Алиска. – А ты боялась, глупенькая…

Первую статейку мастера они получили уже через три дня:


«Роман Татьяны Графовой „Брысь“ как отражение фобий столичной интеллигенции.


Если писатели конца XIX века и вышли из Гоголевской «Шинели», то нынешние, в основном – из «Гадких лебедей» братьев Стругацких.

Читая «Брысь» Татьяны Львовны Графовой, все время думалось: вот только стоит там в деталях антуража поменять «склизь» на «бродило», «брысь» на «мокрецов», а «андрон-лукичск» на «болото»… то получится та же самая «Улитка на склоне». Или, скажем, «Пикник на обочине».

С той лишь разницей, что первоисточник был как-то повкуснее написан. И что до невкусного стиля «Брыси», то, жуя и пережевывая это чтиво, начинаешь понимать, почему женщины вяжут на спицах, а мужчины – нет.

И почему мужчины не покупают макраме…

Когда в университете мы изучали прикладную психологию, преподаватель объяснял, что женщины более предрасположены к механически однообразной и рутинной работе.

И вот, оценивая теперь всю трудоемкость создания текста «Брыси», удивляешься усидчивости автора – целых четыре года без устали вязать крючком в псевдо-старорусском стиле сказки-лубка, и при этом придерживаться жанра социальной фантастики… И все эти временные жертвы принести ради того, чтобы поведать миру всего лишь о своем страхе – потерять тот рай, имя которому Москва конца двадцатого века?

В книгах рекордов Гиннеса зафиксировано много чудаков и чудачек, которые годами отращивали ноготь или складывали из спичек модель Нотр-Дам де Пари. Но ведь натуральный собор, что на острове Ситэ, все равно лучше! Так стоило ли четыре года вязать в стиле les contes populaires russes, чтобы создать эклектическое полотно из Данелиевской «Кин-дза-дзы», «Улитки» и «Понедельника, который начинается в субботу»? Тем более… Тем более, что по сухому остатку, если пренебречь (не литературы ради, а социального значения для) иными художественными ценностями, «Улитка» и «Понедельник» имеют более крепкий идейный базис. Вспомнить даже и ту компоненту восторга от аллюзий, возникавших в юных студенческих душах, когда «Гадкие лебеди» и вторая, якобы «запрещенная» часть «Улитки» ходили по рукам в третьих и четвертых копиях машинописи – ни ксерокса, ни Интернета тогда не было… Зато был КГБ! И как читали и про это «бродило», и про «мокрецов», и как, посмеиваясь, повторяли вслед за главным героем его приговорку-прибауточку – «шерсть на носу»…

А «Брысь»? Если ее выпарить, что в ней останется в сухом социально-критическом остатке? Кроме сожаленья о потерянном рае той Москвы конца двадцатого века?

О социальной критике хочется говорить потому, что «Брысь» явно и неприкрыто заявлена как памфлет в пока еще модной форме этакой, как ее еще теперь называют – «антиутопии». Собственно, откуда мода такая пошла? От мрачного журналиста Би-би-си Джорджа Орвелла с его подавляюще-страшным «1984»? Или от совсем невеселого Брэдбери с его «451 градусом»? Или от веселого человека Владимира Войновича, с его действительно блестящей «Москвой 2042 года»? Или от совсем не страшного (и при этом не смешного), но матерого от того, что «свой – тусовочный» – Кабакова с его «невозвращенцами»?

Но так, или иначе, читая «Брысь», – можно говорить и о традициях, и о тенденциях.

Каковы же традиции?

А в лучших традициях интеллигенции было всегда… бояться. Бояться всего, кроме убитых уже (или самоликвидировавшихся) тигров и драконов. Так вот нынешние тусовщики столичных литсалонов уже НЕ боятся памятника Дзержинскому на Лубянской площади. И НЕ боятся КГБ, НЕ боятся, что их поймают и потащат за чтение и обсуждение второй части «Улитки»…

Но все они БОЯТСЯ будущего.

Все им там чудится либо comeback союза коммунистов под православными знаменами и с председателем нового ГБ во главе этого альянса, когда снова все запретят… («и бани все закроют повсеместно», как пел Высоцкий), то снится им постатомное запустение, то привидится им нашествие роботов или клонов-зомби… а то и все вместе взятое, типа коктейля «рыбка», когда после ухода гостей из всех бутылок все сливается в один сосуд и туда запускается шпротина, или килька пряного посола…

Слила ли все свои и чужие страхи в единый сосуд Татьяна Львовна?

Далеко не все, но все же слила.

Налив в тазик от «Кин-дза-дзы» и от Стругацких, от себя лично Татьяна Графова добавила главного своего и типичного для всей столичной тусовки страха – НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТЬ И НЕ ПИСАТЬ ОТКРЫТО И ПРЯМО.

Ну, писал притчами Евгений Шварц… Но время-то было какое? И вправду могли на цугундер потащить! А эти-то, нынешние? Чего ради наклон пера меняют, да левой рукой пишут? Чтобы снова ГБ «не засекло»? Почему пишут сказочки да притчи?

Потому что страшно им. Потому что настоящий страх не в том, что они всерьез верят, будто их внукам придется вместо пива «Хайнекен» склизь болотную хлебать, а в том, что… ах, как бы чего не вышло… Напишу-ка я СМЕЛУЮ, и даже ОТЧАЯННО СМЕЛУЮ сказочку На всякий случай.

А и публика, которая за 70 лет перманентной боязни – просто и элементарно привыкла к такой форме общения, по-прежнему БЛАГОДАРНО ПРИНИМАЕТ ВСЕ ЭТИ УСЛОВИЯ общения «писатель-читатель» И вот еще что удобно! За туманами аллюзий – легко прятать пустоту… отсутствие настоящих мыслей. А публика?


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19