Мод Силвер (№2) - Дело закрыто

Обратимся теперь к показаниям Бертрама Эвертона. Уверен, вы и без моих подсказок прекрасно понимаете их важность. Мистер Бертрам Эвертон присягнул, что в понедельник пятнадцатого июля, ужиная со своим дядей Джеймсом Эвертоном, узнал от последнего об изменениях в его завещании. Покойный изложил свою мысль в выражениях, позволивших мистеру Бертраму Эвертону догадаться о том, что завещание изменено в его пользу. Я позволю себе зачитать вам небольшой отрывок из стенограммы его показаний.

« — Он сообщил вам, что намерен изменить завещание в вашу пользу?

— Ну, знаете, почти.

— И что же он вам сказал ?

— Ну, если вам действительно необходимо знать, он сказал, что раз уж ему приходится выбирать между льстивым лицемером и шутом гороховым, он, знаете, лучше уж выберет дурака.

— И вы отнесли это замечание на свой счет ?

— Ну, во всяком случае, мне так, понимаете, показалось.

— Истолковав его как намерение изменить завещание в вашу пользу?

— Ну, знаете, я не особенно верил, что он и впрямь это сделает. Я просто решил, что он поссорился с Джеффри.

— Он сам вам это сказал ?

— Нет. Просто, знаете, мне так показалось».

Эти показания подкреплены установленными фактами. Доподлинно известно, что утром шестнадцатого числа — иными словами, наутро после ужина со своим племянником Бертрамом — мистер Джеймс Эвертон послал за адвокатом и изменил свое завещание. Вы слышали показания мистера Блэкетта. Он заявил, что получил по телефону указание срочно приехать в Солвей-Лодж, захватив с собой завещание мистера Эвертона. Оказавшись на месте, он застал своего клиента в весьма расстроенных чувствах. Он производил впечатление человека, недавно испытавшего сильнейшее потрясение. Вы помните, как мистер Блэкетт его описывал. Никакой агрессии или гнева — напротив, он был очень бледен, подавлен и крайне чем-то обеспокоен. Его руки дрожали, и, по всей видимости, он не спал всю ночь. Без каких бы то ни было объяснений он разорвал старое завещание и бросил в зажженный камин. Главным наследником согласно этому уничтоженному завещанию являлся мистер Джеффри Грей. Остальное приходилось на долю миссис Грей, мистера Фрэнсиса Эвертона, а также мистера и миссис Мерсер. Расправившись со старым завещанием, мистер Эвертон тут же продиктовал мистеру Блэкетту новое, в котором имя Джеффри Грея уже не упоминалось. Миссис Грей и мистер Фрэнсис Эвертон также лишались какого бы то ни было наследства. Распоряжения, касавшиеся четы Мерсеров, остались без изменений; а вся остальная собственность отходила мистеру Бертраму Эвертону. Обратите внимание, что это в точности соответствует впечатлению, которое последний вынес из своей беседы с дядей, ужиная с ним днем раньше.

В делах об убийстве подозрение ложится обычно на человека, более остальных выигрывающего от смерти. В нашем случае, однако, мистер Бертрам Эвертон полностью избавлен от подозрений, поскольку, к счастью для себя, находился в момент убийства в Эдинбурге и вдобавок не имел мотива, поскольку, даже зная о намерении дяди переписать завещание в его пользу, никак не мог быть уверен в том, что покойный выполнит и, более того, уже выполнил свое намерение. Показания служащих отеля «Каледониан» в Эдинбурге подтверждают, что его видели в отеле за завтраком и ленчем, потом еще около трех часов, сразу после четырех, в половину девятого вечера шестнадцатого числа и, наконец, в девять утра семнадцатого. Невозможно даже и пытаться поэтому приписывать ему какую-либо связь с этим убийством.

И наконец, мы подходим к показаниям Джеффри Грея. Он отрицает как ссору с дядей, так и то, что знал о каких-либо изменениях в его завещании. И, однако, мистер Эвертон изменил его! И, как указывает мистер Блэкетт, изменил его, находясь в крайне подавленном состоянии духа. Составив новое завещание, мистер Эвертон, сопровождаемый все тем же Блэкеттом, отправился в свой банк, где и заверил его в присутствии управляющего и одного из клерков. Я обращаю на этот факт особое ваше внимание, поскольку он свидетельствует о том, что мистер Эвертон изменил завещание исключительно по собственной воле, а не под каким-либо давлением. Он лишил наследства одного своего племянника и оставил все другому, и при этом мистер Грей пытается убедить нас, что ничего не знает о причинах подобного поступка. Более того, он поклялся, что его дружеские — сердечные даже — отношения с дядей не претерпели ни малейших изменений.

Обратимся к его показаниям. Он утверждает, что шестнадцатого июля в восемь часов вечера ему позвонил мистер Джеймс Эвертон. Миссис Грей подтверждает это. Не думаю, что следует подвергать сомнению их показания в этом пункте. Итак, телефон зазвонил, и мистера Грея вызвали в Солвей-Лодж. Он утверждает, что тон звонка был глубоко дружеским. Прошло лишь несколько часов с тех пор, как убитый горем мистер Эвертон лишил его наследства, и, однако, он клянется, что голос у мистера Эвертона был дружелюбный и ласковый. Он клянется, что, прибыв в Солвей-Лодж, нашел дядю уже мертвым, а пистолет — орудие убийства — лежащим на полу возле двери в сад. Он клянется, что поднял его, услышал крик миссис Мерсер, подошел к двери и обнаружил, что она заперта, а ключ торчит в замке. Тогда он повернул его, открыл дверь и впустил Мерсеров».

Хилари оторвалась от чтения. Бедный, бедный Джеф! Свидетельства против него были просто убийственными. Что можно было им противопоставить? И что оставалось делать с ними присяжным? Они отсутствовали только десять минут, и, пока их не было, ни один из сидевших в зале ни на секунду не усомнился, каков будет их вердикт: Джеффри Грей виновен в умышленном убийстве.

Хилари захлопнула папку. У нее уже не было сил читать дальше, да, в сущности, в этом не было и нужды. Суд в точности повторил предварительное слушание — показания проверялись более тщательно, но это были все те же показания, заключительная речь длиннее, но факты — столь же убийственными. И все это она уже читала. Присяжные отсутствовали не десять минут, а полчаса, но, вернувшись, вынесли все тот же вердикт.

Джеффри Грей. Виновен в умышленном убийстве.

Глава 7

Часы в гостиной пробили три. Хилари дремала, откинув голову на спинку кресла и прижав к коленям пухлую тяжелую папку. Оставленная включенной лампа высасывала из ее лица все краски. Цветы и птицы на ситцевой обивке дивана казались живыми и яркими, а лицо Хилари — бледным и сонным. Свет касался ее закрытых век, не в силах пробиться глубже. Все произошло очень быстро. Только что она еще была в комнате, захваченная горем Джефа и Марион, а в следующее мгновение одна из дверей в гладкой бесконечной стене города сна вдруг распахнулась, и Хилари затянуло внутрь.

И в странном же месте она оказалась! Это был длинный и темный тоннель, по огромной дуге уходящий куда-то в сторону, и, поскольку дело происходило во сне, темнота не мешала Хилари видеть стены тоннеля, сделанные сплошь из черного зеркала, и свое в них отражение — двух Хилари, идущих с нею бок о бок. Во сне это казалось совершенно естественным и нормальным, но, по мере того как она шла Дальше, отражения искажались все больше и больше — пусть понемногу и почти незаметно, но в конце концов изменившись так, что Хилари вдруг с ужасом обнаружила, что рядом идут уже не две точные ее копии, а совершенно чужие люди. Она никак не могла их как следует рассмотреть, но была твердо уверена, что не знает их. Если бы только ей удалось немного повернуть голову, она сумела бы разглядеть их, но как раз этого она и не могла. Ледяной ужас точно обручем сдавил ее затылок и шею, заставляя смотреть только вперед. И какая-то ее часть глубоко внутри снова вдруг превратилась в маленькую девочку, которая заблудилась в этом сне и не хотела, совсем не хотела смотреть его дальше. И эта часть глубоко раскаивалась, и плакала, и звала Генри на помощь, потому что совершенно забыла во сне о его Чудовищном Поведении и помнила только, что он никому не позволит причинить ей зло.

На ее закрытых веках блестел свет, искрясь в бегущих прямо из сна слезинках, одна за другой скатывающихся по бледным щекам. Они капали на ситцевую обивку кресла, впитываясь в голубое оперенье птиц и розовые лепестки пионов, а одна из них скатилась до уголка губ и проскользнула внутрь, добавив в ее сон вкус соли.

А в соседней комнате спала в темноте Марион Грей. Ей ничего не снилось. Она слишком устала, весь день нося маску мужества. И потом, нужно было как-то зарабатывать себе на жизнь. Она работала моделью и днями напролет стояла, прохаживалась или позировала иногда в красивых, иногда чудовищных, но всегда безумно дорогих платьях. Длинные, изящные линии ее тела и то, что она была женой Джеффри Грея, придавали ей особую ценность. Она не забывала об этом ни на минуту. Работа досталась ей по знакомству, и Гарриет Сент-Джаст была предельно откровенна: «Имя, само собой, придется сменить. Так же, само собой, все будут знать, кто ты такая. Это может оказаться как хорошо для бизнеса, так и плохо, поэтому я рискую. Думаю, впрочем, с моей клиентурой это окажется хорошо. Если нет, тебе придется уйти. Немедленно. Я очень сильно рискую». Риск оправдался, и Марион получила возможность зарабатывать себе на жизнь. Тяжело зарабатывать. Завтра она снова будет выставлять свое тело у Гарриет — и называться Ивонной. Сейчас же она не была даже Марион Грей. Страшная усталость вдавила ее в такие глубины забытья, где не было уже места ни для нее, ни для Джеффри, ни для холодной тоски, неизменно давящей ей на сердце тяжелой ледяной глыбой.

Спал и Джеффри Грей. Он лежал на своей узкой кровати в точности так, каким мать видела его лежащим в детстве, как он лежал на почти такой же жесткой школьной кровати, как лежал в чуть разбавленном рассветом лунном свете под взглядом Марион, закинув одну руку за голову и подложив другую под щеку. Он спал и с неимоверной ясностью видел все то, чего был лишен. И, хотя тело его оставалось в тюрьме, разум вырвался на свободу. Он снова был в школе, и снова выигрывал стометровку, разрывал ленточку грудью и слышал взрыв аплодисментов. Вспышка — и вот он уже летит с Элвери: ураган звуков, звезды; белые, как кипящее молоко, облака внизу и несущийся мимо ветер. А после — головокружительный прыжок в синь самого голубого из всех морей, и все глубже и глубже, глубже и глубже, и синева сгущается с каждым метром. И снова — безумным рывком — наверх, где в солнечном свете его ждет Марион. Они берутся за руки и бегут по морю вместе, едва касаясь ослепительной водной глади. Волна, вырастающая на их пути, обдает их пеной и десятками маленьких радуг. И одна из них запутывается в волосах Марион. Когда часы пробили три, капитан Генри Каннингхэм не спал. Собственно говоря, он уже даже и не пытался. Некоторое время назад — что-то около без четверти два — он оставил все попытки уснуть, включил ночник и постарался сосредоточиться на статье о китайском фарфоре. Вопрос до сих пор оставался для него темным лесом. Если же он действительно собрался оставить службу и всерьез заняться антикварным бизнесом, который столь неожиданно завещал ему крестный, старый Генри Эвстатиус, ему надлежало как можно скорее восполнить провал, зияющий там, где должны были находиться знания о фарфоре. Он, правда, еще не подал прошение об отставке, но осталось уже меньше месяца, чтобы решить этот вопрос окончательно. Над предложением Моррисов столько не раздумывают — его либо принимают, либо отклоняют сразу. А в конце месяца заканчивался его отпуск. И разумеется, оставалась еще Хилари. Она была в совершенном восторге от перспективы на пару заправлять антикварным делом. Он практически тогда решился. Однако, если Хилари была и впрямь для него потеряна, он чувствовал огромное искушение потеряться и самому — где-нибудь на краю земли и как можно дальше от Хилари Кэрью и матери, которая видеть его не могла без того, чтобы не напомнить, как же ему повезло. И каждый раз при этом Генри, приходя втайне в бешенство, отчетливо понимал, что ему не только не повезло, но он решительно не желал, чтобы ему везло так. Хилари вела себя — пользуясь ее словечком — просто чудовищно, однако у него и в мыслях не было позволить ей вот просто так взять и уйти. Если он и оставил ее на время одну, то только потому, что был страшно зол, и еще потому, что она действительно этого заслуживала, но, достаточно ее наказав и приведя в должное состояние — скромное и покаянное, — он был твердо намерен ее простить. По крайней мере, так все это выглядело при дневном свете, оказываясь несколько сложнее ночью. Что, например, если Хилари не захочет мириться? Что, если она всерьез связалась с этой свиньей Бэзилом Монтэ? Что, если… что, если… что, если он ее потерял?

В такие минуты сон отступал, а фарфор совершенно утрачивал свою власть над думами Генри. Генри уныло сидел на краю кровати и предавался крамольным, но не менее от того навязчивым размышлениям, почему его отец женился именно на его матери и за что последняя так ненавидит Хилари. Она до сих пор не могла успокоиться и день напролет поливала ее грязью, только укрепляя в Генри решимость, что ноги его больше не будет в Норвуде. Благодарение Богу и чудаковатому крестному, четырехкомнатная квартира над антикварной лавкой давала Генри прекрасный повод не проводить весь отпуск у матери. В этой квартире он думал когда-то жить с Хилари.

Ну вот, снова Хилари! Теперь Генри злился уже на себя: ну как можно позволять мимолетной встрече внести в душу столько смятения и сомнений? Мужчина, приняв решение, должен твердо ему следовать, а он, мельком увидев сегодня на вокзале Хилари, лишь с огромным трудом подавил искушение тут же свернуть с намеченного пути и броситься вслед за ней, забыв обо всем и понимая только, что должен немедленно ее догнать, обнять, поцеловать и тут же отвести под венец. Он пал так низко, что даже написал ей — и написал не холодное и взвешенное письмо прощения, а какие-то совершенно бессвязные призывы помириться, и любить его снова, и срочно выходить за него замуж. Даже у блестящих молодых людей бывают минуты слабости. Приходилось признать, что Генри своей дождался. Останки этого бесславного послания корчились в настоящий момент на каминной решетке, быстро превращаясь в пепел — обычная участь всех предательских мыслей.

Генри созерцал процесс с подобающей случаю серьезностью. Самое скверное, нельзя было даже сказать, что он действительно видел сегодня днем Хилари. В сущности, это было лишь видение — мучительное, дразнящее и убийственно мимолетное. Тем не менее у Генри сложилось впечатление, что Хилари побледнела. При одной мысли о бледной — или, не дай Бог, больной — Хилари сердце у него мучительно сжалось, и мозг напрасно трудился, напоминая ему, что в холодную погоду она выглядела так всегда. Оставалась, конечно, еще вероятность, что она увидела его прежде, чем он заметил ее, и своей бледностью обязана была внезапно проснувшимся угрызениям совести, но мозг Генри тут же насмешливо возразил: «Как бы не так!» Он, мозг, сильно сомневался, что такие угрызения возможны в принципе, потому что совесть Хилари всегда представлялась ему на диво бодрой и жизнерадостной. Ему при всем желании трудно было представить эту самую совесть бледной и измученной угрызениями за его, Генри, разбитые надежды. Все эти мысли тут же породили два весьма противоречивых замечания. «Маленькое чудовище!» — резюмировало одно полушарие мозга. «О Хилари — любимая!» — мгновенно отозвалось другое. А нет ничего мучительнее для любящего сердца, чем запутаться в своих чувствах настолько, чтобы уже не иметь возможности вспомнить девушку своей мечты без мрачного понимания того, что она самое что ни на есть маленькое чудовище, или хотя бы расстаться с этим маленьким чудовищем без немедленного и мучительного осознания того, что оно-то и есть девушка его мечты. Дилемма довольно распространенная, но в одиночку с ней уже не справиться. Вдвоем — рука об руку — это еще иногда удается, но Генри некому было протянуть руку, и он продолжал сидеть, мрачно уставившись на решетку камина, где медленно рассыпался пепел.

Глава 8

Хилари открыла глаза и заморгала от яркого света. Чтобы в Лондоне, в ноябре солнце светило так ярко, да еще стояло так высоко — это было что-то новенькое. Хилари поморгала, и солнце тут же превратилось в электрическую лампочку, светящую ей прямо в лицо из плафона под потолком. Сама Хилари, правда, тоже оказалась вовсе не в постели, а в большом кресле Джефа в гостиной, прижимая к коленям что-то большое и увесистое. Она распрямилась, и предмет с грохотом упал на пол, оказавшись папкой с материалами дела об убийстве Эвертона.

Ну конечно — она ведь его читала! И, покончив с дознанием, похоже, заснула, потому что теперь часы били семь, а сквозь занавески пробивался чудовищно холодный и мутный свет. Хилари чувствовала себя замерзшей, вялой и сонной — не приятно сонной, а абсолютно, просто-ни-капельки не выспавшейся.

— В ванную, — сказала она себе очень твердо, потянулась, встала, подобрала с пола папку, и в этот момент дверь открылась и на пороге появилась Марион, с видом очень удивленным и не только. Она явно была рассержена.

— Хилари! Что ты тут делаешь?

Хилари захлопнула папку. Ее мелкие смешные кудряшки торчали в разные стороны. Она сильно напоминала сейчас не успевшее вовремя скрыться привидение — очень растрепанное и виноватое привидение.

— Я заснула, — как можно более беспечно и сонно пробормотала она.

— Здесь?

— Угу.

— И даже не добралась до кровати?

Хилари опустила взгляд, обнаружила на себе пижаму и попыталась вспомнить, добралась она вечером до кровати или нет. Раздеться-то она разделась — и пижама была тому доказательством, а вот потом… Она кое-что вспомнила.

— Ну как же! Я легла и никак не могла заснуть, а потом перебралась сюда.

Она поежилась и поплотнее запахнула на себе халат. От такого взгляда, какой снова появился сейчас у Марион, можно было в минуту получить простуду.

— Ты читала это? — спросила Марион, кивая на папку.

— Да. Ну не смотри на меня так, Марион. Я только хотела, я же никогда раньше не читала материалов.

— А теперь, когда прочла, все тут же и разъяснилось? — Голос Марион дрожал от гнева.

От сонливости Хилари не осталось вдруг и следа. У Марион не было никакого права так с ней разговаривать, ведь она старалась помочь. А в следующий миг она уже раскаивалась. Бедняжка, ее можно понять. Ведь все связанное с этим делом причиняет ей боль. Ее захлестнула волна жалости.

— Нет! Я правда — правда! — хотела помочь. Я сейчас уберу. Я не хотела, чтобы ты видела. Но я заснула.

Марион отошла к окну и раздвинула занавески. За стеклом клубился пропитанный туманом и влагой утренний свет. Обернувшись, она увидела, что Хилари уже прячет папку. Дело Эвертона было закрыто. Джеф был в тюрьме. А за окном начинался новый день, и его нужно было прожить. Она сказала уже без зла:

— Марш одеваться. Я приготовлю завтрак.

В дверях Хилари замялась.

— Если… если бы ты могла говорить об этом спокойнее, дорогая.

— Яне буду об этом говорить! — снова сорвалась на крик Марион.

Она была уже одета к выходу и умело накрашена. Она будто сошла с ультрамодных афиш: невероятно тонкая, удивительно неживая, но грациозная — как всегда, грациозная.

— Есть вещи, — быстро проговорила Хилари, — которых я не… О которых я хотела бы у тебя спросить.

— Яне буду об этом говорить! — повторила Марион.

Хилари уже перестала выглядеть как привидение. Теперь ее щеки заливал румянец, а глаза — слезы. Яркие краски на афише Марион казались ей смазанными и размытыми. Но нет, Марион никогда не плакала. Это были ее собственные слезы. Она развернулась и убежала в свою комнату, хлопнув напоследок дверью.

Когда Марион ушла на работу, Хилари вымыла оставшуюся после завтрака посуду, убрала постели и прошлась щеткой по коврам и влажной тряпкой там, где их не было. Квартира была маленькой, и это не заняло много времени. Большую уборку делала раз в неделю приходящая прислуга.

Освободившись, Хилари присела подумать. Потом взяла карандаш, бумагу и записала некоторые пришедшие ей на ум мысли.

Миссис Мерсер. Откуда такое горе? Она рыдала на слушаниях, рыдала на суде, рыдала в поезде. И, однако, это не помешало ей заявить, будто она слышала, как Джеффри ссорился с дядей. Причем никто ведь ее как будто не заставлял. А она рыдала и все повторяла и повторяла это.

Это было первое, что очень не нравилось Хилари.

Потом — приходящая прислуга, которую никто не допрашивал. Между тем Хилари с удовольствием задала бы ей пару вопросов. Например, о больных зубах миссис Мерсер. Забавно, что они разболелись именно в тот вечер: очень удобно, если ты настолько не в ладах со своей совестью, что впору обхватить голову руками и выть. С больными зубами можно заниматься этим, не вызывая ни малейших подозрений.

Потом еще миссис Томпсон. Страшно респектабельная и жутко глухая. А что может быть удобнее глухого гостя, когда ты знаешь, что в доме кого-то застрелят? А если не знаешь, разве будешь приглашать в гости глухую?

Логики во всем этом, конечно, было немного, но Хилари никогда и не отличалась логическим мышлением. Она Даже и не пыталась быть логичной — она просто записывала все, что приходило ей в голову. В том числе и подозрительно удобную для Мерсеров глухоту миссис Томпсон. Но что ее поражало в этом деле еще больше, так это обилие железных алиби. Перебрав в уме все, что прочла этой ночью, она пришла к выводу, что каждый из этих людей не смог бы придумать себе лучшего алиби, даже если бы позаботился об этом заранее. «А что, если и впрямь позаботились?» — молнией вспыхнула в ее голове мысль. Мерсер — Берти Эвертон — миссис Мерсер — Фрэнк Эвертон… И миссис Томпсон, так кстати приглашенная к ужину. Настолько тугоухая миссис Томпсон, что она ни за что не услышала бы выстрел, зато могла подтвердить, что Мерсер вообще не выходил из кухни, а миссис Мерсер хотя и выходила, но не успела бы застрелить Джеймса Эвертона и вернуться в дом. Не то чтобы Хилари думала, будто миссис Мерсер действительно на это способна. Такая размазня не сумела бы пристрелить и морскую свинку, а уж представить ее целящейся из пистолета в своего хозяина было решительно невозможно. Размазня всегда останется размазней. Может быть, и даже скорее всего, ее плаксивые показания — ложь от первого до последнего слова, но Джеймса Эвертона она точно не убивала.

В общем, походило на то, что Мерсеры действительно были тут ни при чем. А как тогда дела обстоят с братцами Эвертонами: Берти в Эдинбурге и Фрэнком в Глазго? Ответ был крайне неутешительным и очень коротким — да никак! У Эвертонов все было в высшей степени в порядке. Берти находился в Эдинбурге, а Фрэнк — в Глазго. За них ручались адвокаты, горничные отвечали на их звонки и поили их поутру чаем. Им положительно ничего нельзя было пришить. Если бы даже они годами специализировались на изобретении алиби, вряд ли бы им удалось придумать что-нибудь лучше. Все было очень скверно. Очень. Дело закрыто, Джеф в тюрьме, и, когда он оттуда выйдет, с ним уже все будет кончено. С Марион к тому времени — тоже. И вот этим двум живым трупам придется уехать куда-нибудь подальше и попробовать начать там новую жизнь.

Хилари поежилась, настолько чудовищно безрадостной выглядела эта перспектива. Неудивительно, что у Марион такой убитый вид. Конечно, могло быть и хуже — Джеффри вполне ведь могли повесить. Теперь, прочитав материалы следствия, Хилари даже удивлялась, почему этого не случилось. Правда, под прошением о помиловании подписалось столько народу… Все жутко жалели Марион, которая ожидала тогда ребенка, и, возможно, у присяжных оставались какие-то сомнения в виновности Джефа. Скорее всего, так. Или, возможно, они тоже пожалели Марион, чей ребенок должен был родиться в назначенный для казни день. В результате он родился в день, когда объявили о помиловании. Родился уже мертвым и едва не убил Марион, но она выжила — выжила, чтобы как призрак бродить по дому, где когда-то была так счастлива.

Хилари снова поежилась, но на этот раз от избытка энергии. Как бы скверно ни обстояли дела, нельзя позволять им одержать верх. Если слишком долго себя жалеть, это может плохо закончиться. Нельзя просто так сидеть сложа руки — нужно что-то делать. И, если хорошенько подумать, всегда найдется что именно. Хилари не пришлось даже думать долго. Ответ пришел сам собой: она отправится в Пугни и выведет на чистую воду эту приходящую прислугу, которую не вызывали на слушания.

Пройдя до поворота дороги, она села в автобус — в точности как сделал Джеффри Грей шестнадцатого июля и шестнадцать же месяцев назад. Но, если у него доехать до Солвей-Лодж, выйти на углу и пройти по Холли-лейн своим широким шагом заняло минут пятнадцать-двадцать, Хилари на это потребовалось все двадцать пять. Она была здесь впервые, и ей пришлось несколько раз останавливаться и спрашивать дорогу. Кроме того, она пошла не через калитку, а кругом к парадному входу, где еще долго стояла и рассматривала сквозь витую решетку усыпанную листьями дорожку, над которой с обеих сторон склонились мокрые полуоблетевшие деревья. Внутрь она заходить не стала. Не было ни малейшего смысла заходить внутрь, потому что сам дом был заперт, и целых три таблички объявляли о намерении Берти Эвертона его продать. Продать дом, в котором произошло убийство, дело, конечно, нелегкое, но надежда, как говорится, умирает последней.

Хилари прошла мимо табличек и, миновав вторые ворота, оказалась у входа в Садбэри-хаус, принадлежавший сэру Джорджу Блейкни. Именно у него служила экономкой миссис Томпсон, и именно миссис Томпсон должна была снабдить Хилари именем и адресом упущенной свидетельницы. Ворота были распахнуты, и Хилари прошла внутрь по длинной извилистой аллее. Если Холли-лейн действительно была аллеей, то Садбэри-хаус оказался самым настоящим — и очень вдобавок милым — загородным коттеджем. Строгай и величавый, он был облицован георгианским кирпичом и все еще хранил на солнечной стороне темно-красный румянец дикого винограда.

Хилари прошла к парадному и позвонила. Наверное, с черного входа было бы и проще и лучше, но именно поэтому она предпочла главный. Хилари твердо решила добиться своего, а потакать комплексу неполноценности, выбирая вход для прислуги, было бы слишком плохим началом.

Теперь она ждала, когда ей откроют. Дальнейшее представлялось ей предельно простым: она только спросит миссис Томпсон, а остальное придется доделывать тому, кто откроет дверь. От Хилари требовалось только выпятить подбородок, покрепче прикусить нижнюю губу и приказать себе не трусить.

И она оказалась права: проблем действительно не возникло. Дверь открыл на редкость упитанный и благодушный дворецкий. У него были исключительно приятные манеры и желание видеть миссис Томпсон, по-видимому, нисколько не казалось ему странным. Дворецкий напоминал Хилари воздушные шары, которые она так обожала в детстве: розовые, гладкие и поскрипывающие, если их слишком сильно надуть. Поскрипывание дворецкого происходило частью благодаря одышке, частью благодаря излишкам крахмала. Он провел ее в подобие приемной и улетучился почти с той же легкостью, с какой это сделал бы настоящий воздушный шар. Оставалось надеяться, что он не сдуется и не взорвется прежде, чем доберется до миссис Томпсон, как это случалось в детстве Хилари почти со всеми ее шарами.

Минут через пять появилась миссис Томпсон. Она была гораздо, гораздо объемней дворецкого, но при этом нисколько не походила на воздушный шар. Напротив, это было самое тяжеловесное существо, которое Хилари видела в своей жизни. Пол под ее поступью ходил ходуном. Одета она была в черное кашемировое платье с белыми оборками у горла и носила на бюсте оправленную в золото ониксовую брошь размером с добрый иллюминатор. На оборки толстыми складками наплывала шея, на нее, в свою очередь — щеки. Вместо чепчика ее голову венчало несколько оборотов чудовищной по величине косы без малейших признаков седины. Контраст между лаково-черным блеском волос и почтенной багровостью огромного лица выглядел внушительно. В том, что эта особа знает цену своим словам, сомневаться не приходилось. Если миссис Томпсон говорила «да», это означало именно «да» и ни в коем случае не «наверное» или «скорее всего». Человек с такой благородной внешностью лгать не мог — это Хилари уяснила для себя сразу и навсегда. Зрелище было настолько впечатляющим, что Хилари наверняка растеряла бы все свои мысли, имей она в настоящий момент что терять.

— Миссис Томпсон? — очень мило пролепетала она, и миссис Томпсон ответила:

— Да, мисс.

— А я думала, — начала было Хилари и запнулась. «Да, мисс», — повторила миссис Томпсон, но теперь в жестком взгляде ее маленьких серых глаз появилось что-то похожее на узнавание. А может быть, Хилари только так показалось. На ее щеках немедленно вспыхнул румянец.

— Миссис Томпсон, — начала она заново, — я понимаю, что вы очень заняты и я вас отрываю, но если бы вы согласились ответить на один или два вопроса…

Миссис Томпсон возвышалась над нею, огромная и величественная. Если она что-то и вспомнила, теперь это проще было бы определить по кирпичной стене, чем по ее лицу. Наконец она молвила:

— Лицо ваше мне знакомо, а вот имени я не помню.

— Хилари Кэрью. Я кузина миссис Грей, миссис Джеффри Грей.

Миссис Томпсон приблизилась на шаг — очень тяжеловесный шаг — и прикоснулась рукой к уху.

— Я очень плохо слышу, мисс. Пожалуйста, повторите.

— Да-да, я помню, — кивнула Хилари. — Так лучше? — спросила она, выговаривая слова высоко и отчетливо. Луиза, экономка тети Эмелин, тоже была туга на ухо, поэтому практика у Хилари имелась.

Миссис Томпсон кивнула.

— Все почему-то сразу начинают кричать, но к этому я уже привыкла. Так что вам угодно, мисс?

— Я по поводу дела Эвертона. Знаете, вы уже второй человек, который видел меня на суде, хотя я и была там всего один раз. То есть, я думаю, что вы видели меня именно там.

Миссис Томпсон снова кивнула.

— С миссис Грей, этой несчастной леди.

— Да, — сказала Хилари. — Миссис Томпсон. Он не делал этого, правда не делал!

Миссис Томпсон медленно покачала головой.

— Я бы и сама ни за что не поверила, если бы собственными глазами не видела его с пистолетом в руке.