Евангелие палача

Значит, никаких сведений о сроках, датах наших контактов в карточке нет. Вообще-то прекрасно, что столько видов стукачей породил мир, раздираемый обострившейся по мере приближения к социализму классовой борьбой! Стукачи платные Ч- за денежное вознаграждение, разовое, периодическое или постоянное. Стукачи, завербованные на компрометирующих материалах, стучащие за наше молчание. Стукачи лна патриотизме", тайно осведомляющие нас о неправильном мышлении, разговорах или поступках сограждан. Стукачи лна обещании" -- за помощь в служебном продвижении. Стукачи-дети, стукачи-родители, соседи, сослуживцы, дворники, просто малознакомые люди, стучащие лпо слухам". Я свидетельствую: в каждой большой семье, в каждой коммунальной квартире, в каждом доме, в каждом учреждении были счукачи. Все стучали на всех. Это не преувеличение, а обязательное правило игры, которая называлась лпослевоенная жизнь". Осуществить его было несложно, ведь каждый счастливый советский гражданин за свое счастье в чем-нибудь проштрафился перед властью. У всех был хоть один арестованный родственник, у половины -- побывавший в плену или на лвременно оккупированных фашистами территориях", а это практически считалось преступлением. Ну и не говоря уж о том, что вечно голодное население все время покушалось украсть себе на еду какой-нибудь социалистической собственности и в условиях всеобщей бдительности регулярно попадалось. Нет, недостатка в осведомителях мы не испытывали. Их было столько, что многие донесения мы не успевали обрабатывать. Поэтому не вызовет вопроса то обстоятельство, что в течение трех лет я не прибегал к помощи Дыма. Предположим, он болел. Пожилой человек.. Так-так... Об этой истории знает Мешик, но Абакумов не успел устроить нам очную ставку, а по телефону он наверняка с ним ничего не обсуждал, весь расчет министра строился на неожиданности... Агентурное дело... Из него можно вынуть все донесения Дыма за последние три года. И сжечь. Болел Дым -- и ничего не доносил. Но если досье попадет в руки Крутованова, то через час Дым будет у него в кабинете и пятью несильными ударами из него выколотят даже те подробности, что я запамятовал. После чего Дым будет бесследно развеян. Но вместе с ним пропал я. Ах, горечь старой мудрости: доносчик Ч- что перевозчик: нужен сейчас, а там -- не знай нас... Неотвратимый соблазн доносительства, без которого немыслима любая полицейская игра. Корыстный азарт изветчика и доказчика... Куда ведешь? К позору и смерти. Безумная надежда доводчика откупиться доносами от угрозы или приобрести выгоду ведет стукача извилистыми тропами по костям жертв и приводит к позору и смерти. Когда досье всплывет -- а всплывет оно обязательно, -- Дым умрет. В муках и страхе. И я умру. А это неправильно. И постепенно откристаллизовалась мысль, особенно наглядная на вычерченной схеме, что самое слабое звено и есть сам Дым. Если он исчезнет, цепь будет разорвана. При тщательном поиске ее можно связать на живую нитку и без Дыма: допрашивать Колокольцеву, можно и Мешика, надо будет с усердием колоть меня. Но это все сложно. Для такого поиска нужен новый интересант против Крутованова, равный своими возможностями павшему Абакумову. А возникнет такой интересант не скоро. Стало очевидно, что самое слабое звено в цепи -- оно же и самое связующее. Я разорвал схему на ровные клочки, сложил в пепельницу и поджег спичкой. Дождался, пока клочки превратились в ломкие, хрусткие пленки пепла, тщательно растер их ровный прах и сбросил эту невесомую грязь в мусорную корзину. Широко распахнул форточку и, пока проветривался легкий запах гари, вынул из аген- турного дела все донесения моего бесценного осведомителя за последние три года и спрятал их в карман, а папку задвинул в самую глубину сейфа и взмолился истошно, чтобы никогда, до самой пенсии, мне ее не видеть. О, как нелепо самонадеянны мы и слепы в миг откровения сиюминутных истин, кажущихся нам провидением будущего! Прошло меньше двух с половиной лет, и развеянный, навсегда исчезнувший Дым повернул мою судьбу и пути всего человечества в другую сторону. В ночь накануне смерти Лаврентия Павловича Берии... Я вышел из Конторы, спустился по Пушечной, из вестибюля ресторана лСавой" позвонил по автомату. У нас ведь в Конторе никогда не угадаешь, чей телефон сегодня прослушивают. А с этой минуты должно быть недоказуемо, что мы виделись с Дымом последние три года. -- Иван Сергеич! Привет! Узнаешь?.. -- А как же! Конечно! Как тебя не признать: у тебя голос наособицу -- едкий, быстрый у тебя голосок... Как поживаешь, друг ситный? -- Без тебя, Иван Сергеич, скучаю. Повидаться сегодня надо, пошептаться кое о чем приспичило... Ч~ Вот беда-то! Меня радикулит ломает. А завтра-послезавтрева нельзя? -- Иван Сергеич, голубчик, ты ж знаешь, я тебя глупостями не беспокою. И про радикулит свой не волнуйся, я к твоему дому теплую машину подам. Ты мою лПобеду" знаешь? -Как не знать!.. -- Я к твоему дому сзади подъеду, с черного хода, со Скатертного переулка. Ты в семь часиков ровно выскакивай, я тебя подберу. Да и разговору у нас с тобой минут на двадцать. Заметано? -- Аусгецайхнет, -засмеялся Иван Сергеич Замошкин, старый ювелир, агентурная кличка Дым. Прогулялся я не спеша вверх по Пушечной и вернулся в Контору. Зашел в приемную к Миньке Рюмину, где Трефняк сообщил мне уважительно: лМихаил Кузмич поехали домой отдыхать, часа через два вернутся". Я пообещал снова прийти и отправился к Кате Шугайкиной, помял ей немного каменные сиськи, отклонил предложение трахнуться тут же, прямо в кабинете, объяснив, что меня сейчас ждет Рюмин, пообещал это восполнить в другой раз и пошел от нее в буфет, где немного побалагурил с оперативниками, выпил чаю с теплыми еще пирожками, рассказал ребятам свежий анекдот о том, как спорили офицеры-союзники, чей вестовой ловчее и хитрее, и с сожалением простился с ними, сказав, что должен зайти к Шугайкиной, помочь ей с одним хитрым жидом разобраться, а из буфета прямоходом направился в кабинет к Подгоицу и Кирьянову побалакал с ними, настоятельно порекомендовал посетить буфет, где дают еще теплые пирожки и бутерброды с лососиной, а уходя, приказал: завтра кровь из носу -- положить мне на стол справку по делу о вредительстве в литейном цехе автозавода имени Сталина... Я создавал себе алиби. На всякий случай. Только очень береженого бережет Бог. И алиби я себе конструировал заведомо береженое: на случай вопроса множество людей, ссылаясь друг на друга и обязательно расходясь во времени, готовно подтвердят интимность, непринужденность и постоянность нашего общения в течение вечера. И только после этого явился в приемную Кобулова, где по растворенной в кабинет двери понял, что хозяин в отсутствии. Его адъютант Гегечкори после моего вчерашнего визита смотрел на меня много приветливее: -- Какие проблемы, дорогой? -- Все в порядке. Мне надо было бы с Богданом Захарычем поговорить. -- Будет после девяти. Ч" У меня к вам просьба -- я у себя в кабинете безвыходно, позвоните, пожалуйста, когда придет товарищ Кобулов. -- Хорошо, сделаю. А хочешь, приходи прямо к двадцати одному часу -- пока здесь соберется толпа, я тебя вперед пропущу... -- Спасибо большое... Значит, я на месте... Теперь можно ехать. Все, что мог, я сделал. В случае чего пусть Крутованов сделает лучше. Вдовец Замошкин жил одиноко. Где-то на Полянке обитала его замужняя дочь с двумя детьми. Какое-то время его могут не хватиться. А когда хватятся, надо чтобы и дыма от него не осталось. Никаких следов. Надо сделать так, чтобы, захлопнув дверцу моей машины, он как бы захлопнул за собой крышку гроба. Фигурально выражаясь, конечно, поскольку не предвиделось никакого гроба Ивану Сергеичу, прытко юркнувшему, несмотря на радикулит, в задний салон автомобиля. Влез, перегнулся через спинку и троекратно облобызал меня сзади в уши. Он меня любил. Да и я к нему хорошо относился, с тем неизбежным уважением, которое испытывает придирчивый заказчик к умелому спорому мастеровому. А Иван Сергеевич Замошкин, безусловно, был мастером стука. -- Как, голубь мой, поживаешь? Девок, чай, дерешь нещадно? А? -- Случается, -- хмыкнул и, гоня машину в сторону Садового кольца. -- А я, старый кобель, закончил свой боевой счет. Поросенок больше не маячит, хоть отрежь его. А жаль-то как! Самая большая это радость, друг ты мой сизый, дать бабе по... -- Не клепай на себя зря, Иван Сергеич, у тебя еще полно радостей в жизни. Золотишко, например, камешки хорошие... -Верно говоришь, все верно, Пашуня, большое это удовольствие -- красный камешек на ладони покатать. Но это уже все по инерции, потому как, если поросенок начинает слабеть, сохнуть, значит, пиши пропало, пошла твоя житуха на спуск, природа твоя гниет, к смерти движется... Я смотрел на него через обзорное зеркальце и думал, что этот смешной человечек, похожий на пеликана, наверняка бы возрадовался своей скучной жизни при отсохшем поросенке, кабы знал, что уезжает из своего дома навсегда. Но он ни о чем не догадывался и, только посмотрев в окно, всполохнулся: -- Батюшки, куда ж это мы с тобой заехали? Никак, Сокол минуем? -- Ага, Сокол... -- Мы промчали развилку на Волоколамское и повернули на Ленинградское шоссе. -- Человек с нужной вещью боится ехать в город. Ты вещицу посмотришь, определишь, что это такое, сколько стоит и кому могла принадлежать, -- и везу тебя домой... За городом светила лишь мутная белизна полей, дымные далекие огоньки каких-то несуществующих жилищ, черно подступал к обочинам лес. Еще километров восемь. Там место, указанное мне вчера в газете лВечерняя Москва". Место вечного упокоения моего агента Дыма, старого ювелира Замошкина, умного пеликана, знавшего забавную тайну о том, что у нас с ним нет и не было души. Не наша это вина и не достоинство, просто определенное свойство наших организмов. Ах, с каким удовольствием поговорил бы с Дымом Сергей Павлович Крутованов! Как много интересного узнал бы он обо мне, о возлюбленной своей барышне Колокольцевой, о себе самом. Но я не могу ему доставить этого удовольствия. А у моего дедугана все равно нет выбора: состоявшийся разговор со мной или предполагаемая беседа с Крутом для него закончились бы однозначно. Может, чуть изменились бы обстоятельства и место захоронения. Хотя для человека, не ощущающего в себе души, место и способ захоронения не имеют значения. Исполнитель приговоров Касымбаев, знакомый мой, рассказывал как-то, что у киргизов вообще нет кладбищ -- есть в горах лместо для бросания костей"... Красная стрелка спидометра уперлась в л120". Глухо гудели баллоны на промерзшем асфальте. Редкие встречные машины слепо шарили по дороге желтыми лучами фар. Замошкин завозился на сиденье и спросил с тревогой: -- Ехать в город с вещицей побоялся, а меня не побоится? -- Не побоится, он тебя и не увидит. -- А как же тогда?.. -- Не морочь мне голову, я сейчас о другом думаю. Он замолк, но я физически ощущал охватившее его волнение, его тихую суетливую копошню сзади, испуганное сопение. -- Скоро? -- не выдержал он. -Теперь скоро, почти приехали... -- Я свернул с шоссе на булыжный проселок; на обледенелых каменьях юзом носило зад машины, пока мы объезжали спящую деревню Ховрино и по крутогору медленно спускались на берег Москвы-реки. Ч Где? -- выдохнул Замошкин. -- Здесь. Давай выйдем из машины, не нужно, чтобы нас тут видели... Послушно, как под гипнозом, вывалился наружу Замошкин, захлопнул за собой дверь, и кромешная темнота объяла нас. -- Паш, здесь же мгла и жилья никакого, -- как напуганный ребенок, просил он меня об успокоении. Я взял его под руку и заботливо повел к кромке речного льда -- у меня уже обвыклись глаза с темнотой, да и снег хорошо отсвечивал. -- Нам, Сергеич. в наших делах свет и многолюдство совсем не нужны, -- объяснял я ему, но он слабо вырывал свою руку и бормотал: -- Что ты удумал... тут и людей никаких быть не может... поехали назад... А я вел его по льду к середине реки, напряженно всматриваясь в завидневшуюся впереди полосу черноты. Самому бы не угодить. Вчера в лВечерке" был радостный репортаж о том, что пер- вый сормовский речной ледокол, проломив ледяной панцирь, пришел среди зимы в Северный речной порт. На кой черт это нужно -- =очередной бессмысленный рекорд, -- но в течение суток пролом сохранится наверняка. Замошкин вдруг остановился, повернулся ко мне, схватил за руки и жарко, яростно прошептал: -- Паш, ты меня убивать привез? Я ненатурально засмеялся: -- Сергеич, ты совсем сдурел, что ли? Зачем мне тебя убивать? -Не знаю зачем, но сердцем чую -- убить ты меня хочешь. Смертью от тебя наносит... -- Да перестань глупости говорить, Сергеич! -- Мы уже были рядом с черным торосистым фарватером, и глыбки вывернутого льда перехвачены спайками. -- Глянь лучше сюда, посмотри под ноги!.. Оглядись!.. Он отлепился от меня, повернулся и наклонил подслеповато голову к насту. Из-под шарфа выглянула горбатая жирная шея. Я размахнулся и ребром ладони, как топором, секанул резко, с вытяжкой под свод черепа. Хрустнул чуть слышно позвоночник, мокро булькнул горлом ювелир и грузно упал в снег. Я присел рядом на корточки, быстро обшарил все карманы, бумажник положил к себе, связку ключей, лупу, маникюрные ножницы, какой-то волчок, всю эту чепуху связал в носовой платок. Потом поднял его -- тяжеленек старик оказался! Ч- и бросил на темнеющий вздыбленный лед пролома. Но труп не погружался, не продавливал уже схватившийся ледяной припой, и тогда я с силой ударил его в спину, и сразу же разнесся скрипучий протяжный треск, льдины раздались и проглотили Замошкина. Над черной водой вздулось несколько пузырей и закурился легкий парок. Я бросил в промоину связанный из носового платка кулек, отряхнул руки и пошел к берегу. Здесь течение после шлюза быстрое, его подо льдом далеко утащит. Раньше апреля не всплывет то, что после рыб останется. А до апреля дожить еще надо. Сел в машину и погнал на всю железку в Москву. Я сделал все, что мог. Теперь, когда я маленько заблиндировался от Крутованова, можно будет и с Минькой разобраться. После девяти прибудет на службу Кобулов, и мне, исправно дожидавшемуся его весь вечер в своем кабинете, надо обязательно повидаться с ним и переговорить кое о каких пустяках... Сбросил скорость у светофора, огляделся -- оказывается, укатил я за тридцать лет с Ленинградского шоссе на Каширское, -- лПобеда" моя серенькая оборотилась голубым лмерседесом", почти новым, с фирменной шипованной резиной. С ледяного припая Москвы-реки перебрался я в вестибюль Онкологического центра. Неистребимый тухлый больничный запах, неслышные напуганные больные, бодрящиеся родственники, окаменевшая равнодушная жестокость на лицах медицинских регистраторов. Неле- пые людские придумки о возвышающей грозности чистилища! Вот здесь и есть чистилище. Дальше -- пустота... Спустился в подвал, пошел по долгому извилистому коридору, бетонно-серому, жмурясь от пронзительного света люминесцентных ламп. Коридор уперся в поперечный тоннель. Направо или налево? Вроде бы налево. Да-да, налево, тут будет снова поворот, за ним тоннель раздваивается, там направо, потом поведет вперед пронзительный запах вивария. Бесконечный лабиринт тоски, боли и страха... Когда-то давно, по таким же подземным переходам, лестницам и коридорам шел к моему кабинету из тюремной камеры твой отец, многоуважаемый Игорь. А в том, что умер тогда твой брат, -- нет моей вины, просто у него оказались слабые нервы, он не был готов к такой серьезной и жесткой игре, какой явилось лРазоблачение банды врачей-убийц". Табличка на двери "ЗАВ. III ИММУНОЛОГИЧЕСКИМ ОТД. К. М. Н. ЗЕЛЕНСКИЙ И. Н. ". Распахнул дверь, посмотрел ему в лицо и устало сказал: -- Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца... -- К сожалению, ты еще далеко не мертвец. Физически, я имею в виду, -ответил он мне серьезно. -- Фи, Игорь! Этой мелодраматической фразой ты сеешь сомнения в твоих христианских и гиппократовских принципах. Такой умный человек и такой нехороший... Ч- К сожалению, я недостаточно умный. По-настоящему умный человек, наверное, не может быть хорошим. -- Вздор! Абсолютная чепуха! Возьми меня, к примеру... -- Да, ты убедительный пример. Наглядный -- как сильный ум, большое жизненное знание связано с распадом доброты, совести, душевности. -- Ты не прав, Игорь. Никакой души нет! -- Ну, конечно, есть только тимус -- вилочковая железа зародыша. Так, что ли? Ч спросил он с нескрываемым отвращением. -- Да! Когда он есть -- -- тимус! А когда ею нет, надо думать о душе... Он ответил мне что-то, но звук вдруг плавно ушел, будто выведенный регулятором, и сам Игорь вдруг стал текучим, блекло-серым, дрожаще-множащимся, нечетким, пока не исчез в тусклом фоне стены. И спрашивать его, куда он делся, не было желания и смысла, я знал, что язык, губы мне не повинуются, я нем Тифлосурдия. Прострация немоты, глухоты, слепоты. Обтъединенность от мира. Свобода. Свобода замкнутой неволи. Я жил внутри себя, как в забытом равелине. Я стал могилой самому себе. И там, внутри, радостно жрал мои клетки тумор. Много лет назад тумора убил мой защитник, мой неродившийся сын -- тимус. По длинной цепочке знакомств привели меня к Игорю Зеленскому, уже тода рискованно экспериментировавшему с иммунной системой. Он объяснил мне, что регулятором иммунной системы человека является вилочковая железа в зародыше человека. Тимус дирижирует возникновением новых клеток, необходимых для развития и защиты организма. Запрограммировав и настроив этот сложный процесс, тимус растворяется в тканях нормально функционирующего человека. Но спустя десятилетия симфония рождения и умирания в нас клеток вдруг ломается: какая-то клетка срывается с заданной программы и начинает с бешеной скоростью неукротимо делиться и размножаться. Возникает новообразование -тумор, опухоль, рак. И растет он до тех пор, пока не убивает. Игорь сказал, что если мне сделать операцию -- подсадку в мои ткани вилочковой железы, тимуса, то по непонятным еще законам иммунологии тимус включится в свою привычную деятельность настройки и регулирования жизни клеток в моем организме и подавит опухоль, рассосет ее и вышвырнет из меня вон. Но существовала одна научно-организационная и личная закавыка: тимус должен быть мне однородным. Его гены должны быть идентичны моим... Нужен был обязательно тимус моего ребенка, моего зародыша. -- Вас может спасти только один человек на земле, -- сказал югда Игорь. -- Женщина, которая согласится пожертвовать для вас своим будущим ребенком. У вас есть такая женщина?.. У меня было много женщин. Но надо было выбрать одну наверняка, которая согласится. Времени проверять их чувства ко мне не было. Все остальные их достоинства меня не интересовали: что мне с ней, хозяйство заводить? Игорь дал мне сроку полгода. По своей привычке планировать любую операцию я прикинул, что это очень сжатый срок для человека с раком легкого, прорастающим в средостение. За эти шесть месяцев мне надо найти ее, единственную на земле, объяс- нить ей, что без общего нашего совместного ребенка я не мыслю себе совместной жизни, уболтать до обморока, забеременеть и еще пять месяцев после этого нежить ее и тетюшкать, чтобы потом убедить в необходимости преждевременных искусственных родов и ликвидации плода с целью извлечения из нашего зародыша тимуса, вилочковой железы... Вера Маркина, тихая бессловесная девушка-перестарок, восприняла мое предложение соединить наши судьбы как гром небесный. До этого дня было для нее неслыханным подарком судьбы каждое наше свидание. Усталый или томимый бездельем, оскорбленно-злой или благодушно-пьяный, звонил я ей время от времени, ночью, или на рассвете, или в разгар рабочего дня -- и она, полоумная от счастья, мчалась ко мне на встречу. Может быть, мы являли собой противоположные человеческие начала, но она любила меня какой-то безрассудной любовью, бессмысленной страстью животного, не получая взамен своему чувству ничего. Даже как мужик я мог дать ей очень мало, потому что она никогда меня по-настоящему не возбуждала. Но ей и на это было наплевать; она со мной трахалась не для своего удовольствия, а чтобы мне было приятно, чтобы мне было хорошо. И меня это злило почему-то, пока злость не переросла в спокойное равнодушное презрение. Верке к тому времени уже накачало лет под тридцать, работала она дамским мастером в парикмахерской, имела хороший заработок, стройную фигуру и миловидное незапоминающееся лицо. Ни разу не довелось мне увидеть в этом лице ни ярости, ни счастья, ни даже сильного волнения, только вечный предупредительный вопрос: тебе, Пашенька, хорошо? Но однажды я сообщил, что хочу на ней жениться. Я впервые увидел на ее лице огромное удивление, а потом -- счастье. Вскоре она сказала, что беременна. И на ее лице отразилось сильное радостное волнение. Через несколько месяцев она озаботилась: почему я часто кашляю и морщусь от боли, и я сказал ей, что у меня рак. И лицо ее объяла пелена страха. Затем я объяснил, что для моего спасения надо изъять из нее плод и имплантировать мне тимус нашего зародыша. И тогда на лице ее полыхнула ярость. Нет, нет -- не на меня, ни в коем случае! Ярость на жизнь, на ее ужасающую жестокость и несправедливость, на эту разрывающую сердце необходимость произвести выбор между единственно любимым человеком и столь близкой возможностью стать матерью ребенка от единственного любимого человека. И, не колеблясь, решила отдать половину своего счастья для спасения злого и беспутного мужика, который по необъяснимой прихоти чувств казался ей лучшим на свете. На сто восемьдесят третий день, за три месяца до родов, плод, -- он оказался мальчишкой -- был извлечен и анатомирован. Игорь сделал мне операцию подсадки тимуса. Прошло совсем мало времени, и я сам, без всякого рентгена, почувствовал, как ядовитая фасолина в груди рассасывается, жухнет, слабеет. Маленький тимус, крошечная железка моего неродившегося сына, всесильный повелитель иммунной системы, неутомимо разрушал новообразование в моем средостении, душил и давил тумор в легком, гнал прочь из меня рак. Вот что такое -- родная косточка, одна кровиночка, общий ген. И Верка смотрела на меня робко-проситслыю: тебе хорошо, Пашенька? А если хорошо, то есть одна-единствснная к тебе сердечная просьба, низкий поклон -- сделай мне нового, другого сыночка вместо погибшего, неродившегося. Игорь Зеленский смотрел на меня с удовольствием и радостью: я как-никак олицетворял глубину и ясность его научной мысли; а он подтверждал мою давнюю догадку о том, что настоящие ученые люди внеморальные, поскольку их настоящее при- звание есть наблюдение и оценка фактов. Все остальное, вне круга интересующих их фактов, абсолютно им безразлично, если это не затрагивает их непосредственно. Он ведь тогда ни разу не обсуждал со мной вопрос о нравственной стороне дела. И не спрашивал, есть ли у меня душа, не задумывался о том, можно ли считать человеком моего неродившегося сына. Была ли у него душа? Если нет, то почему? Он ведь -- мой неродившийся сынок -- был вполне жизнеспособный мальчишка. А если была у него душа, то не является ли он сам, Игорь Зеленский, в прямом смысле соучастником -- исполнителем убийства? Мне ведь ничто не мешает заявить, что умерший брат Игоря был только количественно больше моего неродившегося сына! В конце концов, если рассуждать строго логически, моя дочь Майка должна испытывать к Игорю, убившему ее неродившегося брата, те же чувства, что он испытывает ко мне. С той разницей в мою пользу, что Игорь убил ее брата своими руками, а я до Жени Зеленского и пальцем не дотронулся. Он сам умер, он этого захотел, он считал свою смерть справедливой платой за предатель- ство. И поведение свое считал предательством, хотя в те времена никому и в голову не пришло бы называть таким словом его действия. Но Майка, к счастью, слыхом не слыхала о братьях Зеленских, и об отце их она тоже ничего не знает. Да и о своем отце она знает почти так же мало, как знал обо мне Игорь Зеленский, пока однажды не ворвался в мою палату с выпученными глазами и заорал с порога: Ч- Слушай, это правда, что ты раньше работал в МГБ? Что ты тот самый полковник Хваткин?! Я никогда без нужды не хвастаюсь своей бывшей службой. Но и тайны сокровенной из этого не делаю. Хотя с баламутных хрущевских времен приходится говорить об этом избирательно: многие радостно начавшиеся знакомства и дружбы бесследно иссякли, стоило мне упомянуть о своей прошлой боевой карьере. И реакция Игоря мне не показалась неожиданной, поскольку я-то хорошо знал, чей он сын и чей он брат. Я просто надеялся, что он по молодости не слыхал моей фамилии, и смутные воспоминания о временах ареста его отца и драматической смерти брата никак не свяжутся с моей личностью. Да вот не получилось так, к сожалению. Он, видимо, сильно хвастался своим успехом со мной, и нашлись в его кругах люди с более долгой и цепкой памятью. Поэтому я сказал осторожно: -- Да, после войны я несколько лет работал в органах. Но вряд ли я -- лтот самый полковник Хваткин", много чести... Он задыхался, сопел, слова вскипали у него на языке и непроизнесенные лопались, вырываясь изо рта невнятным бешеным бормотанием: -- Много чести?.. А мой отец?!. А мой брат?!. Ты убийца... палач!.. -Игорь, поверь мне, это недоразумение! До нашей встречи я никогда твоей фамилии не слыхал! -- Не ври! Слыхал! Нашу фамилию слышали все! Потому ты и арестовал моего отца, именно потому, что все слышали! Ты был заместителем у Рюмина. У палача Рюмина ты был подручным! -- Игорь, ты глупости говоришь! Я был оперуполномоченным, а Рюмин возглавлял другое управление, пока не стал заместителем министра. От него до меня дистанция была много больше, чем от министра здравоохранения до тебя. Ты нешто отвечаешь за действия и безобразия твоего министра? -- При чем здесь министр? -- завизжал Игорь. -Что ты блудословишь? Ты последним из вашей проклятой шараги разговаривал с моим братом!.. Перед его смертью!.. Ты, ты, гадина, убил его... -- Игорек, я не могу на тебя сердиться -- ты спас мне жизнь... -- Да, да, да! Будь я проклят -- я спас жизнь тюремщику и убийце! " -- Слушай, Игорь, всему есть предел. Ты сейчас в невменяемом состоянии и несешь какой-то бред! Если бы не наши отно- шения... -- Это верно -- если бы не наши отношения! Я, к сожалению, не могу убить, я не умею... Но ты сам убил себя в своем будущем... Ты сожрал своего младенца... Ты замкнул в своей прорве собственное будущее... Пройдет время, ты снова будешь сидеть вот на этом стуле и умолять о спасении... И я, если смогу, спасу тебя снова... Чтобы ты снова и снова пожирал свое будущее... Чтобы ты пожирал свой помет, пока не исчезнете вы все, проклятые палачи, во веки веков... И ты все равно будешь помнить моего брата, мальчишку, который за минутную слабость заплатил собственной жизнью... Слышишь, палач, -- своей жизнью, своей!.. А не чужой... Он зарыдал, забился в истерике, набежали сестры с каплями и таблетками, с трудом уволокли его. А я в тот же день выписался из клиники. Черт его знает: говорит, что не может убить, не умеет, а тут и уметь-то нечего -- ширнул из шприца воздух в вену или кроху цианистого калия сыпанул в микстуру -- и большой привет! Нет, у нас медицина бесплатная, я на такую плату не согласен, и вообще хватит занимать в клинике нужную кому-то койку, пора и честь знать, надо отправляться домой. Не к Верке, а к себе -- домой. Потому что от всех этих иммунных мутаций она мне совсем опротивела, особенно своим вечно молящим выражением лица -- лвозврати мне сыночка". Не могу! Не хочу! Не буду! Надоели вы мне все невыносимо. Позвонил ей по телефону и сказал: -- Не ищи меня никогда и нигде! Я умер... -- и бросил трубку. И Зеленскому тоже позвонил, попросил спокойно выслушать: -- Твои обвинения вздорны настолько, что ты сам легко можешь убедиться в этом. Напиши официальный запрос в компетентные органы -- что ты, мол, вскрыл недобитого бериевца-рю- минца и требуешь провести проверку совершенных им злодеяний. И ты убедишься, что я никакого отношения... -- Пропади ты пропадом! -- крикнул он и бросил трубку. Я не сомневался, что он и без моего совета напишет такое заявление. И не сомневался в его результатах: во-первых, процесс десталинизации, дебериезации, деГэБэзации уже прекратился, а во-вторых, именно по делу Зеленского никаких письменных следов не осталось. Профессором Зеленским я не занимался. Я его, собственно говоря, и в глаза не видел. Я беседовал с его сыном, Женей Зеленским. студентом третьего курса медицинского института. Это было недели за две три до смерти Великого Пахана, то есть за месяц до прекращения дела врачей. По всей стране уже во всю мощь бушевала всенародная кампания осуждения злодеяний врачей-евреев и русских предателей, подкупленных джойнт-сионистским золотом. К нам обратился за советом замдиректора мединститута по режиму: в их стенах продолжает учебу сын изменника, преступника-отравителя бывшего профессора Зеленского, ныне арестованного и изобличенного органами госбезопасности. Так вот, этот молодой гаденыш в ответ на предложение комитета комсомола выступить на общем собрании и гневно осудить преступления своего отца -- категорически отказался. Что, мол, с ним делать, со змеенышем этаким? Женю Зеленского вызвали на Лубянку, и уж не знаю почему, но говорить с ним Рюмин поручил мне. Тоже важная птица сыскалась! Он сидел передо мной на краешке стула и трясся от страха. Он не знал, куда деть руки, и все время охорашивал свой и без того прекрасный зачес. Он был красивый парень -- очень похожий на молодого Есенина: ярко-синие глаза, копна золотых волос, ровный прямой нос и трясущиеся вялые губы слабого человека. Девки-медички, наверное, от одного взгляда на него кончали. Я торопился куда-то, не было времени разводить с этим сопляком цирлих-манирлих. -- Мне сообщили, что вы горячо и полностью одобряете преступную деятельность своего отца? -- быстро спросил я. -Почему?.. Я ничего не говорил... -- Вы ведь медик? -- Да, я учусь в мединституте... Значит, вы не могли не догадываться, что ваш отец в течение многих лет сознательно убивал лучших людей нашего народа? -- Что вы говорите, товарищ полковник! -- лГражданин полковник", -- поправил я его. ЧЧ Гражданин полковник, мой отец ~ старый врач, участник четырех войн... Он всю свою жизнь посвятил медицине, спасению и лечению людей, он и меня с малолетства приучал к мысли, что нет выше и прекраснее профессии... Как же?.. Я помолчал немного и скорбно сказал: Ч- С вами, Зеленский, по-моему, все ясно... Недалеко яблочко укатилось от яблони. Жаль только вашу мать и мелкого братишку... Он ведь, кажется, совсем у вас малолетний? -- Да, Игорьку пять лет, он поздний ребенок, очень слабенький... -- Вот-вот. Честно говоря, я нарушаю свой профессиональный долг, допрашивая вас таким образом. Вы уже взрослый человек, и место вам -- в камере, рядом с отцом. Судя по тому, что я слышу... Но ваше счастье в том, что вы практически ничего еще не успели сделать, а органы госбезопасности видят свою цель не только в мести и каре врагам, но и в поспитании тех, кто не докатился до последнего предела.