Щель обетованья

Работа кончилась, слава Богу, раньше, встретились в Яффо. Ну куда еще? Гроссмейстер не баловал разнообразием дебютов. Пообедали. Несла что-то житейское. Про конфликты в театре. Приглашала на премьеру. Не могу, говорю, семейное мероприятие. Странные отношения. Ничего общего, и такие конфузы жуткие, а поди ж ты, прилепилась. Да и меня ужасно тянет. Озорством влюбленности. Увы, так быстро испарившимся. Сказал, что на два дня уезжаю. С приятелем. "Хорошо тебе", позавидовала. Еще Д. вдруг позвонила, напрашивалась, и голос ее - чудеса! всколыхнул, как ленточку у орангутанга, но в струну не натянул, не сыграть. Супруга чует что-то неладное. Объясняю неполадками. И вправду, нишбар ли азайн*. В день третий с утра поехали в горы. За Рамле, у старой дороги на Латрун, есть миндалевая роща. Будто бледно-розовый дым висит над склоном в раме вспаханных полос чернозема. Отцветает миндаль. Розовые цветки и черные, мохнатые орехи. Шов с язычком. Ни дать ни взять - пизда черная. Над нами хрупкое солнце. Холодно. Весна в Иудее. Поднимаемся к тамплиерам. Вокруг камни дырявые, похожие на черепа. Декламирую свое старое: "мы поднимаемся в дурмане медуниц по козьим тропам в келью паладина, сад черепов, фиалки из глазниц, как рой птенцов дивятся на руины..." Останавливаемся, обнимает меня, целует. И вдруг такая тошнота подступила от этой декламации, от стихов этих отвратительных, какие-то дурманы медуниц °баные, - хоть два пальца в горло вставляй извергнуть рвотные "руины", мерзкую слизь изжеванных рифм... И ее поцелуй погрузился в это дерьмо, как в сургуч, припечатал, ох!.. Свернул с тропы и сел на камень у оливы. Ствол - будто несколько деревьев в канат скрутили. Корни похожи на корявые пальцы старика, изломанные артритом. Она моего состояния не заметила. Стала фотографировать. Между тем отлегло под оливами. Продолжили подъем. И вдруг - малиновый звон. Латрунский колокол в синее небо молитву пролил. Стояли, слушали. А вот и келья. Тут был КП Арабского Легиона. Траншеи вокруг заросшие. Трава шумит. Ветер сильный, аж посвистывает в бойнице. Растолстела. Пока распахнешь всю эту фортификацию. Опять же интифада* вокруг... "Не болит?" - ехидно. "Не болит, - пыхчу, - не болит." Пистолет на каменном подоконнике. Остроносый профиль, вырезанный светом из узкого окна, вызывающе вздернут. И зад крутится, как на вертеле. Бусурмане в соседнем овраге трясут оливы, а толстые их бабищи сидят на белых коврах и перебирают маслины, что-то веселое напевают. Потом в монастырском дворе посидели, перекусили. И дальше, в Ерушалаим. Захотела на новое здание Верховного суда посмотреть. А здание Страшного, говорю, осмотреть не желаете? Всему, говорит, свое время. Прошлись суровыми анфиладами. Посидели в саду, японском, с ручейками да камушками. На зеленой лужайке, залитой солнцем, прямо против Кнессета, старушенции китайской гимнастикой занимались. Грибной дождь накрапывал. Потом зашли на выставку фресок из Помпеи. Орнамент хрупкий. Сразу видно, что прогнило все. На обратном пути мелькнула мысль об отеле, но решил не корячиться. На следующий день лил дождь. Тебе захотелось в Капернаум. Поехали. Пока из пробок выбрались, пока до привала за Афулой доехали - почти час дня. И дождь. Мало, говорю, времени. Лучше завалимся куда-нибудь? На стоянке посоветовали в Бейт Кешет, рядом, за Фаворской горой. Хорошо бы на гору подняться, да побоялся, что старичок "Форд" не потянет. Он и так у нас герой. На заправке какой-то старый осел, паркуя за мной, чуть не раздавил мне ноги, еле успел выскочить, а он, эдак медленно, сонно, на тяжелом "Аплюзе" въехал мне в многострадальный бампер. Некогда было пререкаться, да и следов оставлять не хотелось - содрал я с него сто шекелей (больше, скряга, не дал, хоть убей), и дунули мы в Кешет. Фавор был над нами, сосок собора на вершине лизала туча. Юная зелень лужаек. Кибуцники оглядываются на нас, поспешая в столовую. А мы влезли в номер и занялись, наконец, делом. Я был в ударе, временами даже трогал за живое, так что тебе изменяла столь ценимая мною сдержанность. Ценимая именно за эти редкие, но ужасные измены. Хлынул настоящий ливень. Ты читала рукопись, хвалила, даже восхищалась местами. "А почему мое любимое не включил: ты теперь за тридевять земель, я лег в дрейф, вернее сел на мель, жаль страна моя не широка, один пруд, один гора, адын река..?" Пожал плечами. Когда поплыли обратно, цвет мокрого асфальта сливался с цветом неба, так что казалось - мы действительно плывем, поднимаясь вверх, утопая в свинцовой, переливающейся бездне. "Смотри!" Обернулся - над горой Преображения стоял двойной нимб радуги. Никогда такого не видел. Ездил с Володей и Рут в Ерушалаим, на постмодернистскую тусовочку в змеином питомнике. Вонь страшная. Периодически, изменившимся лицом бежал. Во двор, в пьянящий иерусалимский холод, в дождь. Собралась дюжина избранных. Женя, сторож питомника, добродушный бородач, демонстрировал свое царство: играл с лемурами, тетешкался со "злой енотихой Катькой", дразнил крокодилов, бросал колбасу пираниям и гвоздь программы - вытаскивал из клетки кобру, упиваясь дружным ужасом постмодернистов. Это были его последние дни в питомнике - деньги на него, доктора зоологии и завзятого змеелова, у еврейского государства кончились. Постмодернисты лежали на коврике посреди террария-вивария причудливым клубком и потягивали винцо. Ротенберг делал зарисовки. Дана была в смелых обтягивающих черных рейтузах, Некод - в мышиного цвета шляпе-горшке, а ля художник. Володя читал свой трактат о Змие, все читали что-то посвященное змеям. Позднее явился Генделев в тройке, с молоденькой девицей. Перекошен. Говорит, как покойный Папанов, полу-ртом. В склепе Авраама в Хевроне врач Барух Гольдштейн расстрелял басурман, увлекшихся молитвой. Сам погиб. Совершил то, о чем грезилось горячечными от ненависти ночами. Надеюсь, что этот герой - не последний. Тогда народ еще жив, тогда мы еще повоюем. Народ жив геройством, а не расчетом. Спираль террора пошла на новый виток. Вниз, к гражданской войне. Становление каждой нации проходит через эпоху гражданских войн. Если левую сволочь не обезвредить, накрыться Третьему Храму большой арабской кусищей. (Кус - "щель" по-арабски.) По ТВ - интервью с Моравиа. Загорелый, седой старик в белом пиджаке и голубой рубашке, с шарфиком на шее, сидит спиной к морю и скалам Капри, виден заборчик у обрыва, край стола, трость в руках что-то вытанцовывает. Поток сознания о болезни и писательстве ("Камю и Сартр написали похожие книги, но на десять лет позже, просто потому, что я десять лет болел и не ходил в школу"), об Италии, о тяге к самоубийству в юности, о Прусте, о фашизме, о сексе, о немцах, которых тянет в Италию, о Дюрере, об экспрессионистах, как истинных выразителях немецкого духа, о Петрарке, который писал, что любовь всегда пытается оседлать коня смерти, о стихотворении Ницше, которое он взял эпиграфом к своей книге "Отчаяние", о том, что глубина наслаждения несравнима с глубиной страданий, которая только вечностью утоляется, что Малера это стихотворение вдохновило на симфонию, он говорил ровным голосом, как о давно знакомых вещах в доме, или друзьях и делах, знакомых нам обоим, и мне казалось, что это мы с ним сидим за столиком кафе, высоко над морем, на Капри, красотища кругом, ветер шевелит его седые волосы, трость приплясывает, и это мне он объясняет: "...смысл наверное в том (о своем романе "Отчаяние"), что самоубийства быть не должно, что нужно жить в отчаянии, более того, отчаяние и есть смысл и даже наслаждение нашего существования..." 1.3. Пока пули Гольдштейна тяжело ранили peace process. Авось сдохнет, падло. Сегодня А. захотела чтоб мы "где-нибудь посидели". Но я увильнул. "Поменялись ролями", - улыбнулась чуть горько. В общем-то жалко ее почему-то. Похожа на мышку. А я люблю белочек. С супругой мужественно выполняю свой долг. 10.3. Лондон. Завлекла меня в забегаловку с пиццами и прочей ерундой. Хозяева смахивали на марокканцев. Успокаивала меня, что, мол, итальянцы. Но я был сильно обеспокоен: посреди полюбившегося града, в музейной белокаменной тверди величайшей из последних империй встретить этих юрких, курчавых, нагловатых. Да еще выложить за такое удовольствие 10 фунтов вместо рассчитанных пяти - явная прореха в бюджете. Тут струна и лопнула. Я разъярился. Было сказано все, что иногда сказать надо, и чего не надо говорить никогда и ни при каких. Атмосфера праздника была бесповоротно отравлена. В то утро мы гуляли в Рейнджер Парке, я искал твой мостик, нашел какой-то, ивой завешанный. Было морозно и солнечно. Потом вышли на Бейкер-стрит, еще пустую (как субботняя тель-авивская), и тут супруга вспомнила, что надо бы зайти в "Макс-и-Спенсер", отовариться: подарки и прочее. Все прочее вылилось в оргию покупок на два часа. Когда пришло время расплачиваться, выяснилось, что "Визу" они не принимают (Господь не захотел моего разорения). Мы перешли на другую сторону, в "Си-анд-Ди". Там было дешевле, но я уже устал от этой суеты примерок. С усталостью пришла злость на ненавистную беготню по магазинам, непредвиденные расходы, пришла и легла на дно. А вечером эта забегаловка с марокканцами. Ну вот и... Проснулся ночью в 2.45. Вспомнил свое юношеское "Я жил лишь славой и войной. /Поля несбывшихся сражений!/ Лишь цепью мелких поражений/ отмечен был мой путь земной." Стал думать о компромиссе, о том, что он вроде бы жизненно необходим, но как глобально, судьбоносно губителен! Вот я, вс° ведь живу уступая. И, уступая, отступаю все дальше, все глубже в гущу пошлости, отдаваясь собственной посредственности. Вот уж и совсем буржуа, почти благополучный: жену в Лондон повез выгулять. А книг совсем не читаю, на картины в великих их галереях смотрю, как птица, и корма не вижу. Так, думаю ночью в Хамстиде, и народ. Ему благополучие подавай. Но у благополучных не бывает истории. Только слава или горе история. Славы нам, с нашим миролюбием, не видать, а вот горем, глядишь, и вновь бытие свое пакостное искупим. 20.3.94 Гуляли по вечернему субботнему Лондону. Сохо, Чайна-Таун. Жена балдела от магазинчиков, ресторанчиков, толпы, от омерзительного колорита крысиной возни в помойке, а я, брезгливо обходя блевотину на тротуаре, битые бутылки, рухнувших пьяниц, покорно тащился за ней. А ночью - кошмарный сон: А. призналась мне, когда я вернулся, что отдалась Г-ну. О, это было отвратительно! Вспомнив сон, я рассмеялся. Жена сказала:"Я знаю, чего ты смеешься." Ее самоуверенность меня разозлила. Чуть было не сказал: "Спорим, что нет?!" Задумал пьесу. Пирр, царь Эпира. Неугомонный воитель. Это не могло быть только тщеславием - слишком много риска, в тех войнах полководец не мог избежать участия в битве. И погиб от камня, брошенного с крыши дома, при штурме какого-то занюханного городка. Спор с Кинеем. Когда Киней говорит ему, ну хорошо, завоюешь весь мир, а дальше что? А дальше, говорит Пирр, мы будем проводить время в веселых пирах, за мудрой беседой и чашей доброго вина. А Киней ему: "Что же, о царь, мешает нам это делать сейчас?" Да, что мешает? Пир сладок, как награда за победу в войне. Просто пировать, тряся мошной - гниль. Или истерия. Истерия бесславия. Война, если она не выбор воли, есть наказание за праздность и лень. Мир, купленный ценой компромисса, есть самоунижение, самоуничтожение. Любите войну. Любите, любите войну вот правда Пирра! Нам только в битвах выпадает жребий. Наша доля тягаться с судьбой, а награда - хмель победы и сияние славы. Благополучие мира не только временно, оно мертвяще скучно и особо отвратительно своим самодовольством, упоением якобы мудростью. А мудрость в героизме. В миролюбии же - только шкурничество, малодушие, или предсмертная примиренность с судьбой. Так должен был бы ответить Пирр. Если бы он больше любил рассуждать, чем сражаться... Завоеванное дурманит победой, дареное - любовью, ворованное - похотью, от купленного же - потом трусоватого трудяги нес°т. - Ой! - кричит жена. - Посмотри, белка! Из кухни есть дверца в ухоженный садик, там белки шныряют и коты нежатся на скамейках. Хотел зайти к Китсу в последний день, рядом, через улицу, но - говорят, не откладывай напоследок - пошел сильный дождь, и я отступил. Простой домик, вроде дачи, спрятанный за деревьями. Напомнил домик Надсона в Ялте. 23.3 Позавчера вернулись из Лондона. Впечатления пошло-туристские, никаких поэтических. Только сильная ссора посреди путешествия (от усталости, скаредности, раздражения за "туризм") вдруг пробудила ночное вдохновение злобы. Если нет вдохновенья, рождается стих возмущением, Ювенал, кажется. Под утро снилась борьба с водой, я долго и нудно куда-то плыл... Вспомнил лондонский сон: я возвращаюсь, и А., совершенно этим якобы удрученная, рассказывает мне, что пришлось отдаться - замучил приставаниями - мерзкому Г-ну. Это ты меня тогда травмировала, рассказав, как решила уступить домогательствам того поца, что проходу тебе не давал в школе и нас выслеживал, как поехала с ним в отель, но он якобы не смог от волнения, помню, что это меня разозлило, будто мне важно, смог он или не смог, а не то, что ты, с таким... А может ты про свое чувство омерзения и тягу к блевотине сочинила, может не так уж он был плох в деле? Почему-то ужасно было обидно. Что это просто выклянчить можно. Ладно еще, если женщина достается, как Ларошфуко стебался, не самому достойному, а самому предприимчивому, а тут получается, что самому занудному. Да, парки в Лондоне хороши. И цветет все, яблони, вишни. Англичане по случаю весеннего солнышка полуголые бегают, плюс восемь-десять, а я в лыжной шапочке, холодина. Взрослые дяди пускают кораблики, яхты с дистанционным управлением в пруду перед Кенсингтонским дворцом. Суетился с машиной, оплачивал счета, письма от тебя нет, но есть от Миши. Жалуется на болезнь. Учит композиции, пишет, что "ты выглядишь прекрасно" - слишком сильный жест, что чересчур много сарказма вообще, советует писать тексты о героизме - увлекло. Взял Плутарха, о Пирре почитать, и, листая, наткнулся на описание прогулки Ганнибала с его победителем, Скипионом Африканским, они, гуляючи, судили-рядили, кто первый полководец, ну совсем как поэты. Сошлись на Александре. Пирр - на втором месте. В Лондоне вернулась молодая похоть, а дома все опять куда-то исчезло, А. на уме, маюсь, хочу позвонить, но никак не решусь. Сейчас позвонил (9 утра), спала после спектакля. Голос сонный. Разговор ни о чем, так, как дела, но голос.., будто опять влюблен. Вчера вечером смотрел "Воспоминания о поместье Хауэрд" Джеймса Эйворна, добрая старая Англия, из добротных романов Форстера, добротных, как хорошие английские костюмы (с хуем навыпуск у Маппельфорпа), и захотелось написать такой же, про нашу встречу на пляже в Юрмале, и что из этого потом, через 25 лет вышло... В Гайд-парке, в галерее "Серпантин" была выставка швейцарца (еврея?) Маркуса Райтца, случайно забрели и не пожалели. Вроде авангард пустопорожний, а вот поди ж ты - изобретательно, издевательски изящно! Да и что такое искусство, если не изобретательность? Статья Каганской в "Окнах", "Жертвоприношение Баруха". Прям космогония. Нашим уездным комсомольцам невдомек, они ее даже не переводят. "Вернул историю в мистерию." Собственно и "возвращать" не надо, история и есть мистерия, или ее просто нет. И что дурманит: волшебство поступка. Страшного, бесповоротного. Не чудом жива вера, а подвигом, жертвой. (У рыцарей-паломников последний аргумент правоты - право на поединок.) "Нас в трусов превращает мысль." Нет. Мысль только оправдывает трусость. А в трусов нас превращает неверие, сомнение. Не уверен, не убивай. Но мне, мне как примирить, как увязать свою болезненную влюбленность в волю творящую, с тотальным неприятием веры, какой бы то ни было, во что бы то ни было?! Ведь если лелеять сомнение - откуда возьмется воля? 13.4. Взорвали еще один автобус. А этим весельчакам хоть бы хны. Министры крутят заезженные пластинки: мол, и при Ликуде такое бывало (стало быть, кошерно*), мол, будем воевать с террористами до конца (ад хурма), а главное "мы продолжим процесс несмотря ни на что". Народ взял на абордаж все пивные и рестораны - независимость празднует. Терезинштадт веселится после очередной акции. Пора сматываться. Вот только куда? Бороться? С кем? Со своим же народом? Да чем только его не пробовали. А он все тот же. 17.4. Читаю дневник Дали. Задиристое стремление к эпатажу всей этой компашки ниспровергателей (помню их совместный с Бунюэлем фильм, который мы видели на выставке "Молодой Дали" в Лондоне, где муравьи копошились в ранах) раздражает своим мальчишеством. Там, где Ницше кожу на себе рвал, они только язык высовывают. И эта тяга к коммунизму. (Жаль Рябой до них не добрался, не дал им своих подвалов понюхать.) Раздражают кокетливые игрища в "вызов обществу" с тайной претензией на роль властителя его дум, с соответствующим социальным статусом, разумеется. Дали аж волосья от своих усов продавал, то есть врал, что от усов, просто щетину какую-то. "Битлз" за 50 тыс. долларов такую щетину всучил, любил бунтарь денежки, не велик грех, конечно, но зачем же стулья ломать? И сюрреализм его мне не нравится. Вымученные иллюстрации к Фрейду. Хотя рисовальщик был феноменальный. Сюрреализм вообще - тупик. Художник любит о спасении души порадеть. Уж очень хочется быть и жрецом и магом одновременно, желательно с ритуальной дефлорацией девственниц. Он жаждет творить миры, подвластные его воле, верит в свою божественность, в свое величие. Ну да, а заодно и в величие человека. Ведь если признать, что "каждый человек - поэт", как сказал Шлегель, то поэт-профессионал получает над обычными людьми преимущество ("я такой же, как и все, только лучше"), а стало быть и власть. Ловко? Посмотришь на тусовочки поэтические - чем тебе не собрания тайных сект, с поэтами-гуру и восторженными девицами, "обожающими поэзию", поэты дерутся в клочья - победителя ждет гарем. Демократия - право сильных на власть, вместо прав наследственно-родовых, по крови, или духовных, по святости. Грубо, но честно. Честно, но грубо... Однако и оголтелый аристократизм, презирая слишком человеческое, становится каким-то одномерным, неинтересным, на жестокость спасительную все напирает, а в жестокости больше истерии, чем силы, особенно у этих скучающих проповедников деструктивности... Куда делся героический энтузиазм юной буржуазии? Пафос трудолюбия, познания, преобразования, интеллектуальной прямоты, свободы, презрения к иллюзиям, страсть к походам, открытиям, свершениям? Кругом усталость, сибаритство, интеллектуальная лень, бегство в примитивную мистику или разгул фиглярства. Жди новых варваров, вооруженных дикими мифами. А нам и ждать не надо, вон они, уже пришли, стучат в ворот'а. 25.4 В четверг встретились с А., на нашем обычном. - Может, пойдем куда-нибудь? - завожу неуверенно. - А куда? - так же неуверенно. - Ты в Музей хотела? Можно в Музей. - В Музей? - без энтузиазма. Я усмехнулся. С этим музеем... - У тебя когда репетиция? - В четыре. - Может, это, как в доброе старое время? - хмыкаю от неловкости. - Ну давай, - неожиданно, хоть и не очень твердо. - Ладно. Так в час у входа? - Хорошо. По дороге опять дрейфил, но почему-то был уверен, что так или иначе на этот раз выйдет. Кондиционер в номере грохотал, как танк. Не спеша разделись, приняли душ. На ней осталась длинная майка. Сел рядом, целую-обнимаю. Как всегда недвижна, руки над головой - сдается. Взял ее руку и положил к себе на шею, мол, обними. Рука легла на плечо, расслабленно. Сразу воспрянул. Но под майкой оказались трусы, непредусмотрительно. Пока снимал, опять ушло-уползло, легло на ступени. И все время страх-досада, что не выйдет. Тыр-пыр, никак. Разозлился. Лег рядом и так же руки над головой - сдаюсь. Положила мне голову на плечо. На этот раз без прически, просто короткие мягкие волосы. Механизм оживился. Поспешил внедриться, carpe diem, ну, а там уж - все путем. Раскочегарилась. Я торможу, приостанавливаю, по дальневосточной методе, мне спешить некуда. Но ей не до ухищрений, требовательно взяла обоими руками за задницу и давай заталкивать, и сама вся навстречу натягивается, бежит, все быстрей, все злее. Ну, не выдержал, сорвался. Не знаю, успела ли. Навряд. Но все же некоторое удовлетворение получилось. И ей, кажись, полегчало. Началась болтовня о театральных интригах, кто ее там донимает, потом о гастролях. Потом вдруг иссякла. Полежали немного молча, обнявшись. - Странно, - говорю. - Чо? - Все время о тебе думаю, мечтаю, а как встречаемся... стена... - Так и помрем, - ухмыльнулась. - От-чуж-денные, - припечатал я, и заржал в легкой истерике. 5.5. По TV была передача о Гитлере. Он сказал немцам: либо вы станете героями, либо погибнете. То есть, если вы не станете героями, то мне наплевать, что вы погибнете. А ведь и я так думаю. Не попал ли я в дурную компанию? И весь этот бред о героях - распоясавшийся инфантилизм? (Дали писал о "катастрофической доблести" и "неотразимой порочности". И не стеснялся того, что "в сущности он /Гитлер/ задумал осуществить одну из тех немотивированных, бессмысленных акций, которые так высоко котировались в нашей группе".) Помню, дядя С°ма рассказывал про гетто, как ему там справляли бар-мицву, что жизнь была почти нормальной: женились, детей рожали, работали, торговали. О политике говорили мало, больше насчет купить-продать. Ну, иногда были акции. Коммунистов и сионистов не любили, считали, что все из-за них, из-за их связей с партизанами, экстремизма, детских игр в подполье. Отец бил его за то, что водился с подпольщиками. Потом их укрытие, где они учились стрелять из огромного нагана без патронов, кто-то выдал. С двумя друзьями бежал в лес, к партизанам. Он один выжил. Родителей больше не видел. Все мечтал об Израиле... Был сегодня на собрании в "Волчьем логове". На лестнице встретил Эвика. Сбегая по ступенькам, кивнул рассеянно, потом вроде задержался, захотел что-то сказать? Но побежал дальше. Как-то у него шея укоротилась. Большой человек стал - делопроизводитель всего Ликуда, правая рука Биби. В маленьком зальчике человек на сорок пахло революционным потом. Народ был в основном из Тхии и Моледет, все наши кадры. Выступал Маца (Юлик дирижировал собранием), выступал как перед олим хадашим*, про сионизм заливал. Народ, давно уже собаку на этом сионизме съевший, зубы пообломавший в партийных интригах, пороги всех партий (кроме левых) пообивший, недоуменно переглядывался. Я тут же вышел. Заглянул в музей Эцеля*. Вот френч Жаботинского. Шашка Жаботинского. Бинокль Жаботинского. Компас Жаботинского. А странно, что еще не ходят анекдоты про Жаботинского. Петька говорит Жаботинскому: Владимир Евгеньевич, арабчата на том берегу пиво с раками едят! Да что ты, Петька, - говорит Жаботинский, это у них рожи такие. И про Бен-Гуриона нет. Бен-Гурион спрашивает Бялика, а что, товарищ Бялик, можно ли расстрелять тыщенку арабчат ради грядущей победы сионизма? Можно, отвечает. Ну, а сто тысяч арабчат можно расстрелять ради грядущей победы сионизма? Ну, товарищ Бен-Гурион, думаю, что сто тысяч... можно. Ну, а миллион, батенька, можно расстрелять ради грядущей победы сионизма?! Ну, товарищ Бен-Гурион, думаю, что миллион все-таки нельзя... Аа, вот тут-то мы, батенька, и поспорим! Нет анекдотов про Жаботинского, нет про Бен-Гуриона. А вот про Трумпельдора мне рассказывали, что у него правая рука не знала, что делает левая. (Однорукий был, для тех, кто не знает фольклора, потерял клешню на русско-японской.) Старые фотографии. Книги. А ведь недурственный русский литератор был, Владимир Евгеньевич, даже стишки лихо пописывал. Народ, слегка озлобленный, покидал пионерское собрание. Началась обычная кулуарная болтовня, номенклатурные сплетни в клубах дыма, особенно усердствовали в курении дамы. Обменивались новостями, договаривались о встрече, обсуждали политическую коньюнктуру, шансы "русских", как Рамон себя поведет, если победит, я говорю: в родную Аводу на белом коне вернется, другие утверждали, что наоборот, если проиграет, вернется, а если выиграет... Вышел Юлик. Миловидная бойкая дамочка тут же втянула его в интервью. Завидно стало. Потом обсудили успехи общих знакомых, шансы попасть на реальное место в списке, сетовали, что работа с олимами все равно не ведется, не научились ничему. "Не с кем разговаривать", сказал Юлик, видать, дела шли не шибко. Мы с Левой и Толиком отвалили навестить соратницу Юдит, тут рядом, на бульваре Бен-Цви. У нее сын единственный, поздний (ей уж под семьдесят?) умер внезапно в Индии. Путешествовал. То ли наркоты наглотался, то ли болезнь какая экзотическая свалила, я не уточнял. В квартире толпился народ. Много молодежи. Цфоним ("северяне", из "белых" кварталов). Красивый народ. Фотографии смотрели, из Индии. Разговоры о Гималаях, Андах, Сиэттле. Юдит держалась удивительно. Старая гвардия. У детей давно уже сиэтлы и гималаи в голове, а мы вместе со старичками все еще в сионизм играем. А любовь-то с молоденькой актрисой увяла... Вчера уломал ее, сам не знаю зачем, увидеться, посидели у "Дани". Море брызгается. Кальмаров покушали. Поболтали о театральных интригах. И вдруг пошли постлюбовные откровения, что всегда была равнодушна к сексу, как только мужик проявлял намерение, что-то в ней непоправимо ломалось, то есть она никогда не артачилась, поскольку все равно, но к мужику этому сразу наступало охлаждение, только тот любовник, последний, сделал ее женщиной, она от него совсем голову потеряла, да и сейчас еще.., и что я на него похож, она даже испугалась вначале... На прощание сказала, увернувшись от поцелуя: "Не грустите, юноша". 7.5. "Не грустите юноша"... А вот хочу и буду грустить... Интересно, что я не чувствую с ней разницы в возрасте. Копался в старых бумагах и нашел отрывок из твоего старого дневника. Мы тогда играли в такие игры, друг другу дневники читали и чужие письма. Будто готовились к сношениям эпистолярным способом. В последний раз он читал мне свой дневник в Кейсарии. Это было два года назад. Мы отмечали наш общий день рождения. Пили французское шампанское и ходили смотреть лошадей на ферму, где задумали брать уроки верховой езды. Потом эта идея потеряла свою актуальность за неимением времени и денег. Сейчас я вспоминаю, что мне нелегко было смириться с этим. Я думаю, что если бы он хотел этого, как я, то непременно бы нашел и то и другое. Тогда он читал мне о впечатлении, которое оказало на него мое красное белье. Я купила его во Франкфурте, летом, и полгода искала случая предстать перед его сиятельством. Наконец Хозяин, от которого я это дело прятала, чтоб не возбуждать чересчур, куда-то упер на несколько дней, а мы как раз должны были встретиться после работы. Я приканала во всей этой прелести на урок, и чувствовала себя, будто даю сеанс стриптиза,я была уверена, что ученики видят меня насквозь. Даже мел казался мне хуем, уж не знаю, как я отбарабанила в тот день. Но встретившись, мы пошли в кино. Он потащил меня в Синематеку, на "Битву за Алжир", и все шикал на меня, когда я норовила растегнуть ему брюки. Потом долго объяснял, чем наша битва за Палестину отличается от ихней за Алжир, да и поздно было, ему нужно было возвращаться. Когда мы шли к машине, пара старичков испуганно обернулась на нас. Я решила, что это оттого, что на мне красные чулки. Тогда он так и не узнал, что было под платьем. Он просто отвез меня домой, даже не свернул к нашей сторожке в пардесе. Видел Бог, как меня это взбесило. А теперь меня раздражает, что наши встречи превратились в постельные. Могла бы конечно и сказать, но ведь скучно все говорить. На то он и есть, чтобы самому все рюхать. Но он очень занят. И за меня "спокоен". К чему я вспоминаю то первое чтение? Тогда все было о нас, а теперь - о них. Будто не она, а я его жена, а он жалуется мне на какую-то другую женщину, которую болезненно ревнует, и это единственное, что его занимает. А я, как жена понимающая, должна помочь ему освободиться от этого наваждения. Дабы отвоевать пару нервных клеток на его члене. Но я слишком хорошо знаю, что ревность не оставляет места изменам. И вдруг в меня вселился бес. Скорее всего доконали хвастливые россказни об очередной подвернувшейся блондинке. Тут я, по мнению душеведа, поступила "психологически неоправданно". Не знаю зачем я ему выложила про этого поца. Как он вынудил меня выслушивать его объяснения, как у него сохнет во рту и потеют ладошки, как, сидя в его вымытой до блеска машине, я казнила себя за то, что позволила ему свое заточение и представляла, как он ведет меня в нумера и там все это омерзение срывается, потому что этот мудак, по причине "повышенной чувствительности", ничего не может. Но у него ничего не сорвалось и на обратном пути я едва не облевала ему всю машину. Через пару месяцев, когда ему вздумалось следить за мной, а я шла от школы к месту нашей встречи и шкурой чувствовала - что-то не то, ждала тебя на стоянке и вдруг заметила, что поц паркует невдалеке, заметив, что я его обнаружила, он удрал в супер, а я отошла к забору и там блеванула. Все, что тогда в машине не вышло. Пока я не уйду из этой школы - безобразие не прекратится. Я даже пригрозила пожаловаться его жене.Он видите ли уверен, что "нам было так хорошо", и вообще "нам не может быть плохо". Моя вечная беда в том, что я боюсь унизить, все пытаюсь что-то объяснить. Кому?! Зачем? Я как-то с Д. попробовал, дал свой дневничок почитать, сказала: "Ты знаешь, я влюбилась в твой дневник... Да... Только меня смутило то, как ты привязан к ней... ты даже сам себе не представляешь... И вот я не знаю, что я между вами тут делаю..." Это меня порадовало, но опытов я не возобновлял. Еще она сказала:"А ты не боишься такое в столе держать?" "У меня, - говорю, - жена не приучена рыться в моих бумагах." Посмотрела на меня как на идиота, и печально качнула головой: "Ну ты наивный человек." Она ведь не знала, что ты мне письма ее отсылала. "Вчера виделась с твоим Наумчиком. Твой отъезд его шибанул, он даже пригласил меня в "Пильц", интересовался, что ты пишешь, и вообще о тебе выспрашивал. Держал однако дистанцию, только глаза мерцали, как-то я бы даже сказала притягивающе. Пригласил через неделю в "Александр", поближе к хате. Как ты думаешь, выебет?" А ты ей ответила: "Непременно выебет." 19.5. Чтобы прийти к власти, нужно овладеть народной душой. С народом как с бабой, нужно его влюбить в себя. Нащупать чувствительные струны, слабости, страхи, детские мечты. Вот что делает человека вождем интуитивное проникновение в народную психологию. Нерв нужно нащупать. А там - только держись за него, да дергай в нужное время и с нужной силой, добыча в твоих руках. Вот левые нащупали: комплекс вины, до мазохизма, страх остаться без покровителя, и жажда "мира", чтобы оставили затравленного в покое. Ну да, и, конечно: будет мир - посыпятся денежки. 21.5. Ходил с А. на "Кику". Еще не призна°мся себе что все кончено. Альмадовар мне нравился, я вообще испанцев люблю. Их похоть смерти. Что ж, по-прежнему ярко, но уже пережимает, повторяется, эксплуатирует приемы. Все хотел ее обнять, да не решался. На уровне циничного флирта не удержать, изломы декаданса не для нее.