Щель обетованья

Поэтому в центре романа - Пилат и Ешу. Ешу - воитель, вставший на жизнь. Смертию смерть поправ. Христос. А Пилат приспособленец, трус, выбравший "кесарево" и предавший самого себя. А ведь он еще и гордецом был, Михаил Александрович (гордий, говорил Иосиф Виссарионович про какого-то родственника, не пожелавшего прощения попросить во спасение), "шпоры ему лизал!" в отчаянии восклицает он устами Мольера, лизал стало быть шпоры, и этот привкус металла на языке, привкус унижения, не давал покоя. Но бесстрашие верующего в свое бессмертие похоже на храбрость пьяницы, в нем нет муки выбора. Да и трезвые храбрецы есть от глупости, или от отчаяния. Такая храбрость скучна, примитивна, не интересна, сродни зверству. А вот когда трусливый свой великий выбор вершит между геройством и предательством, когда трусость обретает масштабы пилатовские, то есть измены самому себе, а геройство - масштабы мифа о спасении души, вот тогда рождается история, мифология, искусство, и дышит, как говорится, почва и судьба. Израильтяне любят себя утешать тем, что миролюбие, есть функция сытости. Верят, что если врагов "подкормить", то они подобреют. Навестили И., ему гнойный аппендикс вырезали. Лежит огромный, с кроличьей невинной улыбкой под усами. Ржать нельзя - швы разойдутся. Жена рассказала ему о Ксанкином муже (ну, этот, боксер тупой с перебитым носом, пояснил я), и как у них абсорбция в Америке шла трудно, пока он экзамен не сдал, "на что?" спросил И., а я и говорю: "на врача", так у него чуть швы не поехали. Мама ночью плохо себя чувствовала, аритмия. И все молчком, не жалуется. А я от страха и не суюсь, не спрашиваю... И вообще сдала. Высохла. Давным-давно нет от тебя писем. Клацаю только железной дверцей, а там пусто. Мужику 30-ти лет еврейские врачи хуй удлинили на 4 см. и утолщили в два раза (заголовок в газете на первой полосе, Василь Василич порадовался бы). Во, блин, до чего наука дошла. 19.4. Вчера ездили в Бейт-Джубрин, слушали ораторию "Илья- пророк" Мендельсона в пещере "северный колокол". Впечатляет до содрогания. Особенно когда хер взрывается всей мощью своей. (Вот напечатал "хер" вместо "хор", описочка фрейдистская. Музыка навеяла. Рождение трагедии из духа музыки.) А ведь я когда-то хоры терпеть не мог, немецкие эти игрища. Холмы Бейт Джубрина успокаивают: неподвижные облака над зелеными весенними холмами, бур°нки... Утром - передача о Ленине, Волкогонов, придворный историограф "демократического режима", гулял за казенный счет по парижским переулкам и женевским кафе, по следам вождя, и удивлялся, глядя на мирных обывателей, на сколько все-таки покойный был жесток, вот, изволите ли видеть (цитатка следует), проповедовал беспощадность к врагам. Кто ж интересно по мнению генерала образец политического деятеля? Уж не Шимон ли Перес? Давеча, например, предложил всенародно все Голаны "отдать", до мандатной границы. А Асад не берет, он хочет, что б до границ 67-ого года ушли, то есть выход к Тивериадскому "морю" получить хочет, ну, а Яэль Даян, дочурка генеральская, хрипатая ведьма, тут же заявляет, что подумаешь, разница-то в несколько сот метров, вот Табу правые отдали, так и мы можем иметь свою "Табу". Вот так, и никаких табу. А с Асадом они ошибаются, ох, ошибаются. Он вовсе не прагматик. И "джихад" за какие-то Голаны не продаст. Будет дуть на затухающие угли войны, хранить золотой огонек в холодной землянке. Арабы вообще не прагматики, и жизнь им не дорога. Ну, не так дорога, как евреям. Получается, что евреи трусы ( то есть боятся смерти) потому, что ничего вне жизни для них не существует. Даже если верят в Бога. Бог у них не "над жизнью". Не идеал. Он - сама Жизнь. Поезд идет в Освенцим. И даже трагедии здесь нет, потому что нет героизма, нет вызова судьбе. Только покорность, одетая в лохмотья лавочного расчета с шутовскими перьями святости. Святость нам чужда еще более, чем геройство. Мы мечтаем о высоких заборах и об охране с пулеметами. Народ мифа, стал народом расчета. Но история не просчитывается (вариантов поболе, чем в шахматах). Да и все их расчеты кончаются верой в дело мира. Уж лучше в Бога верить, чем в дело мира. А Он не зря загнал нас в этот тупик. Чтоб мы поняли, наконец, что обречены сражаться. Удивило меня непонимание Носовым розановского увлечения "мелким", "низменным", "незначительным", "никому не интересным", "эстетическим мещанством", как он все это определяет. А мне вот интересно, именно это и интересно. "Не "свержения Бога" жаждет Розанов, а свободы "воровства у Бога" ("воровство у Бога " - это замечательно!). 20.4. В Оклахоме однако жахнули! Вот тебе и права человека. Повторная газовая атака в токийском метро. Террор разгулялся. До атомного - рукой подать. Длинные стихи уже просто невозможно читать. Они должны быть коротки, как эпитафии. Наверное поэтому мне так нравятся Некрасов и Сатуновский. Перес предложил Асаду выход к Кинерету, а Бейлин вчера - контроль над Ливаном. Это он в разговоре с австрийским канцлером рассщедрился, канцлер ему пожаловался, что Сирия не чувствует, что она что-то выигрывает от мира с Израилем, ну и наш пудель, прекраснодушный Артемон, завилял хвостом (очко заиграло). С нами позволено все. Звоните. тел... Мы горячие и влажные, позвони. тел... Сос°м вдвоем! тел... MAGAZIN! 2.8 шекеля! Увлекательное чтение!! * Оле-хадаш разоривший Промстройбанк * Русская Мата-Хари и Гитлер-мазохист * Поленька. Роман с Достоевским. * Жванецкий в кругу "торгующих малышей" * Астрологический календарь на весь месяц Раздаем талантливых котят от "говорящей кошки", котята также приучены к присутствии в доме большого пса. Залман Пукин разыскивает выпускников Одесского мукомольного ин-та. --------------------------------------------------------П О Э З И Я! Елена Вайсман "МОЙ ГРУСТНЫЙ АНГЕЛ" 20 шек. Книга стихов - итог интенсивной жизни, наполненной душевной и физической болью --------------------------------------------------------21.4. Ездили в лес. Нашим узким мелкобуржуазным кружком. Привычно поругали правительство. Ф. рассказал о К., с которым в школе учился, что тот был лидером молодежной организации в Аводе, потом пошел к Флато-Шарону, потом продал квартиру и уехал в Южную Африку, в Бабутосвану, лечить зубы черным князькам, втерся в доверие и вместе с немцем-компаньоном, немец дал деньги, строил черножопым дороги, стадионы и жилые комплексы, потом рассорился с немцем, впутался в сомнительные алмазные дела в Сьера-Леоне и разорился, потом опять поднялся, катал израильскую армейскую верхушку в Южную Африку, в 88-ом что-то с Горбачевым варил и прочие басни. Остальное известно из газет: обвинение в шпионаже, семь лет отсидки, таинственное освобождение и новый коммерческий взлет в Москве, говорят американцам где-то по дороге на мозоль наступил, говорят сам Руцкой за него просил, когда вице-президентом здесь ошивался и ему гражданство предлагали за его еврейскую маму... День был хорош, не жарко, вроде русского лета. Открытка пришла от Вики, из Неаполя, с конгресса по женским делам. Вот и Василь Васильич считал, что индивидуальность рождается из непослушания природе (то бишь героизма!), что где есть мораль, там нет лица. О русских: "Русская история - история душевной болезни, она - летопись отчаянного самоумервщления." И что для русских "умереть - святее чем жить". Главное в Розанове - незавербованность. И будто отравлен какой-то обидой на жизнь. Потому что жизнь - завербованность. А завербовался - в капкан попал. И вот он мечется, таится, "крадет у Бога". Да, аморален. Мораль тоже завербованность, причем глупейшая, от катехизиса до кодекса строителей коммунизма. Аморализм зачастую - признак чистосердечия. Коржавин, обжегшийся на молоке теургических оргий и посему дующий в паруса банальности ("А.Ахматова и серебряный век"), подальше от "культа творчества", малюсенький, кругленький, в толстенных очках, как-то приходил к нам на студию, читал, благосклонно слушал, потом, возбужденные поэзией, пили у кого-то в котельной. Лет десять спустя, у Авивы (она держала тогда что-то вроде салона, плавно перешедшего в небезызвестный реховотский "русский клуб"), я было заговорил с ним об одном общем знакомом, чтоб продемонстрировать реховотским провинциалам из Молдавии и прибалтийских республик свои столичные литературные связи, но Алик Гольдман (кишиневская звезда КВН, полный, жизнерадостный, остроумный, не без литературных претензий, всегдашний тамада, конферансье и любимец публики, ныне покойный) отнял его у меня, усадил рядом с собой на диван и охватил безраздельным вниманием. Коржавин близоруко оглядывался, но, хлопнув пару рюмок и осознав себя гвоздем программы, стал вещать о том, что американцы идиоты, что нет у них ни культуры, ни интеллигенции, что большевики скоро их слопают (была середина 80-ых) и т.д. Публика удовлетворенно кивала, она любила, когда шпыняют Америку. Вспомнил, как Д. бормотала, свернувшись рядом: - Я голубей в детстве гоняла с мальчишками.., вот, когда голубя за шейку держишь рукой... голубок мой... Лет в 13-14, после мучительных поисков и почти молитвенных вопрошаний, я удостоился озарения-откровения: элексир бессмертия - творчество. Это было величайшее, радостнейшее событие в моей жизни. С этого момента творчество стало смыслом существования. Девизом стало самосовершенствование. Тогда же решил стать писателем. Потом находил близкие жизненные мотивы у Толстого (в "Исповеди"), у Бердяева. Но насчет художественного отношения к жизни, к своей, к практической - тут я застрял в неясных, но грозных частоколах врожденных и благоприобретенных запретов. Жил робко, неуверенно, осторожно, да что там - трусливо. И тем беспощаднее предъявлял к жизни внешней, чужой, исторической, "художественные" требования. С. адвокатишка, вернулся из отпуска, первая встреча на корте после перерыва. - Ну, эйх билита? - спрашиваю. /Как время провел?/ - Беседер. Ло испакти леагиа, одиу ли ше бен дод нифтар. Аса тиюль бе Эйн Геди, итъябеш... рак бен хамишим ве штаим, гевер хазак, гадол, ашир меод, эйзе хаим мешугаим у аса! Мехони°т, батим, рак ахшав бана баит хадаш, нашим, тиюлим лехуль. Аваль ло оса спорт. Аколь ая ло, аколь. Ве ине. /Нормально. Не успел вернуться, сообщили, что кузен умер. Был в турпоходе в Эйн Геди, обезвоживание... только пятьдесят два ему было, здоровый мужик, огромный, очень богатый, умел пожить, машины, дома, только что новый дом построил, женщины, поездки за границу. Но не занимался спортом. Все у него было, все. И вот на тебе./ 23.4. Сюжетом может быть только становление. Если жизнь - становление. А другой она просто не должна быть. И точка. Иначе, если жизнь - суетня, беготня по кругу, то все бесполезно, все бессмысленно, вс° - насмешка, издевательство, обида. Нет ни истории, ни искусства, ни Бога. Хотел по инерции дописать "ни любви", однако ж любовь-то как раз и остается. А если что и остается, то вечности жерлом пожрется... В самом этом яростном скрежете зубовном, предсмертном - вызов: нет, не пожрется, уйдет общей судьбы, да и что это за "судьба" такая, кто ее выдумал, кто определил, кто на нее обрек? Не согласные мы... От Ницше дух захватывает. Дерзило. Человек - призыв. Хочешь выжить стань богом. Как это ни страшно. (В романе Амоса Оза "Мой Микаэль" герой говорит: "Отец умер. Теперь я - отец.") Только вот казарменно-пророческий тон мешает. Розанов "ближе", домашнее. Словно кот с хвостом, со своей тенью играет, с отсветами, отголосками, эхом собственных мыслей. Лиричнее, поэтичнее, человечнее, да-да, человечнее. Вот о самом интересном, о том, как Розанов с Ницше чай на террасе пили, Носов и ни гу-гу. Если цель не задана, то жизнь бессмысленна и истории нет. Принять это невозможно, нестерпимо. Значит мы должны сами стать творцами истории, стать богами. Но что интересно: цель тяготит. Без нее беззаботно и радостно, будто удрал с уроков. Сады наркоманов. Название для авангардного сборника. Надо Володе продать. Тель-Авивский университет пригласил кардинала Люстижье, мать которого погибла в Освенциме, на семинар: "Катастрофа и "молчание" Бога". Раввинат встал на дыбы. В "Эрев хадаш" /телевизионный выпуск новостей "Новый вечер"/ выступил рав Лау, Главный раввин Израиля, казавшийся мне относительно либеральным, не без элементов "открытости", сказал, что ассимиляция столь же убийственна, как и геноцид, и что не этому выкресту давать нам уроки Катастрофы. То что слухи о мудрости нашего народа несколько преувеличены, это было и раньше ясно, но, хоть глупость - дар божий, не следует им злоупотреблять. Впрочем, оппонент, представитель Университета, ответил ему толково, и выразил свое (и мое) "потрясение" такой дикой позицией (сколько в ней беззастенчивого хамства по отношению к Люстижье лично!). Даже если согласиться, что "крещение" еврея тяжелый грех, измена, то, в конце концов - это личный акт, и сам по себе не имеет отношения к Катастрофе или к случаям насильственного крещения, имевшим место в христианской истории. А мнение католического теолога о "молчании" Бога очень интересно, тут бы, батенька, и поспорить. А то, что католик - еврей, придает этой дискуссии определенную пикантность, и славно! Да они просто струсили, раввины-то. Куда ни поверни, Катастрофа гвоздит их, и нет ей "объяснения", кроме нелепости и хаоса мира. Что значит Бог "закрыл глаза"? Или это, самое популярное поповское объяснение всем несчастьям, - наказание? (Нельзя тут Фрейда не вспомнить: "Все это настолько инфантильно, так далеко от действительности, что... больно даже подумать о том, что огромное большинство смертных никогда не будет способно подняться над таким пониманием жизни.") Вот Потопом Милосердный все человечество с планеты смахнул, за нечестивость разгневавшись, одного праведника Ноя (сам выбирал) на разживу оставил. Но мы, дети Ноя, лучше не стали. Да уже дети Адама на глазах Самого до смерти передрались, любимца божьего, Авеля, Каин финкой пырнул, да еще Господу огрызнулся на вежливый, почти застенчивый упрек: "Где брат твой Авель?" "Я, - говорит, - его сторожить не поставлен". Во. Дак чо ты гневаешься, дуродел великий? Себя и наказывай, а мы такие, какими Ты нас создал. Наказание... Это больше похоже на истерику бессильного гнева. Ну, давай, весь людской род на доработку пошли. Вот, скажут, Он и признал свою вину, и Сына своего в жертву людям принес, в знак Нового Завета. И что вышло? Реки крови и слез по-прежнему текут полноводно. В "новостях" Лау опять нападал на Люстижье, напирая на дурной педагогический пример вероотступничества: "если евреи последуют его примеру, скоро некому будет сказать "кадиш" (заупокойная молитва)." Чистая паранойя. Чтобы еврей в своем государстве боялся примера крещения сироты 14 лет, спасенного от нацистов в монастыре?! Это говорит о том, что иудаизм не возродился в национальном государстве, в нем не осталось и крупицы дерзости, уверенности в себе, жизненной силы. 24.4. Сегодня уже на работу. Дочитал Носова. Конечно он Розанова не "догоняет". Но кое-какие толковые мыслишки попадаются. Насчет Фрейда любопытно, пишет о его еврейской (?!) "враждебности художественному мышлению, основанному на "вытесненном". Якобы потому, что по Фрейду "вытесненное" должно оставаться вытесненным. Как-то мне, считающему, что еврей чужд эстетике, не с руки защищать Фрейда на этом фронте, однако ж из национальной солидарности должен отметить немалую искусность и убедительность Фрейда, как писателя. Что стоит, например, его сравнение Вечного города, где культурные слои лежат один на другом, с впечатлениями бессознательного, которые не могут исчезнуть. А потом Фрейд не за то, чтобы загнать психическую чернь в подвалы бессознательного, а за то, чтобы сублимировать ее энергию на создание Культуры! Фрейд, немецкий воспитанник, был адептом Культуры. Неужели верил, что человек, "осознав", а не "веря", сможет владеть собой и ситуацией? Веру хотел подменить психоанализом? Круто. Посмотрел еще раз "Рим" Феллини, давно у меня записан, а потом взял у Н. "Амаркорд". Мы снова с ним играть начали, ему врачи рекомендовали после инфаркта. Говорит про игру свою: дразнить медведя. Я это живо представил, смерть в виде медведя... Да, так Феллини. Род людской у него незатейлив и даже жутковат в неизбывной своей простоте. И никакой сублимации. "Хочу бабу!" - орет дядя-дебил, взобравшись на дерево. Да там все у него дебилы. Только в "Риме" он к ним со злостью и презрением, как к быдлу, а в "Амаркорде" - немного с грустью. Какой там психоанализ, один развеселый перд°ж стоит. 25.4. Надоело переживать за евреев. Такое же говно, как и все другие. Помню в институте заглянул Маркону в тетрадь по "приемникам", а там на последней странице написано: "Экзистенциализм. Узнать что такое." Мы сидели за одной партой. Он был такой раздражающе беззлобный, с большими голубыми глазами и длинными девичьими ресницами. Тесть зашел. В маечке и трусиках, жарко сегодня. Еврейская тоска в глазах. Вот тоже тип совершенно беззлобный. И этим довел свою жену до жестокой истерики, до истерики жестокости. - Ты читал вчерашний "Маарив"? Ты знаешь, там есть интересные статьи, я тебе принесу. Сядь, сядь, поговорим. Ты устал? Ты знаешь, там есть статья о Хацоре в Галилее. После войны за Независимость там осталось 400 семей арабов, остальные бежали, дома их взорвали и так дальше, а теперь они требуют возвращения. Там еще статья араба, сына муфтия /старосты/ этой деревни, там теперь мошав /сельхозкооператив/. А я вот боюсь возвращаться в те места, мог бы но... Не знаю... В нашей деревне жило несколько десятков семей русских, поляков, татар, несколько сот литовцев и три тысячи евреев. Все остались, а евреев больше нет, всех уничтожили. Я вот прочитал статью секретаря правительства, как они недавно на Украине были, он поехал в Станислав, там поле, и братские могилы, в одной десять тысяч евреев, в другой.., туда и венгерских евреев потом привозили и на месте расстреливали, так он пишет, что он вдруг вспомнил своего деда и заплакал. Я тоже помню своего деда. Нет, не хочу я туда возвращаться. Ну что, другая жизнь, все другое, ничего не осталось. Сейчас новое поколение историков выросло в Израиле, они все отыскивают, где были арабы и откуда мы их выгнали, они тем самым оправдывают то, что мы тут чужие, и ненависть к нам, я, когда преподавал в Микве Исраэль, там была группа землемеров, арабы, бедуины, друзы, даже эти, с Кавказа, как их... да-да, черкесы, ну, я им рассказывал историю от 1840 года, примерно, и до наших дней, так когда я рассказывал им о погромах в России после убийства Александра Второго в восьмидесятых, один араб встал и говорит: ты врешь. Я говорю ему: вот программа, написано, не хочешь - не учи, я тебе не поставлю отметку, я им рассказывал, что детская смертность у них была тогда огромной, что умирало 8 детей из десяти, и матери часто гибли при родах, а теперь у них современной медицинской обслуживание, я говорю: ты знаешь что такое, когда у матери умирают дети, один за другим, а он говорит: пусть умирают, пусть все сдохнут, лишь бы вас тут не было, я не могу его забыть... А эти, генерал Даян, племянник того, он не включил в карту места, высоты, рядом с Кфар-Сабой, и так дальше, которые держат дороги и вокруг, почему? а, не важно, Перес говорит, главное - соглашение, а почему для арабов важно? Да... Там еще интересная статья про новые дома, их теперь сразу подключают к этому... да, компьютеру, интересно, а в Америке уже автоматы с утра все готовят, кофе и так дальше, интересно, после нас будут жить лучше, да? если будет где... Посмотрел "Зов луны", последний фильм Феллини. И вдруг дошло: мир карнавал дебилов. И он принимает его таким. Бесцельность и безумное веселье мира не гложет его, поэтому он и удерживается на грани злости, люди у него - уроды и идиоты, но за это он их только слегка жалеет, потому что ничего другого нет. Они - жизнь. Только в "Восемь с половиной" у него изображены "интеллектуалы", которые с жиру бесятся, да стреляются. (Фройд-батюшка поучает в том же духе: "Вопрос о смысле человеческой жизни ставился бесчисленное множество раз; на этот вопрос никогда не было дано удовлетворительного ответа, возможно, что таковой вообще заповедан. Некоторые из вопрошавших добавляли: если бы оказалось, что жизнь не имеет никакого смысла, то она потеряла бы для них и всякую ценность. Но эти угрозы ничего не меняют.") Дура-баба, как эта "шведит" из "Сладкой жизни", которая только скачет и смеется, принадлежит всем и никому, она и есть - сладкая жизнь, глупая, влекущая, неподвластная. И "поражает" такая самым мучительным образом, безнадежно. Своей невинной греховностью, своей абсолютной невозможностью принадлежать только тебе. Женщина у Феллини - метафора жизни. Самое отвратительное из завоеваний свободы - это право черни на наглость. 27.4. Скверик. Закатное солнце. Деревья в цвету. Тепло. Малышня мельтешит: брызгается водой из фонтанчика, бегает за мячами, катается по дорожкам на роликах, на велосипедах, девчонки в цветных платьицах, майках, коротких юбочках, обтягивающих "тайчиках", шортиках, собаки с веселым лаем носятся по зеленой траве, рыжая кошка осторожно пробирается краем. Хорошо, мирно. Сегодня день Катастрофы. Йом Ашоа ве Агвура. Катастрофы и Героизма. Желание добавить "героизм" понятно, но не оправдано. Были, конечно, отдельные герои, опять же либо сионисты, либо коммунисты, то есть "преобразователи". Но народ был от всего этого, увы, далек. Утром в школе сбор на плацу, после траурной сирены - чтение "Изкор" /"Помни"/, стихов, литературных отрывков, каждый год все тех же, или в том же похоронном духе: отрывки из писем детей перед смертью, из воспоминаний чудом выживших жертв, кое-кто из девочек плачет. Потом час для классного руководителя, для углубленной проработки темы (а тема-то как плохо умирать; о героике, о красоте и величии жертвы - ни-ни, в школе "Дания" в Ерушалаиме педсовет решил отменить экскурсии на Масаду, мол нечего детям мозги дурить героизмом), потом - обычный учебный день, чтоб не превращать в праздник, но занятия все равно по плану не получаются, ученики разболтаны, наседают (каждый год одно и тоже): а не будет ли короткий день, в конце концов последние уроки все ж отменяют и стихия необузданной и беспечной юности вырывается за ворота. В переменку, в учительской, сорвался все-таки, стал спорить с румынами, что не человечество виновато, и даже не немцы, а мы сами - нельзя быть слабым и на жалость рассчитывать. Румыны всполошились, стали мне доказывать, что ничего нельзя было сделать, приводили в пример разные истории, что да, били на улицах, но никто не мог подумать, что такое сделают со всеми... Они по-прежнему не видят ничего страшного в том, что их бьют, ну и, конечно, "не думают", что с ними "такое" сделают. А почему я так боюсь быть слабым? Вот мудрые китайцы считают, что "гибкое и мягкое" сильнее "твердого и несгибаемого". Что значит сильнее? Выживает успешнее? Плевать на выживание, если "гибкость" означает готовность к унижениям. Не люблю надругательств. В том числе и над врагом. В повестях и мифах о Катастрофе, совсем нет жеста презрения к смерти и жеста гордости, жеста подвига, а есть только заклятия немецким жестокостям. Но безграничное непротивление провоцирует жестокость, провоцирует желание "проверить", до каких бездн низости простирается стремление в выживанию. Выяснилось, что низость бездонна. Вот говорят: а что можно было сделать (какова альтернатива?). Согласен, жизнь нельзя было спасти актом сопротивления, но честь - можно было. Если чувствовать, что жизнь без нее ничего не стоит. Невообразимыми унижениями покупали еще день, еще неделю, быть может месяц. Люди загружали в печи крематориев тела своих родичей, своих близких, зная, что через неделю-другую их ждет та же участь. Живой пес лучше мертвого льва. И нет ничего, что оправдывало бы самопожертвование. "И умирать не стоит ни за что на свете", как поет местный бард. А сами любят прятаться за героические спины Анилевича и горстки экстремистов, восставших в Вашавском, в Минском гетто, в Треблинке, бежавших из 9-ого форта в Ковно, и размахивать из-за их спин флажками национальных прав. "Ты неисправимый романтик," - сказал мне на все это М. И добавил с усмешкой: "Ты бы, конечно, совершил какой-нибудь подвиг." "Да я не о себе говорю! - взвился я, как ужаленный. - Я говорю о воспитании! Людей надо воспитывать иначе! Хотя б не оправдывать шкурничество!" "Воспитывали уже иначе. Готовность к самопожертвованию во имя высоких идеалов, забыл что из этого вышло?" И мы опять на круги своя возвернулись. Может быть женщина еще не до конца изъедена индивидуализмом и поэтому способна на героизм, на самопожертвование, хотя бы во имя рода? Но лезет в голову страшный выбор Цветаевой. Пострашней, чем "выбор Софи", потому что почти добровольный. Страшно, когда даже личная жертва никого не спасает. Или, скажем, свою честь спасешь, а жизнь близкого погубишь. И приходится жертвовать одним ребенком, чтобы спасти другого... 28.4. Утреннее солнце. Тени от занавески. Будто солнечные кружевные чулки у нее на ногах. Русский генерал, в Думе, о нападках журналистов на Грач°ва: - Он же в должности! Вы что, не понимаете? В должности! Вот увольте сначала, тогда - пожалуйста. Но ведь он же в должности! У него же ядерные кнопки! Вы что, хотите чтоб он долбанул кого-нибудь?! (пауза) Долбанет! 29.4. Комполка, резервист, рассказывает по ТВ про службу в Газе: - На летучке командующий сказал мне: "Если палестинский полицейский тебе дуло в лицо наведет и даже затвором щелкнет, ты учти, что они иногда просто нервничают." Показывали документальный фильм о мужике, прошедшем немецкие концлагеря, под восемьдесят, но еще крепок, в маечке, байки на идиш рассказывал, как они трупы из газовых камер в крематорий перетаскивали, а в свободное от работы время торговали за хлеб махорку у русских капо, из столовой наперегонки в туалет бежали, там был "черный рынок", а почему наперегонки?, а потому что русский человек запускал руку в карман, сколько набирал в горсть махры, столько и давал за кусок хлеба, а с каждым разом махорки в кармане становилось все меньше, а соответственно и порция, а он первым успевал, получал полную пригоршню, делил ее на три части, и своим же, менее шустрым, обратно на хлеб выменивал, и хлеб был и еще махра. А когда их из Освенцима в Маутхаузен перегоняли в закрытых вагонах, и пить не давали, так они между собой мочой торговали. Иногда с мертвых удавалось снять что-нибудь, кольцо, или клипсы, тогда могли даже кофем разжиться. А русские, которые работали в газовых камерах, филейные части вырезали у детей и молодых баб, готовили из них мясо, и продавали, как конину. Рассказывал, что если дым из крематория шел темный, то значит мужиков жгли, а если посветлей - баб. Уж не знаю почему, говорит, но бабы лучше горят. Все это он рассказывал очень спокойно, обстоятельно, а жена, злобная старуха, пока рыбу готовила, оттяпала ей тесаком голову, и голова шевелила плавниками и открывала рот. По ходу рассказа он еще философствовал, мол, таковы люди, такова природа человека и т.д. А я все искал в своей душе возмущение, отвращение, и не находил... 1.5. 95. Вчера был со школьниками в Акко, в Музее Героизма, в этой знаменитой тюрьме в крепости, из которой героически бежали и т.д. Там была на стене одна фотография: заключенные, из Лехи и Эцеля, поразили их веселые, решительные, смелые лица, будто фотография с пикничка после победы, а не из тюрьмы. Одержимость верой. Просветленность. Завидно. И плевать им, что идеи их выдохлись, державы рухнули, общественные устройства сгнили, они - жили, сияли верой, тягались с миром. Идеи ерунда, а вот пламень веры... Он странен и прекрасен. Конечно ни во что не верить умнее (вон и революционный классик учил: подвергай все сомнению), но боже мой, какая скука! какая тоска берет... Самый ужасный мой милуим был в Кциот. Огромный лагерь заключенных. Разбит на квадраты, обнесенные проволочной стеной, в каждом квадрате три большие армейские палатки, человек на двадцать. Мы их охраняли. То на вышке, то в патруле между квадратами, то поверки, утренние и вечерние. Три часа дежурство - три часа отдых. Жили в таких же палатках, развлекались тем же, пинг-понгом, только меньше, потому что спать хочется. Да еще по ночам порнофильмы крутили солдатики. Ни почитать, ни пописать, разве что на вышке украдкой. Мы их боялись больше, чем они нас. Точно, как в школе с учениками. У нас - балаган, у них - строгая организация: беспрекословное подчинение старостам из опытных, заслуженных революционеров, часы для занятий, для пропаганды, для спорта, для отдыха с книжкой. И не покидает чувство, что наше дело обречено, а их - восторжествует. Булат Шалвович, старая пифия, вещал ненавязчиво, в качестве духовного авторитета ставил клеймо моральной кошерности: вот Горбачеву, говорит, не подам руки, а Ельцину - подам. У Евтушенко и Вознесенского признал "большие заслуги". "Вот, видели (на красный толстенный том указал), Евтушенко в Америке "Антологию" выпустил, совершил вот..." В субботу, в лесу, я пожаловался на рава Лау, а П., к моему удивлению, его поддержали. "Когда нас сжигали, мы не предавали нашу религию". Да ты что, Лора, говорю, ты ж не верующая, нет, говорит, я верю, да, я верю. Как?! Ты ж не соблюдаешь, вот на машине в субботу приехала, жрешь черт знает что, а она: ортодоксы - это секта, я просто верю в Бога. Я пристал, попросил разъяснить разницу между отдельными предателями-выкрестами и половиной Израиля, которая ни в Бога ни в черта не верует. Ну как же, говорит, не веришь вообще - это ладно, главное в другого Бога не верить, в чужого. Да Бог-то, говорю, тот же, один на всех, ну да ладно, не об том речь, а в том, что не верить - тоже вера, да еще какая. Я в принципе не верю, не признаю никакую религию, в принципе, понимаешь? - раскочегарился. - Для меня верующий это... Тут меня урезонили. Нехорошо получилось. И М. еще на нее накинулся, мракобесие, мол, и т.д. А мне потом: "Вот до чего правые взгляды доводят", и мы рассмеялись. Лора еще много за патриотизм выступала, а Р. потом: "Патриотка! Дочка в Англии, сын в Америке, а сама в России сионизм разводит." Гулял с Володей. Вчера был вечер "Двоеточия", но я на него не успел. - Что меня удручает, что придумываешь себе разное, чтобы за стол не садиться, вот позавчера сидела одна, часов пять, она уже несколько раз приходила, и все высиживала, даже травку принесла, пришлось выебать, так она думала, что может опять так сложится, я говорю: все, мне надо статью писать, вот где статья пригодилась, ну, она отвалила, а я еще до ночи гулял, а в час сел за статью и написал. Хуевая статья, но написал. А я ему про свое плакался. Что жизнь иссякла, что кроме книг и нет ничего, и писать не о чем, не интересно, живешь больше из принципа. Читаю всякое философское. Если перефразировать Ортегу, живешь, чтобы думать, а не думаешь, чтобы жить. Попеняли на слабости наши, что он все травку курит, а я - никак похудеть не могу, рассказал ему про героя Яши Шабтая из "Эпилога", который не мог от сладкого отказаться, все объедался "в последний раз", пока дуба не дал.