Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)

Насколько умелой всё–таки является система, отнимающая свободу во имя свободы! Автономия индивидов уничтожается путём вмешательства, свобода коммерции отнимает свободу у другого. Те, кто отрицает основной принцип уничтожаются мечом, те, кто принимает его, уничтожаются правосудием. У всех чистые руки: нажатием кнопки отменяется действие полицейского ножа и государственное вмешательство, и это достойно сожалений. Государство – это дурная совесть либерала, инструмент необходимых репрессий, от которого он отказывается в глубине своего сердца. Что до текущих дел, свобода капиталиста обладает задачей удерживать в заданных рамках свободу рабочего. Вот где на сцену выходит хороший социалист и обличает лицемерие.

Что такое социализм? Это способ помочь либерализму выйти из своего противоречия, то есть из одновременных защиты и уничтожения индивидуальной свободы. Мешать индивидам отрицать друг друга путём вмешательства может быть достойной целью, но социализм наталкивается на другое решение. Он упраздняет вмешательство, не освобождая индивида; более того, он сливает индивидуальную волю в коллективную посредственность. Однако, верно то, что только экономический сектор стал предметом его реформ, и оппортунизм, либерализм повседневной жизни отлично чувствует себя при режиме бюрократического планирования, контролируя всякую деятельность, карьеру активистов, конкуренцию между лидерами… Вмешательству кладут конец в одной сфере, унитожая экономическую конкуренцию и свободу предприятий, но курс на потребление власти остаётся единственной формой авторизованной свободы. Интересно разделение между сторонниками двух видов самоограничения свободы: свободы производства и свободы потребления!

Двойственность социализма, радикальность и её отрицание, отлично проявляется в двух выступлениях, отражённых в протоколах дебатов в I Интернационале. В 1867–м, Шемале напоминает, что «продукт обмениваетсяна продукт с равной стоимостью, или это мошенничество, обман, кража». Значит, по его мнению, дело за тем, чтобы рационализировать обмен, сделать его справедливым. Социализм вносит исправления в капитализм, гуманизирует его, планирует, опустошает его сущность (прибыль); и кто получает выгоду от уничтожения капитализма? Тем не менее, наряду с этим социализмом существовал и другой. На конгрессе Международного Товарищества Рабочих в Женеве в 1866–м, Варлен, будущий коммунар заявил: «До тех пор пока существуют препятствия для работы на самого себясвободы не будет». Кто осмелится сегодня освободить свободу, заключенную в социализме не отдав все силы борьбе против социализма?

Надо ли вдаваться в долгие комментарии об отказе всех разновидностей современного марксизма от проекта Маркса? В СССР, в Китае, на Кубе, что в них всех общего с созиданием целостного человека? Поскольку нищета, подпитывавшая собой революционную волю к преодолению и радикальным переменам истощилась, пришла новая нищета, рождённая из отречений и компромиссов. Отречение нищеты и нищета отречения. Разве не чувство того, что он утратил свой изначальный проект, позволив ему фрагментироваться и реализоваться лишь частично, заставило Маркса произнести с отвращением: «Я не марксист»?

Даже мерзкий фашизм является волей к жизни – отрицаемой, обращённой вспять, подобно ногтю врастающему в мясо. Воля к жизни стала волей к власти, воля к власти стала волей к пассивному подчинению, воля к пассивному подчинению стала волей к смерти; уступить пядь в качестве, значит отдать всю тотальность качественного.

Сожжём фашизм, конечно, но пусть то же пламя охватит все остальные идеологии без исключения, а также их лакеев.

***

Поэтическая сила, по вине обстоятельств, была отвергнута или предана забвению повсюду. Изолированный человек отказывается от своей индивидуальной воли, от своей субъективности, для того, чтобы вырваться из своей изолированности: взамен он получает иллюзию общности и обострённый вкус к смерти. Самоотказ – это первый шаг к интеграции в механизмах власти.

Нет такой техники, нет такой мысли, которые в своём первом движении не возникали бы из воли к жизни; нет официально признанной техники или мысли, которые не вели бы к смерти. Следы самоотказа являются знаками истории, мало известной людям. Их изучение уже предоставляет оружие для тотального преодоления. Где обретается сердце радикальности, качество? Таков вопрос, который должен разбивать привычки мысли и жизни; таков вопрос, входящий в стратегию преодоления, в создание новых сетей радикальности. То же самое применимо к философии: онтология предаёт самоотказ в бытии–в–становлении. К психоанализу: техника освобождения, «освобождающая» в первую очередь от необходимости атаковать социальную организацию. К мечтам: украденным, изнасилованным, фальсифицированным обусловленностью мечтам. К радикальности спонтанных действий человека, которую большую часть времени отрицает его мысль о самом себе и о мире. К игре: распределение по категориям дозволенных игр – от рулетки до войны, минуя линчевание – не позволяет аутентично играть с моментами повседневной жизни. К любви: неотделимой от революции и так жалко оторванной от удовольствия дарить…

Удалите качественное, и останется лишь отчаяние; все формы отчаяния доступные для организации смерти людей, для иерархической власти: реформизм, фашизм, идиотская аполитичность, посредственность, активизм и пассивность, бойскаутство и идеологическая мастурбация. Друг Джойса вспоминает: «Я не помню ни одного–единственного раза за все эти годы, когда Джойс сказал бы хоть слово об общественных событиях, упомянул бы имя Пуанкаре, Рузвельта, Валеры, Сталина, сделал бы хоть намёк на Женеву или Локарно, Абиссинию, Испанию, Китай, Японию, дело Принца, Виолетту Нозьер….» В самом деле, что можно было бы добавить к Улиссу,к Поминкам Финнегана? После Капиталаиндивидуальной созидательности, важно ,чтобы Леопольды Блумы всего мира объединялись для того, чтобы отбросить своё нищее выживание и внести в реальную жизнь своего существования богатство и разнообразие своего «внутреннего диалога». Джойс не отстреливался вместе с Дуррути, он не сражался плечом к плечу ни с астурийцами, ни с венскими рабочими; по крайней мере у него хватило приличия не комментировать новости, анонимности которых он оставил Улисс– этот культурный памятник, как сказал один критик – оставив самого себя, как Джойса, как человека тотальной субъективности. И бесхребетности самоотказа писателей Улисссвидетель. И против бесхребетности самоотказа, есть всегда «забытый» радикальный момент как свидетель. Так революции и контрреволюции следуют друг за другом в течение двадцати четырёх часов, в течение дня, даже наименее богатого событиями. Сознание радикального действия и отказа от него непрестанно распространяется. Как могло бы быть иначе? Выживание сегодня – это непереносимое непреодоление.

 

3

 

Человек негодующий– Чем больше власти распределяется в потребительных фрагментах, тем более ограниченной становится зона выживания; вплоть до стадии ползучего мира, в котором удовольствие, усилие к освобождению и мучение выражают себя в одном и том же содрогании. Низкая мысль и близорукость долгое время обозначали принадлежность буржуазии к цивилизации троглодитов ( обитателей пещер, прим. пер.) в стадии прогресса, цивилизации выживания, которая сегодня выказывает свою конечность в уюте антиядерных убежищ. Её величие было заёмным величием, отнятым у побеждённого врага; тенью феодальной добродетели, Бога, природы… Как только появляются препятствия её непосредственному господству, буржуазия начинает спор о мелочах; она наносит самой себе удары, которые однако никогда не подвергают её существование опасности. Флобер, высмеивавший буржуазию, призывал её к оружию против Коммуны.

Аристократия делает буржуазию агрессивной, пролетариат ставит её на оборонные позиции. Что для неё пролетариат? Вовсе не противник, в лучшем случае дурная совесть, которую она стремится скрыть. Закрываясь в себе, оставляя как можно меньше уязвимых мест на поверхности, объявляя законными только реформы, она одевает свои фрагментарные революции в изношенную зависть и негодование.

Я уже говорил, что на мой взгляд ни одно восстание не было фрагментарным в своей изначальной воле, что оно становится таковым только когда поэзия агитаторов и ведущих игроков уступает место власти руководителей. Человек негодующий является официальной версией революционера: человек лишённый сознания возможного преодоления; человек, который не может постичь необходимость обращения перспективы вспять и который, будучи снедаемым завистью, ненавистью и отчаянием, пытается уничтожить своими завистью, ненавистью и отчаянием мир, так хорошо устроенный для его угнетения. Изолированный человек. Реформист, зажатый между глобальным отрицанием власти и её абсолютным приятием. Отрицая иерархию оттого, что ему в ней не нашлось места, такой человек готов полностью служить своим бунтом планам первых попавшихся ему лидеров. У власти нет лучшей поддержки, чем подобный оппортунизм; вот почему она трудится над утешением тщеславий в их погоне за почестями, поставляя им привилегии в качестве объектов ненависти.

Не достигая обращения перспективы вспять, таким образом, ненависть является ещё одной формой признания её первостепенности. Человек, который проходит под лестницей лишь для того, чтобы доказать своё презрение к суевериям оказывает им слишком много чести, подчиняя им свободу своих действий. Навязчивая ненависть и неутолимая жажда авторитарных позиций изнашивают и обедняют если и не одинаково – поскольку в борьбе против власти больше человечности, чем в проституировании перед ней – то в равной мере. Между борьбой за жизнь и борьбой за то, чтобы не умереть пролегает целый мир разницы. Бунты ради выживания измеряются нормами смерти. Вот почему они требуют в первую очередь самопожертвования своих бойцов, их отказа a prioriот воли к жизни, благодаря которой фактическинет человека, который бы не боролся.

Бунтарь, не имеющий иного горизонта кроме стены ограничений рискует разбить себе голову об неё или однажды начинает защищать её с тупым упрямством. Рассматривать себя в перспективе ограничений, значит всегда смотреть на себя так, как того хочет власть, принимаешь ты её или отвергаешь. Вот человек на нулевой точке, покрытый червями, как говорил Розанов. Ограниченный со всех сторон, он останавливает любое вторжение, он следит за собой ревностно, не понимая, что стал стерильным; он является в своём роде кладбищем. Он инвертировал своё собственное существование. Он использует бессилие власти для борьбы против неё. Таковы пределы его справедливой игры. Такой ценой, он может казаться чистым, играть в чистоту. Насколько же наиболее склонные к компромиссам люди всегда добиваются славы, несоизмеримой с их соответствием одному или двум точным моментам! Отказ от повышения в армии, распространение буклетов во время забастовки, стычка с ментами… всегда в гармонии с самым тупым активизмом в какой–либо из коммунистических партий.

Или опять же, человек на нулевой точке открывает мир для завоевания, ему нужно жизненное пространство, большие руины для того, чтобы поглотить его. Отрицание власти легко смешивается с отрицанием того, что власть экспроприировала, например своего собственного бунтующего «я». Определяя себя своим антагонизмом к ограничениям и лжи, он приходит к тому, что ограничения и ложь входят в его сознание в качестве карикатурной части бунта, и большую часть времени ему не хватает иронии для того, чтобы проветрить атмосферу хоть немного. Нет ни одной связи, которую было бы труднее разорвать, чем та, которой индивид связывает сам себя, когда он теряет из вида суть своего отрицания. Если он пользуется силой своей свободы оказывая услугу несвободе, он увеличивает своими усилиями силу несвободы, порабощающую его. Возможно ничто не смахивает на несвободу так сильно, как усилия к свободе, но несвобода обладает одной особенностью: как только её принимают, она утрачивает всю свою стоимость, хотя плата за неё так же высока как и за свободу.

Когда стены смыкаются, невозможно дышать; и чем больше народу борется за глоток воздуха, тем больше этим воздухом невозможно дышать. Двойственность знаков жизни и свободы, переходящих от позитивного к негативному в соответствии с детерминированными необходимостями глобального угнетения, обобщает хаос, в котором одна рука постоянно уничтожает результаты труда другой. Неспособность познать самого себя заставляет познавать других отталкиваясь от их негативных представлений, от их ролей; и обращаться с ними как с вещами. Старые девы, бюрократы и все те, кому удалось их выживание не знают иных причин для существования на чувственном уровне. Надо ли говорить, что власть основывает на этой болезни свои лучшие надежды на интеграцию. И чем больше ментальный хаос, тем легче удаётся интеграция.

Близорукость и вуайеризм неразрывно определяют адаптацию человека к общественной посредственности нашей эпохи. Смотреть на мир сквозь замочную скважину! Из–за недоступности главных ролей люди толкутся, чтобы получить места в главных ложах зрелища. Им требуются микроскопические детали для пережёвывания: все политики жулики, де Голль велик, а Китай – это родина рабочих. Им требуется живой противник, чтобы кидаться в него яйцами, благородные персонажи, которыми можно восхищаться: им не нужна система. Как же понятен успех грубых представлений вроде подлого еврея, вороватого негра, двух сотен семей! Дайте только врагу лицо, как очертания толпы сразу же принимают подобие возлюбленного лика защитника, шефа, лидера.

Человек негодующий доступен, но перед тем как начать приносить пользу эта доступность обязательно должна пройти через зачаточное озарение: человек негодующий должен стать нигилистом. Если не убивают организаторов их сплина, а по большому счёту и всех тех, кто смахивает на таковых, т.е. руководителей, специалистов, пропагандистов идеологий… тогда убивают во имя власти, во имя государственной пользы, во имя идеологического потребления. И если состояние вещей не провоцирует насилия и вспышек зверства, оно сохранится в монотонных судорогах недовольства нет–нет сотрясающих ролевой расклад, распространяя свой конформизм с подточенными зубами, равнодушно аплодируя и бунтам и репрессиям, будучи восприимчивым лишь к этому неизлечимому хаосу.

 

4

 

Нигилист. – Что такое нигилизм? Розанов отлично ответил на этот вопрос, когда написал: «Представление закончено. Публика подымается. Время одевать пальто и идти домой. Она оборачивается: нет ни пальто, ни дома».

Когда мифическая система входит в противоречие с экономико–социальной реальностью, открывается пустое пространство в образе жизни людей и в господствующих объяснениях мира, которые внезапно становятся неадекватными, далёкими и удаляющимися. Эта воронка засасывает и уничтожает традиционные ценности. Лишённая своих предлогов и оправданий, утратившая все иллюзии, слабость человечества предстаёт обнажённой, безоружной. Но как миф, защищающий и скрывающий эту слабость, является также причиной этого бессилия, его уничтожение открывает путь к новым возможностям. Его исчезновение оставляет поле свободным для творчества и энергии, для реальной жизни, которую долгое время поглощала трансцендентность и абстракция. Между закатом античной философии и возведением христианского мифа, период междуцарствия познал экстраординарное процветание мысли и действия, одна богаче другой. Интегрируя одних, уничтожая другие, Рим установил на их трупах свой камень. И позже, в шестнадцатом веке, разъединение христианского мифа открыло новый период лихорадочных экспериментов и исследований. Но аналогия на этот раз закончилась на одной определённой точке: после 1789–го, воссоздание мифа стало полностью невозможным.

Если христианство обезвредило нигилизм некоторых гностических сект и оделось в защитную спецодежду, нигилизм рождённый из буржуазной революции стал фактическим нигилизмом. Неизлечимый случай. Реальность обмена, как я её продемонстрировал, господствует над всеми попытками симуляции, над всей искусственностью иллюзии. Вплоть до своего упразднения, зрелище будет оставаться лишь зрелищем нигилизма . Из–за тщеты мира в котором Паскаль периода «Мыслей» хотел пропагандировать сознательность ради вящей славы Бога, он закончил вместо этого пропагандой исторической реальности; и из–за отсутствия Бога, он стал жертвой уничтожения мифа. Нигилизм одержал верх над всеми, в т.ч. над Богом.

За последние полтора века, самыми яркими проявлениями в искусстве и в жизни были плоды свободных исследований в поле упразднённых ценностей. Страстный рассудок де Сада, сарказм Кьеркегора, колеблющаяся ирония Ницше, насилие Мальдорора, лёд Малларме, Юмор Жарри, негативность дадаистов, вот силы, преодолевшие собственные пределы для того, чтобы представить сознанию людей немного плесени гниющих ценностей. И, вместе с ней, надежду на полное преодоление, на обращение перспективы.

Парадокс.

a) Великим пропагандистам нигилизма не хватало самого важного оружия: чувства исторической реальности, этой реальности разложения, распада на фрагменты.

b) Обострённого сознания распадающегося движения истории в буржуазную эпоху жестоким образом не хватало лучшим практикам этой истории. Маркс отказывался от анализа романтизма и художественного феномена в общем. Ленин систематически игнорировал значимость повседневной жизни, футуристов, Маяковского и дадаистов.

Сознание нигилистического прилива и сознание исторического становления кажутся странным образом смещёнными. В интервале, оставленном этим смещением появляется толпа пассивных ликвидаторов, сбрасывающих силой своей тупости те самые ценности ради которых она появилась. Бюрократы, коммунисты, фашистские громилы, идеологи, политиканы, писатели подражающие Джойсу, нео–дадаистские мыслители, попы фрагментарности, все работают на великое Ничто во имя семейного, административного, морального, национального, революционно–кибернетического (!) порядка. Если бы история не зашла слишком далеко, возможно нигилизм смог бы перейти на положение общеизвестной истины, банальности. Сегодня, история зашла далеко. Нигилизм является свой собственной материей, путём от огня к золе. Овеществление заполняет пустоту в повседневной реальности. Подпитываемая под старой этикеткой современностиинтенсивная фабрикация потребительных и «футуризованных» ценностей, прошлое разрушенных сегодня древних ценностей неизбежно толкает нас к настоящему, которое должно быть построено, к преодолению нигилизма. В отчаянном сознании юного поколения, движение разрушения и движение реализации историимедленно примиряются. Нигилизм и преодоление объединяются, вот почему преодоление будет тотальным. Вот в чём, несомненно, заключается единственное богатство общества изобилия.

Когда человек негодующий осознаёт ту невосстановимую утрату, к которой его приводит обязанность зарабатывать себе на выживание, он становится нигилистом. Осознание невозможности жизни приходит к нему на смертельном для самого выживания уровне. Нигилистическая тоска не способна жить, открывается абсолютная пустота. Вихрь прошлого–будущего встречается с настоящим на нулевой точке. На этой мёртвой точке появляются два пути для нигилизма, то, что я буду называть активным и пассивным нигилизмом.

***

Пассивный нигилизм объединяет под своим знаком компромисса и равнодушия сознание упразднённых ценностей и их сознательный выбор, часто заинтересованный, в той или иной из этих демонетаризованных ценностей, которые предполагается защищать несмотря ни на что и против всех, «бесплатно», ради искусства. Ничто не является истинным, значит какие–то действия могут обладать честью. Порхающие ультраправые интеллектуалы, патафизики, националисты, эстеты бесплатного действия, шпионы, ОАС, поп–артисты, весь этот симпатичный мир выдаёт свою версию принципа credo quia absurdum: можно и не верить, но всё равно делать это. Пассивный нигилизм является переходом к конформизму.

В конце концов, нигилизм никогда не был чем–либо кроме перехода, узла двойственности, колебания между двумя полюсами, от услужливой покорности до перманентного повстанчества. Между ними двумя, пролегает ничейная территория, туманная земля самоубийства и убийцы–одиночки, этого преступника, которого Беттина так сильно и точно описывал как живое преступление против государства. Джек Потрошитель недостижим для всей вечности. Он недостижим для механизмов иерархической власти, недостижим для революционной воли. Он вращается вокруг нулевой точки, на которой разрушение, переставая продлевать разрушение со стороны власти, одолевает её, превосходит её, ускоряя её вплоть до состояния сумасшествия пыточной машины из Исправительной колонии. Бытие Мальдорора обладает функцией доведения общественной организации до её пароксизма; до её саморазрушения. Абсолютное отрицание общества индивидом становится реакцией на абсолютное отрицание обществом индивида. Разве это не зафиксированная точка эквилибриума обращения перспективы, на которой не существует ни движение, ни диалектика, ни время? Полдень и вечность великого отрицания. А затем, погромы; по ту сторону их, новая невинность. Кровь евреев или кровь ментов.

***

Активный нигилизм присоединяет к сознанию распада желание обличать его причины и этим ускорять его движение. Провокация беспорядков является лишь отражением беспорядка правящего миром. Активный нигилизм является предреволюционным; пассивный нигилизм — контрреволюционным. И часто случается так, что человеческое общество оказывается между тем и другим, в вечном колебании, в вальсе–сомнении заодно драматичном и шутовском. Как тот красный солдат, о котором писал советский автор Виктор Шловский, беспрестанно кричавший, «Да здравствует Царь!». Но обстоятельства рано или поздно должны сложиться так, что они оказываются у барьера и должны занять ту или другую сторону.

***

Из–за противодействия со стороны официального мира всегда приходится учиться танцевать самому. Надо также всегда идти до конца в своих требованиях, не оставляя их радикальности при первом же препятствии. Лихорадочное обновление мотиваций к которому приговорён курс на потребление удачно получает прибыль от всего необычного, причудливого и шокирующего. Чёрный юмор и гнев проступают сквозь рекламный салат. Определённые способы танцев с нонконформизмом занимают своё место в ряду господствующих ценностей. Сознание разложения ценностей находит себе место в стратегии продаж. Разложение – тоже товарная стоимость. Шумно распродаётся одобренное ничтожество; идёт ли речь об идеях или о предметах. Солонка в виде Кеннеди, с дырочками в виде смертельных пулевых ранений демонстрирует с какой лёгкостью шутка, которое в своё время доставила бы удовольствие Эмилю Понже и его Отцу Пейнару, сегодня подпитывает рентабельность.

Дадаистское движение выразило сознание разложения в наивысшей степени. Дадаизм на деле содержал в себе семена преодоления нигилизма, но он оставил их гнить в свою очередь. Вся сюрреалистическая многозначность происходит с другой стороны из справедливой критики, выраженной в неудачный момент. Что это значит? Итак: сюрреализм с весьма полным правом критикует дадаизм, давший осечку в преодолении, но когда он в свою очередь предпринял попытку преодоления дадаизма, он сделал это не отрываясь от изначального нигилизма, не принимая в качестве основы принцип Дада–против–Дада, не подходя к нему исторически. И как история была кошмаром, от которого сюрреалисты, разоружённые коммунистическими партиями, застигнутые врасплох войной в Испании, так никогда и не очнулись, потоянно ворча, но следуя за левыми в качестве верных собак!

Некоторые аспекты романтизма, уже доказали, без малейшего вмешательства со стороны Маркса и Энгельса, что искусство, т.е. пульс культуры и общества, обнажает в первую очередь состояние упадка ценностей. Век спустя, когда Ленин решил, что это фривольный вопрос, дадаисты увидели в артистическом абсцессе симптом обобщённого рака, болезни целого общества. Неприятное в искусстве не отражает ничего кроме искусства неприятности, установленного повсюду в качестве закона власти. Вот, что дадаисты 1916–го установили с такой ясностью. По ту сторону подобного анализа находится лишь вооружённая борьба. Неодадаистские куколки Поп Арта, размножающиеся сегодня в навозной куче потребления нашли себе больше употребления.

Работая с большей последовательностью, чем Фрейд, над самоизлечением и над излечением своих современников от отвращения к жизни, дадаисты возвели первую лабораторию по оздоровлению повседневной жизни. Их действия вышли далеко за пределы мысли. «Что имеет значение», сказал художник Грос, «так это работа, так сказать, в самой кромешной темноте. Мы не знали, что мы делали». Дадаистская группа была воронкой, в которую засасывались бесчисленные банальности, огромное количество незначительных вещей этого мира. С другой стороны, всё было преобразованным, оригинальным, новым. Существа и предметы оставались теми же, но всё же, они приобретали новое значение. В магии вновь обретённой реальной жизни началось обращение перпективы вспять. Подрывная деятельность, т.е. тактика обращения перспективы, подточила незыблемые рамки старого мира. Поэзия, творимая всемиобрела в этом уничтожении свой истинный смысл, далёкая от всякой литературности, которой жалким образом в конце концов подчинились сюрреалисты.

Изначальную слабость дадаизма лучше всего искать в его невероятной скромности. Говорят, что Тцара, этот клоун, серьёзный, как папа римский, который каждое утро повторял фразу Декарта: «Я даже не хочу знать были ли до меня люди», этот Тцара презрел таких людей как Равашоль, Бонно и махновцы, присоединившись к стадам Сталина. Если дадаистское движение развалилось перед невозможностью преодоления, так это из–за того, что они не догадались поискать опыт возможного преодоления, или моменты, когда бунтующие массы брали в свои руки свою судьбу, в истории.

Первое отступление всегда ужасно. От сюрреализма до нео–дадаизма, эта изначальная ошибка бесконечно множилась и разносилась. Сюрреализм обращался к прошлому, но каким образом? Воля сюрреалистов к исправлению ошибок, приводила к худшим ошибкам, когда, ссылаясь на абсолютно достойных восхищения личностей (Сад, Фурье, Лотреамон…), они так много и так хорошо писали об этих своих протеже, что приобретали для них уважительные ссылки в пантеоне героев школьных программ. Литературная карьера подобна карьере, которую сделали в современном зрелище разложения для своих предков нео–дадаисты.

***

Если существует сегодня международный феномен, схожий с дадаистским движением, то это самые красивые проявления хулиганства. То же самое презрение к искусству и буржуазным ценностям, то же отрицание идеологий, та же воля к жизни. То же незнание истории, тот же рудиментарный бунт, то же отсутствие тактики.

Нигилисту не хватает осознания нигилизма других людей; а нигилизм других людей отныне запечатлён в современной исторической реальности; нигилизму не хватает сознания возможного преодоления. Тем не менее, это выживание при котором так много говорится о прогрессе, но только из–за отчаяния в том, что этот прогресс возможен, является также плодом истории, родившимся из всех поражений прошлого. Осмелюсь сказать, что история выживания является историческим движением, разрушительным для истории. Ясное сознание выживания и его невыносимых условий смешивается с сознанием последовательных поражений, и как следствие с искренним желанием возобновить движение преодоления повсюду во времени и пространстве, на той точке, где оно было преждевременно прервано. Преодоление, т.е. революция повседневной жизни, начнётся с того, что будет возрождено сердце радикальности, которому будет придано насилие обречённости и негодования. Цепная реакция подпольной созидательности должна обратить вспять перспективу власти. Нигилисты, в конечном счёте, единственные союзники друг для друга. Они живут в отчаянии непреодоления? Последовательная теория может показать им фальшь их мировоззрения, заставить энергетический потенциал их накопленной злобы работать на их волю к жизни. С этими двумя фундаментальными понятиями – радикальной страстью и историческим сознанием разложения – нет человека, который не смог бы бороться за повседневную жизнь и за радикальное преобразование мира. Нигилисты, сказал бы де Сад, ещё одно усилие, если вы хотите стать революционерами!

19 глава

«Обращение перспективы вспять»

 

Свет власти затухает. Глаза общественной иллюзии подобны прорезям в маске, неспособным адаптироваться к индивидуальной субъективности. Индивидуальная точка зрения должна возобладать над фальшивым коллективным участием. В духе целостности, добиться социальности оружием субъективности, изменить всё начиная с самого себя. Обращение перспективы вспять – это позитивность негативного, плод, вырастающий из почки Старого мира (1–2).

 

 

1

 

Когда г–на Кейнера спросили, что он подразумевает под «обращением перспективы вспять», он рассказал следующий анекдот: У двух сильно привязанных друг к другу братьев была странная мания. Они отмечали события дня камешками, белым – счастливые моменты, чёрным – неприятности и разочарования. Когда же наступал вечер, при сравнении содержимого банок, один из них находил только белые камешки, а второй только чёрные. Заинтригованные подобным постоянством, с которым они настолько по разному переживали одни и те же события, они договорились посоветоваться с человеком, известным мудростью своих слов. «Вы недостаточно разговариваете друг с другом», сказал мудрец, «Каждый из вас должен мотивировать причины своего выбора, чтобы найти причины». С тех пор они так и делали. Вскоре они констатировали, что первый остался верен белым камням, а второй чёрным, но в обеих банках убавилось камней. Вместо тридцати там было по семь–восемь штук. Через какое–то время они снова пошли к мудрецу. На их лицах была печать великой грусти. «Совсем недавно», сказал один, «моя банка была полна камней цвета ночи, во мне постоянно жило отчаяние, я продолжал жить только в силу привычки, я признаю это.