Одиссей, сын Лаэрта - Человек Номоса

Мелеагр с Теламоном,
Рядом с Идасом — Линкей,
Вот Геракл, вот Анкей,
Полидевк и Кастор рядом,
Братья Зет и Калаид,
Обводя героев взглядом,
На корме Орфей стоит.
На дворе уже темно,
Мы идем искать руно! 
 
      Примерно на «Полидевке и Касторе» рыжий беглец кубарем скатился в небольшую ложбину, вскочил на ноги и побежал по дну, подыскивая укрытие.
 
      «Пусть попробуют меня найти! Так спрячусь, что до вечера искать будут! А кто близко подойдет — я его из засады стрелой-молнией! ба-бах!».
      Взбираясь по противоположному склону ложбины, Одиссей заприметил глубокую рытвину. «Или, может, еще подальше забраться?!» — Давай сюда! Тут тебя в жизни не найдут! Рыжий дернулся на голос, вскидывая свой игрушечный лук.
      На верху склона стоял мальчишка. Ровесник или чуть постарше. Кучерявый; кучерявый настолько, что сам Одиссей рядом с ним был, будто лис рядом с ягненком. Этого мальчишку, одетого в нарядный хитончик без рукавов, Одиссей уже видел раньше. Впервые — в отцовском мегароне, на вручении дедушкиного лука; второй раз — в страшном сне про Ламию. И оба раза что-то в лице мальчишки казалось Одиссею странным.
      Неправильным.
      Однако сейчас сыну Лаэрта было не до разглядывания лиц.
      — Давай, забирайся, — кучерявый нетерпеливо дернул рукой. — А то увидят.
      Во второй руке мальчишка тоже держал маленький игрушечный лук, а за спиной его висел колчан со стрелами.
      Не заставив себя упрашивать, Одиссей через мгновение оказался рядом с кучерявым.
      — Сюда! — Новый знакомец схватил его за руку, увлекая в просвет между двумя терновыми кустами. Терн рос настолько тесно, что, того и гляди, от наглецов одни клочья останутся! Однако между кустами дети проскользнули вьюнами, ни разу не оцарапавшись, и вскоре оказались на просторной поляне, сплошь окруженной шипастым частоколом.
 
      …память!
      Лишь сейчас, по возвращении на твой берег, я могу назвать по имени чувство, пожаром охватившее тогда маленького ребенка.
      Я любил терновник, любил, как любят мать, отца, вожделенную игрушку или еду, подкрепляющую готовые угаснуть силы. Я любил терновник, и шипы бережно коснулись детской кожи, а ветви расступились воинами, пропускающими вперед своего владыку.
      Так случилось.

* * *

      — Тут они нас не найдут! — радостно сообщил кучерявый.
      — Ага! — кивнул рыжий, оглядываясь по сторонам. — А я тебя видел уже. Тебя как зовут?
      Кучерявый на миг запнулся, словно прикидывая, и Одиссей еще успел удивиться: разве можно забыть собственное имя?!
      — Знаешь, зови меня Телемахом, — наконец представился кучерявый с откровенной гордостью. — Далеко Разящим.
      — А я Одиссей! Сердящий Богов. Сын басилея Лаэрта, — выпятил в ответ грудь наследник итакийского престола. — Ты здесь с кем играешь?
      — С тобой, — пожал плечами Телемах.
      — А ты один?
      Одиссей плохо понимал, как можно играть одному. С друзьями куда интереснее!
      — Один.
      — Без взрослых?! — совсем уж изумился рыжий баси-ленок. — Тебя отпустили?
      — Отпустили.
      — Здорово… — Зависть оказалась горькой на вкус. — А меня одного не отпускают еще. С нами няня Эвриклея. И Эвмей, мой лучший раб. Только он заснул. Кажется.
      Телемах ухмыльнулся:
      — Ну и пусть дрыхнет, соня!
      — А давай с нами! — щедро предложил Одиссей. Наверное, кучерявому наскучило одиночество. Надо обязательно принять его в игру!
      — Потом… — неопределенно протянул Телемах. — Когда-нибудь. Лучше мы с тобой из луков постреляем.
      Только сейчас Одиссей обратил внимание на лук Телемаха. Лук был маленький, детский, ненамного больше, чем его собственный — зато сделан так, что зависть выросла выше Олимпа! Получше иного настоящего! Тут тебе и хитрый изгиб, и полировка, и резьба — цветы всякие, и листики, в придачу разукрашены, как папина клумба! И накладки костяные, и даже тетива — подумать только! — разноцветная!
      Радуга, не тетива!
      — Ух ты! — не удержался Одиссей. Но тут же не преминул похвастаться:
      — А у меня настоящий лук есть! Во-о-от такенный! Мне его дедушка Автолик подарил! А тебе твой тоже дедушка подарил?
      — Нет, мне — папа, — Телемах ухмыльнулся чему-то своему.
      — Хороший у тебя папа!
      — Ага. Мой папа — ого-го! Ну что, давай стрелять?
      — Давай! А куда?
      — А вон видишь — камень? А на камне — фигурка деревянная.
      — Вижу.
      В дальнем конце поляны действительно возвышался бесформенный ноздреватый камень. И на нем стояла фигурка — отсюда не разглядишь, чья. Но Одиссею на миг показалось: фигурка не деревянная, а золотая. Наверное, солнечный луч шутки шутит.
      Оказывается, Телемах успел заранее подготовить мишень.
      — Стреляй!
      — Далеко-о-о… — протянул Одиссей; но, тем не менее, вскинул лук, натянул его до упора и выстрелил.
      Для игрушки-самоделки и мальца ростом в два локтя это был отличный выстрел. Тростинка-стрела с наконечником, обмотанным полоской меха, ткнулась в подножие камня.
      — Я ж говорил — далеко! — развел руками Одиссей.
      — Он говорил! — обидно расхохотался Телемах. -Смотри!
      Кучерявый поднял свой разукрашенный лук. Медленно оттянул тетиву — и Одиссей даже не понял, в какой момент короткая стрела с бутоном розы, закрепленным вместо наконечника, прянула к цели.
      Просто была стрела на тетиве — и нет ее.
      Просто стояла мишень на камне — и уже не стоит.
      Исчезла. Как ветром сдуло.
      До камня мальчишки добежали одновременно. Искусно вырезанная и позолоченная фигурка юноши-лучника валялась на траве, стрела — рядом, а во рту юноша закусил алый бутон.
      — Ну конечно, из такого-то лука… — со слезами в голосе протянул Одиссей.
      — Хочешь, дам стрельнуть? — великодушно предложил кучерявый.
      — Ага!
      Стрела была поднята, мишень установлена на место, и Одиссей радостно схватил Телемахов лук вместе с новой стрелой — красноголовкой.
 
      …Все вещи несут на себе отпечаток своих хозяев. Владельцев. Или мастеров, кто их сделал. Все, без исключения.
      Но иногда это проявляется особенно сильно.
      У меня ощущение «вещности» почему-то связано в первую очередь с луками.
      Я почувствовал дрожь в теле, когда впервые взял в руки лук, завещанный мне дедом, Волком-Одиночкой. И то же самое произошло, когда я впервые коснулся лука кучерявого Телемаха.
      Нет, не то же самое.
      Иначе.
      Мир налился красками, заиграл солнечным глянцем, умытый нянькой-дождем; мир заулыбался мне — и я невольно улыбнулся в ответ. Я любил этот мир! дождь! свет! Мне было хорошо в нем! И я не хотел обижать деревянного лучника-мишень, пронзая его своей стрелой — я выстрелил, любя.
      Как не дано большинству.
      Мишень качнулась и медленно завалилась на бок — стрела лишь игриво ткнула фигурку в бок, уносясь дальше.
      Дескать: ну что же ты? Догоняй!..
      — Неплохо для начала, — покровительственно заявил кучерявый Телемах. — Потом я тебе покажу, как надо стрелять по-настоящему!
      И я совсем не обиделся на покровительственный тон, словно почувствовал — мальчишка имеет на это право.
      Хотя, конечно, тогда я ни о чем таком не думал.
      — А ты мне дашь пострелять из своего настоящего лука? — сразу поинтересовался Телемах.
      Гордость наполнила меня до краев. Лук кучерявого просто замечательный — но дедушкин лук все равно лучше!
      — Конечно, дам! — великодушно пообещал я.
 
      Впоследствии я сдержал слово.

* * *

      — Ты где прятался? Мы тебя искали-искали… Одиссей покосился в сторону терновника.
      — Вон там.
      — Врешь! Мы тут все облазили! Не было тебя там!
      — Там терн… не пролезешь… — Антифат вдруг запнулся, глядя на указанный Одиссеем проход. — Не было тут тропинки! Не было!
      — Это у тебя глаз нету! Вот она!
      За кустами все оказалось по-прежнему: ноздреватый бесформенный камень, истоптанная трава — только кучерявый Телемах с фигуркой-мишенью куда-то исчезли.
      — …Не заметили! — сокрушался Эврилох. — Голос даже твой слышали! Ты нас дразнил! Слепыми совами и этими… землеройками. По шее тебе за это надо…
      Ему, Одиссею, — по шее?! От какого-то Эврилоха?! Во-первых, никого он не дразнил, а во-вторых…
      — А ну, попробуй!
      — И попробую!
 
      Подоспевшей Эвриклее с трудом удалось разнять драчунов — пора было идти обедать.

ЭПОД

ИТАКА

Западный склон горы Этос; авориовая терраса

(Сфрагида )

      …меня рвало прошлым.
      До судорог.
      До пены на губах; пока не пошла желчь.
      Пловец, я вырвался из моря воспоминаний, разомкнул его цепкие объятия — куда погрузился сам, по доброй воле, в не очень здравом уме и отнюдь не трезвой памяти;
      Я бил руками по волнам событий, баламутил воду дней, тонул в былом и вновь всплывал на поверхность…
      Я возвращался. Возвращался и уходил, уходил и возвращался, пока не перестал различать: где уход? где возвращение?
      Где я?! кто я?!
      А проклятый аэд-невидимка все скрипел в ночи стилосом:
 
— …Вспухло все тело его; извергая и ртом, и ноздрями
Воду морскую, он пал наконец бездыханный, безгласный,
Память утратив, на землю; бесчувствие им овладело…
 
      Измученный, я пластом лежал на спасительном берегу настоящего — на настоящемспасительном берегу?.. — ожидая, когда вновь рискну вернуться в воды прошлого.
      Я вернусь.

* * *

 
Зеленая звезда качается над утесами.
Стонет от ветра.
«Эй! тля-однодневка! видишь ли?!»
Кто из нас кому шепчет это?
 
      — Я убью тысячу врагов! я!! тысячу!!!
 
      Они там, внизу, у кораблей, полагают, что я сейчас разговариваю с богами. Я, их басилей. Военный вождь. Иначе они не видят ни одной причины, почему бы мне не спуститься к ним, будущим соратникам, каждый из которых уверен в каждом, как копейная рука уверена в щитовой; действительно, почему бы не тискать податливых женщин, не пить вино и почему бы не кричать во всю глотку о заветной тысяче, только и ждущей, когда ты наконец придешь и убьешь ее — если, конечно, ты не разговариваешь с богами?!
      В каком-то смысле они правы.
      В прямом.
 
      К глазам мало-помалу возвращается способность видеть.
      Тень.
      В углу террасы; у перил.
      — Кто?! кто ты?!
      — Я — твоя тень.
 
      …это Старик.
 
      Врешь! Ты не моя тень! ты просто тень!
      Ты совершенно на меня не похож!
      Дергаю плечом — насмешливо, с издевкой. Давай! повтори! раз ты моя тень!
      Он сидит на корточках в углу террасы, невидимый ни кому, кроме меня; впрочем, здесь больше никого и нет.
      Не хочет дергать плечом.
      — Это ты на меня не похож. Пока. И добавляет-чуть погодя:
      — Дурак. Если бы в самом начале я пришел к тебе по другому — моей тенью был бы ты. Навсегда; без исхода. Атак… я готов подождать.
      Он готов подождать. Нет, вы слышите: моя тень, знаете ли, любезно готова подождать! А я не готов. Мне с рассветом отплывать на войну. Меня проводили жена и любовница. Мою печень ждет самый шустрый копейщик в Пергаме . А я не гордый. Я согласен ждать здесь. Я согласен самого шустрого.с его копьем оставить кому-нибудь другому: громиле Аяксу-Большому, богоравному Диомеду из Аргоса или, на худой конец, моему другу детства Эврилоху.
      — Согласен?
 
      Да, Старик. Ты не ошибся. Согласен; целиком и полностью. Я, Одиссей Лаэртид, не стану бить себя кулаком в грудь и кричать, что готов положить душу за други своя, что заслоню собой любого, лишь бы он жил, и с радостью отойду в Аидову мглистую область, утешаясь прощальными кличами товарищей.
      Лучше я сам провожу их на погребальный костер; горе войдет в мое сердце, но не разорвет его. Я собираюсь жить. Я собираюсь выжить. Я собираюсь вернуться.
      Мне девятнадцать лет, и я отправляюсь на войну.
 
      Аэд-невидимка!
      Что ты пишешь?
 
— Если уж коротки дни мои, годы ущербны -
Зевс-Громовержец, ты должен мне славы за это?
 
      Вычеркни! разровняй воск! Зевс, не слушай дурака!!!
      Напиши иначе:
 
— Я б на земле предпочел батраком за ничтожную плату
У бедняка безнадельного вечно и тяжко работать,
Нежели быть повелителем мертвых, простившихся с жизнью!
 
      Меня тошнит памятью; и вместе с прочими я извергаю тот день, когда мне впервые стало скучно. Когда рассудок неугомонного мальчишки впервые превратился в ледяное лезвие, в капельку черной бронзы; когда я ощутил мой личный Номос , еще не зная истинного значения этого слова — душой, сердцем, нутром, тайной глубиной, куда ныряешь за смертью или прозрением.
      Это случилось в саду.
      Я был один. «Одиссей! — позвала издалека мама. — Иди кушать!» Я оторвался от песочных башенок и внезапно почувствовал себя птенцом в скорлупе. Земля, небо, я сам — все слилось на миг в единое целое: отцовский дом с садом, луг, куда меня водили гулять, бухта Ретра, куда мы ездили на праздник урожая, небо над головой — свинцовое зимой, прозрачно-лазурное осенью, укрытое пеной облаков; люди — папа, мама, няня, рябой свинопас, друзья-мальчишки, дядя Алким… боги, чьи имена были для меня плохо понятны, но которым я молился, потому что ребенку сказали: так надо!..
      Яйцо.
      И я — внутри; в центре.
      Яйцо пульсировало, грозя увеличиться в размерах или треснуть. Мне было скучно; нет! — мне стало скучно. Ушел страх, радость, боль и недоумение; холодно!.. холодно! Рыжеволосый мальчишка стоял в яйце, в своем личном Номосе, без слов понимая главное: я совершу все, что не позволит скорлупе треснуть.
      Все, необходимое для спасения; в первую очередь, для спасения самого себя, ибо я — центр маленькой вселенной.
      Ибо без меня моей вселенной будет плохо, потому что ее не будет вовсе.
 
      — Одиссей! Иди кушать!
 
      Я побежал на зов. Даже не зная, что видение ушло, а знание осталось. Оно, это новое знание, властно пело во мне: я! сделаю! все! Никогда больше я не дремал на уроках дяди Алкима, впитывая его слова, будто губка — воду; никогда не подходил к краю утеса ближе, чем следовало, убивая насмешки приятелей быстрым и обидным ответом, карабкаясь на скалы с риском сорваться, я вымерял риск грядущей пользой — окрепшими пальцами, чутьем тела, силой! даже совершая глупости, я понимал: это необходимо ради обретения опыта…
      Нет.
      Ничего я не понимал.
      Я и сейчас-то мало что понимаю.
      Мальчишка оставался мальчишкой, отнюдь не превращаясь в маленького старца. Но время трещин на скорлупе отодвигалось в туман неслучившегося.
      Если б еще знать: потерял я или приобрел?!
 
      …А ты, мой Старик? моя тень?
      Ты ведь почувствовал, да?!
      Иначе зачем ты послушался меня, когда я не позволил тебе отогнать явившегося однажды бесплотного бродягу, и даже помог мне в строительстве кенотафа?
      А потом еще раз.
      И еще.
 
      Неужели ты знал: придет ночь, одна из многих, и я скажу:
      — Я вернусь!

ПЕСНЬ ВТОРАЯ
ОДИН ЖЕНИХ, ОДНА СТРЕЛА И ДЮЖИНА КОЛЕЦ

      И море, и Гомер — все движется любовью.
      Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.