Политическая доктрина славянофильства

      Однако, неправильно было бы исчерпывать оценку политической доктрины славянофильства этою внешнею, элементарной критикой. Нехитрое теперь дело -обличать ошибки политических прогнозов славянофильства, сокрушать его во многом неоправдавшийся оптимизм, громить его близорукую непрактичность. Гораздо интересней и существенней -- вдуматься глубже в общий его облик и уяснить широкий внутренний смысл его утверждений. Тогда не только в более надежном и поучительном свете предстанут его заблуждения, но, пожалуй, вскроется также и положительное его значение в истории нашей общественно-политической мысли.
      В настоящее время, после нашумевших работ Шпенглера и Ферреро, некоторые из идей славянофильства положительно выдвигаются в порядок дня. Разве не приходится нам теперь постоянно слышать об утрате органичности, духовной цельности народами Запада?80). Разве любимая тема славянофилов не разрабатывается ныне со всей утонченностью и совершенством современной научной вооруженности? Разве не приспела пора глубокого кризиса начал арифметического демократизма? И разве Ферреро не повторяет, в сущности, рассуждений Тютчева об утрате европейским обществом высших санкций общежития, когда корень нынешних европейских бед усматривает в крушении "принципа власти"?81).
      Конечно, тщетно было бы искать в славянофильской публицистике нынешней усложненности, научной вылощенности в постановках всех этих проблем. Но, быть-может, по выразительности и четкости славянофильские предчувствия превосходят нынешний анализ, подобно тому, как примитивы Джотто своею простодушной экспрессией поражают ярче, нежели пышные полотна болонцев...
      Когда К. Аксаков проклинал "гарантии", социологически это было, разумеется, несколько наивно, а в плане конкретно-политическом, кроме того, и вредно. Но, если принять во внимание, что внутренним основанием этих неудачных крайностей была идея обязательной религиозной насыщенности всякой здоровой культуры, всякого крепкого общества, -- то соответственно должна углубиться и наша оценка этой стороны славянофильского миросозерцания. В царстве ценностей праву принадлежит подчиненное место, -- вот, в сущности, на чем настаивали славянофилы. "Человек -- это его вера", -- утверждал Киреевский, и отсюда логически вытекало, что вне скреп веры всякие социальные связи окажутся чрезвычайно хрупкими, всякая национальность и тем более государственность -беспочвенной, всякое право -- шатким и пустопорожним. Опять-таки нужно сознаться, что в наши дни эти утверждения начинают наглядно обзаводиться солидным теоретическим фундаментом и богатым материалом жизненных иллюстраций...
      Подчеркивая преобладающую роль души человеческой в жизни общества, славянофильская мысль подготовляла и свое решение проблемы, ставшей впоследствии боевою в истории нашего общественного сознания, -- проблемы "людей и учреждений". Когда, после первой русской революции, знаменитые "Вехи" выдвинули идею "теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития", когда они провозгласили, "что внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия, и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка, является единственно-прочным базисом общественного строительства"82), -- они, несомненно, этим элементом своей идеологии примыкали к идейной традиции славянофильства.
      Пристального внимания заслуживает, далее, славянофильская теория власти, как повинности, как обязанности, а не привилегии. Власть понимается не как право, не как односторонняя воля, противополагающая себя воле подчиняющейся, -- нет, и властвующий, и подвластный объявляются служителями одной и той же идеи, одной и той же цели. Власть не есть самоцель и самоценность, она -тяжкий долг, служение и самопожертвование. Авторитетный источник ее -народный дух, народное сознание. Славянофильство не может быть причислено к разряду известных науке государственного права "теологических теорий власти". Оно не обожествляет власти непосредственно, равно как и не устанавливает прямой связи между нею и божеством. Оно превращает ее в особый нравственный подвиг, и только таким образом, условно и косвенно, дает ей религиозную санкцию83).
      Другой вопрос, в какой степени состоятелен высказанный Хомяковым взгляд на народную souverainetй suprкme. Этот термин, -- "народный суверенитет", -достаточно специфичен в истории политических учений. Он связывается обыкновенно с теорией общественного договора, доктриной французской революции и проч., т.-е. с тою линией мысли, славянофильская оценка которой наглядно отражается в цитированной нами тютчевской статье. Понятно, почему так встрепенуло это хомяковское замечание о. Флоренского. У славянофилов, несомненно, наблюдались некоторые народнические уклоны, дававшие возможность превратного истолкования их философско- политического миросозерцания. Однако, напрасно Флоренский присоединяется к такому превратному и, можно сказать, вульгарному толкованию. По внутреннему смыслу славянофильского учения, "народ", конечно, не есть "избирательный корпус", арифметический механизм, а духовное целостное начало, идейный организм, осуществляющий всей своей жизнью, всею своей историей некую заданную ему свыше миссию. Если славянофильству свойственен демократизм, то это демократизм не формально-политический, не государственно-правовой, а мистический.
      Что же касается аналогий, всегда более или менее приблизительных, то правильнее было бы сопоставить славянофилов с идеологами немецкой исторической школы юристов. По устремлениям своего мировоззрения славянофилы были принципиальными консерваторами, блюстителями предания, устоев старины. Очень характерно, что обычное право они предпочитали закону, подобно вождям исторической школы, усматривавшим, как известно, в обычае непосредственное проявление народного духа и потому считавшим его за наиболее совершенную форму права. Думается, можно вообще признать, что и немецкая историческая школа, и русское славянофильство явились оживленной идейной реакцией против эпохи Просвещения и воспитанной ею французской революции. Естественно поэтому, что если век Просвещения характеризовался безграничною верою в силу отвлеченного разума, рационализмом, если тем самым он был космополитичен по своим основным тенденциям, то реакция, им вызванная, противопоставила ему идею традиции, закономерной преемственности, непроизвольного развития общественных форм, с одной стороны, и начало национальности, патриотизма -- с другой. Было бы ошибочно рассматривать славянофильство в полном отрыве от общеевропейского идейного движения соответствующего периода ХIХ века.
      Но, вместе с тем, было бы еще более ошибочно не видеть в нем существенно оригинальных черт. В частности, от немецкой исторической школы его резко отделяют его религиозные, православные, следовательно, основоположные для него предпосылки. На их фоне особое своеобразие приобретает свойственное славянофильской школе сочетание мессианского универсализма с упорным и глубоким национальным консерватизмом.
      Оригинальна школа эта и в качестве национально-психологического документа. Ее проповедь "аполитизма" коренилась прочно и в русском правосознании, и в тогдашних условиях русской жизни84). А разве не знаменательно для русской психологии пренебрежительная недооценка формально-юридических начал, принципа законности, "гарантий"? Ничего подобного у представителей исторической школы мы, конечно, не найдем. Впоследствии Константин Леонтьев утверждал, что русскому человеку свойственна святость, но чужда честность. Когда читаешь некоторые страницы К. Аксакова, убеждаешься, что идея "святости" настолько вытесняет в его сознании принцип честности, что в порыве увлечения он едва ли не готов считать честность пороком. Разумеется, подобное игнорирование иерархии нравственных ценностей, "смешение граней", извращение этической перспективы, -- являлось существенным изъяном как русской психологии, так и славянофильской доктрины. Русская психология изживает его дорогою ценой. Что же касается славянофильской доктрины, то это именно он и натолкнул ее на поистине наивную ее проповедь форм патриархального быта в условиях современного государства.
      Переходим непосредственно к анализу этой проповеди. В наше время всестороннего крушения идей и утопий неподвижного земного устройства, едва ли нужно доказывать, что из тех самых религиозных основ христианства, на которых покоилось миросозерцание славянофилов, отнюдь не вытекала политическая доктрина, ими исповедовавшаяся. Вообще говоря, ошибочно полагать, что мыслимо с логической непогрешимостью вывести непосредственно из христианского миросозерцания какой-либо конкретный, раз навсегда зафиксированный государственно-общественный строй. Христианство, как это сознавали сами славянофилы, неизмеримо, бесконечно выше той или иной формы исторического бытия человечества, оно всегда в известном смысле индифферентно, запредельно вопросам политики. А раз так, то нельзя предписывать человечеству единую форму развития, единый образ общественного устроения. В доме Отца обителей много, и не только сомнительны с точки зрения научной, но и греховны с точки зрения религиозной горделивые притязания славянофилов изобразить русское самодержавие, хотя бы в его "идее", как "единое истинное устройство на земле".
      В сфере содержания политической идеологии славянофильства весьма спорным представляется излюбленное для него резкое противололожение Государства и Земли. Поскольку это противоположение проводится исторически и, так-сказать, "описательно", его еще можно условно принять, подразумевая под "Государством" элементы правительственной централизации, а под "Землею" -- элементы общинного самоуправления. Однако, совершенно неправильным должно быть признано изображение у славянофилов взаимоотношения этих начал. В древней Руси, судя по всему, тщетно было бы искать точного разграничения сфер влияния "Земли" и "Государства". И, помимо того, идиллическое славянофильское представление об изначальной самостоятельности Земли, ее исконной независимости от Государства, едва ли соответствует исторической действительности. Древнее русское государство отнюдь не было каким-то лишь чисто-военным союзом, каким его хотели бы представить славянофилы. Как и всякое государство, оно стремилось не отделить себя от "земли", а, напротив, "вобрать" ее в себя, оплодотворить ее собою, как принципом более высоким и содержательным. Да и государи того времени, по видимому, вовсе не склонны были толковать свое самодержавие на славянофильский манер. Ведь их призвали не только княжить, но и володеть, и если князья раннего периода русской истории, по согласным отзывам исследователей, еще являлись скорее военно-полицейскими сторожами русской земли, чем подлинными носителями ее верховной власти в полном объеме, то уже к последним десятилетиям монгольского ига княжеская власть приобретает все свойства государственного полновластия. Тот вотчинно-династический взгляд на государство, который выработался у нас, примерно, к ХIV веку и лучше всего характеризуется известным изречением Ивана III -- "вся русская земля из старины от наших прародителей наша отчина", -- трудно согласуем с возможностью свободного разделения сфер государства и земли. При господстве первобытных точек зрения на природу государевой власти, об установлении каких-либо определенных границ государственной деятельности не может быть и речи. Но и по мере исторического развития своего, русское государство стихийно крепло, все дальше и глубже пускало свои корни, стремясь охватить всю народную жизнь и мало-по-малу сводя на-нет самодовлеющую жизнь "земли". В этом отношении Петр лишь продолжал традиции Грозного.
      В самой стихии государства, по видимому, заложено его торжество над всеми некогда конкурировавшими с ним общественными соединениями. И решительно должен быть отвергнут взгляд славянофилов, согласно которому разделение "государства" и "земли" возводится в норму, рассматривается, как вечно [/нечто] ценное, долженствующее быть. Нельзя противопоставлять "Государству" самостоятельно организующуюся, принципиально ему чуждую "Землю". Эти начала нераздельны и принципиально, и фактически. Государство есть на самом деле познавшая себя в своей подлинной сущности, внутренно организованная "Земля". Ошибочно видеть в государстве лишь чисто-внешнюю, нравственно индифферентную силу. Государство выше общества, -- недаром оно обладает верховным правом по отношению ко всякого рода общественным союзам. Оно -- условие их возможности, основа их существования и развития. Прав был Гегель, считая государство "высшим моментом" по сравнению с "гражданским обществом"85). И если даже, вопреки Гегелю, государство и не окажется наивысшею из всех реально возможных форм политического бытия человечества, то, во всяком случае, его сущность, его значение, его историческая роль совсем неверно поняты и изображены в писаниях славянофилов.
      Их критиками было уже достаточно ясно показано, сколь трудно отделимы функции государства от функций самоуправляющейся земли86). В здоровом национальном организме "общественное право" тесно переплетается с правом государственным и немыслимо вне его. Народ, раз возвысившийся до государственного бытия, уже не может смотреть на государство, как на какую-то внешнюю оболочку, чуждую душе народной, как на досадный и внутренно ненужный придаток к народному телу. Животворящею струею вливается государственность во все поры национального организма, и "земля" органически приемлет ее в себя.
      И, конечно, вполне ошибочно утверждение славянофилов, будто русский народ является народом безгосударственным по самой природе своей. Пусть русская история начинается "призывом" государства со стороны, -- Русь внутренно прияла явившееся на ее зов государство, усвоило его, претворила его в себя. Прав был Герцен, усиленно подчеркивая социальную пластичность русского народа и в его вкусе к мощной государственности усматривая главное его отличие от других славянских народов87). Наивно думать, что великая держава российская создавалась народом, внутренно чуждым государственности. Правда, сильны анархические устремления в складе русской души, и непрестанно борются они с устремлениями творчески великодержавными, -- но несомненно одно, -- в истории русской, какою она развертывалась перед славянофилами, торжествовал государственный гений России, и плодотворно преодолеваемым представлялся старый русский бунт. Следует категорически признать, что тот период русской истории, который славянофилы называли "петербургским", не может и не должен считаться чем-то в роде исторического недоразумения только88). Нет, его основная "идея" -- подлинное обнаружение одной из существенных, истинно "органичных" сторон национального лика России, и сам он, конечно, столь же национально реален, как и ослепительное явление великого царя, от которого он ведет свое начало. Великая Россия петербургского периода в ее исторических возможностях -- достойная преемница основных традиций Московской Руси. И если этим возможностям не суждено было полностью воплотиться в жизнь, -- тому виною не идея полновластной и самодовлеющей государственности, а ряд сложных причин иного порядка и, главным образом, многообразные искривления в историческом развитии этой идеи, продиктованные специфическими условиями русской, а также отчасти и общеевропейской обстановки последнего века. Между тем, славянофильство было отрицанием не только петербургской практики, но и петербургской идеи, за которой оно не хотело видеть России.
      А между тем Россия реальная, Россия историческая жила, конечно, в Петербурге. Пушкин лучше славянофилов ощутил национальную подлинность этой России. И не случайно западнические противники кружка Аксаковых в своей критике его петрофобии любопытным образом сходились с идеологами официальной петербургской государственности. Катков в этой критике автоматически соприкасался с Грановским. И, пожалуй, понятно, почему. Западникам была патриотически дорога петербургская идея, ее государственно-правовая потенция. Националисты типа Каткова приветствовали, в общем, и петербургскую практику. По отношению к славянофильскому отрицанию и той, и другой, -- оба течения, при всей их взаимной отчужденности, оказывались на одном берегу.
      В своих лекциях Грановский, с негодованием отмежевываясь от "иноземцев, которые видят в нас только легкомысленных подражателей западным формам", в то же время неоднократно высмеивал "старческие жалобы людей, которые любят не живую Россию, а ветхий призрак, вызванный ими из могилы, и нечестиво преклоняются перед кумиром, созданным их праздным воображением"89).
      Катков в одной из своих статей 1863 г. (следовательно, уже после разрыва с Герценом, в эпоху выступлений по польскому вопросу), касаясь славянофилов и "почвенников", писал, невольно подтверждая, но, конечно, и продолжая по-своему мысль Грановского:
      "Увы! Мы все более и более убеждаемся, что все эти модные теперь у нас толки о народности, о коренных началах, о почве и т. п., не обращают мысли ни к народности, ни к коренным началам, не приводят ее к чему-нибудь дельному, а, напротив, еще пуще уносят ее в туман и пустоту... В этом же тумане и разыгрываются все недоразумения наших мыслителей и пророчествующих народолюбцев. Мы смеем уверить этих господ, что они возвратятся к народу и станут на почве, о которой они так много толкуют, не прежде, как перестав толковать о ней и занявшись каким-нибудь более серьезным делом. Не прежде эти мыслители обретут то, что ищут, как прекратив свои искания. Не прежде станут они дельными людьми, как перестав пророчествовать и благовестительствовать. Не прежде станут они и русскими людьми, как перестав отыскивать какой-то таинственный талисман, долженствующий превратить их в русских людей. Они наткнутся на искомую народность не прежде, как перестав отыскивать ее в каких-то превыспренных началах, в пустоте своей ничем не занятой и надутой мысли"90).
      В этой язвительной критике было верно одно: славянофилы отрывались от наличной, действительной России, уходя мыслью в поиски России идеальной, нуменальной. Не то было плохо, что они искали подлинную "русскую идею", а то, что в процессе этого искания их покидало чутье исторической реальности, без которого вряд ли осознаваема и сама национальная идея. Неправ был Катков, призывая их "прекратить свои искания": истинно просвещенный патриотизм не мыслим вне творческого углубления в духовную сущность родной страны. Но худо то, что по содержанию своему их искания, чуждые конкретной жизни, руководимые загробными тенями, нередко превращались в блуждания и заблуждения. И сами они становились беспомощными в окружающей их политической жизни, и фатально проходили мимо нараставшей трагедии русской истории. Нужно вообще отметить, что в их политическом и философско-историческом миросозерцании не было места ощущению трагического в мире и в истории; не было в нем места и чувству катастрофичности эпохи. Это особенно бросается в глаза при сопоставлении старых славянофилов с их духовными потомками и преемниками ХХ века...
      Итак, петербургскую империю не вырвать из истории России. Но не забыть и ее трагического конца, тем более значительного и богатого последствиями, чем реальнее была она сама. Конец Петербурга, вопреки общеизвестным символам, не есть исчезновение призрака, обличение обмана, рассеяние тумана. Это -реальнейшая историческая катастрофа, стрясшаяся над русской землей и русским народом. Тем жизненнее проблема ее причин.
      Быть-может, трагедия петербургской России заключалась, главным образом, в том, что над самою русскою властью слишком тяготели извращенные отзвуки своего рода "славянофильских" предрассудков. Анализ официальной идеологии русской власти ХIХ века вскрывает в ней наличие ряда "романтических" преданий, сослуживших ей, как теперь очевидно, печальную службу. Стремясь сохранить в чистоте "древние устои самодержавия", фанатически отстаивая "охранительные начала" quand mкme, русские цари мало-по-малу становились в жестокое противоречие с тем центральным и по существу своему глубоко плодотворным принципом петербургского периода, -- принципом великого государства, построенного на фундаменте права, которому история заставляла их служить. Своей упрямой оппозицией петровой идее они невольно разрушали петрово дело. В условиях нового времени они пытались сохранить в неприкосновенности свою старую власть, напоминавшую собой скорее азиатский деспотизм, восточный халифат, нежели универсальный религиозно-общественный идеал. Петербургская практика становилась тормозом для петербургской идеи, между тем как петербургская идея не стояла в противоречии с основными началами и лучшими заветами русской культуры. Петербургская автократия представляла собою своеобразную смесь петровских веяний со стилизованными преданиями московской старины.
      Сам Петр был абсолютным самодержцем. Но именно он положил начало обособлению государства от личности государя, нанес решительный удар прежнему вотчинному взгляду на государство. Это был большой шаг вперед, не убивавший высших ценностей русской веры и русского национального сознания, но возносивший на новую степень политическую организацию русского народа. Нормальное развитие и претворение в жизнь петровых идей с логической необходимостью вело бы Россию на путь правового государства и национально-народной самодеятельности91) -- в формах, быть-может, и значительно разнящихся от западных образцов. Победа славянофильских мечтаний в правящих кругах практически внесла бы лишь в область русской государственной жизни величайший сумбур, ибо без твердых и принудительных правовых основ современное государство существовать не может, как не может оно покоиться на укладе, не мирящемся с потребностями и логикой времени. Шатание же власти между принципами правовой государственности и патриархальной монархии русской старины, в конце-концов, привело Россию к нездоровому абсолютизму последних царствований. Потуги "обновиться стариной", характерные для атмосферы заката династии, порождали роковым образом лишь жалкие и фальшивые пародии: стилизованные под старину вновь строившиеся храмы имели столь же мало общего с подлинным искусством, сколь мало напоминали подлинных святых и блаженных стилизованные под них простецы, окружавшие вырождавшийся трон. И недаром династия оборвалась на Алексее, любимом имени славянофилов, задушевном знамени романтиков старины: словно Провидение не захотело допустить последней подделки...
      В тесной связи с "романтическими" устремлениями славянофильства в области философии русской истории стоит и одно не случайное для него самопротиворечие.
      Утверждая, что русский народ чуждается государственных дел и государственного властвования, славянофилы в то же время являлись сторонниками всенародных Земских Соборов и свободно организованного общественного мнения. И здесь сам собою возникает вопрос, -- как же "народ", на Земских Соборах призывающийся высказывать свое суждение о делах государственных, может этими делами не "интересоваться"? Как может он к этим делам не готовиться? Раз Земля не должна вмешиваться в область Государства, то к чему же общественное мнение, мирской совет? Напрасно пыталась славянофильская мысль истолковать общественное мнение в смысле чисто-технического обсуждения земских дел: ей постоянно приходилось признавать, что общественное мнение должно высказываться и по делам, непосредственно касающимся Государства ("администрация, судопроизводство, законодательство"). Да помимо того, ведь, "земная" окраска присуща и местному самоуправлению. Как же тогда ставить принципиальные границы интересов и влияния?92).
      Вообще говоря, славянофильству не удалось дать удачной формулировки своих взглядов в этом вопросе. Не может быть признано верным утверждением, что интерес к вопросам государственным несовместим с подлинно духовною жизнью. Позднейшие представители монархического национализма не без основания обличали ублюдочность и противоречивость роли царя в славянофильской концепции, поскольку царь, согласно строгому ее смыслу, должен был замыкаться в область лишь внешнего и формального действия93). Вместе с тем и у "народа", как духовной индивидуальности, как-то механически отнимались существенные мотивы культурной жизни, национального бытия. Вносилась какая-то незакономерная раздвоенность в сферу, по сущности своей единую. Оттого-то, быть-может, и приходилось идеологам школы так много и так бесплодно говорить о "единении царя с народом". От этого же было нечто непроходимо нескладное и в самой природе политической деятельности славянофилов, -- словно сами они, систематически занимаясь и увлекаясь политикой, решили превратить себя в живое опровержение собственной теории...
      Однако, в основе соответствующих рассуждений славянофилов лежала все-таки одна плодотворная интуиция. Ими владела чуткая боязнь арифметического народоправства, и, чтобы отгородиться от него, они возводили в перл создания пресловутый аполитизм русского народа и мнимые достоинства русской монархической старины. Они проницательно угадывали опасность формальной демократии, и Конст. Леонтьев своей оценкой этой формы государственности вряд ли погрешил против духа истинного славянофильства. Выражаясь современным языком, центр проблемы тут -- в принципе власти. Славянофилы смутно чувствовали, что принцип этот, чтобы быть живым, должен быть органичным, должен захватывать душу человеческую, корениться в тайнах веры, в обаянии авторитета, а не в зыбких выкладках корыстного расчета94). Они ощущали это, и бились над задачей найти государственную форму, преодолевающую пороки демократии западного типа, как политической формы поздней, дряхлеющей цивилизации. Их рецепт оказался неудачным. Суровый приговор произнесла история над их мечтами и стремлениями. Что оставила она, в самом деле, от этой благодушной, романтической идиллии безгосударственного государства, покоящегося на внутреннем, исключительно нравственном единении царя, свято хранящего свой народ, с народом, свято доверяющим своему царю? Что от всего этого уцелело?..
      Да, их рецепт оказался неудачным. Надуманным, нежизненным. Но, ведь, задача остается... остается и до сих пор... остается и в теории, и в жизни... по видимому, именно она является и одною из основных тем современного нам великого кризиса русской истории, великой русской революции... и мы мучительно, напряженно, всматриваемся в нее, как в черные дали горизонта черною вещею ночью...
      __________
           Формулируем основные выводы.
      Пусть отжило свой век конкретное содержание практических славянофильских упований, пусть умерла и истлела историческая плоть, оболочка славянофильской доктрины, -- но дух ее, ее идейное зерно, ее "субстанция" пребывает, являя собою характернейший и творческий элемент русской культуры.
      Пусть дотла опровергнута жизнью романтическая концепция самодержавия, -но, ведь, не она -- главное в политическом миросозерцании славянофильства.
      Но что же, в самом деле, в нем -- главное?
      Две идеи, как мы видим, были основоположными в славянофильском миросозерцании, -- идея непререкаемого преобладания духовных начал над внешними формами исторического бытия и идея своеобразия духовного лика и исторических путей России.
      Обе эти идеи пребудут и после исчезновения славянофильства, как общественной группировки или партии. Обе эти идеи -- прочное достояние русской культуры, русской культурной традиции. Люди новых поколений, выходящие далеко за пределы славянофильского кружка, притом люди, во многом далекие и друг от друга, усвоят эти идеи, углубят их, расширят в большую и плодотворную струю русской мысли. С одной стороны К. Леонтьев, с другой -- Вл. Соловьев, далее, "новое религиозное сознание", русский идеализм ХХ века, "Вехи" 1909 года, наконец, новейшие "скифство" и "евразийство", -- все это течения, так или иначе связанные с основными интуициями старого славянофильства, движущиеся в плане того же устремления идей. Но и многие, кто устами не чтят ценностей этой струи русской мысли, сердцем своим недалеко от них отстоят. И, конечно, не случайно в нынешние "страшные годы" России все ярче разгорается и воистину воплощением лучших мотивов русской культуры все единодушнее признается образ величайшего нашего, хотя и совсем не "школьного", не "партийного" славянофила -- Федора Михайловича Достоевского.
      Н. Устрялов.
      -----------------
           *) В основу настоящей статьи положена речь, произнесенная автором на публичном акте харбинского юридического факультета 1 марта 1923 года. Вместе с тем, статья эта является главою подготовляемой автором работы о миросозерцании и историческом развитии славянофильства.
      1) См. сочинения И. С. Аксакова, Москва, 1886--1887, том V, стр. 149--150; ср. также стр. 592.
      2) Записка "о внутреннем состоянии России". См. сборник "Теория государства у славянофилов", СПБ., 1898, стр. 29.
      3) "Мысль и ее движение подозрительны", -- так формулировал А. С. Хомяков одушевляющий принцип правительственной политики того времени (см. С. А. Венгеров. "Передовой боец славянофильства Константин Аксаков", собр. соч., т. III, СПБ., 1912, стр. 58).
      4) См. Лемке. "Николаевские жандармы и литература 1826--1855 гг.", СПБ., 1908, стр. 217.
      5) Т. VII, стр. 507. "Я Вам всегда говорил, -- пишет тот же И. С. Аксаков своей высокой петербургской покровительнице, дочери председателя Государственного Совета и камер-фрейлине гр. А. Б. Блудовой, -- я Вам всегда говорил, когда Вы ручались за меня en haut lieu, что Вы берете на себя слишком большую ответственность, что я не отступлю от своих убеждений ради деликатности; извольте меня знать и разуметь, каким я есть, а сделать из меня Hofpoеt'а или Ноfpublicist'а Вам не удастся" ("Иван Сергеевич Аксаков в его письмах", ч. 2, т. IV, СПБ., 1896, стр. 201, письмо от 20 октября 1861 года).
      6) Юрий Самарин. Собрание сочинений, т. ХII, стр. 151, 281.
      7) "Записки А. И. Кошелева", Веrlin, 1884, стр. 87. О гонениях, которым подвергало славянофилов тогдашнее правительство, см. Лемке, цит. соч., стр. 67--78, 214--220; ср. М. О. Гершензон, "Исторические записки", Москва, 1910, стр. 5 и сл.
      8) Интересно отметить, что аналогичную формулировку соотношения права и обязанности находим мы у политического идеолога декабризма Пестеля, в его "Русской Правде": "Каждое право основано быть должно на предшествующей обязанности.