Королеву играет свита

Теперь ей казалось, что жизнь ее определилась раз и навсегда, что ее семья — это не мама и колючеглазый дядя Тарабрин, пахнущий самогоном, не папа и пуделиная тетя Таня с злобно поджатыми губами, ее настоящая семья — это бабушка и она, Катя. И больше ей никого не надо. Ей и так спокойно и хорошо без них всех. Ну их, этих взрослых, с их взрослыми проблемами.

Зимой папа частенько наведывался к ним. Он запирался с бабушкой в комнате, выглядел взволнованным и каким-то озабоченным.

— Она опять ее требует, — подслушала Катя однажды их разговор. — Звонит, угрожает судом.

— Пусть звонит! — заявила бабушка. — В прошлый раз ее даже на один день не хватило. Второй раз не дам дергать ребенка! Катя только-только в норму стала приходить от ваших дрязг.

— Он же теперь шишка, Тарабрин, — с тоской проговорил отец. — Всемирная известность. Напишет письмо в ЦК, устроят разбирательство…

— Пусть устраивает! У него своя правда, у нас — своя. Посмотрим, кто кого перетянет. Она ведь опять беременная, а они все еще ютятся втроем в крошечной квартирке. Многодетным семьям сейчас знаешь какие льготы? Небось думает при помощи Катьки себе квартиру пробить, а потом выбросить ее за ненадобностью…

Катя вспомнила тот свой единственный день в Москве и испугалась — вдруг ее опять повезут к матери.

— Бабулечка, — прижалась она к Вере Мироновне, ища у нее защиты. — Не отдавай меня, пожалуйста! Никому не отдавай, ладно?

— Не отдам, Катюша, никому не отдам, — обещала бабушка.

— Ни папе не отдашь, ни маме?

— Ни папе, ни маме.

— Честное слово? Ну, скажи «честное партийное»! Бабушка была членом КПСС, и «честное партийное» означало для нее нерушимую клятву.

— Честное партийное, — улыбнулась она с тяжелым сердцем.

Ей было тревожно. Уже тогда она чувствовала наступление тяжелой болезни и грозную неотвратимость ее исхода. Теперь она молила Бога, в которого доселе не верила, чтобы он продлил отпущенный ей на земле срок из-за внучки, которая без нее конечно же пропадет.

Катя ничего не знала о болезни бабушки. Она думала, что все старики, а бабушка, безусловно, принадлежала к этому дряхлому племени, должны ходить по врачам и время от времени ложиться в больницу.

— Что у тебя болит, бабулечка? — иногда любопытно спрашивала она.

— Ничего, Катюша, — с неизменной улыбкой отвечала бабушка. — Просто сердце иногда покалывает, когда ты тройку из школы принесешь.

И тогда Катя старалась учиться еще лучше.

Очередной суд, вновь присудивший девочку на воспитание отцу, прошел для нее совершенно не замеченным. Просто однажды бабушка уехала куда-то на один день, а потом вернулась и сказала, что Кате разрешили остаться с ней. Она не описывала девочке ни муторную процедуру, когда судья подсчитывала количество дней, проведенных ребенком отдельно с отцом и отдельно с матерью, не знала, с каким удовольствием в суде перетряхивалось грязное белье известной семьи. Ей ничего не позволили знать.

Она не знала, что мать приехала на суд с огромным животом, оставив годовалую Дашу на попечение верной Кутьковой, не видела, как плакала и унижалась, умоляя хотя бы показать ей дочь. Она не знала, что бабушка категорически воспротивилась свиданию Кати с матерью.

— Не дам травмировать ребенка! — заявила она. — Достаточно ей того, как быстро вы ее сплавили с рук в прошлый раз!

Бабушка была права, и судьи это тоже понимали. Изучив справки о зарплате и о жилищных условиях, в которых проживает семья Тарабриных, они решили: чем ютиться в одной комнате впятером, при неработающей матери и пробавлявшимся случайными заработками главе семейства, пусть даже он человек известный, девочке лучше остаться с бабушкой.

После прочтения решения суда Нина плакала навзрыд, ее огромный живот содрогался. Секретарь суда участливо подала ей воды и просила успокоиться.

— У вас же, скоро еще один ребенок будет. Зачем вам с тремя мучиться? — утешала она.

— Ну и что! — мучительно икая от рыданий, лепетала Нина. — Мне лучше знать, смогу ли я воспитывать ребенка или нет. Никто не смеет отнять дитя у матери!

— И потом, вон газеты пишут, что ваш муж… Ну, я имею в виду, новый муж, Тарабрин.,. Он ведь пьет!

— А кто сейчас не пьет? — возражала Нина. — Все мужики пьют, кто больше, кто меньше. Только одни это умеют скрывать, а другие нет. Вот и мой не умеет…

Катю все же привезли на свидание с матерью. Девочка боязливо жалась к отцу. Она боялась, что эта чужая толстая женщина с усталым, заплаканным лицом вновь заберет ее к себе, а потом вышвырнет при любом удобном случае, как надоевшего кутенка. Она знала, что только бабушка, только одна бабушка Вера Мироновна никогда не предаст и никогда не оставит ее. В этом Катя была уверена.

Ни в чем другом у нее уверенности не было.

Мать укатила в Москву, пообещав, что она это дело так не оставит, что бывшему мужу все-таки придется вернуть ребенка.

— Вы просто не знаете, с кем связались, — грозилась она, — вы не знаете, какие у моего мужа связи! Вы судью в районном суде подкупили и думаете, что победили. Но Верховный суд вам не победить! Так что еще посмотрим!

Борьба за ненужную, в сущности, обеим сторонам девочку отныне продолжалась в вялотекущей форме.

Вскоре Юре попалась статья в газете, где у его бывшей жены интересовались новыми творческими планами и поздравляли с рождением дочери Ирины.

— Это мой третий ребенок. — Нина поднимала на корреспондента полные слез глаза. — А старшую дочь у меня отняли.

— Кто отнял?

— Ее отец, мой бывший муж. Он всегда завидовал моей напряженной творческой жизни и решил отомстить. Ведь он бездарность! Однажды он выкрал дочь, увез ребенка в глухую деревню под Киевом и запер там ее у своей матери. И я ничего не могу с этим поделать. Ребенок находится там в ужасном состоянии, постоянно возится в навозе со свиньями, отстает в учебе. Пользуясь доверчивостью ребенка, бабка настраивает девочку против меня, говорит, что, поскольку у меня еще есть дети, она мне не нужна. Кто может представить чувства матери, у которой оторвали от сердца дитя? — вопрошала она, театральным жестом прижимая руку к сердцу. — Вот здесь болит, ноет и ночью и днем.

— Но ведь суд решил…

— Суд был настроен против меня. Они подкупили его, подкупили свидетелей! Но ведь есть и высший, Верховный суд! — Нина многозначительно поднимала палец вверх".

Интервью в «Советском экране» с интересом изучала вся страна. Это была редкая возможность разглядеть чужое грязное белье.

В ответ на интервью Нины появилась небольшая заметка в одной из центральных газет. Называлась она «О моральном облике некоторых советских артистов». В ней говорилось: "Ни для кого не секрет, что жизнь, которую ведут работники кино, что та любовь, которую им дарит советский зритель, зачастую самым пагубным образом сказывается на моральном облике человека. В отличие от буржуазного общества, у нас нет так называемых «звезд», ведь у нас все равны, ведь артисты — обычные граждане своей страны. Но порой киноактеры бездумно копируют поведение буржуазных знаменитостей, забывают о требованиях самокритики, начинают считать себя выше простых людей и думать, что им «все позволено». И вот такая, с позволения сказать, «звезда» уже строчит письма в Верховный суд, где, прикрываясь званиями и медалями, которыми наградил его народ, требует то, что ему не положено по праву. История известной артистки Тарабриной уже не раз обсуждалась в центральной печати. Суд определил ребенка, брошенного ею еще во младенчестве, под опеку отца. Но Тарабрина и ее муж кинорежиссер все еще продолжают кляузничать, интриговать, писать по инстанциям.

Новый суд, изучив материалы дела, вновь решил, что ребенку лучше расти без матери. Трудно представить, как нужно запятнать себя, чтобы суд отказал женщине, матери в праве воспитывать ребенка…"

Катя тоже прочитала интервью в журнале и заметку в газете. Прочитала и прижалась к бабушке, обняв ее изо всех своих цыплячьих сил.

— Бабушка, какие они все злые! Ты у меня лучше всех, бабулечка! Правда ты меня никогда никому не отдашь?

— Правда.

— Никогда и ни за что? — настаивала Катя.

— Никогда и ни за что! — печально отвечала бабушка.

— Честное партийное?

— Честное партийное.

Но и она обманула девочку. Обманула, как обманывали Катю все, всегда, всю жизнь. Она предала ее и оставила одну, бросив на произвол судьбы. Через четыре года бабушка умерла от рака.

Вот уже несколько лет Тарабрину не давала покоя идея снять фильм о Пугачеве. Он допоздна просиживал в Ленинке, изучая исторические труды о пугачевском восстании, выбирал из антологий народные песни, изучал обычаи XVIII века, ездил по пугачевским местам. Вскоре его заявка на литературный сценарий была принята на «Мосфильме». Тарабрин был захвачен этой идеей и ради нее забросил все другие дела. Он даже перестал сниматься в кино, хотя его часто звали на съемочную площадку известные режиссеры.

Однако высокое кинематографическое начальство внезапно изменило свои планы. Съемки фильма были заморожены. Доводы были следующие: сейчас нужнее картины о современности.

Приближалась пятидесятая годовщина советской власти. Новый сатирический сценарий Тарабрина был принят в штыки. Во время обсуждения его заявки на студии имени Горького было сказано:

— Картина представляется настолько неутешительной, что вряд ли она принесет много радости зрителям, желающим посмеяться над своими недостатками и трудностями в наступающем юбилейном году.

На эти жизненные неудачи Тарабрин ответил удесятеренной силы запоем. Он пил в течение трех недель, приводя домой собутыльников и случайных знакомых.

Нина разрывалась между годовалой дочкой и мужем. И она опять была беременна!

Семейные скандалы следовали один за другим. Нина кричала мужу, чтобы он или перестал пить, или убирался вон, а тот кидался на нее с кулаками. Нина закрывала лицо, отворачивалась, загораживая живот, и проклинала тот день, когда судьба свела их вместе.

— Ненавижу! — кричала она истерично. — Ненавижу! А Иван, вместо ответа, доставал бутылку водки и дрожащими руками шарил в шкафу в поисках стакана. Не найдя, пил из горлышка, вытирая мокрые губы рукавом рубашки.

Набушевавшись, он отправлялся спать. Во сне он становился тихим и спокойным. Лицо разглаживалась, жесткая линия губ мягчела, горькая складка между бровей исчезала бесследно.

Глотая слезы, Нина собирала разбросанные вещи, сметала битую посуду и шептала проклятия. А потом присаживалась на краешек кровати, глядя на мужа:

— Господи, и за что я люблю его так, проклятого? Избавь меня. Господи, от этой любви.

Всего-то через какие-нибудь пять лет ее мольбам суждено будет сбыться.

Порой Нина со вздохом просила старую подругу Кутькову:

— Лен, посиди с Дашкой, а? Мне нужно в магазин, а потом в женскую консультацию забежать.

Кутькова всегда служила для нее палочкой-выручалочкой. Безмолвная, она бесшумно появлялась в квартире Тарабриных и безропотно принималась за самую грязную, самую неблагодарную работу.

— Милая, что б я без тебя делала? — порой признавалась Нина.

Она действительно была очень благодарна подруге. Кутькова жила на противоположном конце Москвы, и поэтому, когда дела задерживали ее допоздна в шумном доме Тарабриных, ей стелили раскладушку на кухне. Утром она вставала раньше всех, чтобы приготовить горячий завтрак, помыть посуду, а потом незаметно исчезнуть до тех пор, пока ее помощь не понадобится вновь.

Тарабрин не замечал бессловесную подругу жены. Как ему было замечать ее, когда он ничего не видел вокруг себя, кроме бутылки? Кутькова для него была не женщина, а вообще какое-то инопланетное существо — некрасивая, с неприятно выпуклым лбом, с огромными залысинами, с серыми тусклыми волосами. Тихая, безгласная, бесцветная, как тень.

— Что мне делать, Лена? — жаловалась Нина. — Я думала, что хоть дети отвлекут его от бутылки, а он только хлеще пьет. У него же язва…

С подобным успехом можно было пожаловаться стенке или собственному отражению в зеркале. Кутькова лишь сочувственно качала головой и вздыхала, однако ничего путного посоветовать не могла.

Только однажды между подругами пробежала черная кошка. Это случилось уже после рождения Иришки. Малышке было два года, когда Нину впервые выпустили за границу на кинофестиваль.

Фестивальная комиссия при Госкино решила фильм «Цена лжи» отправить на кинофестиваль в Венецию. Фильм обещал сорвать там премию, кроме того, чиновники из «Совэкспортфильма» были не прочь прокатиться в Италию под эгидой кинофестиваля.

— Ты никуда не поедешь, — насупился Иван, когда Нина, сияя от восторга, сообщила ему о поездке. Ревность к фонарному столбу — это был его конек.

— Но, Ваня, такой шанс бывает только раз в жизни! — заплакала жена. — Я почти не снимаюсь, сижу с детьми, из дома ни ногой. Почему я не могу поехать?

— Потому что я так сказал! — отрезал Тарабрин и шваркнул дверью, уходя из дома.

Несколько дней он был трезв, как стеклышко, и потому пребывал в злом и раздражительном состоянии.

Все дело сварганил Макс Руденко. Вечером он притащил бутылку, будто бы у него случился день рождения. Даже Нина не возражала, когда муж налил себе рюмку. Ради поездки в Италию она была готова на все!

От водки Тарабрин быстро захмелел и рассиропился. Озорно шлепнул ладонью жену по заду, приласкал подбежавшую к нему дочку.

— Вань, — попросила Нина жалобно, — ведь ты уже был за границей, а я никогда. А вместо меня опять впихнут чиновничью жену. Я в фильме снималась, а она себе шмоток там накупит за мой счет!

Она знала любимую мозоль Тарабрина. Чиновники от кино и их жены привозили из фестивальных поездок барахло, которое невозможно было купить в советских магазинах, отдыхали за границей на полную катушку, тогда как режиссеры и артисты прозябали в Союзе на голодном пайке.

— Ну а дети как же, — сдаваясь, спросил он, — кто с ними останется?

— Кутькова! — просияла Нина. — Я договорюсь с ней! На следующий день Кутькова молча переселилась к ним. Поскольку квартира была крошечная, все семейство обитало в одной комнате, и ей опять пришлось довольствоваться кухней.

Две недели в Венеции — это было чудесно! Советская делегация жила в гостинице, окна которой выходили прямо на канал Гранде. Шуршала вода, размеренно билась в гранитные стены мутная волна, тихо скользили гондолы, разрезая спокойную гладь. Веселая компания киношников днем пропадала на просмотрах и пресс-конференциях, вечером гуляла по городу, кутила в уютных тратториях. Нина тихо млела: какие вокруг нее знаменитости! Сам Марчело Мастрояни пожал ей руку, а Софи Лорен сделала ей комплимент, сказав, что именно такой она представляла себе русскую красавицу.

За ней ухаживал один не очень старый чиновник из «Совэкспортфильма». Он шептал Нине на ухо любезности, осведомлялся насчет номера ее комнаты в отеле, обещая заглянуть вечером, но в общем был корректен и очень мил. Нине нравились его ухаживания. Почти четыре года она просидела взаперти, разрываясь между пьяным мужем и детьми, и уже стала постепенно забывать, что она все-таки женщина. И, заметьте, красивая женщина! И как приятно, когда интеллигентный, трезвый, приятно пахнущий дорогим одеколоном мужчина шепчет комплименты, щекоча мочку уха своими душистыми мягкими усиками… И еще — от него совсем не пахнет водкой!

На приставания Корзунова Нина отвечала отчаянным кокетством — и только!

Распустив волосы, она сидела на корме утлой гондолы, свесив руку за борт, и струи воды мягко ласкали пальцы. А над прекрасным старинным городом стояла высокая луна, яркая и крупная, совсем не похожая на тоскливое русское светило.

Любая сказка рано или поздно кончается. Кончился и кинофестиваль. Нина успела дать интервью итальянской газете «Унита», сфотографироваться на память с несколькими европейскими знаменитостями, побродить, бесплодно облизываясь, по окрестным магазинам, и отовариться подарками для своего семейства. Мужу она привезла роскошную черешневую трубку, как у старика Хэма (Хемингуэя), себе — кримпленовую кофточку, а Кутьковой — синтетический шарф с распродажи.

Самолет задержался с прилетом, и потому домой Нина прибыла далеко за полночь. Она не предупредила своих, почему-то посчитав, что радость от ее приезда будет тем больше, чем нечаянней.

Хлопнула дверца такси. Шофер выгрузил чемодан из багажника и, мелькнув зеленым огоньком, уехал. Нина задрала голову: окна родного дома были темны.

«Спят, наверное», — подумала она с улыбкой и, сгибаясь от тяжести чемодана, застучала каблуками вверх по лестнице. Она представила себе, как тихонько открывает дверь, пробирается в комнату, целует теплые лобики спящих детей, а потом прижимается к мужу, будя его нежным поцелуем. Только бы он не оказался очень пьяным!

Полоска света с лестничной площадки разрезала желтым ножом густую темень прихожей. Нина осторожно опустила чемодан, скинула туфли и с улыбкой шагнула вперед. Ей не удалось остаться незамеченной.

— Кто там? — послышался из комнаты тревожный женский голос.

— Лена, это я! — прошептала Нина, и улыбка постепенно сползла с ее лица.

— Ох, а мы тебя не ждали сегодня!

Кутькова спрыгнула с кровати и, сунув ноги в тапочки, заметалась по комнате. Она была в одной сорочке, застиранной старой сорочке с обтрепанными кружевами… Муж тяжело храпел, отвернувшись к стене.

Что это значит? До Нины медленно и верно стала доходить суть происходящего. Раскладушка на кухне даже не разложена… Кутькова только что встала с постели — с ее постели, с постели, где невинно храпит ее муж… Ее действительно не ждали!

Нина щелкнула выключателем, забыв о детях.

— Что здесь происходит?

Тарабрин сонно заворочался в постели, пьяно приоткрыл один глаз.

— А, это ты… — пробормотал он спросонья. — Приехала?

— Как ты мог! — закричала Нина, забыв, что дети спят и нужно сдерживать голос. — Как ты мог!.. С ней!

Кутькова быстро подхватила свои вещи и ретировалась на кухню. Через минуту щелкнула входная дверь она ушла.

Все еще не веря в происшедшее, Нина ошеломленно опустилась на стул.

Сонно захныкала Ирочка, потирая кулачком глаза.

— Что такое? — пробормотал Тарабрин. Его младенческая улыбка свидетельствовала, что он ни сном ни духом не ведает о своей вине. — Иди сюда… — Он приглашающе откинул одеяло.

Нина села на кухне и горестно зарыдала, уронив голову на руки.

Боже мой, он изменил ей! И с кем? С Кутьковой! С этой уродливой старой девой, на которую до сих пор не польстился ни один мужчина! И это после нее, Нины, признанной красавицы, которой сам Марчело Мастрояни целовал ручку, которую сама Софи Лорен называла идеалом русской женщины! Она — и Кутькова…

Кутькова — ее соперница!

Предательница… Безотказная, верная Кутькова… Как она могла?

После радости и счастья кинофестиваля — такой удар!

Ах, как тяжело после венецианской волшебной сказки возвращаться в семейную рутину, в безрадостные советские будни. Ей опять предстоит одно и то же — дом, дети, пьяный муж с запахом перегара и редкие роли в кино…

Нет, она не будет больше это терпеть! Она заберет детей и уйдет от него. Ее терпение истощилось, она больше не может быть безгласной рабыней талантливого алкоголика!

Рассвет коснулся розовым лучом ее волос. Нина спала, уронив голову на руки. Этот же луч разбудил и Тарабрина, который вышел по малой нужде в туалет.

Зевая, он удивленно произнес, увидев на кухне жену:

— Ты приехала? Когда? А почему здесь сидишь? Нина подняла заспанное лицо и не сразу вспомнила, что произошло. Прошедшая ночь вихрем пронеслась в ее памяти. Она холодно и рассудительно проговорила, оправившись:

— Все! Финита ля комедия! Между нами все кончено. Я ухожу.

— Куда? — нахмурился Тарабрин.

— Куда глаза глядят. Забираю детей и ухожу. Понял? Можешь жить дальше со своей Кутьковой.

Тарабрин качнулся, схватился рукой за притолоку.

— Так и знал! — произнес он, в бешенстве раздувая ноздри. — Нашла там себе кого-то… — «Там» — имелось в виду на кинофестивале, «кого-то» — любовника. — И кого же ты себе нашла?

— Я никого! А вот ты…

Дыша перегаром, он навис над ней горой переплетенных сухожилиями мышц.

— С кем спуталась? Говори!

Он был страшен. Колючие глаза угрожающе сверкали, руки тряслись бешеной дрожью, губы крупно прыгали.

— Говори! — Он схватил ее за ворот кофточки.

Ниной внезапно овладела ярость. Почему она должна оправдываться? Что за несправедливые упреки? Он сам виноват перед ней по горло…

Иван все сильнее сжимал ворот. Горло перехватило, Нина начала задыхаться. Извиваясь, она с силой толкнула его в грудь и попыталась освободиться.

Какие еще отношения возможны между ними? Разве можно дальше жить с этим пьянчужкой, алкоголиком?

— Гадина! — шипел Тарабрин, опаляя ее ноздри отвратительным запахом перегара. — С Корзуновым спуталась! Что он тебе пообещал? Роли? Шмотки? Что?!

Внезапно он швырнул ее на стул. Нина, хватая ртом воздух, перевела дух.

Муж подошел к буфету, налил полный стакан вина, залпом выпил. Потом швырнул стакан в ее сторону, все еще дрожа от гнева. Не долетев, стакан разбился об угол стола, брызнули в стороны осколки.

— Псих! — Нина брезгливо стряхнула стеклянные крошки с подола юбки. Она выглядела как-то слишком спокойно и уверенно, и это еще больше взбесило мужа.

Он замахнулся — и щека запылала от удара.

Нина вскочила со стула, выбежала к коридор. Что с ним разговаривать, с пьяным… Вчерашний хмель еще не выветрился из него.

— Ты куда?

— Ухожу!

— Нет, ты не уйдешь! Ты хочешь уйти к нему, да? К Корзунову? Чтобы миловаться с ним? Хочешь бросить детей, меня унизить?

Очередной удар отозвался колокольным звоном в голове.

Тарабрин с силой втолкнул жену обратно на кухню, больно сжал цепкими пальцами предплечье. Нина с силой извернулась и стукнула его ногой под коленку.

Падая, он увлек ее за собой.

Страшная ненависть ослепила разум, точно пронзительная вспышка света.

Эта мразь, этот человечишко, изменивший ей с ее же подругой, еще смеет ревновать, унижать, бить ее!

Он ударил ее кулаком в живот — там что-то мягко хрустнуло и заныло.

Извиваясь, она впилась ему зубами в щеку — он зашипел, но не отпустил ее. Тогда в удесятеренной ненависти она нащупала руками его горло и сжала его. Она была сильной женщиной. Иван захрипел, бешено вращая глазами.

— Ни-и-на-а… — Он испугался, испугался той ужасной силы, которая внезапно проснулась в ней.

Муж сипел и вырывался, а она все сжимала его горло, в блаженной ненависти наблюдая, как стали закатываться его глаза. Тарабрин предсмертно задергался и…

Послышался тонкий детский голосок в коридоре:

— Мама! Папа! Ира хочет писать…

Нина опомнилась. Разжав руку, подняла растрепанную голову.

Перед ней стояла Даша в одних трусиках и, надув губы, уже собиралась плакать.

Тарабрин с трудом поднялся с пола, растирая ладонью горло.

— Сумасшедшая, — просипел он, — чуть не задушила!

— Сейчас, Дашенька, иду… — захлопотала Нина, вставая.

Веселящий розовый газ бешенства понемногу начал улетучиваться из головы. Она поправила разорвавшуюся на груди кофточку, заправила за ухо растрепанные волосы.

— Нина, ну что ты! — Муж положил ладонь на плечо. — Что ж я тебе сделал такое? За что ты меня так ненавидишь?

— Уйди! — глухим, как будто не своим голосом проговорила Нина. — Лучше уйди!

Вскоре из комнаты донесся ее воркующий голос. Дети смеялись и щебетали, соскучившись по матери.

— А где Кутькова? — капризно ныла невыспавшаяся Даша. — Она обещала нас сегодня повести на качели!

— Пойдем, обязательно пойдем! — пообедала Нина. — А Кутьковой здесь больше никогда не будет…

Конечно же она осталась с мужем. Куда она могла уйти с двумя малолетними детьми? К кому?

Вечером окончательно протрезвевший и потому безмерно виноватый Иван валялся перед ней на коленях.

— Прости, Нина, прости… — твердил он. — Даже не знаю, как все получилось… Пьян был, понимаешь? — Он печально покачал головой и схватился руками за шею. — Ох, горло болит…

— Так тебе и надо, — уже без злости проговорила Нина и неожиданно прижалась к мужу. — Ох, как я соскучилась…

— А как же Корзунов? — осторожно спросил Иван, отстраняясь.

— Какой еще Корзунов? — рассмеялась Нина. — Это все твои пьяные бредни!

Ничего у меня с ним не было и быть не могло.

— Но мне же рассказывали!

— Кто рассказывал?

— Макс Руденко слышал, как на студии говорили, и вообще…

— Слушай его больше.

Так они помирились.

После этого случая Тарабрин, словно заглянув в глаза близкой смерти, зарекся пить.

Он держался несколько лет. Его внезапная трезвость пришлась не по душе его бывшим собутыльникам. Особенно она не понравилось Максу Руденко. Он потерял возможность манипулировать тем, перед кем так униженно и сладострастно пресмыкался.

А вероломную Кутькову Нина решительно и бесповоротно вычеркнула из своей жизни. До поры до времени…До смерти мужа.

Глава 9

Взросление, тяжелое и смутное, как болезнь, наступило внезапно. С Катей творилось что-то странное. Настроение было отвратительно плаксивым, ее охватывала странная слабость, ничем не хотелось заниматься, никуда не хотелось идти — а особенно в школу. Хотелось лечь на диван и, уткнувшись в книжку, погрузиться в выдуманный мир приключений, где женщины все как на подбор красавицы, а мужчины — рыцари без страха и упрека.

Себя Катя считала отъявленной уродкой, искренне жалея, что вообще народилась на свет. Чтобы не расстраиваться, она потихоньку унесла зеркало из своей комнаты, потому что оттуда на нее взирало лупоглазое, чернявое существо с нечистой кожей и сальными волосами (сколько их ни мой, они все равно становятся грязными уже на следующий день).

Порой Катя тайком доставала с полки, где хранились пожелтевшие газетные размытые вырезки и четкие журнальные оттиски, сложенный вчетверо портрет волоокой красавицы с пшеничной косой и бирюзовым взглядом. С ненавистью, более похожей на обожание, она пристально изучала это лицо. Жадный взор скользил по красиво очерченным бровям, отмечал удивительную правильность подрисованных карандашом глаз, кошачью мягкость ноздрей, нежный овал лица, бархатную гладкость безупречной кожи, многообещающую лукавость улыбчивых губ. Как она завидовала своей матери — и как ненавидела ее!

Ну почему, почему она такая уродка, почему она нисколько не похожа на мать? Катя казалась сама себе чернавкой. Мучительно было сознавать, что эта экранная красавица не какой-то недостижимый идеал, который редко встречается в жизни, а ее родная мать, самый близкий ей по крови человек.

Катя со вздохом прятала снимок в самый дальний угол и отправлялась на кухню. Она шарила по шкафам в поисках чего-нибудь сладкого, чтобы подсластить свое излишне горькое самомнение. Набив рот конфетами или, когда не было конфет, обыкновенным сахаром, она, протяжно вздыхая, валилась с книгой на диван и, сосредоточенно двигая челюстями, переносилась в страну грез, откуда так не хотелось возвращаться. Как результат чрезмерного потребления сладкого, на следующий день прыщей становилось еще больше, и настроение портилось еще сильнее.

С бабушкой отношения в последнее время тоже не ладились. Катя больше не прижималась к ней, не ласкалась, как котенок, называя своей милой бабулечкой, С наслаждением человека, получающего удовольствие и от чужой, и от своей собственной боли, она грубила ей, с мрачным удовлетворением сознавая свою несправедливость. Она врала про оценки в школе, про поздние прогулки с подругами, про свои отношения с мальчиком из параллельного класса, врала так много и разнообразно, что постепенно стала путаться в собственном вранье. Когда бабушка ловила ее на несоответствии, она с мстительным удовлетворением упрекала ее: «Вы все хотите от меня избавиться! Вот уеду от вас!» О матери теперь она никогда не упоминала, как будто ее не существовало.

Слезы бабушки, которая тихо и мучительно умирала у нее на глазах, доставляли ей чуть ли не садистическое удовольствие. Бабушка теперь редко бывала такой, как прежде — деятельной, сильной. В дом зачастили доктора из поселковой больницы, постоянно приезжала «скорая» с уколами, после которых метавшаяся на кровати Вера Мироновна измученно затихала, с облегчением опустив морщинистые желтые веки.

Однажды Катя спросила у доктора, что за болезнь у бабушки. Тот, отведя глаза в сторону, ответил, что у нее пневмония с осложнениями, и Катя на том успокоилась. Ей было прекрасно известно, что после изобретения антибиотиков от пневмонии больше никто не умирает. Кроме того, советская медицина, как известно, лучшая в мире, и потому за бабушку беспокоиться нечего. Ей и так доставляло уйму беспокойства ее взрослеющее тело и гипертрофированно важные проблемы. Ничего, уже сколько раз такое бывало. Бабушка полежит немного, покряхтит, а потом встанет и пойдет возиться по хозяйству. И вновь все потечет по-старому.

Однажды бабушка стонала всю ночь, громко кричала так, что даже разбудила соседей. Они вызвали «скорую», успокоили проснувшуюся Катю, уверяя ее, что ничего страшного нет, при пневмонии подобные приступы — обычное дело.

Их лица были печально-лживы, но Кате недосуг было заниматься выражением чужих лиц. Внутри нее клокотала такая бездна черноты, что борьба с ней отнимала все ее душевные и физические силы.

Приехала «скорая», фельдшер сделала укол, и бабушка на короткое время затихла на огромной кровати с никелированными шарами — маленькая, ссохшаяся, уставшая от затянувшейся борьбы за жизнь. Врач пошептался с соседями и сообщил Кате, что нужно отвезти бабушку в больницу. Девочка сосредоточенно кивнула. На душе у нее было тревожно и смутно. Как-то неуютно, неуверенно стало у нее на душе…

— Тебя скоро выпишут? — спросила она бабушку, хмуря лоб.

— Скоро. — Бабушка через силу растянула в улыбке посиневшие губы.

— Честное партийное?

— Честное партийное, — твердо ответила она.

Катя успокоилась. Она знала, что единственное, чему еще можно верить в этом мире, так это «честному партийному» слову бабушки. Их совместная жизнь казалась ей незыблемой и прочной — бабушка, дом в Калиновке, школа, ее собственное нравственное и наружное уродство.